Текст книги "Миллионер"

Автор книги: Сергей Валяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

– Лидка! А ты ничего, – сообщил таким тоном, будто говорил о добротном пальто.

– Прекрати, – шлепнула меня по рукам и рассмеялась.

– Ну, правда, Лидок, ты красивая.

– Ешь, горе мое, – поставила на стол сковороду с шумной глазуньей. Потом аккуратно разлила по стопочкам водку. – Выпьем за нас, чтобы жилось нам сладко, как в сказке.

– За нас, – повторил я, – и нашу сказку.

Водка сняла вместе с одеждами последние помехи, и через час мы оказались в постели. Опыта сексуальных утех у меня было мало, да природа оказалась толковой, и делала за нас нашу же работу. Помимо этого долгие просмотры порно сыграли свою положительную роль. И случилось то, что и должно было случится: после бестолкового елозания по упругому, вибрирующему стану с плотными грушевидными грудями, я, наконец, проник в святая святых девичьей чести, словно упористый искатель приключений в пещерку с несметными богатствами.

Мне кажется, я испытывал такие же чувства восхищения, как и путешественник, бродящий меж алмазных горок и сундуков, набитыми золотыми дукатами.

"Хождение" по пещерке продолжалось недолго – неожиданно случился конвульсивный вулканический выборос, и я оказался завален искрящимися алмазами и золотым дождем. Мой первый вопрос, после того, как вернулся в серую реальность, был странен:

– А ты не девочка, что ли?

– Я мальчик, – засмеялась Лидия. – А в чем дело?

– Интересно, кто первый?

– Догадайся сам.

– Васька, что ли?

– Кто ж еще, – была спокойна, точно обсуждалось упражнение по геометрии о равнобедренных треугольниках.

Ощутив себя обойденным на крутом повороте, спросил с обидой, чем же он хорош, наш общий дружок? Он сильный, последовал безмятежный ответ. А я какой, удивился. А ты славный, Славчик-мальчик, поцеловала в щеку и поинтересовалась: хочу её ещё или поспим? Я пожал плечами и отправился снова искать между женскими напряженными ногами сказочные сокровища.

Мы сохранили добрые отношения, похожие на родственные, и я всячески старался помогать Лидии в её заботах по дому и уходу за Илюшей. Ей было тяжело, поскольку болезнь брата прогрессировала из года в год, и он окончательно превратился в вышеупомянутую малоприятную фигуру, для которой городская квартирка превратилась в тюремную камеру.

– Пусть Илья поживет на природе, – сказала Лидия, однажды найдя меня по телефону. – Поможешь с переездом?

И теперь маленькая семья Шепотинник живет на отшибе общественно-государственного обустройства, будто находясь на малообитаемом островке, где есть все, чтобы выживать в условиях капиталистического сегодня: огородик, подворье, куры, петух, поросенок Фру и собака Палкан. Сама Лидия крутится, как может: утром разносит почту, днем торгует в соседнем продмаге, вечером убирает в дирекции завода по производству жаток. При этом умудряется присматривать и за хозяйством, и за братом. Илья у меня, как дерево, смеялась, главное, иногда его поливать. По её рассказам переезд для младшенького дался очень тяжело. Ведь перемена обстановки для аутиста смерти подобна. Но постепенно братец притерпелся, и теперь целыми днями сидит на веранде и собирает пазлы. Как говорится, хочешь сделать аутиста счастливым – подари игру, где требуется усидчивость и феноменальная аккуратность.

Помня это, нашел в "Детском мире" сборно-разборный пазловый парусник из сотни пластмассовых деталек. Это сложная конструкция, предупредила продавщица, сколько вашему мальчику лет? Три годика, буркнул я. Рановато будет, заметила объемная тетенька в фирменном халате. Ничего, ответил, он у меня гений сборки. И, покидая отдел игрушек, посмеялся про себя: увидела бы любезная лабазница моего "мальчика", без всяких сомнений, испытала бы самое большое потрясение в своей жизни.

