Текст книги "Гусарский монастырь"

Автор книги: Сергей Минцлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Глава XX

– Людмила Марковна, не вернуться ли нам лучше в Рязань? – сказала Леня, войдя на балкон, где в своем кресле, как обычно, полулежала старуха.

Голос Лени был совершенно ровен, но звучал несколько неестественно.

– Это еще зачем? – удивилась Пентаурова. – Что мы в ней забыли?

– Владимир Дмитриевич что-то захворал…

Людмила Марковна поднялась в кресле.

– Что? Откуда взяла?

– Иван приезжал зачем-то: говорил девушкам…

– Не мели вздору! – прервала ее старуха и с трудом поднялась на ноги. – Леня не помогла ей и стояла, отвернувшись. – Умер?

– Да… – тихо проговорила девушка; слезы капали из глаз ее на край стола.

Пентаурова молча перекрестилась несколько раз.

– Все там будем! – проговорила она. – Прикажи лошадей запрягать!

Леня ушла, а старуха прислонилась плечом к колонне и устремила неподвижный, немигающий взгляд куда-то в глубь сада. Глаза ее были сухи. Перед ними воскресло далекое прошлое: ее замужество, такое счастливое вначале, Володя, бегающий в красных сапожках и белой шелковой рубашечке по этим дорожкам… что лучезарные бабочки, то здесь, то там, из-за кустов и клумб стали выпархивать милые и близкие лица давно ушедших людей.

– Лошади готовы… – раздался за ее спиной голос Лени.

Виденья погасли.

– Все прошло, все сон!… – вырвалось у Пентауровой. – Едем! – добавила она и твердой походкой пошла к дверям.

– Не выть! – строго обратилась она к куче плакавших приживалок и дворовых девушек, высыпавших провожать барыню. – Все умрем в свой час. – Дорогой она не проронила ни слова и, только уже подъезжая к заставе, вымолвила: – Предчувствовала я! Вовремя вольную твою успел он написать. В конторке, говорила, она у него положена?

– В конторке… – ответила Леня.

– Сейчас же вынь, как приедем!

Владимира Дмитриевича они застали уже на столе.

Пожилая монашка из Девичьего монастыря стояла у ног его и читала псалтырь, а он лежал спокойный и довольный и, казалось, чутко вслушивался в никогда не слыханные им слова псалмов.

Людмила Марковна положила земной поклон и долго не подымала головы от пола; затем встала с колен при помощи Лени и, подойдя к покойнику, ощупала его лоб и руки:

– Доктор был? – спросила она встретившего ее еще у ворот расстроенного Маремьяна.

– Был-с…

– Как случилось, рассказывай?

Маремьян передал все происшедшее. Услыхав, что кабинет опечатан полицией, Людмила Марковна нахмурилась.

– Это зачем? – спросила она.

Маремьян потупил глаза и пожал плечами.

– Положение у них такое: до приезда наследников, значит… – ответил он.

– Каких наследников?

– Вас-с… и Степана Владимировича…

Людмила Марковна отослала приказчика и повернулась к Лене.

– Слышала? И вольная твоя, значит, там запечатана?

– Да. Но ведь она цела и беспокоиться нечего!

Старуха качнула головой.

– Не знаю… – проронила она. – Сейчас же отправь Степану эстафету в Петербург!

Неожиданная смерть Пентаурова взбудоражила Рязань, и решительно весь город побывал в его доме.

На панихидах нельзя было протолкаться в зале, куда тело было вынесено и поставлено на высоком катафалке в обитом малиновым бархатом гробе.

– Вот вам и жизнь наша!… – слышались тихие беседы среди пожилых людей. – Сочинял человек, театры устраивал и вот хлоп-с – и ничто больше не нужно ему!

– Да… – отзывались другие. – Истинно, все суета сует!

Молодежь переговаривалась о судьбе театра, а дам больше всего интриговала Леня, присутствовавшая на всех службах и которую можно было теперь рассмотреть совсем в упор и даже тайком ощупать, из какой материи сделано у нее платье.

Людмила Марковна выстояла только две панихиды, а остальные слушала, сидя на кресле в дверях из гостиной в зал.

Был на одной из панихид и гусарский «монастырь» в полном составе; Светицкий же являлся дважды в день и старался стать поближе к Лене. Впечатление она производила на него неотразимое, и чем больше молодой гусар глядел на нее, тем все ярче и сильнее разгоралось в нем чувство к ней.

