Текст книги "Последний штурм — Севастополь"
Автор книги: Сергей Ченнык
Жанры:
Военная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)
ГРУСТНЫЙ ЭПИЛОГ
«Исход сражения оказался для русских более фатальным, чем следовало ожидать».
Сардинский генерал Ла Мармора.
Трудно говорить что-либо после столь тяжких поражений. Но изначально мы договорились, что не будем молчать о них и сменим трубный зов на ушат холодной воды. К сожалению, говоря о сражении на Черной речке, мы не можем употребить тон победных реляций, столь любимый отечественной историей. Да и нет нужды в этом.
В процессе поиска виновных и собственных оправданий главное слово было за Горчаковым, и он недолго утруждал себя сомнениями в ответе на исконно русский вопрос «Кто виноват?». Причину столь неудачного для нас исхода сражения 4 (16) августа князь объяснил в своей реляции следующим образом: «Порыв, оказанный в оном всеми частями войск наших имел бы без сомнения счастливый исход, если бы генерал Реад не сделал преждевременной частной атаки, вместо той, которую я предполагал сделать совокупно войскам его и генерал-лейтенанта Липранди, непосредственно поддержанными главным резервом».{571} Затем главнокомандующий переходит к оправдательным философским размышлениям, которыми отличается его письмо военному министру 5 августа 1855 г.: «…Если я не достиг даже временного успеха и если мы понесли такую большую потерю, причиною этому одно из тех роковых обстоятельств, которые людская мудрость не может ни предвидеть, ни предотвратить»,{572}
Тотлебен ставит все на свои места, корректно, но точно: «Не отрицая нисколько влияния, оказанного на исход сражения этим обстоятельством, нельзя не заметить, что и без возникшего тогда недоразумения трудно было ожидать 4 (16) августа успеха, уже в виду одних распоряжений главнокомандующего перед сражением на р. Черной».{573} Дальнейшее рассуждение великого фортификатора настолько логично и так правильно рисует причины поражения, что заслуживает приведения его полностью: «Но если бы нам и удалось утвердиться на Федюхиных и Гасфорта высотах, то это нисколько не улучшило бы нашего положения, так как мы не имели возможности овладеть позициею на Сапун-горе и тем вынудить неприятеля к снятию осады с Корабельной стороны; притом, в виду превосходства сил союзников, нам весьма трудно было удержать за собою обширную позицию, простирающуюся от д. Карловки до Сапун-горы. Чтобы заставить нас очистить левый берег Черной, неприятель мог даже уклониться от атаки Федюхиных высот; удерживая без всякого затруднения неприступную и вместе с тем укрепленную позицию на ближайшей к этим высотам части Сапун-горы, ему достаточно было, для достижения вышеупомянутой цели, перейти р. Черную вне выстрелов наших батарей, на конце Большой бухты, и занять Инкерманские высоты, в то время как наши главные силы были бы сосредоточены на Федюхиных и Гасфорта высотах и Телеграфной горе. Одним этим движением, при котором неприятель сохранил бы связь со своими войсками, расположенными на Сапун-горе и угрожал бы нашему главному пути отступления, он заставил бы нас поспешно отступить на правый берег Черной.
Однако, если с нашей стороны уже было принято решение атаковать неприятельскую позицию на р. Черной независимо от вышеприведенных соображений, следовало бы, во всяком случае, еще до начала сражения, определить главный пункт атаки, а не отыскивать его во время боя, так как не подлежало сомнению, ключом неприятельской позиции были Федюхины горы, а не Гасфорта высоты. Князь Горчаков, сам сознавал это, судя по диспозиции его, данной генерал-адъютанту Реаду, в которой встречаются подробные указания по взятию Федюхиных гор, между тем как в диспозиции для корпуса левого фланга только слегка упомянуто, что по занятии Телеграфной горы войска генерал-лейтенанта Липранди готовятся к переправе через р. Черную для атаки Гасфорта высот. Избрав заблаговременно главным пунктом атаки Федюхины горы, необходимо было, пользуясь утренним туманом, выставить против них до 100 орудий на правом берегу Черной и после непродолжительного обстреливания этих высот стремительно атаковать их тремя дивизиями, поддерживаемыми главным пехотным резервом. Только при подобном образе действий можно было надеяться стать твердою ногою на Федюхиных высотах, до прибытия сильных резервов союзников, находившихся поблизости на Сапун-горе.