И вот я уже выхожу из прохладной подземки в летний денек, где шумно, пыльно и жарко. Такое впечатление, что народные массы первопрестольной спешно отбывают в её пригород – автобусами и микроавтобусами, такси и частными машинами, электричками и вертолетами, один из которых, стрекоча, вспахивает небесные поля.

– Куда, командир? – накручивает ключи на пальце водитель, похожий упитанными щеками на американского бобра в заводе реки Миссисипи.

Я отвечаю, и мы сходимся в цене. Плюхаюсь в экспортную "Ладу", нагретую сочным солнцем. "Бобер" включает радио – из динамиков рвется модная невротическая песенка, о девушке, которая уже созрела. Пыльная площадь остается в стороне – выезжаем на трассу.

– День рождения? – водитель кивает на праздничную коробку, где над морскими волнами мчит мускулистый парусник. – Сколько пацану?

Будто все сговорились, хныкаю я про себя, но отвечаю: три года.

– Ч-ч-человек, – цокает "бобер" и начинает сказ о своем четырнадцатилетнем чаде и раздолбае.

– Три года – это возраст, – говорит с завистью. – Взял на руки, отшлепал, и никаких проблем. А с моим паразитом, что делать? Возраст трудный, дурной, кислотный. В голове одни опилки и клей. На днях водки нажрался в лоскуты. Я ему за это в лоб, а он из дому! Не жизнь – полеты во сне!..

Слушая эти разглагольствования, я глядел на поля, дрожащие в дымке полдневной жарыни и думал о том, что мы все больны (мы – человечество). Мы больны неизлечимой болезнью. Она гнездится где-то в наших мозговых полушариях, разъедая их ржавчиной порока, сладострастия и вседозволенности. Миром правит похоть, ненависть и зависть. Никто не хочет терпеть и быть послушным Богу. Люди убивают себе подобных с таким азартом и такими ухищрениями, что только диву даешься нездоровым фантазиям человеческого ума.

А не являемся ли мы неудачным опытом нашего Великого Создателя, не предусмотревшего того, что ЕГО подобие может выйти из-под контроля? Или мы есть отбросы некой сверх-Цивилизации, наблюдающей за нашим болезнетворным распадом? Черт его знает!? Или это просто игра природы, изначально зараженной агрессивным геномом, недавно открытым учеными?

Ведь должно быть объяснение этому барахольному бардаку, происходящему на планете, именуемой Земля. Миллионы из нас пока выдерживают войны, хаос, бессмыслицу, мор и разложение, но многие уходят в другие миры, параллельные нашему. Возможно, аутизм есть спасением для таких чувствительных натур, как Илюша?..

– А недавно представляешь, что мой Илюха учинил? – голос человека за рулем малолитражки снова привлекает мое внимание.

– Илюха?

– Ну, мой оболтус, – поясняет водитель. – Илья. Так вот, мать убирала его комнату и под кроватью кучу гондошей обнаружила. Чуть в обморок не хлопнула, маманя наша, – рассмеялся. – Я своего за шкирку: вот какие уроки мастеришь с девчонками, негодяй? А он: это я сам тренируюсь, папа, нам по ОБЖ задали. Предмет, оказывается, у них в школе такой – Основы безопасности жизнедеятельности. Ха! Весело живем!..

Посмеявшись, поговорили о проблемах нового периода полураспада великой империи, которую когда-то все планетарное сообщество уважало, а теперь стыд и срам – держит за банановую страну третьего мира. Как шутят по радио: "Не ту-у-у страну назвали Гондурасом". Не пора ли шарахнуть по янки, горячился водитель, похожий, напомню, на американского бобра в заводи реки Миссисипи, пусть вкусят нашего цезия, полезного для здоровья.

– Зачем? – не соглашался я. – Они и так не живут, а мучаются.

– Хорошие мучения, – удивился водитель. – Жируют как в раю. По "ящику" такие санта-барбары показывают.

– Рекламируют свой гадкий образ жизни. А за доллар любой американ удавится.

– И мы теперь удавимся. Какие времена, какие нравы.

– Не, – снова не согласился я. – Мы пропьем – и доллар, и два, и сотню, и тысячу, и, если надо, миллион...

– А зачем миллион-то?

– А чтобы душа открылась и никогда не закрылась.

