Текст книги "Конец здравого смысла (сборник)"
Автор книги: Сергей Заяицкий
Соавторы: Пантелеймон Романов,Анатолий Шишко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)
Глава 2. Как иногда полезно человеку подражать испорченному граммофону
Появление госпожи Лаплуа в столь позднее время никогда не предвещало ничего доброго. Марсель Крапо отчасти из уважения к почтенной особе, отчасти от страха натянул простыню до самого носа.
– Простите, госпожа Лаплуа, – сказал он, – я уже лежу в постели.
– Я вижу, господин Крапо, что вы лежите, ибо у меня, слава богу, под бровями еще глаза, а не медные пуговицы.
– Если вы выйдете на секунду, я оденусь и приму вас, как должно, – продолжал Марсель Крапо, соображая, что за это время он успеет вылезти в окно и опуститься по водосточной трубе на улицу.
– Я не намерена тревожить вас после трудового дня (надо было слышать, сколько яду было вложено в эти слова: «трудовой день»). Я пришла получить с вас квартирную плату… Ну-с, что вы на меня смотрите, или у меня к носу присосалась пиявка?
– Никакой пиявки… уверяю вас… Но как я достану кошелек? Если вы выйдете на секунду…
– О, я сама достану кошелек.
– О, я не допущу, чтобы почтенная вдова… Ведь кошелек у меня в брюках, госпожа Лаплуа.
– Что же. Ведь брюки не на вас.
– Они лежат на столе, рядом с той тарелкой…
– Хорошее место для брюк… Можно подумать, что это салфетка! Но кошелек пуст, господин Крапо. Очевидно, у вас деньги в другом месте.
– Боюсь, госпожа Лаплуа, что у меня нет их в другом месте.
Госпожа Лаплуа молча швырнула брюки на тарелку, открыла дверь и крикнула:
– Пожалуйте, милостивый государь, комната свободна.
Старый человек, с лицом обезьяны сапажу, в черном сюртуке, вошел в комнату.
– Здесь сыро! – вскрикнул он с ужасом.
– Что вы! Что вы! Здесь сухо, как в Сахаре!
– Имейте в виду, что у меня ревматизм!
– Я так и предполагала, сударь.
– Впрочем, эта комната нужна мне лишь как место, где бы я мог иногда остановиться и прожить спокойно. Я не выношу отелей… Мое постоянное местопребывание будет далеко отсюда, далеко отсюда… Но вы сказали, что эта комната свободна… Однако я вижу…
– О, это просто недоразумение! Завтра, в двенадцать часов, она будет свободна.
Старый человек вышел, потрогав стену и понюхав палец.
– Что вы делаете, госпожа Лаплуа!? – вскричал Марсель Крапо, вскакивая и держа перед собою простыню, как ширму. – Я не собираюсь уезжать.
– А я не собираюсь заниматься филантропией.
– Я получу на днях блестящее предложение…
– Имейте в виду, что завтра, в двенадцать часов…
– Вам будет потом самой же стыдно, что вы оставили без крова великого Марселя Крапо.
– Ровно в двенадцать.
– Несравненного исполнителя роли Яго.
– Вы беспокоите всех жильцов. Госпожа Тортю жаловалась, что вы не давали ей днем заснуть. Вы лаяли и шипели на весь дом.
– Это я репетировал битву бульдога с очковой змеей.
– Вы назвали себя артистом, а оказались чем-то средним между удавом и испорченным граммофоном…
– Госпожа Лаплуа…
– Мой покойный муж был лучший булочник во всем предместье. Когда его друзья после смерти возложили на его могилу мраморный крендель, то это было только справедливо. Итак, завтра… Вы забыли, что перед вами стоит вдова, сударь.
Это было сказано после того, как Марсель Крапо с отчаянием бросил простыню и заходил из угла в угол, машинально тыча руками в те места, где у одетых людей бывают карманы.
– Спать без рубашки! – воскликнула госпожа Лаплуа, стыдливо зажмурившись. – Как можно дойти до такого разврата?
Стук в дверь заставил обоих вздрогнуть.
– Войдите! – машинально крикнул Крапо,
Маленький человек, с веселым бритым лицом стоял в дверях.