Из ближайшего же разбора сражения при Черной видно, кроме того, что хотя войска наши, благодаря их геройскому самоотвержению, неоднократно одерживали успех, преодолевая местные препятствия и не будучи останавливаемы превосходством неприятельского ружейного огня и выгодным расположением его артиллерии на командующих высотах, но, тем не менее, они все-таки окончательно подверглись поражению, по той единственной причине, что их не поддержали своевременно резервами и вводили в бой частями, между тем как к передовым французским войскам на Федюхиных высотах беспрерывно прибывали подкрепления в продолжение всего боя».{574}
Богданович также не соглашается с оправданиями Горчакова и категорически не приемлет попыток главнокомандующего свалить всю вину на Реада: «На основании донесения о деле на Черной князя Горчакова, все дело было испорчено преждевременною атакою генерала Реада, который не понял полученного им приказания. Но точное исполнение приказаний обеспечивается, паче всего, их определенностью. Генерал Реад, получив приказание: «начинать», весьма естественно спросил: “что начинать?” – Этот вопрос остался без разъяснения. Если в чем можно винить Реада, то вовсе не в том, что он не разгадал мысли главнокомандующего; гораздо справедливее поставить ему в укор атаку сильной неприятельской позиции полками 5-й дивизии порознь, одним вслед за другим, что напрасно подвергло их страшной потере. Впрочем, такое неискусное употребление войск, наступавших без всякой взаимной между собой связи, видим в продолжение всего боя: сперва была введена в огонь 12-я дивизия, несколько позже – 7-я; затем следовали, одна после другой, атаки Галицкого, Костромского и Вологодского полков, и наконец – трех полков 17-й дивизии. Войска дрались храбро; начальники их не щадили себя; но все их подвиги, не будучи направлены к общей цели, были напрасны».{575}
Подведем итог всему вышесказанному. Попытаемся выделить общие причины, которые привели к поражению русских войск в сражении на Черной речке, на них указывают все исследователи:
1. Отсутствие четкого плана сражения и неопределенность главного направления действий;
2. Отсутствие скоординированности в действиях войск. Сражение распалось на отдельные эпизоды, которые не были связаны между собой ни по ситуации, ни по времени. Явная децентрализация командования русскими войсками, приведшая к «ослаблению единства силы».{576}
3. Слабость артиллерийской поддержки атакующей пехоты;
4. Плохая организованность марша, отсутствие должной рекогносцировки путей выдвижения;
5. Тактические ошибки непосредственных атак (прежде всего – ввод в бой по частям);
6. Опоздание выхода резервов.
И еще – полное несоблюдение элементарной секретности, в результате чего планы русского командования стали известны союзникам, что позволило создать условия, которые они смогли навязать Горчакову. Как результат: удар был нанесен именно туда, куда хотели французы и где, соответственно, они создали все условия для его отражения.
Знала ли история впоследствии что-либо подобное сражению на Черной речке? К сожалению, – да, и притом неоднократно. Почти скопировано с него одно из первых столкновений Гражданской войны в США – сражение при Бул-Ране летом 1861 г. Федеральные войска под командованием генерала Мак-Дауэла не только совершенно аналогично с русскими атаковали укрепленные южанами гребни высот, но и вводились в бой бригада за бригадой: «Фронтальные атаки против хорошо укрепившейся пехоты, как наглядно продемонстрировало это первое крупное сражение гражданской войны, граничили с самоубийством, хотя воюющим генералам это еще предстояло осознать. Кроме того, северяне, очевидно в силу необученности взаимодействию в составах бригад, наступали разрозненными силами. Как считал генерал Джонстон, именно этот их образ действий явился одной из главных причин в первом поражении при Бул-Ране»,{577}
Протрезвление Крымской войной, наступившее у нас сразу же после её окончания, к сожалению, было недолгим. Начавшиеся было реформы военного образования, сближения его с поенным опытом, которые проводились Академией Генерального штаба, оказались очередной кампанией.
Русские пленные во время штурма Севастополя. Рисунок В. Хаагена. XIX в.
