Текст книги "Полное погружение (СИ)"

Автор книги: Сергей Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Глава 33 
Тайна профессора Филиппова

– Мы тогда проживали в Санкт-Петербурге, – прикрыв глаза, словно прокручивая в уме фильм-хронику, степенно начала баба Груня. – Мы – это Михаил Михайлович, его семья и прислуга, на пятом этаже дома №37 на улице Жуковского. Там же, рядом с его квартирой, располагалась редакция «Научного обозрения», а ниже, на 4-м этаже – лаборатория профессора.

– Простите, Аграфена Осиповна, но можно чуть поподробнее про Филиппова, я его совсем не знаю. Даже фамилию такую не слышала.

– Ах вот оно что, – баба Груня поджала губы, – не сподобились, стало быть, родители твои. Хотя, понять их можно…

Она грустно улыбнулась и из её глаза выкатилась одинокая слезинка.

– Ты прости меня, Васенька, за слёзы. Просто как вспомню… Любила я его, тайно. Он даже не догадывался. Да в него многие девицы были влюблены. Невероятного обаяния был человек…

Она вздохнула, коротко всхлипнув, смахнула слезинку и продолжила.

– Михаил Михайлович, как истинно гениальный человек, был талантлив во всём. Он с отличием закончил Санкт-Петербургский университет по физико-математическому курсу и почти сразу же защитил диссертацию, а потом еще одну – в Гейдельберге. В совершенстве знал несколько иностранных языков, постоянно пользовался зарубежными книгами и журналами, читал в подлинниках произведения древних авторов, новинки научной и художественной литературы из Германии, Франции, Италии, Англии. Когда он поручал мне оформить подписку…

– Значит, вы были не только экономкой? – уточнила Стрешнева.

– Не только, – чуть смутилась баба Груня, – я часто разбирала его корреспонденцию. Её приносили целыми мешками, ведь Филиппову приходили письма со всего света, и не только от учёных…

– А от кого ещё?

– Профессор был очень разносторонним человеком. Представляешь, Вася, в трёхтомном «Энциклопедическом словаре» 1901 года почти все статьи подготовлены им самим. Он писал работы по социологии, политической экономии, естествознанию, математике, химии и даже по литературоведению. Его исторический роман «Осаждённый Севастополь» очень хвалил Лев Толстой, с которым Михаил Михайлович неоднократно встречался и переписывался. Лев Николаевич заметил, что это литературное произведение Филиппова даёт совершенно ясное и полное представление не только о Севастопольской осаде, но о всей войне и её причинах.

– А вы, Аграфена Осиповна, какое участие принимали в работе профессора, раз так хорошо её знаете?

– У меня хороший почерк и мне часто приходилось переписывать набело статьи и письма Михаила Михайловича, потому что его почерк понять мог далеко не каждый. Мне даже казалось, что он специально пишет небрежно. Но переписанные мною работы Филиппов любил перечитывать, говорил, что выглядят они совсем по-другому, сразу видны его недочёты, неизменно вносил новые правки в готовый к печати текст. Приходилось переписывать множество раз, вот и запомнила наизусть многое, даже не понимая, что означает то или иное слово.

– Вы сказали «готовый к печати»? Вы переписывали его научные работы? – приняла охотничью стойку Василиса.

– Нет, это делали Стрешневы, то есть твои родители, Васенька. Я больше занималась журналом Михаила Михайловича. Профессор сам его основал и был редактором. На его страницах почитали за честь печататься Менделеев, Бекетов, Лесгафт, Бехтерев и другие светила нашей науки… А незадолго до своей гибели Филиппов открыл никому неизвестного калужского учителя Циолковского. Он первый начал его печатать, находил его идеи близкими к своим собственным…

Баба Груня заёрзала на кровати. Василиса поправила подушку, помогла женщине устроиться поудобнее.