– Простите, я, кажется, не вовремя. Я могу видеть артиста Марселя Крапо?
Госпожа Лаплуа, вспыхнув, вышла из комнаты, а Марсель Крапо для чего-то надел ночные туфли.
– Я – Марсель Крапо, – пробормотал он.
– Вы сегодня очень мило изображали в «Странствующем эксцентрике» беседу президента с представителем синдикатов.
Марсель Крапо покраснел до ушей.
– Вы великолепно изображаете испорченный граммофон.
Марсель Крапо снова поклонился (опять этот проклятый граммофон).
– А что вы изображали потом? Да, разбитую груду тарелок.
Гость, между тем, критически оглядел Марселя Крапо и его комнату.
– Вы можете изображать всякий голос? – спросил он.
– Да, я полагаю.
– И всякую жестикуляцию?
– По всей вероятности.
Маленький господни снова оглядел Марселя.
– Астрономией никогда не интересовались?
– К сожалению, нет, сударь, – вскричал Крапо с отчаянием, словно это было величайшее горе его жизни.
– Я так и думал, – сказал посетитель, – но вы знаете, что есть планеты – Юпитер, Сатурн…
– О, конечно, я их знаю! – отвечал Крапо так радостно, будто речь шла о каких-нибудь его собутыльниках.
– Хорошо. Завтра, в двенадцать часов дня, состоится лекция. профессора Роберта Гампертона. Вы посетите эту лекцию. Вот билет. Слушайте ее внимательно. Эти пятьсот франков вы возьмите сейчас, дабы вы не думали, что я заставляю вас терять даром время. Остальные получите, когда мы окончательно сговоримся. Понимаете: ровно в двенадцать.
Маленький человек ушел так же внезапно, как и появился. Марсель Крапо хотел было бежать за ним, но, посмотрев на себя, ахнул. На нем не было ничего, кроме туфель на ногах и пачки ассигнаций в руке. Запрятав на дно души мысли о будущем, он накинул на себя простыню и крикнул торжественно:
– Госпожа Лаплуа! Если вам нужны деньги…
Глава 3. Прошедшее, настоящее и будущее солнца
Серые стены университета были оклеены огромными торжественными афишами:
Лекция Роберта Гампертона, профессора Оксфордского и Кембриджского университетов, члена королевского астрономического общества, ученого корреспондента парижской, пулковской, нью-йоркской и др. обсерваторий и проч., и проч., и проч.
Марсель Крапо предпочел бы, чтобы вместо всего этого написано было:
Отелло, трагедия Шекспира, в роли Яго выступит великий Марсель Крапо. Торопитесь! Ново! Злободневно!
– Глядите, куда вы идете, милостивый государь! – вскричал старик, тот самый с лицом сапажу, отталкивая налетевшего на него Марселя. – Вы мне сбили очки, черт вас побери! Стойте! Не шевелитесь! Вы раздавите их! Идиот!
– Однако я бы попросил…
– Молчать, милостивый государь! Вы невежа и не умеете ходить по улице!
А из дверей университета уже бежали почтительные люди.
– Мы думали, что вы приедете на автомобиле, господин профессор…
– У меня есть ноги, милостивые государи, у меня есть ноги!.. Конечно, у некоторых их, видимо, нет! – глаза профессора обратились в сторону Марселя, но тот уже скрылся за тяжелой дверью. Он смешался с толпой ожидавших слушателей и слышал, как профессор сказал, проходя мимо, какому-то важному на вид человеку:
– Я вчера подыскал комнату, где буду останавливаться, приезжая в Париж.
Важный человек ответил что-то, из чего Марсель расслышал только:
– Воздух там чист необыкновенно.
Едва ли речь шла о его комнате.
В громадной аудитории все уже шумело и волновалось. Мелькали записные книжки. Держали пари, с чего начнет профессор лекцию. Сосед Марселя Крапо слева ставил два золотых за «господа», а сидевший с ним рядом ниже толстый юноша держал за «милостивые государи». Сосед Марселя справа, почтенный господин в очках, вынув из кармана тетрадку, спросил его:
– Вы не помните, в каком году Локиер начал свои наблюдения над солнечными протуберанцами?
