Текст книги "Полное погружение (СИ)"

Автор книги: Сергей Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Глава 39 
Попаданцы

Больше всего Василиса боялась непредсказуемой реакции людей при знакомстве с гостьей из будущего. Как поведут себя? Что потребуют рассказать? Она часто представляла себе встречу с путешественником во времени и думала: как действовать, что спросить? Выходит он, такой красивый, из голубого искрящегося шара и говорит: «Здравствуй, Вася! Привет тебе из XXII столетия!» И что дальше? Узнать, победит ли она в предстоящих соревнованиях, закончит ли с красным дипломом университет или станет знаменитой, – казалось слишком мелким и совершенно несерьёзным. Задавать вопросы про судьбы всего человечества – пафосно: где она и где мировые проблемы цивилизации?

Но чтобы запросто сесть напротив за стол, без всякого волнения, замешательства и смятения, лишь раскрыв широко глаза, как это сделали Налётовы, слушать странницу, будто вернувшегося из отпуска или командировки человека, – это, знаете ли, неожиданно. К ним что, каждую субботу пришельцы с гастролями заскакивают? Или они не поняли, с кем имеют дело? Вроде бы, все слова сказаны, исходники озвучены – сидят, смотрят, внимательно слушают: инженер – напряжённо и настороженно, младший – вдохновенно.

– Моё поколение, – осторожно произнесла Стрешнева, словно пробуя ногой тонкий лёд, – называют зуммерами, от английского слова zoom – приближать или увеличивать…

– Будущее находится под влиянием англосаксонской культуры? – уточнил инженер.

– Больше, чем хотелось бы, – недовольно пробормотала Вася.

– А как называются другие поколения? – живо поинтересовался Петя.

– Бумеры, альфы, миллениалы… Всех и не упомню, – пожала плечами девушка.

– И что же вы увеличиваете и приближаете? – опять подал голос инженер.

– Говорят, что наше поколение – конструкторы будущего. Утверждают, что мы гораздо более чуткие, неравнодушные, чем все предыдущие… Хотя, я такого не вижу. Пофигисты и гедонисты – этого не отнять…

– Самокритично, – усмехнулся Налётов. – А ваши родители, Василиса Георгиевна, что с ними? Где они?

– Мои родители… – Вася запнулась. В её памяти навсегда сохранился образ старого родительского дома на окраине маленького шахтёрского посёлка у Азовского моря. После развала СССР всё выглядело по-сиротски. Зато родной угол, совсем небольшой и непрезентабельный, находился в самом центре орехово-миндального сада в окружении буйных кустов сирени, в стратегически важном месте: под ним проходил резервный ствол учебной шахты, где отец Васи оборудовал свою лабораторию.

Это было уютное место, где каждый уголок хранил тепло и любовь семьи. Особенно дорога ей была та часть дома, где располагалась огромная отцовская библиотека. Высокие стеллажи, уставленные книгами до самого потолка, создавали уникальную атмосферу непознанного. Между ними можно было заблудиться, как в лабиринте, и каждый раз находить что-то новое. Василиса любила прятаться между полок, представляя себя исследователем неведомых миров.

Главным владельцем этого богатства был её отец. Она сохранила его в памяти высоким, немного сутулым от постоянной сидячей работы, с живыми и добрыми глазами, которые при взгляде на Васю излучали особо тёплый, внутренний свет. У него были густые, тёмные волосы с проседью, которые он постоянно откидывал со лба, когда погружался в работу. Пальцы Василисы хорошо помнили жёсткую, волнистую отцовскую шевелюру, аккуратно зачёсанную назад. Лицо, обрамлённое лёгкой седой небритостью, за работой выглядело отрешённым, ведь мыслями он блуждал где-то совсем далеко, перенося на бумагу лишь результат своих научных путешествий. Но стоило ему заметить дочь, как черты лица Стрешнева смягчались и появлялась тёплая, немного застенчивая улыбка.