–11 июня 1903 года я отнесла в редакцию газеты «Санкт-Петербургские ведомости» письмо профессора. Переписывала его трижды, а Михаил Михайлович проверял и каждый раз вносил дополнительные правки. Совсем измучил меня. Наверно, поэтому я и сейчас его помню почитай что дословно. Он писал: «Всю жизнь я мечтал об изобретении, которое сделало бы войны почти невозможными. Как это ни удивительно, но на днях мною сделано открытие, практическая разработка которого фактически упразднит войну. Речь идет об изобретенном мною способе электрической передачи на расстояние волны взрыва, причем, судя по примененному методу, передача эта возможна и на расстояние тысяч километров, так что, сделав взрыв в Петербурге, можно будет передать его действие в Константинополь. Способ изумительно прост и дёшев. Но при таком ведении войны на расстояниях, мною указанных, война фактически становится безумием и должна быть упразднена. Подробности я опубликую осенью в мемуарах Академии наук. Опыты замедляются необычайною опасностью применяемых веществ, частью весьма взрывчатых, а частью крайне ядовитых».

– Вы знаете, что это были за вещества? – спросила Стрешнева.

– Нет, – покачала головой баба Груня, – химия всегда была для меня terra incognita. Мы закончили работать поздно вечером, я отнесла письмо в газету, когда стемнело, а утром следующего дня Филиппова обнаружили мертвым на полу в своей лаборатории. Михаил Михайлович собирался допоздна работать и там же заночевать. Ночью мы не слышали ничего подозрительного, поэтому его жена, Любовь Ивановна, пошла проведать мужа только после полудня. Дверь в лабораторию оказалась заперта, на ее настойчивый и громкий стук муж не отзывался. Заподозрив неладное, она позвала домашних, мы вскрыли дверь и увидели ученого лежащим на полу. Он уже окоченел.

– От чего же умер профессор? – Васины вопросы множились по мере повествования.

– Доктор Полянский – первый из врачей, кому довелось освидетельствовать тело, о причинах смерти первоначально сделал запись: «Mors ex causa ignota» («Смерть по неизвестной причине»). Потом к расследованию был привлечён делопроизводитель Главного артиллерийского комитета полковник Гельфрейх, которому было поручено произвести экспертизу опытов, проводимых Филипповым в ночь его смерти. Он сделал вывод, что профессора отравили. После вскрытия тела покойного, произведённого в Мариинской больнице, полицейский врач Решетников и полковник Гельфрейх, под нажимом охранного отделения, потом дважды меняли своё мнение. В результате, заключению экспертов не поверил никто – ни родные, ни коллеги, ни сочувствующие…

– Ясно. Аграфена Осиповна, вы ещё ни слова не сказали о моих родителях, – Василиса мягко направила разговор в нужное ей русло.

– Ах да, конечно… Ты прости меня, Васенька, нахлынуло… Твои родители в это время находились в Риге – там у Филиппова было что-то вроде испытательного полигона, и сам он постоянно ездил на берег Балтийского моря. Михаил Михайлович говорил, что Стрешневы – лучшие ученики и вполне могут продолжить его дело. Вот и в этот раз они вместе с тобой были в отъезде… Наверно, это вас и уберегло…

– От чего?

– От того ада, что началася сразу после смерти Михаила Михайловича. Мы ещё не успели прийти в себя от жуткой картины смерти, как в лабораторию нагрянула полиция, тут же приступившая к скрупулёзному обыску. Сыщики не делали разницы между частным и общественным, совали свой нос даже в грязное белье и картофельные очистки, в самой лаборатории сдирали обои, прощупывали обивку кресел и диванов. Все бумаги, на которых рукой профессора была записана хотя бы одна фраза, они сразу упаковали в кожаные мешки и забрали с собой. Они изъяли весь архив Филиппова, рукопись его последней книги с математическими выкладками и результатами опытов, а также все препараты и аппаратуру.

Баба Груня прерывисто вздохнула и прикрыла глаза.

– Во всём этом было много загадочного… Дело в том, что мы не вызывали полицию. Даже не успели подумать об этом. Странно, что в лабораторию Филиппова вломились не городовые, не следственные приставы и не сыскная часть, а агенты охранного отделения.

Она не выдержала, всхлипнула и слёзы покатились градом. Больше баба Груня говорить не могла – её буквально душили рыдания. Вася налила в кружку воды и подала женщине. Сделав несколько глотков, та чуть успокоилась и продолжила.