– Это мы любим, – выразительно щелкнул себя по шее. – Душевность наша национальная черта.

– Душа и душить у нас рядом ходят, – заметил я. – Кажется, приехали?

За стеклом пылил провинциально-индустриальный городок, построенный ещё в тридцатые годы общего иступленного трудового оптимизма. Чугунный памятник Ленину на площади напоминал об эпохе коммунистического идиотизма, старое здание завода по производству сельхозмашин намекал об эпохе сталинской гигантомании, стеклянно-бетонная коробка бывшего здания райкома вышла из эпохи хрущевского волюнтаризма, а стальная стелла с ракетой, убывающей к неведомым галактикам, вылетела из эпохи брежневского застоя. Признаков же нового времени полураспада практически не было: несколько торговых палаток цвета кислотного дождика и рваные глянцевые плакаты, призывающие выбирать достойного кандидата в мэры города.

Через несколько минут машина закатила на улицу имени Ф.М. Достоевского, похожую изгибами и выбоинами на высохшее русло речки. Частные домики таились за высокими заборами и среднерусской растительностью. С ленцой забрехали собаки. В мусорной куче копались драные куры. Как в деревне, проговорил водитель, остановив авто у ворот, на которые я указал, не скучно жить? Танцуем и поем, ответил я, на грядках жизни, и вырвал из кармана мятые ассигнации:

– Как договаривались. Плюс Илюхе на мороженое.

– Спасибо, – осклабился. – Передам на презервативы! Безопасность прежде всего, – подмигнул. – Твоему пацану тоже удачи!..

И на этой оптимистической ноте мы расстались: вихляющая малолитражка удалилась прочь, а я тюкнулся в калитку. Она была открыта – репейный Палкан гавкнул для порядка, да, почуяв уверенный хозяйский шаг, умолк. Небольшой дворик лежал в послеполуденной неге. На веревках обвисало белье. В тени сарая лежали куры, в самом сарае похрюкивал невидимый поросенок. Зной, покой, запах разнотравья. Хорошо, если не знать, что этот прекрасный мир незнаком человеку, находящемуся на летней веранде.

– Привет Илюша, – поднимаюсь по лестнице. – Лидии нет? А тебе подарок, – подхожу к столу, за которым сидит аутист, перебирающий костяшки домино.

– Ыыы, – узнав, улыбается перекошенной улыбкой. – Слава хороший. Слава молодец. Слава Славе. Слава не слива, слива не Слава. Где слива? Слива сладкая. Как сладкая? Сладкая как сахар? Сладкая как сироп? Сладкая как мед?

Со стороны казалось, что нездоровый человек несет околесицу. Отнюдь. В словах Ильи всегда была своя логика. Зная его с младенческих ногтей, я без труда вникал в корневую суть тарабарщины. В данном случае, мой друг хотел сливы и очень удивлялся, почему её нет.

– Слива на кухне, сейчас принесу, – сказал я. – Смотри, какой кораблик, – указал на парусник, изображенный на коробке. – Смастеришь? Вытащил плотный пакет. – Работай, парень, – высыпал на стол пластмассовые пазлы. – Нравится?

– Ыыы, – протянул ломкие руки к новой игрушке. – Море, белый пароход, чайки. Чайки – птицы. Птицы кричат. Птицы летают, а люди нет. – Перебирал детали. – Почему люди не летают? Чехов – гений. Он выпил бокал шампанского и умер. Нельзя пить шампанское, а слива сладкая. Как сладкая? Сладкая как сахар? Сладкая как сироп? Сладкая как мед?

– Достал ты меня сливой, – проговорил я. – Пойду, поищу.

В доме наблюдался идеальный порядок, будто в краеведческом музее, где проходила экспозиция: "Быт россиянина начала ХХI". Все вещи были функциональны: горка с посудой, стол, кровати, стулья, швейная машинка и так далее. На стене в рамках висели фотографии – глянцевый привет из прошлого. Правда, иногда возникает впечатление, что на этих фотках не мы, счастливые, а некто другие из иной совсем жизни, осветленные надеждой и верой в свою уникальную неповторимость. Увы, время сожрало и надежду, и веру, и любовь, оставив только их жалкие ветошные ошметки. Мы вытираем свои стареющие души этим грязным тряпьем и считаем, что живем.