Марсель Крапо побледнел. Ему вдруг пришло в голову, что внушительный швейцар, стоящий у двери, сейчас подойдет и вытащит его за шиворот.
– Я специалист по Луне, – пробормотал он.
– Ага! Вам приходилось делать наблюдения над бороздкой Ариадэуса?
– Приходилось.
– Часто?
– Почти ежедневно.
– Как ежедневно, а фазы?
– Фазы?
– Ну да, разве фазы позволяют делать это ежедневно?
– У меня такая сильная труба.
– Труба?!
Марсель Крапо собрался уже бежать на другое место, как по морю голов пронеслись волны смятения, и профессор Гампертон-сапажу взбежал на кафедру. Рядом за столом сел какой-то красивый сравнительно молодой человек, который стал разбирать чертежи и рисунки. Всюду, куда падал сердитый взгляд профессора, водворялась тишина.
– Милостивые государи, – крикнул, наконец, профессор, и сосед Крапо слева вынул два золотых.
– Великий Кант в тысяча семьсот пятьдесят пятом году…
Марсель Крапо чувствовал, что голова его пухнет и сейчас лопнет, поранив окружающих осколками черепа. На фоне огромной белой стены Гампертон-сапажу казался гигантским би-ба-бо, бранившим аудиторию за то, что Лаплас жил в семнадцатом веке. Он тыкал указательным пальцем в кафедру, не разбирая, куда тычет, и один раз попал в приготовленный для него стакан с морсом.
– Исследования Вольфа в Цюрихе показали… Да, да, милостивые государи, показали, что период этот равен одиннадцати годам и одной девятой года…
Красивый человек, сидевший рядом с кафедрой, подал какую-то картонку, разделенную на клетки, с причудливой кривой линией. Линия эта вдруг поползла по белой стене… И это оказалась вовсе не стена, а какое-то белое дерево, по ветке которого ползла тонкая змея, вроде дождевого червя в два метра длиной. Обезьяна-сапажу раскачивалась тут же, уморительно гримасничая и крича: «Великий Гельмгольц и я, тогда еще молодой ученый»… Марсель Крапо полез в карман, чтобы пощупать вчерашние франки. Никакого кармана – он гол совершенно… Вдруг все деревья тропического леса зашумели, и пальмы полезли прямо на него, толкая его, наступая корнями на ноги, говоря: «виноват». Какая-то ветка сильно ударила его по плечу.
Перед Марселем стоял вчерашний ночной гость и смотрел на него сердито.
Аудитория была пуста, только в дверях еще толпились уходившие слушатели.
– Вы проспали всю лекцию, черт побери!
– О, нет, сударь! Я не знаю, как это вышло…
– Вы запомнили хоть одну фразу?
– Великий Кант и Гельмгольц, тогда еще молодой ученый…
– Какая ерунда… Ну, все равно. Сегодня, в девять часов вечера, приходите в сто пятидесятую комнату. Вы знаете «Gгand Ноtеl»? Никто не должен об этом знать. Понимаете?
И маленький человек, сбежав по широким ступеням, исчез за дверью.
Глава 4. Нельзя ли укоротить ему нос?
– Да, – крикнул знакомый голос.
В большом номере, за столом, на котором стояли всего три бутылки вина, сидели три господина. Первым был хорошо знакомый Крапо все тот же маленький человек, второй был тот самый красавец, который подавал профессору причудливые таблицы, третий же, худой, меланхолического вида франт, был ему совершенно неизвестен.
– Вот и Марсель Крапо, – воскликнул маленький человек, – смотрите, он проспал лекцию и теперь опоздал на целую минуту!..
– Годится ли он? – пробормотал меланхолический человек. – Одно дело испорченный граммофон, другое дело…
– Нужно испытать его, – воскликнул красивый господин, – мы для этого собрались!.. У вас все, что нужно, господин Лебеф?
– Все, что нужно.
Молодой человек взял с окна и перенес на стол ящик. После этого он поставил на тот же стол две свечки.
– У него нос слишком длинен, – пробормотал другой.