Василиса часто заходила в библиотеку, когда отец работал. Он сидел за своим портативным Asusoм, между принтером и горой книг с разноцветными закладками, весь не от мира сего. Его пальцы летали по клавиатуре или шуршали по страницам, а глаза скользили по экрану, читая формулы и графики. Но даже в эти моменты он находил время для дочери – отрывался от работы, чтобы её обнять, чмокнуть в щёку и пошутить, а потом мягко, но настойчиво выпроводить, дабы не отвлекала и дала возможность сосредоточиться. А мама – её строгая, но всё понимающая мама брала Василису за ручку и отвлекала какими-то другими делами.

В этих воспоминаниях домик, затерянный на просторах Донбасса, навсегда остался для Стрешневой местом, где царили любовь и взаимопонимание, а образ отца, сидящего среди книг, – символом мудрости, преданности своему делу и безграничной отцовской любви.

Прошло уже десять лет с того момента, когда Василиса потеряла родителей, а лицо отца осталось в памяти четким и ярким. Стоило прикрыть глаза, вспоминая детство, как перед Васей возникал загорелый анфас с аккуратно подстриженной бородой и усами, придававшими облику особый шарм и выразительность. За этой ухоженностью скрывался старый рваный шрам на подбородке, о существовании которого знали только близкие друзья и родственники.

– У него эта отметина осталась после обстрела, под который мы попали в Порт-Артуре, – неожиданно услышала Стрешнева голос Налётова.

Василиса вздрогнула. Она в задумчивости начала вспоминать вслух.

– Ой, простите, – извинилась Вася, – я что-то совсем в своих мыслях улетела…

– Не переживайте, дитя моё, всё нормально, – отозвался Налётов.

Он поднялся из-за стола, опершись обеими руками на столешницу, подошёл к Васе и обнял её за плечи.

– Прекрасно понимаю, каково это – оказаться одной среди абсолютно чужих людей в незнакомой обстановке. Сам такое пережил.

– Где? – вырвалось у Василисы.

– В японском плену. И я, и ваши родители. Но даже там Георгий умудрялся выглядеть достойно. Его любовь к галстукам-бабочкам передалась и мне…

– Да, папа любил их носить даже в домашней обстановке, – кивнула Вася. – Вообще-то он был равнодушен к украшениям и не понимал мужчин, злоупотребляющих ими, но галстук и очки всегда выбирал дорогие, изысканные. А ещё ему нравились старинные часы-«луковица» на тонкой золотой цепочке. Он считал их талисманом.

– Подарок Филиппова после первых удачных испытаний дефлектора, – уточнил инженер.

– Про это он ничего не рассказывал, – вздохнула Вася, – ни про свои опыты, ни про Филиппова.

– И дефлектор вы тоже не видели? – поинтересовался Налётов.

– Вся аппаратура в лаборатории отца была постоянно закрыта металлическими шторами и заперта на ключ. Все свои эксперименты он делал при закрытых дверях, а я жутко обижалась на него за такое недоверие.

– Он просто хотел оградить вас, а значит, и самого себя от возможных негативных последствий.

– Не получилось…

– Расскажете?

– Нечего рассказывать. Всё произошло без меня. Я была на каникулах у бабушки в Донецке, когда нам сообщили, что дома был взрыв и пожар, всё уничтожено до основания, с обвалом в шахту. Грешили на природный газ в баллонах, на метан, скопившийся у поверхности… Слухов было много… Тел так и не нашли… Лаборатория оказалась уничтожена полностью.

– То есть ваше появление здесь не связано с работой дефлектора?

– Нет. До вашего рассказа я считала, что дефлектор – это элемент вентиляции.

– Простите, сударыня, но как вы оказались заброшенной аж на столетие назад?

– Я до сих пор была уверена, что в результате аварии квантового компьютера…

– Чего, простите?