Мы же теперь не имеем право закрывать глаза на события истории (и не только военной), даже если они и не принесли славы русскому оружию. Опыт, пусть даже горький, – это все же опыт. Как бы то ни было, поле этого сражения – это в большей степени поле славы, поле чести русского солдата, а не поле позора. Никакие просчеты командования, его ошибки, порой граничившие с глупостью, не могут очернить доброе имя основной массы безропотно исполнивших долг защитников Отечества. При всей нераспорядительности начальников, бестолковости управления, ни один из полков не оставил поля боя (как это было при Альме). Наоборот, каждый из них, идя па склоны Федюхиных высот, заваленные телами убитых и раненых в предыдущих атаках, стремился выполнить свой долг. Да, были ушедшие, были малодушные (а в какой армии и когда их не было?), но не было массового бегства, паники, потерн управляемости. Это сражение еще раз доказало, что «…русскому солдату нельзя отказать в храбрости. Вся военная история доказала, что русский солдат храбр»{578}
При всей трагичности неудачного сражения на Черной речке, оно заслуживает того, чтобы память об этом дне была донесена для потомков. И чтобы понять, как это сделать, нужно обратиться к опыту иностранному. Например в Германии после франко-прусской войны 1870–1871 гг. поля сражений были приведены в идеальный порядок, «…в любой табачной лавке можно было приобрести план и толковый путеводитель ближайшего поля сражения. Бывшие места сражений – ныне художественные музеи на вольном воздухе. В окрестностях Меца поля буквально усеяны памятниками: армия поставила своим павшим воинам, корпуса своим, дивизии своим, полки своим. И памятники стоят один лучше другого. И бродят немцы по полям с непокрытыми головами, в благоговейной тишине, отдавая должную дань тем, кто кровь свою отдал на алтарь отечества. Это – ряд паломнических мест, куда со всей Германии стекаются на поклонение. В маленьких деревушках все к услугам туристов, удобные гостиницы, продовольствие, экипажи и везде бесчисленное количество открыток, альбомов, путеводителей, карт, планов и проч. И все это, разумеется, находит сбыт…».{579}
Для французов поле Ватерлоо, несмотря на сокрушительное поражение, которое потерпела в нем армия Наполеона – это «поле чести», символ национальной доблести и славы. Так и для нас, поле сражения на Черной речке несмотря на всю тяжесть поражения, не может быть никогда местом национального позора.
КОГДА КРЕПОСТИ НЕ СДАЮТСЯ
«…даже самые укрепленные позиции не в состоянии отразить атаку, если их не обороняет достаточно сильный гарнизон».
Генерал А. Брусилов, «Записки солдата». (1930 г.)
Многие из современных авторов и очевидцев обороны Севастополя в 1854–1855 гг. не стесняются высоких слов, говоря о массовом героизме защитников крепости. Для этого, безусловно, есть веские основания. Храбрости и мужеству гарнизона мы обязаны отдавать почести всегда. Имена его защитников навечно вписаны в скрижали отечественной военной истории. Русские исследователи спустя несколько десятков лет утверждали, что доблесть солдат и матросов армии и флота Российской империи компенсировала отсутствие заблаговременно подготовленных оборонительных позиций. От себя дополню: и полную неготовность императорской армии к войне с европейскими армиями.
«Вообще стара, но вечно верна будет мысль, что крепостные верки мертвы без живой, энергичной и умелой обороны их, причем, в особенности в виду сложности нынешней военной техники, живая сила эта должна действовать не только храбро и энергично, но и умело… Достаточно вспомнить славную оборону Севастополя для того чтобы убедиться в преобладании значения вышеупомянутых качеств защитников перед значением мертвой силы верков, которых, как известно, на южной стороне Севастополя в начале обороны почти и не было».{580}
На фоне того, что творилось в армии вне оборонительной линии, защита Севастополя стала феноменом в истории осад и штурмов крепостей или укрепленных позиций. Будем объективны, оборона была оригинальна не столько длительностью, сколько умением и искусством, с которым велась.