– Оставьте, Мак-Кеней, вы сегодня невозможны…
Марсель Крапо начинал чувствовать себя глупо. Но, взглянув на ящик, который открыл его владелец, он увидал знакомые ему растушовки, баночки, разноцветные косички и парики. Ага! Дело, очевидно, идет о театральной антрепризе. Он покорно сел в кресло, и маленький человек, достав из ящика парик с лысиной (которая казалась Марселю знакомой), натянул его ему на голову.
– У вас предполагается спектакль? – спросил Крапо.
– Молчите, а то я буду попадать пальцами вам в рот.
Маленький человек стал обращаться с лицом Крапо так, как будто это был кусок загрунтованного холста. Он делал на нем штрихи, точки, стирал их, делал снова, щурился, отходил, вытирал пот со лба.
– Готово, – проговорил он, наконец, с волнением.
Оба другие встали и стали внимательно разглядывать Марселя.
– Нельзя ли все-таки укоротить ему нос? – пробормотал тот, которого назвали Мак-Кенеем.
Марсель Крапо с удовольствием дал бы сделать это, если бы ему обещали пожизненную пенсию, франков пятьсот в месяц. Он уже хотел начать переговоры, но молодой человек с красивым лицом не дал ему заговорить.
– Очень хорошо! – вскричал он. – Пусть посмотрит в зеркало.
Марсель Крапо подошел к зеркалу, висевшему на стене, и вскрикнул от изумления: профессор Гампертон-сапажу в упор глядел на него.
– А теперь, – сказал маленький человек, – изобразите профессора.
Глава 5. Лакей профессора Гамнертона ведет себя странно
– Вы хорошо знаете этих людей, которые сегодня приехали?
– С одним из них я был раньше знаком, господин профессор.
– Кто же он, м-р Вильямс?
– Это Мак-Кеней – путешественник…
– Зачем он приехал?
– Охотиться на львов. А другой – художник…
– Зачем он приехал?
– Рисовать пустыню…
– Значит, есть еще в мире люди, которым нечего делать?
– По-видимому, господин профессор.
Профессор подошел к окну и воскликнул с восторгом:
– Слава богу, солнце заходит!
Действительно, вдали оранжевый шар касался края безмерной, пустыни, словно гигантский апельсин лежал на огромном золотом столе. За горами уже притаилась ночь. Еще мгновение – и она исторгнется из жарких ущелий, и звездный пожар вспыхнет на небе.
– Скоро можно будет дышать.
Профессор взглянул в окно. Припав к зданию обсерватории, словно пизанская падающая башня, блестела медная масса самого большого в мире телескопа. Казалось, пушка была направлена в небо. Роберт Гампертон подошел к окну и осушил зарытый во льду стакан морса.
– Марсель, – крикнул он в слуховую трубу, – холодную ванну!
Затем, обращаясь к Вильямсу, он сказал, потирая руки.
– С завтрашнего дни начнем наблюдать солнце. Вы осмотрели все приборы?
– Все в полной исправности…
– Я с удовольствием замечаю, что жара на вас мало действует, м-р Вильямс.
– Я стараюсь не распускаться.
– И вы правильно поступаете, милостивый государь, нужно всегда держать себя на вожжах… всегда на вожжах…
Два человека – один высокий, другой маленький – шли по крутой тропинке, ведущей к обсерватории, и тени их, изломанные скалами, простирались до самой вершины горы;
– Пригласите их ужинать, м-р Вильямс: я иногда люблю общество бездельников. Ну, в чем дело?
– Ванна готова, сударь.
– Ледяная?
– Ледяная.
Профессор был доволен лакеем, которого он нанял в Париже перед тем, как уезжать в Африку. Почему-то лицо лакея показалось тогда знакомым, но он никак не мог вспомнить, где он его видал. Впрочем, тот служил как нельзя лучше. Так и теперь все было приготовлено в ванной комнате. Возле кушетки стоял столик с рюмкою коньяку и жженным миндалем. Сквозь открытую дверь виднелась мраморная, освещенная невидимой лампочкой комната, посреди которой в четырехугольном углублении в полу трепетала зеленоватая поверхность воды. Профессор быстро снял пикейные брюки и прозрачную рубашку.