– Я не видела и не знаю, как оно было на самом деле, но ходили слухи, что в ходе обыска произошло весьма необычное, скандальное событие. Один из сыщиков, разбирая электрическую схему, изменил положение каких-то приборов на лабораторном столе. Буквально через секунду в районе Большой Охты раздался глухой звук, похожий на раскат грома. Но в небе не было ни облачка. Кто-то из полицейских предположил, что на Пороховых взорвался пороховой погреб. Однако вскоре разнеслась весть, что обрушился каменный флигель на Большеохтинском проспекте. Очевидцы рассказывали, что ни с того ни с сего откуда-то изнутри дома послышался страшный треск, по стене флигеля пробежали трещины, затем всё стало рушиться, а потом из-под развалин вырвались громадные языки пламени. Жертвами трагедии стали двое человек…

– Может быть, совпадение? – осторожно поинтересовалась Вася.

– Может, – пожав плечами согласилась баба Груня, – но когда начались допросы, охранка всех домашних спрашивала про этот флигель – был ли кто около него или внутри по поручению Михаила Михайловича… Когда очередь дошла до меня, я не стала ждать… И вот с тех пор живу здесь…

– Вы бывали в том флигеле?

– Бывала и как раз по поручению профессора, хотя даже предположить не могла, зачем ему нужна информация про толщину стен, высоту потолков и наличие подвала.

– Вы боялись чего-то конкретного?

– Домочадцы не понимали, в чем они могут быть виноваты. Полиция не отвечала ни на один вопрос. Только сначала были допросы, а потом начались аресты, загадочные исчезновения и гибель людей, связанных с научной деятельностью Михаила Михайловича…

– А мои родители?

– Они больше не появились в Петербурге, а когда началась война с японцами, вместе с другим ученым-физиком, Николаем Дмитриевичем Пильчиковым, профессором харьковского технологического института, отправились на Дальний Восток, к адмиралу Макарову. Мы виделись позже, после войны. Они мало рассказывали про работу, больше показывали тебя трехлетнюю. Ты уже тогда очень была похожа на свою маму. Они с увлечением продолжали опыты и эксперименты. Говорили, что исследования дали абсолютно новые, неожиданные результаты… А потом Николая Дмитриевича тоже убили, и связь оборвалась окончательно…

– Он умер так же, как профессор Филиппов?

– Нет, его просто застрелили…

– И что, на всём свете не осталось никого, кто бы мог прояснить судьбу моих родителей?

– Почему же? Ученик Пильчикова – дядя нашего Петеньки… Только он после того случая… Немного повредился… Никого к себе не подпускает.

– Но попробовать-то можно?

– Можно, только не говори, что ты Страшнева и имеешь хоть какое-то отношение к работам Филиппова и Пильчикова. Он не без основания считает, что все, кто связан с этими людьми, являются для него смертельной опасностью…

– В таком случае, Аграфена Осиповна, ему стоит озаботиться безопасностью Пети.

– Почему?

– Дело в том, что на затонувшем транспорте в Севастополь перевозили лабораторию и какие-то записи Филиппова. Туда простым смертным билеты даже не продавали. Попасть можно было только по специальному разрешению из Адмиралтейства или генштаба. А значит, все, кто был в списках пассажиров, могут быть отнесены к сопровождающим этот груз, то есть попадают в группу риска. Кстати, вы знаете, как Петя очутился на корабле и что он там делал?

Василиса говорила, а сама в ту же минуту вспомнила, что сейчас в госпитале лежит Даниил, тоже оказавшийся пассажиром этого транспорта. Его надо обязательно предупредить об опасности, но это лучше сделать завтра. А сегодня она должна попытаться совместить в своей голове взаимоисключающие факты: студенты – супруги Стрешневы из начала ХХ века, и её родители – ученые Стрешневы из начала XXI-го – это одни и те же люди. Таких совпадений не бывает. И последняя капля – загадочные взрывы: один из них – во флигеле Большой Охты, описанный бабой Груней, поразительно похож на тот трагический, произошедший в 2015-м, когда в своём доме погибли папа и мама… Или не погибли? Ведь тел так и не нашли. А Василиса Стрешнева? Где она, настоящая, там – в своей технологической современности, или здесь?

Историческая справка:

Михаил Михайлович Филиппов ( 1858 −1903) – русский писатель, философ, журналист, физик, химик, историк, экономист и математик, популяризатор науки и энциклопедист. Член Санкт-Петербургского математического общества. Доктор натуральной философии в Гейдельбергском университете. Основатель, издатель и редактор журнала «Научное обозрение». Автор и редактор трёхтомного «Энциклопедического словаря» (СПб., 1901 г.) Автор первой в России рецензии на 2-й том «Капитала». Автор исторического романа «Осаждённый Севастополь».