– Квантовый компьютер – даже в ХХI веке абсолютно новая вычислительная машина, работающая на принципах спутанности и суперпозиции мельчайших частиц – квантов.

– Вероятно, этот термин образован от английского глагола «compute» – «рассчитать».

– Даже не задумывалась над этим.

– Неважно. Это я для собственного понимания вашей речи. Продолжайте, пожалуйста.

– Так вот, после столь неожиданного перемещения я была уверена, что это произошло в результате аварии там, в ХХI веке. Но когда мне многое стало известно от вас и Аграфены Осиповны, когда я поняла, что оказалась на корабле в момент его гибели… его и лаборатории Филиппова, я уже не могу исключать, что всему виной может быть ваш дефлектор, который как-то запустился в момент затопления…

– Извините, Василиса Георгиевна, но это чушь, – фыркнул Налётов, – станция Филиппова – набор электрических приборов, настроенных на электромагнитное поле конкретного человека, усиливающих его за счёт парамагнитного резонанса, но никак не мыслящее существо, способное позвать на помощь, тем более столь оригинальным способом – через время и расстояние…

– Мне кажется, уважаемый Михаил Петрович, – обиженно заявила Стрешнева, – что всё, происходящее с нами в настоящий момент, можно назвать чушью. Чтобы я больше не сочиняла небылицы, пожалуйста, расскажите уже один раз, как работал этот загадочный прибор Филиппова, а то до меня долетели только обрывки информации.

– Справедливо, – кивнул инженер и как-то по-новому взглянул на Васю, – какой у вас пытливый ум, Василиса Георгиевна! Вся в отца! Пользуясь им, поразмышляйте как-нибудь на досуге, откуда у вас в будущем взялась бабушка, если родители вашего отца и матушки остались в прошлом? Мне этот вопрос кажется весьма любопытным. Но сейчас, извольте, расскажу всё, что знаю сам, ведь это тайна вашей семьи, а не моя.

Он уселся обратно на своё место, глянув на Петю, застывшего за столом в предвкушении, будто фарфоровая статуэтка, и добавил себе чая из остывшего миниатюрного заварника.

– Вся работа дефлектора построена на улавливании магнитного поля Земли и сопряжения его с полем человека, – произнёс Налётов, гоняя по чайной кружке листочек мяты. – Профессор Пильчиков говорил, что Филиппову удалось оседлать невидимые глазу волны мироздания, божий ветер. Фигурально выражаясь, дефлектор – это корабль, который ловит своим парусом невидимое и неощущаемое дыхание нашей планеты…

– А человек тогда кто? Каковы его функции? – поинтересовалась Вася.

– Испытатель – это рулевой у штурвала, решающий, куда следует направить корабль, поймавший ветер в паруса. Причём делает он это вполне механически, фокусируя зрение в направлении осуществляемого переноса, фиксируя на цели и удерживая его максимально долгое время. Но получается это далеко не у всех. Почему – даже не представляю, не спрашивайте. У Филиппова и Стрешнева всё всегда складывалось успешно. Они крепили к себе электроды, измеряющие их собственное магнитное поле, включали резонатор, и пламя свечи внутри контура вдруг начинало гореть там, куда был направлен взгляд испытателя. Мне и многим другим выполнить этот трюк не удавалось, хотя я очень старался: однажды целый день просидел обвешанный проводами с дурацким металлическим обручем на голове… Наверно, это так же, как слух и голос: если природа не дала – не исправишь.

– Разрешите уточняющий вопрос, Михаил Петрович, – встрепенулась Вася, – пламя свечи в резонаторе гасло и появлялось на новом месте?

– Нет, – Налётов задумался, вспоминая увиденное. – Как я про это не подумал раньше? Пламя как будто раздваивалось. Огонь свечи внутри контура продолжал гореть, а на некотором отдалении вдруг появлялась его копия.