Я зашел на кухню. Она была чиста, как провизорская. Лишь скулящие мухи нарушали эту чистоту. Впрочем, на них тоже была найдена управа: свисающая клейкая лента крепко принимала аппетитные тушки.

Я открыл холодильник и обнаружил в банке сливы. Вывалив в тарелку фруктовые эллипсоиды цвета сиреневых сумерок, помыл их. Бросил одну фруктовину в рот – задумчиво её переживал, как верблюд каракумскую колючку. Возникло странное ощущение, будто я уже проживал эти мгновения: стоял у окна, смотрел на летнее подворье и жевал сливу? Де-жевю? Не случился ли некий временной слом, и я оказался в стране, проживающей по сталинскому летоисчислению.

Радостный лай пса вернул меня в действительный мир – по дорожке шла Лидия, нагруженная хозяйственными сумками. Я поспешил на помощь, обратив внимание, что женщина заметно сдала – похудела и поблекла. Прежние жизнелюбивое блистание в глазах угасло, вместо него – тлеющие угли притомленных зрачков.

– Привет, Славик, – передала сумки. – Давно ждешь?

– Нет, – ответил, заметив, что так себя гнобить нельзя.

– А, – махнула рукой. – Я на себе крест поставила.

– Прекрати, – возмутился. – Начинаем новую жизнь.

– Но в этой жизни мне места нет, – проговорила с обреченностью жертвы.

– Все будет хорошо, – стоял на своем, идя за Лидией к дому, – и даже лучше.

– Как Илья? – прервала мои оптимистические уговоры.

– Собирает парусник и просит сливы.

– Парусник?

– Подарок, – объяснил я, и мы, наконец, зашли в кухню.

– Сейчас покушаем, – сказала Лидия, опускаясь на табурет.

Я обратил внимание на её руки: вены набухли и неприятно синели.

– Не болеешь? – насторожился.

– Не знаю, – вздохнула. – Жарко, устала.

– Вот, – сказал я, выуживая из кармашка рубахи банковские билеты оf America. – Тут шесть сотенок: пять васькиных и одна моя, но будет больше.

– Больше? – спросила со странным равнодушием.

– Даст Бог, буду миллионером, – похвалившись, принялся рассказывать о своих успехах на валютной бирже. – Главное, чтобы удача скалилась, и все будет хип-хоп.

– Ты, как ребенок, – нарезала хлеб. – Вы с Ильей чем-то схожи.

– Чем это?

– Догадайся сам, – слабо улыбнулась. – Он блаженный, ты блаженный.

– Мать, реальных денег гору можно набрать, – не унимался. – Я сегодня три сотни взял за час. Прикинь, да?

– Помоги лучше, – указала на кастрюлю с бодро-булькающим борщом. Неси на веранду.

Я понял, что в лице Лидии не нахожу благодарного слушателя и, цапнув кастрюлю, потащил её туда, куда мне указали. Странные эти женщины, рассуждал на ходу, капитала нет – плохо, капитал есть – тоже плохо. Если когда-нибудь разгадаю тайну этого бабьего племени, то это будет равноценно отгадыванию закона движения валюты.

– Будем жрать, – сообщил новость человеку, ковыряющемуся в деталях парусника с видом ученого мужа из Обнинского ядерного центра.

Илья не обратил на меня никакого внимания, счастливчик, не вникающий в проблемы нашего бурного настоящего. В государстве, где люди всегда были винтиками и шпунтиками, счастливыми могут быть только дети или идиоты. Мысль, мною где-то вычитанная, и с которой я полностью согласен. Хотя дети вырастают и теряют счастье, как хмельной ночной прохожий мелочь: дзинь-дзинь-дзинь! И нет больше зазвонистого счастья, остался лишь бой погребального колокола. А по ком звонит колокол? Правильно – он звонит по тебе, винту в государственной Системе. Колокольный бой требует, чтобы ты был, как все. В противном случае, свернут резьбу и выбросят на свалку.