Особенно драматичной она оказалась весной-летом 1855 г., когда казалось, у города нет шансов, а те минимальные которые еще были, давно исчезли. После Балаклавы ни одной победы вне стен города. Только поражения. Даже когда ситуация была выгодной для русских, особенно после прибытия подкреплений, гарнизон оттягивал на себя основные силы нападающих, но командующие не смоги использовать ее с толком. «…Крепости оттягивают значительную часть неприятельской армии на осады. Подобным моментом следует пользоваться для разбития остальной части армии».{581}
Последний взгляд. Русские войска оставляют Севастополь. Рисунок Ф. Рубо.
Императорские войска в Крыму делали все, что умели, а умели то, чему их учили до войны. Как и чему – мы уже хорошо знаем. С маневрами на плацу проблем у армии не было. Проблемы массово появлялись на поле боя. Как результат – проваленные попытки нанесения поражения союзным войскам при Инкермане и Черной речке. Успех Балаклавы, но позор Евпатории.
Все это усугублялось невиданным, даже по меркам казалось ко всем) привыкшей Российской империи, казнокрадством полчищ военных и гражданских чиновников, с невероятным «патриотизмом и энтузиазмом» хуже саранчи обдиравших и обиравших без всякого зазрения совести защитников Отечества. Севастополь неприступно стоял почти год не благодаря, а скорее вопреки всей военно-административной системе императорской России. По сути дела армия вела две войны. Одну – с союзными силами четырех европейских государств, вторую – с собственной бюрократической системой. И непонятно, какая из них была более успешной.
С другой стороны – невероятная стойкость и упорство на бастионах, беспощадная резня в траншеях при ночных вылазках, к которым неприятель так и не смог привыкнуть за долгие месяцы войны, высокий моральный дух защитников Севастопольской крепости. Даже вышеупомянутые поражения в полевых сражениях были на грани героизма нижних чинов и младших офицеров, с отчаянной неустрашимостью защищавших город. Хотя мы уже говорили о моряках не раз, но справедливости ради отметим, что и стойкость пехоты была традиционно высокой, а выучка артиллерии – превосходной.
Часто можно слышать от современных исследователей, что «Севастополь не был крепостью в ее современном понимании». То есть, по их разумению, у него не было крепостных стен, башен, ворот с ключами, предназначенными для вручения победителю и прочих атрибутов средневековья. Это не так. Севастополь был крепостью и не просто крепостью, а крепостью первого ранга, которых в России середины XIX в. было только две – Севастополь и Кронштадт: «…хотя Севастополь по устройству своей оборонительной линии и не являлся вполне современной для той эпохи крепостью, но он все же подходил к типу новых фортовых крепостей, появившихся в Западной Европе в 30-х годах XIX века значительно более, чем то имело место в предшествовавших осадах».{582}
Естественно, что Севастополь и Кронштадт никогда не готовились к обороне с сухопутного направления. Эта функция возлагалась на полевую армию. Но то что сделали защитники города в кратчайшие сроки, сделало позиции Севастополя неприступными. Выигравшие начисто инициативу первого этапа войны союзники, вынуждены были принять навязанный им военным гением Тотлебена вариант действий, и увязли, упуская из рук достигнутое.
Тотлебен переиграл их прежде всего сочетанием своего высочайшего военного образования и талантливого организатора. Генерал Шильдер так характеризовал его: «Тотлебен не обладал умом теоретика; это был по преимуществу ум-практик. В нем никогда не проявлялось увлечение несбыточными мечтами и теориями; напротив того, все, что отзывалось теориею и бесцельным рассуждением, беспощадно отстранялось; если он не мог тотчас извлечь пользы из той или иной меры, он бросал ее и никогда не сходил с почвы практически выполнимого мероприятия. При таком складе ума и дарований Тотлебен не сделал новых шагов и открытий в инженерной науке, но он умел только с необыкновенным искусством пользоваться обстоятельствами и применяться к ним. Когда Тотлебен приступил к осуществлению проектированных им оборонительных работ, он не мог предвидеть, что союзники подарят ему время, необходимое для окончания начатой импровизации. Поэтому нельзя не признать за автором севастопольской импровизации выдающейся настойчивости и редкой силы воли в руководстве предприятием, выполнимость которого представилась бы сомнительною для менее предприимчивого характера».{583}
Сравнение Тотлебена с Вобаном – «русский Вобан», как иногда называют его исследователи, мягко говоря, неуместно. Тотлебен – это Тотлебен! Лично я согласен с тем, что сравнивать Тотлебена и Вобана не только бессмысленно, но и некорректно по отношению к памяти русских генералов, адмиралов, офицеров, солдат и матросов, защищавших Севастополь. И не только в патриотических приоритетах здесь дело. К середине XIX в. значение крепостей в войне изменилось коренным образом. Это было связано, прежде всего, с появлением новых видов огнестрельного оружия, новыми приемами ведения боя. С этого времени крепости стали сильны «…не своими препятствиями штурму, не пассивной силой своих верков, а многочисленной артиллерией и соображенным с объемом крепости сильным гарнизоном».{584} Сам Тотлебен не очень любил, когда его сравнивали с Вобаном, считая, что последний являл из себя образец чистого фортификатора, в то время как он не только производил расчеты и организовывал работы, но и в некоторые периоды руководил действиями артиллерийских масс, чего не удавалось за свою военную карьеру многим пехотным или «чисто» артиллерийским начальникам.