– Это и есть явление квантовой суперпозиции или квантового дуализма, заложенного в основу работы нового компьютера, – пояснила Василиса, – мне про него рассказывал папа и всегда делал это очень образно, потому и запомнила. Ещё один вопрос: как Филиппов мог понять, кто из экспериментаторов подходит, а кто – нет?

– Только естественным методом подбора. Филиппов устраивал длительную проверку кандидатов, что многие принимали за сеансы спиритизма. А Пильчиков не рисковал так привлекать к себе внимание и работал только с тем, кто уже был отобран ранее – с вашим отцом.

– Тогда у меня рождается целый ряд естественных вопросов. Почему за столько времени никто не пытался подобрать нового подходящего кандидата? Зачем лабораторию сначала хранили больше 10 лет, а потом озаботились перевозкой в Севастополь? Или здесь появился медиум? Не проще ли было его пригласить в столицу?

– Уверен, что пытались и не раз! Но никто в точности не мог рассказать, как функционирует дефлектор и что надо проверять. Ведь никого из экспериментаторов в живых не осталось. Я же смог убедить начальство, что не имел никакого отношения к работе Пильчикова и Стрешневых в Порт-Артуре, и меня не трогали. Можно считать – повезло… Но насчет нынешней перевозки лаборатории в Севастополь… Не представляю, – Налётов покачал головой, – не знаю и знать не хочу.

– Почему? – подал наконец-то голос Петя.

– Потому что всё, что связано с работами Филиппова, превращается в игру со смертью. Все, кто имел дело с дефлектором или хотя бы с информацией о нём, покупали билет в один конец.

– Кто же так беспощадно расправляется с учеными и естествоиспытателями?

– Сначала я думал, что власть. Но когда один за другим скоропостижно умерли или погибли криминалисты, расследовавшие смерть Филиппова, решил, что это – революционеры. Однако Петя по моей просьбе связался с ними и сообщил об их абсолютно детском отношении к работам Филиппова. Я понял, что это тоже не они…

– Тогда кто?

– Иногда мне кажется, что это вообще не люди, а демоны, настолько они беспощадны и скоры на расправу.

– Я не верю в нечистую силу, – уверенно сказал студент.

– А в чистую – веришь? – усмехнулся инженер. – Возможно, сама природа оберегает нас от некоего опрометчивого шага. Может быть, наша планета – мыслящее существо, а не просто груда камней в космосе, и борется за своё существование, почувствовав в этой технологии угрозу… В любом случае, Петя, я искренне хотел тебя оградить от секретов Филиппова, ибо они не принесут ничего хорошего, кроме опасности.

– Самый верный способ уменьшить опасность – разгадать эти нечитаемые секреты и вывести убийц на чистую воду, – уверенно заявил Петя.

– Самый верный способ уменьшить опасность, – возразил Налётов, – спрятать вас куда-нибудь, пока за вами не началась охота. Тебя, как моего единственного родственника, и Василису Георгиевну, как единственного, известного мне человека, побывавшего в будущем.

– Нет, – тихо произнесла Вася.

– Почему нет? – удивился Налётов.

– Я – не единственная. В морском госпитале находится еще один пришелец. И если я, насколько могу сейчас судить, вернулась домой, то он – попаданец чистой воды…

Глава 40 
Лучше ужасный конец, чем ужас без конца

Отдав телефон Василисе, Дэн на некоторое время почувствовал облегчение, словно избавился от улики. Он не сразу сообразил, что должен как-то объяснить дотошному, въедливому Вологодскому пропажу артефакта, а когда осознал – снова занервничал.

Вариант свалить всё на обслуживающий персонал он отверг сразу. Во-первых, в их число попадала Василиса и та чудная сестричка брюнеточка. Во-вторых, скандал с покойным лейтенантом, с ходу вызвавшим его на дуэль за невинный эпитет, предписывал быть осторожнее в словах и в делах. Первых двух причин было вполне достаточно, чтобы прибегнуть к старой, испытанной стратегии: «Какой павлин-мавлин? Не видел, не слышал, не помню… Контузия, понимаете ли». На неё можно было, наверно, списать всё, но с таким поведением – прямая дорога в дурку, а потому, артист решил не наглеть и не доводить капитана до греха.