В этом смысле, моему другу детства повезло – он живет там, где нет новообъявленной диктатуры закона. "Диктатура закона" – занимательный новояз. От него прет кислыми запахами кровавого нашего прошлого. Хруст костей – приятная муз`ыка для тех, кто мечтает сделать свой народец абсолютно счастливым.

""Я служу, ты служишь, мы служим", – так молится здесь лицемерие властвующих, – и горе, если первый господин есть только первый слуга!"

Не о нашем ли текущем политическом моменте эти слова, произнесенные в начале ХХ века? История имеет свойство повторяться, и, кажется, мы возвращаемся на круги своя? Если ошибаюсь, то, слава Богу? А если – нет?

... Обед наш проходил в обстановке трудового подъема масс: мы с Ильей махали ложками, как добрые работники лопатами на скотном дворе. Правда, Лидия почему-то ела мало, и на это обстоятельство я обратил внимание:

– В чем дело, мать? Болит что? К врачу иди.

– Пойду, – проговорила. – Через неделю.

– А что такое?

– На обследование, – указала на младшего брата. – А вот что с ним делать?

– Ты серьезно? – не поверил.

– Не знаю. Смотреть будут, – вздохнула. – А вот с Илюшей как быть?

– Пусть у меня поживет, – предложил.

– Нельзя его оставлять одного. Надолго.

– Ничего, он у нас почти нормальный, – отмахнулся. – Побрить, постричь, приодеть – и в общество, где много красивых женщин. Так, Илья?

И что я услышал в ответ? Я услышал такое, что искренне удивился его разумным речам:

– Когда вчера взошла луна, я думал, что она собирается родить солнце: какой широкой и тяжкой лежала она на горизонте. Но она оказалась лгуньей со своей беременностью: и я скорее ещё поверю в человека на луне, чем в женщину.

Создавалось впечатление, что Шепотинник не сам говорит, а цитирует чью-то думку, верную по существу. Что это с ним, поинтересовался я, раньше такого не было? Эволюционирует, ответила Лидия и объяснила, что на Илюше недавно применялся новый метод врача Карлова. Какой такой метод? Старшая сестра моего друга толком не знала – знала, что связан этот метод с лазерным, кажется, излучением.

– Понятно, – сказал я. – Илья – подопытный кролик.

– Все мы кролики, – заметила Лидия.

С этим утверждением трудно спорить. У большинства населения возникает именно такое впечатление, когда государство травит его псиными стаями законов, похожими на издевательство над здравым смыслом. Не болваны ли эти законы стряпают? Вроде нет? Хотя порой, кажется, что именно бронебойные на голову остолопы их сочиняют во вред всему обществу? Зачем это делают? А чтобы всем "кроликам" страны было удобнее пристраивать "собачий" гон.

Коль бы знал, что эти мои абстрактные рассуждения, скоро приобретут конкретные контуры, то не сидел бы так вольготно на летней веранде в кругу приятном, а дал бы такого стрекача в какой-нибудь жмыховый Жопинск, что только пятки сверкали. Нет, сидел и наслаждался провинциальным предвечерним покоем. Недурно, что мы не знаем своего будущего. Всегда имеется иллюзия удачного сотворения своей жизни на подобие библейской.

... В город родной приехал уже в сумерках. По возвращению некая тревога овладела мною, как это бывало на границе, когда наш боевой наряд обнаруживал на полосе подозрительные следы, и было непонятно, кто посмел нарушить наши святые рубежи, то ли случайный зверь, то ли намеренный враг? Мы пускали по следу псов Алых и галопом мчались по следу, обливаясь потом и мучаясь неприятными чувствами неопределенности.

Чаще всего тревога оказывалась ложной: дикие велюровые верблюды бродили, где им вздумается, и высокомерно не признавали границ. Но порой шла группа, как мы их называли, "духов", перетаскивающая на обтерханных кораблях пустыни тюки с дешевым афганским опиумом-сырцом. Как правило, эти группы не оказывали сопротивления, но однажды случился бой, где я потерял двух товарищей. Тогда мы были слишком самоуверенны – за нашими спинами стояла великая, боеспособная держава, и поэтому позволили беспечность, обернувшейся бедой. Бой был скоротечен, и я помню чувство недоумения на следующий день: где двое из моего подразделения? Почему их нет рядом со мной? И вспомнил – они лежали в песке, и кровь на этом пламенеющей сыпучей поверхности запеклась мгновенно, будто это была вовсе не кровь, а нитрокраска. Я бы мог оказаться на месте своих товарищей, но свезло, и теперь, когда катит лихо, у меня возникает отчетливое чувство беспокойства.