Переводчик трудов Дарвина и других зарубежных учёных на русский язык, а также трудов Менделеева на французский. Автор трёхсот научных работ. Умер в 1903 м году при невыясненных обстоятельствах.

Николай Дмитриевич Пильчико в (1857—1908) – учёный-физик, изобретатель, являлся членом совета Тулузской академии наук, Русского физико-химического общества и других научных организаций России, Франции, Германии, Австрии.

Прекрасно играл на скрипке, писал стихи, рисовал картины

Известен исследованиями в области оптики, радиоактивности, рентгеновских лучей, электрохимии и радиотехники. Один из первых исследователей Курской магнитной аномалии. Первым в мире открыл и применил на практике явление электрофотографирования, назвав его фотогальванографией. Среди изобретений Пильчикова – сейсмограф и термостат, рефрактометр и дифференциальный ареометр. В 1898 году изобрёл способ управления разными механизмами и устройствами по радио.

Убит в 1908 году выстрелом из револьвера.

Оба учёные – абсолютно реальные люди. Их жизнь, изобретения и загадочная смерть не являются плодом фантазии автора… Единственная выдумка – М. М. Филиппов не был профессором, хотя имел немало учеников и последователей.

Глава 34 
Граф

Дэна разбудили несносные вопли чаек за госпитальными окнами. Актёр недовольно поморщился, пожелал этим крикливым созданиям лютой погоды и только потом осознал, что слышит! Слух вернулся, хотя шум в ушах, напоминающий шипение ненастроенного радио, ещё беспокоил. Внешние звуки доносились, как из бочки, но уровень акустики оказался вполне достаточным для восприятия действительности. Это было здорово! Мирский за одни сутки оценил, насколько значимым дарованием является возможность внимать и как тяжко быть глухим тетерей.

Его по-прежнему тяготило полное непонимание, как правильно он должен реагировать на окружающих людей, на слова и жесты, на новый мир. Слава Богу, что пробуждение Мирского пришлось на раннее утро. Рассвет только что разогнал по углам южную ночь, и можно было полежать, подумать о насущном.

В воздухе витал особенный аромат – смесь карболки, эфирных масел и едва уловимого запаха живых цветов, заботливо принесённых медсёстрами. Хрупкие создания в белоснежных чепчиках, с красными крестами на груди, казались ангелами, спустившимися с небес, чтобы облегчить страдания раненых. Та из фей, что он увидел первой, очнувшись в госпитале, никак не выходила из памяти. Хороша, чертовка! Дэн всегда отдавал предпочтение блондинкам, а не знойным брюнеткам. Но эта…

– Пётр Иванович, не чинитесь. Может, наконец, расскажете, как вас угораздило в лазарет попасть?

Мирский сквозь дрёму услышал тихий разговор.

– Даже не думал, Збигнев Вацлавович, – ответил собеседник с характерным русским выговором согласных, – особо рассказывать нечего. Неприятная, но весьма обычная оказия в научном мире.

– Но позвольте, – усмехнулся вопрошавший, – вы же морской офицер по гальванической части. При чём тут наука?

Пётр Иванович вздохнул и повернулся на скрипучей кровати.

– Моряком я стал только на войне. До этого служил лаборантом, потом адъюнктом на экспериментальной гальванической станции в Одессе, – неторопливо, нехотя отвечал тот, кого назвали Петром Ивановичем. – Начальство попросило помочь срочно оборудовать помещение и принять под свою руку ожидаемое из Санкт-Петербурга лабораторное оборудование, как всегда, всё сиюсекундно и безотлагательно… Ну, а коль поспешишь, так всегда народ насмешишь… Вот и потешили… То ли проводку повредили, то ли контакты перепутали, – вздохнул гальванёр. – Короткое замыкание, наверно… Полыхнуло – аж свет в глазах померк. Очнулся здесь.

– Стало быть, не успели?

– А уже и не надо. Потонула та аппаратура вместе с транспортом…

В палату вошла медсестра с термометрами.

– Господа офицеры! Прошу быть дисциплинированными и ответственными. Обход через полчаса. До этого времени градусники должны быть использованы по назначению и лежать на видном месте, дабы у доктора была возможность ознакомиться с вашим состоянием.