Сначала он придумал исчерпывающие ответы на вопросы, ранее заданные следователем, потом на те, которые капитан мог задать. Текст был отшлифован, диалог с правильными жестами и мимикой – отрепетирован. Всё. Больше заняться нечем. Потянулись долгие часы ожидания.

Мысли кружились в голове, словно чайки над кораблем: как отреагирует следователь на его показания? А вдруг всё пойдёт не так, как он планировал? Мирский, будучи творческой натурой, сочинял для себя разные сценарии развития событий, от оптимистичных до катастрофических, и чем дольше длилось тягостное беспокойство, тем более зловещие картины рисовало воображение, и каждая последующая казалась страшнее предыдущей.

В коридоре слышались тихие голоса медперсонала, скрип колёс каталок, иногда – приглушённые стоны раненых, усиливающие нервное напряжение артиста. Но более всего Мирского нервировал топот сапог в коридоре. Может быть, это к нему?

Дэн в полной мере оценил точность крылатой фразы: нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Он хотел отвлечься и чем-то себя занять: листал газеты, разглядывая непривычные «яти», «еры» и дореволюционную диковинную грамматику, изучал пейзаж, открывающийся из госпитального окна, пытался рисовать, подражая герою фильма, которого должен был играть, но мысли снова возвращались к предстоящей встрече. Молодость, с её нетерпеливостью и желанием действовать, билась в нём, требуя немедленных решений, но их не было и быть не могло.

Опять топот ног, и снова мимо. Вологодский не торопился.

Вечером, когда госпитальная жизнь стихла, стало еще хуже. В палате повисла напряжённая тишина, прерываемая лишь тиканьем часов и шумом прибоя за окном. Серые стены госпиталя стали напоминать тюремные. Безмолвие давило на уши, становясь почти осязаемым. Дэн лежал на койке, уставившись в потрескавшийся потолок, и каждая минута этого ожидания казалась вечностью.

С заходом солнца стало прохладно. Сквозняк из приоткрытого окна шевелил занавески, а старинные часы на стене отбивали каждую минуту с таким грохотом, будто возвещали приближающийся конец света. В окно пробивался бледный свет луны, отбрасывая на стены причудливые тени, танцующие в такт с его беспокойством. Где-то вдалеке грохотала по булыжнику телега, нарушая ночную тишину.

«Лучше ужасный конец, чем ужас без конца», – подумал Мирский и погрузился в забытьё, полное тревожных видений и смутных образов.

Проснулся он разбитым, с тяжёлой головой и ощущением неизбежности чего-то жуткого. Так просыпается заключенный, которому должны озвучить приговор. Полицейского в палате почему-то не оказалось. «Свинтил с поста служивый», – с толикой злорадства подумал Мирский, озираясь по сторонам.

Солнце уже взошло и настойчиво напитывало севастопольский воздух южным летним зноем, пробиваясь сквозь кроны деревьев, наполняя помещения госпиталя мягким золотистым светом. В воздухе витал характерный запах карболки, смешанный с ароматом свежевымытого пола. К ним примешивался доносящийся издалека аромат кухни. Неповторимое сочетание!

Заботливо оставленный завтрак остывал на прикроватной тумбочке. Скромный, без разносолов, но основательный и очень вкусный: овсяная каша с приличным куском подсоленного сливочного масла, внушительный сдобный калач и чай с крошечными баранками. Несмотря на отвратительное настроение и головную боль после беспокойной ночи, Мирский умял всю порцию целиком и смачно хрустел сушками, когда дверь в палату распахнулась и в помещение вошли три офицера.