В чем дело, спросил себя. Откуда ждать неприятности? Это связано с моим новым трудовым делом на валютной бирже, или – с семейством Шепотинник? Не страшно терять деньги, страшно терять людей: их невозможно вернуть из мира теней. Следовательно, мои тревоги связанны с Лидией. Она больна и, подозреваю, что самой скверной болезнью нашего века – раком. Если она уйдет от нас, то Илюша обречен, поскольку потеряет главную опору. Да, он живет в другом мире, но не настолько, чтобы не заметить потерю основодержащего человека. Что же делать?

Мои размышления прерывает телефонный звонок – это рыженькая Жанна, девушка без комплексов и трусиков. Она капризничает и требует продолжения love story. Я отнекиваюсь: устал и завтра трудный день. Какой день, не понимает. Трудный, Жаннэт. Прекрати, смеется крашенная кралечка, что я тебя, бабский угодник, не знаю? А что такое? Ты слишком занят собой, чтобы думать о других, ты слишком любишь себя, чтобы любить других, стало быть, у тебя, поганец, появилось новое увлечение?

– Угадала милая.

– И кто она?

– Она?

– Ну, твоя новая пассия?

– Дурочка, – смеюсь, – моя последняя страсть: делать деньги.

– Фи, как пошло! Ты же романтик, Мукомольников!

– Я трейдер, – отвечаю.

– Зачем материшься? – обижается глупыша, и на этом наш ночной разговор заканчивается.

Я посмеялся: никто не верит, что я могу начать новую жизнь, где буду клепать монеты, как санкт-петербургский Монетный двор. Ну, и пусть. Главное, самому верить в это, как Сын Божий верил в человечество.

Правда, ОН плохо закончил свой мирской путь – люди, которых ОН любил, распяли на кресте, как слишком самобытную личность. Не ждет ли меня, прошу прощения, похожая участь? И с этой еретической мыслью проваливаюсь в топь потных и смятенных сновидений.

Недобрые предчувствия не обманули меня. День не задался с самого начала: я проспал и забыл дома бирку на биржу, где значилось мое конкретное Ф.И.О. Возник неприятный инцидент: я рвался на свое рабочее место, чтобы осуществить сокровенную мечту о миллионе, а два бойца в хаки махали перед моим носом резиновыми дубинками и требовали, чтобы я убрался подобру-поздорову.

– А где господин Брувер? – орал я, норовя выхватить резину из рук старательных секьюрити. – Он меня знает – и знает с лучшей стороны. Ищите, козлы, или я за себя не отвечаю!

В конце концов, последовал приказ невидимого, но бруверного руководителя, и я был пропущен в здание ВБ. Не без потерь с моей стороны один из ударов охранника был таки удачен для него, конечно, и левую руку мою у локтя неприятно ломило. Однако что такое физическая боль по сравнению с душевной – ничто. Моя добрая фея по имени Мая отсутствовала, и это заставило меня решительно потерять голову.

Ах, так, взбеленился, я тут маюсь, пялясь на экран с хреновыми диаграммами, а она, может, тискается с преуспевающим бой-френдом, потешаясь надо мной, доверчивым тушинским лопухом?

Я так нервничал, что обратил на себя внимание Анатолия: проигрываешь, что ли, поинтересовался он с энтузиазмом серийного убийцы.

– Выигрываю, – гаркнул.

– Пережди, – спокойно посоветовал. – Видишь, что делается?

Это я видел – создавалось впечатление, что на экране отражается температура холерного больного: она скакала с иезуитской непредсказуемостью. Например, только я хотел приобрести иены из страны Восходящего Солнца, как они взмывали в цене, точно наши сатанинские СС-20 в звездно-полосатые небеса США.