Произнося сентенцию голосом строгой учительницы, сестра обернулась к Мирскому и потянулась к его альбому.

– Благодарю вас, я слышал, – поделился Дэн своей радостью.

– Прекрасно, – искренне улыбнулась сестричка, – тогда тем более не задерживайтесь с измерениями, это в ваших интересах.

Раздав термометры, она величаво выплыла из палаты, а в ноги Мирского моментально уселся сосед по палате.

– Примите мои гратуляции, – заговорил он с шипящим польским акцентом.

– Спасибо, Збигнев Вацлавович…

– О! Зачем такие условности. Просто Збышек. Простите, а с кем имеем честь?

Мирский открыл было рот, но тут же вспомнил про свою легенду, вытаращил глаза и покачал головой.

– К сожалению…

– Ничего страшного! После контузии память обычно возвращается сама… Или её возвращают женщины. Они заставляют помнить даже то, про что хотелось бы забыть, не так ли?

– Вы о чём? – не понял Мирский.

– Не о чём, а о ком! О вашей горячей, как мартеновская печь, невесте, неожиданно назвавшей вас парнокопытным.

– Это Васька-то? – не удержался Мирский от презрительной усмешки, – да пошла она…

По реакции поляка Дэн почувствовал, что ляпнул не то.

– Гм, – послышалось с соседней койки, – а не кажется ли вам, господин контуженный, что вы забываетесь?

– Я не настолько контужен, чтобы терпеть выходки этой овцы, – огрызнулся Дэн. В ту же секунду ему в голову прилетел медицинский лоток.

– Прошу прощения, – с ноткой издевательства процедил сквозь зубы Петр Иванович, – перчатки под рукой не оказалось, швырнул, что было.

– Что вы творите⁉ – подскочил на кровати Мирский.

– Учу уму-разуму молодого, наглого невежу, – глядя в глаза Дэну, произнёс гальванёр.

– А не боитесь, что я могу ответить?

– Только этого и жду, – усмехнулся Петр Иванович, неторопливо встав со своей кровати и скрестив руки на груди, – какое оружие предпочитаете?

Дэн обратил внимание на забинтованные кисти гальванёра. Свободными оставались только большой и указательный пальцы. До Мирского начала доходить серьёзность ситуации, но эмоции ещё бурлили и апломб брал своё.

– Подожду, пока вы подлечитесь, – огрызнулся он. – Предпочитаю холодное оружие, а вам в вашем состоянии нынче доступна только зубочистка.

Гальванёр хотел сказать что-то колкое, но его взгляд упал за спину нахала, и он передумал.

– Сделаю всё, чтобы ждать вам осталось недолго, – ограничился Петр Иванович кратким ответом, но от этих слов повеяло холодом.

Дэн обернулся и увидел, что конфликтующих офицеров, стоя в дверях, с любопытством разглядывает та самая брюнетка, запавшая в сердце актёра.

– Доброе утро, сударыня, – Мирский вспомнил все свои роли и постарался изобразить приветственный придворный бранле[12]12
  Придворный бранль (бранле) в его сатирическом, гипертрофированном виде можно увидеть в советском фильме «Собака на сене» в исполнении Николая Караченцова. Его основными движениями были шаги с подскоками и поклонами.


[Закрыть].

Черноокая красавица удивилась.

– Спасибо, мичман, я оценила вашу любезность, но полагаю, исполнение бальных «па» в этих стенах неуместно, – проговорила она любезно и крайне холодно.

Мирский смутился, извинился, сел обратно на свою кровать.

«Не успел вернуть себе слух и возможность нормально общаться, как сразу два прокола», – раздражённо подумал он, лихорадочно соображая, как правильно себя вести, чтобы не накосячить ещё больше.

– Пётр Иванович, – обратилась сестра милосердия к гальванёру, – не соблаговолите ли явиться в ординаторскую? Там вас ждут господа из Морского штаба Верховного главнокомандующего.

– Чем обязан, вы не в курсе?

– По вопросу об аварии в лаборатории.

– А как же обход?

– Дмитрий Ильич осмотрит вас позже.

Гальванёр коротко кивнул, подхватил больничный халат, висевший на стуле, и вышел вместе с сестрой из палаты. Мирский с поляком остались вдвоём.