– Мичман Граф? – осведомился первый из вошедших и, получив утвердительный кивок, продолжил, – разрешите представиться: ротмистр Автамонов[17]17
  14 октября 1915 года начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал М. Н. Алексеев утвердил «Положение о разведывательном и контрразведывательном отделениях штаба Черноморского флота в военное время».
  Руководителем обоих органов назначался третий помощник флаг-капитана флота. Отдельно оговаривалось, что он должен быть «основательно знакомым на практике с разведкой и контрразведкой». В 1915–1917 годах эту должность занимал капитан 2-го ранга А. А. Нищенков, а начальником контрразведывательного отделения был назначен ротмистр Автамонов Александр Петрович, откомандированный из Севастопольского жандармского управления.


[Закрыть], начальник контрразведывательного отделения Черноморского флота, а это… – ротмистр обернулся к своим спутникам, – сопровождающие меня лица, – он почему-то свою свиту не представил.

Все трое офицеров выглядели весьма внушительно. Гренадёры. Рост выше среднего, косая сажень в плечах, кулаки устрашающих размеров, но лица – вполне интеллигентные.

Кивнув, ротмистр продемонстрировал аккуратно расчёсанную на прямой пробор шевелюру. Узкое лицо с резкими чертами и глубоко посаженные глаза ушли в тень. Тонкие губы, поджатые в струнку, будто хотели высказать, но сдерживали какие-то слова.

Стоящий по правую руку от него поручик или штабс-капитан – Дэн не успел посчитать звездочки на погонах – постоянно трогал свои аккуратно подстриженные гусарские усы, закрученные вверх по последней моде, будто проверял, на месте ли они. Широкие скулы, высокий лоб, нос с горбинкой и бородка клинышком служили дополнением этой, бесспорно, самой шикарной части его внешности. Он держался свободно, чуть небрежно и вёл себя вполне характерно для гусарского братства.

Третьего, стоявшего чуть позади, прилизанного, гладко выбритого, с едва заметными усиками и в пенсне, Дэну почему-то захотелось назвать бухгалтером из-за строго ревизорского взгляда. В руках он держал папку с бумагами, а пальцы были испачканы чернилами.

– Все равны, как на подбор, с ними – дядька Черномор, – пробормотал Мирский, поднимаясь с койки и одергивая пижаму.

– Что, простите?

– Александр Сергеевич Пушкин, – пояснил Дэн, – который – наше всё…

Ротмистр хмыкнул, не оценив шутку, сцепил перед собой руки в замок и спросил:

– Когда вас вчера допрашивал капитан Вологодский, не заметили ли вы какую-нибудь странность в его поведении?

– Прошу прощения, – опешил Дэн от неожиданного вопроса, – что вы понимаете под странностями?

– Неуверенность в движениях, несвязность речи… – пояснил «бухгалтер»

– Нет, ничего такого я не заметил. А что случилось?

– Капитан Вологодский умер, – тихо произнёс Автамонов, не сводя с Дэна глаз и считывая его эмоции.

– Скоропостижно и весьма неожиданно, – добавил «бухгалтер».

– Врачи утверждают, что всему виной апоплексический удар. От капитана разило, как от завсегдатая кабака, но Вологодский всегда был принципиальным трезвенником, – завершил гусар.

– Вы – один из последних, кто общался с господином Вологодским, поэтому наш интерес к вашей персоне вполне естественен, – резюмировал главный.

– Да нормально он выглядел, – пожал плечами Мирский, – пьяным он точно не был и от него не пахло, хотя общались мы совсем недолго. У меня, знаете ли, последствия контузии…

– Да-да, конечно, мы не отнимем много времени. Капитан Вологодский умышленно или случайно что-либо оставлял в вашей палате? – спросил ротмистр, сверля глазами артиста.

– Может быть, он торопился и что-нибудь забыл у вас, например, кожаную папку? – уточнил «гусар».