– Ступайте, Марсель, я позову вас.
Профессор любил принимать ванну в одиночестве.
Это – единственное время, когда он позволял себе мечтать о будущем или вспоминать прошлое.
– Где я его видел? – пробормотал он, вступая в ванное помещение и плотно затворяя за собой дверь. Он потрогал ногой воду, она была в самом деле холодная, как лед. После этого он с наслаждением погрузился в эту зеленоватую поверхность. В окно, проделанное возле потолка, виднелось уже звездное небо. Сейчас профессор поднимется на балкончик, висящий над пропастью с зеркальным дном, и вырвет из пространства одну из этих звездочек. Когда он вдоволь насладится ею, он бросит ее снова в беспредельность и вырвет другую. Профессору стало холодно.
– Марсель! – крикнул он.
Никто не шел. Тогда он взял маленький молоточек и стал бить по медной дощечке, висевшей возле ванны. Никто не шел. Профессор стал бить с необычайной силой. Он не терпел никаких промедлений. Он почувствовал, что еще миг, и он придет в ярость. Миг прошел, он пришел в ярость. Тогда он выскочил стремительно из ванной и при этом больно ударился о мрамор коленкой.
– Черт побери, – вскричал он, – да ведь это тот самый малый, который налетел на меня возле университета!
И с удвоенной яростью он выскочил из мраморной комнаты. Его одежды не было на кушетке. Профессор схватил мохнатую простыню, опрокинул рюмку с коньяком.
– Да ведь это он лежал тогда под простыней в той комнате!
И уже с утроенной яростью, кутаясь в простыню, закричал Роберт Гампертон:
– Марсель! Марсель! Марсель!
Никто не шел. Тогда в одной простыне кинулся он в свой кабинет. Его кресло было занято! Им же самим!! А худой охотник на львов стоял возле двери, направляя револьвер в то самое место мохнатой простыни, под которым билось многоученое сердце. Однако профессор не знал страха, когда был в ярости. Он кинулся на охотника, как один из львов желтой пустыни. Но сильные руки схватили его сзади, платок упал на его лицо, острый запах кольнул ноздри, и профессору показалось, что он летит прямо на зеркальное дно самого большого в мире телескопа.
Глава 6. Испорченный медовый месяц
– Да, вот уже одиннадцать лет прошло с тех пор, как сумасшедший Гогенцоллерн вздумал воевать с миром и с Францией… Я помню, как вбежал ко мне мой племянник Баптист. «Дядя, – крикнул он мне, – я иду воевать с немцами!» – А я его помню вот каким… «Идешь воевать? – Делаю строгое лицо. – Без глупостей, ты еще молод.» – «Я иду воевать… За Францию!» – И когда он сказал «за Францию»… О… я уже не мог говорить… Я сам заорал «Да здравствует Франция!» Мы орали полчаса, мы бы орали час, если бы тогда нас не позвали ужинать… Я подарил ему сто франков… В начале войны это были не плохие деньги. Совсем не плохие.
Говоривший это толстенький лысый человек без пиджака поднял вверх один палец. Собеседник, бравый господин при рыжих усах, издал одобрительное ворчание.
– Сто франков, – повторил он с удовольствием, – отличные деньги!
Вечерело. По тихому морю потянулись вереницы рыбачьих лодок. Где-то, в каком-нибудь казино, заиграла музыка.
– А кто тебя позвал ужинать, Огюст? – спросил женский голос из комнаты, на балконе которой велась беседа.
– Меня позвали ужинать… гм… очевидно, моя… первая жена.
– Тебе, по-видимому, очень приятно вспоминать при каждом удобном случае свою первую жену?..
– Дитя мое, это пришлось к слову.
– Я, однако, никогда не прихожусь к слову…
– Это потому, что я постоянно о тебе думаю…
– Вчера ты вспомнил какие-то туфли, которые тебе вышила эта твоя… жена… точно я не вышила тебе целого халата… А я-то думала… я-то думала…
Из комнаты донеслось что-то вроде «хлип», «хлип».
Толстенький человек посмотрел на обладателя превосходных рыжих усов, подмигнул ему, откинулся на кресло, и на лице его изобразилось сладостное умиление.