Севастополь стал первым сигналом для русской военной науки об опасности следования канонам устаревшей безнадежно европейской фортификации. До событий в Крыму «…крепостное дело, при наружном его блеске и расцвете, в сущности погружалось в глубокую рутину. Воцарялась схема; крепостная война сделалась областью исключительно военных инженеров; появились теории вроде «анализа крепостей», где исчислялось, так сказать, законное время сопротивления крепости, а затем комендант мог сдавать ее с чистой совестью, с сознанием до конца исполненного долга! Эта отрасль военного дела превращалась в молчаливый договор между осажденными и осаждающими… В школах преподавалось уже не искусство оборонять крепости, а искусство почетно сдавать их…».{585}
Севастопольская оборона происходила в тот период развития военного искусства, когда значение долговременных крепостных укреплений во многом снизилось, прежде всего, по причине произошедших изменений в способах ведения войны. Понятие «крепость» постепенно уступало понятию «крепостной район», со всеми вытекавшими отсюда последствиями. Это определение включало в себя большую территорию, не ограничивавшуюся городскими окраинами или крепостными стенами. В обороне сама крепость, как комплекс долговременных оборонительных сооружений, играла роль в первую очередь защищенного места нахождения резервов, арсеналов, тыловых учреждений. Основная борьба выносилась за ее пределы. И главная тяжесть ложилась на продуманную систему полевых укрепленных позиций, опиравшихся на долговременные крепостные оборонительные сооружения. Все большее значение приобретала не столько численность гарнизона, сколько его вооружение, обученность, организованность, способно быстро и адекватно реагировать на любые изменения в обстановке. Утверждение, что «…всякое укрепление стоит, главным образом, того, чего стоят его защитники», становилось аксиомой.{586}
Применительно к Севастополю, значение крепостных стен, как долговременных укреплений, сводило их роль к «…редюиту линии передовых фортов».{587} Но и без них еще нельзя было обойтись. Тотлебен находил, что будь таковые в Севастополе, «…не пришлось бы работать в нем ежедневно во время обороны 5000–10 000 чел. под сильным огнем неприятеля, и гарнизон мог быть уменьшен вдвое; кроме того, потери наши значительно уменьшились бы и вне Севастополя могла бы действовать в конце августа наша армия не в 115 000, а в 165 000 человек».{588}
Третий бастион после оставления русскими войсками Севастополя. Фотография Дж. Робертсона. 1855 г.
Более того, к началу Крымской войны уже обозначился переход крепостей из ранга бывших «твердынь и опор государства», в «…разряд складочных пунктов, мест заключения и даже просто памятников военно-инженерного зодчества».{589} Соответственно, постепенно и сама тактика крепостной воины все более и более принимала формы и методы войны полевой, еще только зарождающейся, становясь предвестниками грядущих Верденов, Сомм, Пиров и других мест массового истребления людей.