Потом котировка резко падала – я тянулся к телефону, чтобы произнести нужные слова и обогатиться по самые уши, ан нет, снова катастрофический подъем в заоблачную ввысь.

Черт, что происходит, взорвался я, когда в очередной раз на экране нарисовалась бессмысленная по движению загогулина. И мне, дуралею, объяснили: рынок реагирует на неожиданную тяжелую болезнь премьер-министра Japan – мировые валютные воротилы играют по крупному, а нам, мелочи пузатой, лучше пока не мешаться и ждать своего малого базарного фарта.

После этого сообщения я, наконец, обратил внимания, что мои коллеги поголовно валяют ваньку и глядят на экраны, как домохозяйки пялятся на санта-барбарский пыл под знойными пальмами.

Так, сказал я себе, мало того, что мы уже близко с Гондурасом по общественно-экономическому развитию, но клятые империалисты хотят ещё заставить нас хлебать кипящее дерьмо из мировой параши.

Ну, погодите, сказал я им, брюхатым держимордам, сейчас я вам покажу кузькину мать!

Разумеется, я был не настолько патриотичен, чтобы кидать в топку буржуазных игрищ свои кровные денежки. (Кровные – это для красного словца.). Просто мне захотелось доказать некоторым, что я тоже не лыком шит. Три "зелененькие" сотни – это тьфу, подачка для люмпена в драных кроссовках, однако теперь он в новых свинцовых башмаках, и сознание его дерзко изменилось – изменилось от понимания, что никто, кроме его самого, не исполнит мечту о миллионе в свободно конвертируемой валюте; впрочем, дело даже не в этом плевом миллионе – дело в обретении истинной свободы, о которой в державе вечного рабства и поголовной нищеты, большинство граждан не имеют никакого понятия.

Бедными проще управлять – они невольники на притопленном корабле с развивающимся трехколерным флагом и агрессивной командой надсмотрщиков. Кнут во все времена удобный предмет для государственной власти. Хотя и сладкий пряник припасен для самых послушных. Кнут и пряник – что может быть действеннее для тех, кто родился в рабстве, и не знает такого понятия, как свобода?

Миллион – своего рода фенька для меня, доказательство того, что я существую в предлагаемых условиях нашего лапотного капитализма; и существую легко и свободно.

Миллион – причуда души моей, притушенной житейскими ситуациями, как лампочка в коммунальном коридоре.

Миллион – это символ свободы, о котором грезят миллионы и миллионы несвободных людей.

Словом, коль взялся за гуж, не говори, что не дюж. И, вспомнив эту народную пословицу, я решил действовать, как велит моя интуиция, девица, признаться, капризная и часто вздорная. А что делать? Опыт у меня отсутствует, равно как и девушка Мая...

Последнее обстоятельство меня вновь распалило, как среднеазиатское светило железную кровлю казармы, и я, цапнув телефонную трубку, заорал:

– Сто семнадцатый, блядь! "Братск"! Открываем котировку! На иену, блядь! Пять кусков!..

И что же услышал в ответ:

– Ы, – сказал дилер, воспитанный, очевидно, в книжном Кембридже... и бросил трубку.

Я обозлился: что такое, какие такие игрища масонов мы имеем, почему котировка не принимается? Хотел эти вопросы задать триперному дилеру, а в трубке – мертвая тишина. На мои возмущенные вопли обратил внимание главный менеджер Попович, похожий серым костюмом и пористым сытым ликом на сановника средней руки.

– В чем дело, молодой человек? – задал вопрос с инфекционной ухмылочкой.

Я объяснился, сдерживая чувства, мол, так и так, совсем охромел на голову мой дилер – телефонные трубки кидает, кидалово. Минуточку, проговорил господин Попович и убыл в неизвестном направлении. Ничего себе порядки, возмутился в голос, не дают миллион загрести – почему?

– Лишние слова у тебя, братец, – ответил Анатолий Кожевников.

– Какие такие слова?

– Кумекай.

– Никаких слов не говорил, – упорствовал. – Все, как учили.

– А словцо на "б".