– Сюзо, – нежно сказал он, – где моя кошечка?.. Кс… кс…
Молодая женщина, в чепчике и в пеньюаре, выбежала на балкон и, ухватившись нежными ручками за красные уши толстяка, поцеловала его блещущее от солнца темя. Рыжеусый красавец великолепным жестом выразил свое восхищение перед таким семейным счастьем и так хлопнул себя по бедру, словно выстрелил из пистолета.
– Этот счастливец Дюко! – вскричал он.
Дюко посадил себе на колени молодую женщину, и лицо его вдруг стало торжественным.
– Да, – сказал он, – ты прав, мой друг, я счастлив. Я счастлив не потому, что могу постоянно ласкать это молодое упругое тело… Да… ну, что же, я не сказал еще ничего такого… Я счастлив не потому, что я, вот почти пожилой человек, обнимаю любящую меня почти девушку… Я рад, что нашел в ней человека… И кроме того мне приятно думать, что была война, что чуть ли не двадцать миллионов людей погибло от пуль и сабель, что где-то там, в России – большевики, а у нас тихо… плещется море… из кухни аппетитно пахнет жареным бараньим боком, а дела в парижской конторе идут все лучше и лучше…
– Опять ты начал говорить про эту противную политику, – воскликнула юная и пылкая жена, – бутуз ты мой драгоценный! Скажи лучше, какого варенья сварить тебе побольше на зиму?
Дюко сделал серьезное лицо. Он размышлял с минуту и, наконец, сказал:
– Клубничного.
И опять рыжий гигант хватил себя по коленке.
– Этот счастливец Дюко! – вскричал он.
Молодая женщина, поцеловав второй сверху подбородок, своего мужа, убежала в комнаты, будто немедленно намерена была приступить к варке варенья.
– Надо делать вид, что придаешь большое значение их вопросам, – сказал Дюко, – у них свой круг интересов, у этих влюбленных фей! Да. Так вот я и говорю. Приятно знать, что ты в безопасности, Что никто ничего у нас не отнимет… Ибо теперь ясно – время социализма еще не настало!
Из-под рыжих усов вырвался презрительный свист.
– Филантропы провалились на всех фронтах!
– Они хотели сжить со света нас, буржуа!..
– Ха, ха, ха!
– Ха, ха, ха!
Шурша и шумя, ложились на песок волны прибоя, перед маленькой дачей, на балконе которой сидели собеседники, пестрели цветы, и чем ниже садилось солнце, тем сильнее и пьянее становился их аромат.
– Тебе тоже нужно жениться, старина, – сказал Дюко, – большое счастье иметь жену… И опять-таки не потому, что в такие ночи вместо того, чтобы бегать и искать, тебе стоит только протянуть руку… Да… Хотя и это уже очень важно… Но иметь рядом с собой влюбленное в тебя кроткое и нежное существо… Этакую маленькую толстушку, покорную твоим капризам… Что? Ты будешь отрицать, что это прекрасно?
– Разумеется, не буду!
– Я думаю!
Оба, вытянувшись в креслах, некоторое время молча наслаждались соленым морским запахом.
– А вон Гарпуа идет с рыбной ловли, – сказал Дюко.
Гарпуа был унылый человек, с миросозерцанием мрачным и безнадежным. Никто не помнил; чтобы он похвалил что-нибудь или обрадовался бы чему-нибудь при каких бы то ни было обстоятельствах. Сидя за бутылкой вина в кабачке, он обычно печально рассказывал о разных своих родственниках, умерших мучительно от алкоголизма, и говорил, что вино есть яд губительный для всех вообще, а для него в особенности. Если день был жаркий и ясный, он угрюмо предсказывал грозу и бурю; у красивых девушек предполагал тайные хвори; когда восхищались цветами, утверждал, что его дед умер, нанюхавшись резеды. Он безусловно верил во всеобщую революцию. Господин Дюко с высоты своего непоколебимого благополучия любил заглядывать в мрачную пропасть этого унылого сердца, и теперь, когда Гарпуа проходил мимо дачи, он крикнул ему:
– О-э! Что плохого на свете, господин Гарпуа?