– Зря вы, конечно, – с сожалением произнес Збышек. – Возможно, у вас есть веские причины отзываться так о княжне, но всё-таки выносить ваши личные суждения на публику…

– Кто княжна? Васька? – ошарашенно спросил Дэн.

– Что-то вспомнили о ней? Вам что-то известно? – быстро спросил Бржезинский, и Мирский увидел, с каким неподдельным интересом вспыхнули его глаза.

– Нет! – отрезал он, гася в зародыше горячее желание хоть как-то досадить Стрешневой и поделиться с кем-то своими признаниями. Что он сейчас мог рассказать? Про свои домогательства в ресторане, произошедшие в далеком будущем? Про её дешманские джинсы с майкой и нарочито солдафонские, грубые манеры? Нда… Его первая, эмоциональная реакция на княжну из Дальних Чигирей – еще одна грубая ошибка. Надо быть осторожнее. Встретиться бы с Василисой и узнать, как ей удалось всего за сутки так себя легендировать. Талант! А заодно понять, кто он сам и что ему делать? Как долго крутить башкой в ответ на предложение представиться? Ведь это закончится неизвестно чем.

Отягощённый этими мыслями, Мирский прилег на постель и спрятал голову под подушку. Поляк хмыкнул, но не стал докучать и приставать. Послышались его неторопливые шаги. Хлопнула дверь. Дэн остался в палате один и решил, что ему лучше всего было бы не демонстрировать восстановленный слух и готовность общаться.

Лечащий доктор был точен как часы. Он удовлетворенно кивнул, проверив слуховые возможности пациента, глянул на термометр, посчитал пульс, сверяясь с секундной стрелкой на серебряных часах-луковице, посмотрел глаза и, наконец, приступил к беседе, которую Мирский ждал с напряжением подозреваемого в святотатстве.

– Итак, вы не помните как вас зовут?

– Не помню.

– И как вы оказались на транспорте №55 – тоже пояснить не можете?

Дэн помотал головой.

– А что вы помните из того, что было до момента, как вас обнаружила спасательная команда?

– Обрывки. Смазанная картинка… В общем – ничего…

– Хорошо, – задумчиво произнес врач, – будем считать, что так оно и есть… Я просто обязан вас предупредить, что такие или похожие на эти вопросы вам будут задавать господа контрразведчики, поэтому не только врать, но и фантазировать, пытаясь завоевать их доверие или снисхождение, не стоит. Вы понимаете, о чем я?

– Пока не очень, – растерянно пробормотал Дэн, а у самого волосы на голове встали дыбом.

– В рамках профилактических манипуляций по стимулированию памяти, я вам покажу список спасенных с транспорта. Постарайтесь узнать среди них свою фамилию. Это сильно упростит ваше положение и работу жандармов. Только помните, что любой ваш ответ сразу повлечёт возникновение новых вопросов… В любом случае, желаю удачи.

Вскоре перед ним лежал журнал учета и выписка из судового журнала, куда были аккуратно вписаны тридцать семь фамилий. Погибших и пропавших без вести не было. Списки совпадали. Дэн пробежал взглядом по столбцам в поисках своей фамилии. Не нашел. Начал обстоятельно изучать записи и понял, что особого выбора у него нет: среди спасенных пассажиров фигурировал всего один мичман и только один числился среди пассажиров этого несчастливого рейса. Либо его посчитали неучтенным персонажем, каковым он, собственно, и являлся, или приняли за другого – за того, с кем он дрался в каюте… И как ответить?

 * * *

Через час в палате появились доктор с гальванёром, оба – не в духе и чем-то встревожены.

– Зря вы, Пётр Иванович, накричали на ротмистра. Он не обязан знать, что такое реостат и из чего сделан аккумулятор, – выговаривал раненому доктор, – и да, это его работа – подозревать всех подряд до выяснения обстоятельств. Вы же были последним, кто находился в помещении, до того как…

– Что случилось? – осторожно поинтересовался Бржезинский.

– Жандармы считают, что это был не несчастный случай, а диверсия, – сквозь зубы процедил Петр Иванович.

– Да что вы говорите! – удивился Збышек, но сделал это излишне театрально.

– Да, к сожалению, – подтвердил доктор, – на пожарище нашли следы артиллерийского пороха.

– Как он туда попал, ума не приложу, – досадливо пожал плечами гальванёр.