«Бухгалтер» ничего не говорил. Он быстро прошел по периметру комнаты, придирчиво оглядывая каждый уголок, заглянул в тумбочки, под кровати, бесцеремонно откинул одеяло с постели Мирского, обнажив мятую простынь.

Ротмистр взглянул на «бухгалтера». Тот покачал головой.

– Что вы ему успели сообщить? – задал вопрос «гусар».

– Простите, но эту информацию вы легко сможете извлечь из протокола допроса.

– К сожалению, – Автамонов озадаченно потер пальцами подбородок, – при следователе и на его рабочем столе не оказалось никаких материалов по расследуемому делу об убийстве лейтенанта. Портфель Вологодского и все его записи пропали, поэтому придётся пересказать ваш разговор.

Мирский торопливо опустил глаза, чтобы гости не заметили его нечаянную радость. Всё, чего он боялся, исчезло, перестало существовать и провалилось сквозь землю.

– Почему Вологодский приставил к вам полицейского? – спросил «бухгалтер».

– Очевидно, беспокоился за мою жизнь, – сочиняя на ходу, пожал плечами Мирский.

– Или за ваше душевное состояние? – уточнил «гусар».

– Разве я похож на буйного? – криво усмехнулся Дэн.

– Контузия – явление малоизученное. Никогда не знаешь, как после неё поведет себя человек в состоянии паники, и в результате чего эта паника может возникнуть, – парировал «бухгалтер».

– Спросите у полицейского! – возмутился Мирский, – или он тоже того… Скоропостижно?

По лицам контрразведчиков Мирский понял, что не ошибся…

– Вам что-то про это известно? – принял охотничью стойку гусар.

– Скорее всего – нет, – покачал головой бухгалтер, – он просто пропал…

– Обалдеть! – резюмировал пораженный артист и заметил, что визитёры застыли на мгновение, а на их лицах отразилась гамма эмоций: густые брови «бухгалтера» взметнулись вверх, словно две птицы; глубокие морщины на лбу «гусара» прорезались ещё чётче, и только ротмистр хранил внешнее хладнокровие, глядя на Мирского, как на ребус, который необходимо разгадать.

– Занятно, – хмыкнул «гусар», глядя на Дэна, как на диковинную зверушку.

– Простите, сударь, – «бухгалтер» вернул свои брови на место, – но ваши выражения…

– Полноте, господа, – поставил точку Автамонов. – Мичман Граф, не смеем вас больше задерживать. Прошу после выписки в обязательном порядке появиться в Главном управлении Генштаба по Севастополю. Честь имею!

Мирский вытянулся по стойке смирно, проводил контрразведчиков взглядом, упал на свою койку и прошептал: «свобода!»…

Он не стал анализировать вновь открывшиеся обстоятельства. Умер Вологодский или куда уехал – какая разница? Главное, что он тут больше не появится и не будет задавать свои каверзные вопросы! Хорошо-то как!

Мирский заложил руки за голову и принялся насвистывать какую-то веселую мелодию. Потом спохватился, подумав, что ведет себя слишком вызывающе для человека, получившего известие о чьей-то смерти, прикрыл глаза и полностью отдался ощущению безмятежности.

* * *

Бесконечно долго наслаждаться триумфом Мирскому не дали. Ближе к полудню в палату зашёл незнакомый субъект в безразмерной солдатской рубахе и с нарукавной повязкой с крестом.

– Вашбродь, вас просит к себе в кабинет лечащий врач, – торопливо выкрикнул он и сразу же намылился улизнуть.

– Стоять! – максимально грозно скомандовал Мирский.

Он неторопливо встал, поправил развороченную постель, подцепил ногой уродливые больничные тапки и не спеша подошел к дверям.

– Веди! – попросил артист, – хрен его знает, где тут у вас заседает лечащий врач.