Военным исследователям второй половины XIX в. пришлось вновь повернуться лицом к крепостной войне, как одной из важнейших составляющих кампаний. Это произошло после трагических событий под Плевной в ходе русско-турецкой войны 1877–1878 гг., когда русская пехота большей частью даже не доходила до долговременных фортификационных сооружений, останавливаемая огнем из окопов и редутов, связанных турками в единую продуманную систем), как это было сделано Тотлебеном под Севастополем. Впоследствии, в курсе предмета «Крепостная воина» академии Генерального штаба Германии, оборона Севастополя изучалась как первый в истории военного искусства «пример деятельной, преднамеренной обороны».{590}
Заслуга Тотлебена в том, что ему удалось отойти от сложившихся стереотипов и навязать армиям союзников, привыкшим действовать по старым стандартам и вести правильные осады, нестандартные контрдействия. При отсутствия умов, равных по уровню мышлению Тотлебена,{591} союзное командование повело осадные действия по привычной, но уже очень устаревшей схеме, и попало в стратегическую ловушку.
К чести их, они все-таки постепенно вылезли из нее, используя недостатки других военачальников с русской стороны.
Незадолго до войны 1877–1878 гг. Тотлебену удалось встретиться в Вене с Омер Пашой. Вспоминая кампанию в Крыму, Эдуард Иванович выделил как недостаток русской армии явление, когда «…генерал, стяжавший себе репутацию, потом обыкновенно боится потерять ее и делается поэтому нерешителен и медлителен».{592}
Морские офицеры, взвалившие на свои плечи оборону Севастополя в начальный период, были прекрасными организаторами. Но, увы, вторая составляющая любой кампании – полевые сражения, находились вне их компетенции. Проигранные сражения при Альме, Инкермане, Черной речке, целый ряд неудачных наступательных операций вне крепостной оборонительной линии, не способствовал продолжению длительной обороны и отрицательно сказывались на моральном состоянии гарнизона.
Плевна подтвердила севастопольский опыт, говоря, что «…цель всякой обороны должна считаться достигнутой, когда удалось заставить атакующего обратить осаду в блокаду. Осман-Паша под Плевной этого достигнул, заставив нас после трех атак перейти к блокаде, а между тем Плевна вовсе не была укреплена, потом имела полевые укрепления, которые, постепенным усилением своей профили, приобрели характер и силу временных.
Под Севастополем было то же самое: сначала были лишь одни трассировки, затем появились бруствера высотой до 6-ти фут. с наружными рвами до 5/4 фут. глубиною; потом все это совершенствовалось и в конце концов бастионы имели валы, высотою до 21 фут. Думаем, что и долговременные укрепления сопротивлялись бы не долее севастопольских!
Из двух приведенных примеров видно, что бывают случаи, когда временные укрепления вполне заменяют долговременные и тяжких разочарований при этом не бывает. Надо лишь помнить, что сопротивляются не верки, а люди, которые их защищают».{593}
В истории русского военного искусства Севастополь и Плевна неразделимы.{594} Это две стороны одной медали: с одной – пример обороны, с другой – пример преодоления такой же обороны, но уже созданной турками, опиравшимися на севастопольский опыт русских. В то же время, необходимо признать, что опыт Севастополя и Плевны долгое время оставался в императорской армии не более чем «преданием старины седой» и никак не мог пробить себе дорогу в войсках.{595}
Практический гений Тотлебена, его умение правильно сочетать наличествующие сооружения с быстро возводимыми укреплениями, объединенными в продуманную систему обороны, сделало оборону Севастополя поистине революционной. Поняв, что концентрация батарей в долговременных сооружениях неэффективна, он свел ее в систему, обеспечивая надежное прикрытие тех же самых сооружений. Этим Тотлебен срывал все планы союзников и благодаря этому первый штурм был успешно отбит.
Оборона Севастополя сразу опрокидывает значительную часть прежнего учения об осадной войне. Выдающаяся энергия и талант руководителя обороны, а также сила необходимости, повели к факту в истории крепостных войн небывалому. Гарнизон перекинулся через валы и перенес оборону в поле, где и захватил значительный район. Крепостная война соединилась с полевой.