– Разберутся, – успокоил его доктор и повернулся к Дэну. – Ну-с, молодой человек, вспомнили что-нибудь?

– Нет, – решительно покачал головой Мирский, – но, судя по тому, что среди пассажиров присутствовал всего один мичман, скорее всего, это я и есть.

– Что ж, – доктор устало потер лоб, – поздравляю с возвращением вашей фамилии, господин Граф. Кстати, не подскажете, что могут означать инициалы Д. В.?

– Предполагаю, что Даниил…

– А почему не Дмитрий или Денис?

– Даниил мне больше нравится.

– Ну, хорошо, так тому и быть…

– Оригинальная у вас фамилия, мичман, – глянув из-за плеча в журнал, усмехнулся Бржезинский.

– Да, – согласился доктор, – редкая. Если выслужите себе графский титул, будете единственным в своём роде – граф Граф. Звучит!

«Господи! – подумал Мирский, – это какая-то буффонада. Как меня только угораздило! Фамилия – Граф[13]13
  Граф – дворянская фамилия в Российской империи. Самый известный её представитель – Гаральд Карлович Граф; во время Первой мировой войны – капитан II ранга. Во время, описываемое в книге – старший офицер на «Новике».


[Закрыть]! Что может быть более подходящим объектом для шуток⁈»

В полной неизвестности больничное время тянулось медленно. Петр Иванович лежал, уткнувшись в стену, иногда нервно ходил по палате. Збышек спасался от летней жары на берегу залива. Мирского в этот день больше никто не трогал. Он прокручивал в голове последний диалог с врачом и думал, что ответит жандармам на самый простой вопрос о своём происхождении… Сказать было нечего.

Наконец, он забылся тяжелым, мрачным сном, а проснулся от суеты, царившей в отделении. В палате он был один. Из коридора доносился топот сапог и дробный перестук женских каблучков, слышались отрывистые команды, хлопали двери.

– Что случилось? – спросил Мирский у забежавшей в палату сестрички, видя ее ошалевшие, стеклянные глаза.

– Петра Ивановича убили… – всхлипнула она, закрыла лицо руками и бессильно сползла по косяку на пол. – Ой, что теперь будет…

– Как убили? Где? Когда?

– Прямо тут, на берегу…– сестричка опять всхлипнула и сжала кулачки, стараясь не зареветь, – он всю ночь промаялся, а ещё затемно ушел гулять… На посту сказал – хочет соловьев послушать… И вот…

Мирский опустил голову на подушку, стараясь переварить услышанное. Человек, вызвавший его на дуэль, оказался мёртв. Стало быть, с этой стороны опасность миновала. Но сам по себе труп и публичная ссора – это совсем нехорошо. Дэн представил, чем это могло ему грозить в прошлой жизни, и задумался. Аршинные заголовки «Враг кинозвезды найден мертвым», «Кому выгодна смерть неприятеля известного киноактера?», толпы журналистов и блогеров, промывающих его косточки. Как хорошо, что в начале ХХ века еще не изобрели интернет… Как хорошо, что он даже не выходил из палаты!..

Долго пребывать в состоянии тревожной прокрастинации Мирскому не дали. Вместо плачущей сестры милосердия в дверном проёме нарисовался худощавый, подтянутый мужчина средних лет. Хорошо очерченные скулы придавали его лицу выразительность и решительность. На удивление аккуратная для столь раннего часа прическа с прямым пробором темных, подстриженных, красиво уложенных и набриолиненных волос, выдавали в этом человеке перфекциониста.

Пронзительно-серые, слегка прищуренные глаза под темными, густыми бровями с изломом, стреляли внимательным взглядом сосредоточенно и спокойно, останавливаясь на каких-то отдельных деталях и скользя далее до следующей цели. Прямой нос с тонкой линией переносицы и плотно сжатые губы намекали на властность натуры.

Облик дополняло изящное пенсне в тонкой золотой оправе на чёрном шёлковом шнурке, свисавшее на тёмно-синий сюртук из добротной шерсти, не подходящей для такой жаркой погоды.

– Господин Граф, если вас правильно представили? – поинтересовался внезапный гость у изрядно напрягшегося Мирского, – разрешите представиться: военно-морской следователь капитан Вологодский. Вы позволите задать вам несколько вопросов, касающихся ночного происшествия?