Тот остановился, печально поглядел на море, на цветы, на солнце.
– Все плохо, – сказал он.
– Вам не повезло с уловом?
– Не повезло.
– Заходите выпить стакан вина с бисквитом.
– Между прочим, – сказал Гарпуа, – в Париже от бисквита умерло шестьдесят человек, среди них есть старики, женщины и дети.
– Заходите. Вы расскажите нам все подробно, – и господин Дюко, сказав так, улыбаясь, хитро поглядел на своего приятеля.
– А вот мы сидим и говорим на тему о браке, – сказал он, пожимая руку печальному рыболову.
– И что же вы говорите?
– Мы находим, что это превосходное состояние.
– Да, конечно. Однако, бракоразводные конторы завалены делами.
– Много дураков, которые женятся не по любви.
– Дураков, вообще, много.
Прелестная Сюзо снова выпорхнула из комнаты.
– Ты женился на мне по любви, одуванчик? – спросила она, заняв свою любимую позицию на мягких, как подушки, коленях своего возлюбленного.
– А ты, моя ласточка?
Уста любящих слились в столь страстном поцелуе, что рыжеусый господин покраснел и в волнении заерзал в кресле. Гарпуа между тем преспокойно вынимал из кармана газету.
– Так что же плохого на свете? – спросил Дюко, не спуская глав с груди своей прелестницы.
– Есть скверные сообщения.
– Не началась ли мировая революция? – воскликнул Дюко против воли испуганно.
– Гораздо хуже, – ответил печально Гарпуа.
– В чем же дело?
– Вы заметили, что в последнее время стало холоднее, чем было обычно?
– Мне сейчас тепло! – воскликнул Дюко, за что получил от нежнейшей супруги сладкую, как поцелуй, затрещину…
– Но, вообще, вы заметили, что стало холоднее, чем было всегда в это время года.
– Говоря по правде, – сказал Дюко, делая серьезное лицо, – я это замечал; мой отец рассказывал, что он будучи юношей, купался в декабре и не простужался. Я сам помню, как я однажды в одном белье выскочил из окна.
– Что? – спросила Сюзо.
– То есть, не я, а один мой приятель.
– Ты сказал, что ты. Откуда ты выскочил в одном белье? Не от первой ли своей, жены?
– Зачем же от жены выскакивать в окно?
– Я почем знаю, что вы с нею делали?
– Сюзо!
– Ты постоянно вспоминаешь эту свою жену, можно подумать, что я плохо за тобой хожу….
Неизвестно, куда бы завел этот спор, если бы господин Дюко не обнял со страшной силой пухленький стан своей супруги и не поцеловал ее так, что у рыжего красавца глаза слегка помутились. После такого объятия Сюзо забыла все претензии. Она стала нежно размазывать на лысине капельки выступившей на ней испарины, а господин Гарпуа, развернув газету, сказал грустно и торжественно:
– По сообщению новой обсерватории на Атласских горах солнечная энергия все уменьшается и уменьшается. За последние недели это уменьшение приняло катастрофический характер… Мы не замечаем этого только благодаря накопленному землей теплу, но если будет так продолжаться, а пока это так продолжается, через пятнадцать лет солнце совсем погаснет… Но уже лет через пять земля покроется толстым слоем льда. У нас будет температура междупланетного пространства.
– Какая же это температура? – спросил Дюко неуверенным тоном.
– Двести двенадцать градусов ниже нуля.
Все умолкли. Хорошенькие кошачьи глазки Сюзо, а за нею и глаза всех с ужасом уставились на заходящее солнце. Красное и в самом деле какое-то холодное, заходило оно за такое же холодное стальное море и никого не грело косыми щупальцами. На мгновенье ясно представилось, как весь этот прекрасный, цветущий мир, оледеневший и молчаливый, кружится в темном пространстве, среди ослепительных, но никого не радующих звезд. Сюзо как-то невольно сползла. с колен своего житейского спутника, который, побледнев, как смерть, перевел глаза с солнца на страшную газету.
– Значит, всему миру?.. – спросил он.
– Предстоит смерть, – ответил Гарпуа.