– На "б"? – вспомнил. – Ну и что? Это для связки, чтобы лучше принималось и понималось. Мы что, на дипломатическом приеме в посольстве Гондурас?

– Мы на валютной бирже, – уточнил Анатолий, не принимающий моего тонкого юмора. – А здесь свои законы, – и объяснил, что все, так называемые, лишние слова, а тем более нецензурные, являются признаком плохого тона и непрофессионализма, а тот, кто их произносит в МСБС, выводится из игры.

– Не может быть, – не поверил. – Как тогда работать, господа? – И хотел развить мысль о силе русского крепкого слова, берущего города, да опять появился главный менеджер, который полностью подтвердил слова трейдера. – Ничего такого не говорил, – я решил держать удар. – Это все дилер. Не то он услыхал, гад.

– Не шали, мальчик, – погрозил пальцем менеджер. – Я прослушал запись.

– Запись? – открыл рот.

– Именно. Работай в рамках приличия, – и удалился с достоинством, как человек, содеявший доброе дело на благо мировой валютной мамоне.

Удивленный, обратился к Анатолию: неужели это правда, и наши дурные треньки по телефону пишут на магнитофон? Такова практика, пожал плечами тертый трейдер, чтобы не возникало никаких недоразумений.

Было над чем задуматься – ВБ приоткрывала свои тайны, и они мне не нравились. Я почувствовал, что нахожусь в зоне повышенной опасности, где на меня, независимого субъекта, направлено внимание чудовищного монстра с огромным жирным и неподъемным животом, набитым не только силосным денежным фуражом, но и переломанными, окровавленными судьбами тех, кто польстился на золотое блистание благоденствия, похожее на обманные миражи в пустыне. И что теперь делать? А делать нечего, надо забивать себя в рамки, как выразился один из халдеев великой Мамоны, и надеяться на то, что сможешь одолеть чудище, вырвав из его зубастой пасти кус счастья 999-й пробы.

Смиренный, как миссионер, восходящий за христианскую веру на костер полинезийских каннибалов, я взялся за телефонную трубку.

– Сто семнадцатый. "Братск".

– Да, – услышал знакомый голос дилера, которому хотелось сказать все, что я думаю о проблемах валютных операций и человеческих отношений.

– Котировку по Йемен, – потребовал, добавив к собственному удивлению, – пожалуйста.

– 108,54, – раздался механический голос.

– Продаем пять лотов, – проговорил я.

– 108,54. Пять лотов на продажу, – повторил невидимый дилер. – Так?

– Так, – клацнул челюстью.

– Котировка принята, – и, услышав этот бесстрастный голос куклы, я задал себе естественный вопрос: что ж ты делаешь, проклятый трейдер? Что ладишь, чудило и мудило в одном рабоче-крестьянском лице? Тебе, что, дурень стоеросовый, жить надоело?

Разве не видишь, что иена катит вниз, точно лимонные по цвету япончики на салазках со священной своей горки Фудзиямы? Разве не ноет твоя легкоранимая душа? Разве не чувствуешь, что пиздец, подобно темному печенегу, близко подбирается к твоему лагерю, где беспечно пылает домашние огнище?

Все прекрасно видишь ты, сумбурный, как музыка гениальных композиторов Шостаковича и Прокофьева. Ты видишь, как твоя хрустальная мечта о миллионе разбивается чугунным молохом вселенского золотого тельца, и колкие осколки надежд брызгают в разные стороны.

Почему тогда не предпринимаешь мер, туполобо уставившись на экран? Подними телефонную трубку и закрой котировку, сволочь! Нет, сидел и смотрел, точно завороженный, на линию, ползущую книзу со странной настырностью.

Боги! Мог ли я знать, что в эти минуты какой-то несчастненький и маленький по росту премьер-министр с далекой островной Japan окочурился самым неприятным образом.

Неприятным – прежде всего для меня, потому что я остался жить, а ему, почившему в бозе, было уже все равно. То есть его проблемы закончились, а мои только-только начинались.

Вернее, проблемы возникли по всему миру: видимо, некий гадкий мировой олигарх с лилейной болонкой в руках решил сбить курс иены для личного обогащения.