– Слушаюсь! – коротко кивнул парень с повязкой и, громко топая, послушно направился в сторону центрального входа.

Серые стены госпиталя, раненые, неторопливо прохаживающиеся по коридорам, вечно торопящиеся врачи и медсёстры в накрахмаленных чепцах проплывали мимо, словно в театре. Мирский, погружённый в свои мысли, шёл следом за сухопарым санитаром, чьи сапоги постукивали по выщербленному паркету, словно барабанщик отбивал задаваемый ритм в музыкальной композиции.

'Свобода… – размышлял он, – куда бежать, к кому обратиться за помощью или ничего не делать? А если ничего не предпринимать, как возвратиться обратно? Ладно бы – вернуться… Выжить-то как? Тут ведь, словно на минном поле: одно неверное движение и всё вернётся на круги своя, с полицейским на входе и с весьма туманными перспективами существования.

Кабинет врача отличался от остальных помещений двустворчатой полуоткрытой массивной дверью, украшенной медными накладками, и стульями, стоящими вдоль стены рядом со входом.

– Благодарю за службу, – Дэн похлопал санитара по плечу, сделал два шага и вдруг притормозил, прислушавшись.

– Павел Иванович! Да я бы с радостью! Но посудите сами, какая может быть служба с амнезией?– узнал Мирский голос доктора.

– Знаете, Дмитрий Ильич, – отвечал ему густой, с хрипотцой баритон, – если уж безголовому минному психопату вверяют целый флот, то найти работу для потерявшего память мичмана вообще ничего не стоит. Он ведь у вас не всё забыл? Как зовут его, помнит. Как ложку держать – осознает. Остальное приложится.

– Да, весьма интересный случай, сейчас сами увидите, – в голосе доктора проснулся профессиональный азарт, – по разговору и манерам – никак не скажешь…

– Вот! А у нас служить некому. Некомплект офицерского состава – почти треть. В порту уже нестроевых привлекаем! Дожили! А тут готовый офицер! Нет, дорогой Дмитрий Ильич, в такое тяжелое время – неоправданная роскошь – списывать человека с целыми руками, ногами и глазами. Отдавайте таких мне – приму с превеликой благодарностью!

– На линкоры?

– Какие линкоры! – с досадой произнес баритон, – Дмитрий Ильич, родной вы мой, вы же прекрасно знаете… Была бригада, да кончилась. Теперь лишь на портовую службу годен… Да-с… – в последних словах незнакомца плескалось море неподдельного трагизма.

– Всё-таки решили списываться?

– Не я один! – воскликнул баритон, – весь штаб Андрея Августовича разбегается, куда глаза глядят. Никто не хочет служить с этим…

– Тише, тише, Павел Иванович, вы же знаете…

– Да, простите, что-то совсем нервы ни к чёрту… – понизил громкость звука невидимый из-за двери собеседник. – Так что там с вашим уникальным медицинским случаем?

– Вот взгляните… Пока – то, что есть…

Мирский услышал, как зашуршали бумаги.

– Его личное дело запросили, но когда оно еще придет из Петербурга… А сейчас мы даже отчество не сможем написать… Как нам его оформлять? И кем ему служить?

– Да я, уважаемый Дмитрий Ильич, за эту войну понавидался таких иванов, не помнящих родства, что думаю: уж лучше б у них у всех была амнезия, а то терпеть невозможно рассуждения о грядущем устройстве мира от юнцов, не умеющих привести в порядок даже собственную жизнь…

Дэн поднял руку и осторожно коснулся холодной дверной ручки. От него требовалось сыграть ещё одну сцену из собственной роли, без всяких дублей и репетиций. «Ну что, салага, – подумал он,– ты требовал от продюсера полного погружения в атмосферу прошлого века – получи и распишись. Всё, как заказывал.»

– Разрешите! – Мирский два раза стукнул костяшками пальцев в дверь и сделал шаг в помещение.