К каким результатам привел такой способ обороны – напоминать ни к чему: они и так надолго останутся в памяти всех, интересующихся военным делом, но не лишнее будет указать, что после этой геройской обороны военная терминология обогатилась новым, весьма веским термином – «активная оборона крепости». Тотлебен вел прямо-таки инженерную войну с союзниками. На каждое действие их саперов следовал не менее, а порой и более агрессивный ответ со стороны русских фортификаторов. Порой сама жизнь приводила к нужному решению. Так родилась система ложементов, «…которая была подсказана самими войсками, …части наши, выдвигавшиеся на ночь для аванпостной службы, устраивали по собственному почину, на скорую руку, завалы, которые способствовали им более самостоятельно и надежно занимать выгодные для обстреливания противника пункты. Той же самой цели должны были служить ложементы. Это были те же завалы, но выбранные и устроенные с помощью науки».{596}
Основные идеи обороны Севастополя, которые могли дать такие благотворные результаты, приводясь в исполнение на глазах неприятеля и при деятельном его противодействии, проявляются теперь заблаговременно выполненными в типе лагеря-крепости, чем, так сказать, освящается на будущее время принцип активности обороны крепостей, т.е. присоединения к чисто крепостным, оборонительным действиям – действия, присущие полю.
«Таким образом, громадная доля дела атаки-обороны крепости перешла из рук специалиста-инженера в руки тактики, а отсюда уже сама собой вытекает и необходимость того, чтобы тактика, как наука, приняла в свои недра этот отдел военных действий. Настала Русско-Турецкая война, – явилась Плевна. В Севастополе крепость вышла в поле, в Плевне поле укрылось за крепостью. Отзвуки идей обороны Севастополя проявились уже при обороне Бельфора; нет сомнения, что новая война даст и новую Плевну. Все это заставляет тактику деятельно заняться разбором этого нового вида военных действий, где крепостная война идет рука об руку с полем».{597}
Исследователи еще долго обращались к теме стойкости севастопольских укреплений, ставя их в пример как образец воли защитников. «Дай Бог, чтобы и долговременные укрепления сопротивлялись так же долго, стойко и доблестно, как сопротивлялись временные укрепления Севастополя».{598}
Заслуга Тотлебена в том, что он слабые стороны Севастопольский крепости сделал сильными. Еще до начала кампании в Крыму Николай I трезво оценивал то положение, в которое был бы поставлен Севастополь, укрепления которого «…могли противостоять разве что татарам».{599}Он писал Паскевичу, что защита Севастополя с суши «…невозможна почти, без значительной силы».{600} В своей записке Вревскому в 1854 г., император, осознавая возможность сухопутной и морской блокады крепости, требовал от Меншикова ответа, почему ничего не сделано по укреплению города.{601}
Панорама Севастополя после Крымской войны. Рисунок Гаспара Гобо (Gaspard Gobaut). Вт. пол. XIX в.
Уже много лет спустя после Крымской войны большинство русских фортификаторов признали, что «…оборонять можно всякую крепость, хорошую и плохую, но разница будет в том, что во втором случае необходимо больше войск, последние будут нести большие потери, должны переносить больше тягостей и т. д., чем в первом. Какие бы недостатки не приписывали современным крепостям из ограды, окруженной поясом фортов, но они имеют одно достоинство, которое имеет огромное значение: благодаря прерывчатости их главной позиции – линии фортов, – они представляют обороняющемуся широкое поприще для искусного в тактическом отношении употребления артиллерии и гарнизона. Интервалы между фортами дают простор для наступательных движений большими массами, позволяют развернуть огромные силы крепостной артиллерии в промежуточных батареях на атакованном фронте, дают место и простор для устройства контр-апрошей, тыловых позиций и т. д. Успешность обороны будет зависеть от того, насколько обороняющийся сумеет воспользоваться этими свойствами современных крепостей».{602}
Практика Тотлебена показала, что русская военно-инженерная мысль в Севастополе опередила время. Мощные, прекрасно оборудованные сооружения, безусловно, нужны, но только при том непременном условии, когда боец и гарнизон с помощью их лучше решают поставленную им задачу. Уместно вспомнить, что система отдельных небольших фортов, предложенных еще во второй половине XVIII века Монталамбером вместо всюду принятой тогда классической крепости, открывала новую эру не только в фортификации, но также и в способах нападения на крепость, в ее обороне и даже в общей стратегии.
Наиболее успешно реализовавшая практический опыт Крымской войны немецкая военная наука, устами военного исследователя второй половины XIX в. Шерфа проведя серьезный разбор обороны Севастополя, ввела новый термин для обозначения усиленной в фортификационном отношении местности – «Четвертый род оружия».{603}