Названия «крепостная», «дворовые», заставлявшие всех смотреть на носительниц их, как на существа бесконечно низшие, казались ему дикими и бессмысленными в приложении к ней; отчасти поэтому, как решительно ни собирался он на следующей же панихиде познакомиться с Леней, но, очутившись с ней почти рядом, сделать этого не решался.

Пренебрежительные взоры маменек, которыми они окидывали Леню, шепчась на ее счет, выводили Светицкого из себя, он щипал себя на намеки за усы, бесился, сравнивая Леню с этими судьями ее, и называл их в душе дурами и кувалдами.

Только после последней панихиды удалось Светицкому выполнить свое намерение. Он нарочно стал в стороне так, чтобы можно было незаметно остаться в зале при выходе из нее толпы.

Как он рассчитал, так и случилось: после службы Леня направилась мимо него к гостиной, и, когда поравнялась с ним, Светицкий отделился от стены и шагнул к ней.

Леня подняла на него большие глаза свои и остановилась.

– Извините меня!… – проговорил гусар. – Я Светицкий… Вы теперь одна с госпожой Пентауровой, может быть, я чем-либо могу быть полезен? Располагайте, пожалуйста, мною!…

– Спасибо, – ответила Леня, – но, кажется, мы пока управимся!

– Я с удовольствием помогу… Все, что прикажете.

– Я передам Людмиле Марковне…

– Очень буду рад, пожалуйста…

Леня поклонилась ему и хотела уйти, но Светицкий поспешил подать ей руку; девушка протянула свою, и он крепко пожал ее худенькие пальцы.

– Так, пожалуйста, не стесняйтесь, все, что могу!…

Леня приветливо улыбнулась ему и подошла к наблюдавшей за ними Пентауровой, а Светицкий, радостный и сияющий, чуть не вприпрыжку поспешил к выходу.

На следующее утро состоялся торжественный вынос тела: похороны должны были произойти в Баграмове, и гроб, провожаемый толпой народа, запрудившей весь двор, был установлен на черные дроги, и траурный поезд двинулся в путь.

Поезд был невелик – всего из десятка экипажей, в которых разместились желавшие проводить покойника до могилы, а главным образом повидать Баграмово и отведать поминального обеда.

Разумеется, в числе их была на правах старого друга дома Марья Михайловна с семьей, Арефий Петрович, Заводчиков и три сестры Зяблицыны. Никакие «духовные» события в городе, вроде свадеб, крестин и похорон, без их участия не обходились. Позади всех на вороной тройке поехал Светицкий.

Особенно сильное впечатление произвела смерть Пентаурова в доме отца Михея.

Ей там долго не хотели верить и поверили только, когда Липочка, накинув платок, сбегала со стряпкой в пентауровские палаты и убедилась собственными глазами, что Владимир Дмитриевич лежит на столе.

– А ты кляла его вечор на все корки? – промолвил отец Михей. – Нехорошо…

Маремьяна Никитична чувствовала себя несколько смущенной; было неприятно: точно и вправду слова ее накликали смерть Пентаурову.

– Я, что ж… я ничего худого не говорила и не говорю!… – басисто возразила она. – А что свинья был покойник – Господи, прости мое согрешение, – так это правда!

– Полно, полно! – воскликнул отец Михей. – Не подобает так!

Маремьяна Никитична вошла в азарт.

– А разве неправда? Кто у нас Агафона со Стратилаткой совратил, как не он? Он их в свой дурацкий театр сманил, вот его и покарал за это Господь!

– Не осуждай! – сказал отец Михей, прохаживаясь по горенке мимо Морковкина, который сидел, вытянув ноги, и глубокомысленно слушал беседу. – Кто знает пути Божьи?

– Не иначе, как за это! – стояла на своем Маремьяна Никитична. – Тебе бы все заступаться за всех: ты и их, пожалуй, скоро оправдывать начнешь? А Стратилатку давно вон надо было гнать: чума, а не человек!

– Верно-с… озорной человек, озорной! – поддержал Морковкин. – Хотел я тут на днях доносец даже написать на него, да только из приятельства к отцу Михею воздержался!

– На что доносец? – полюбопытствовала Маремьяна Никитична.

Отец Михей остановился и молча воззрился на гостя.

– А за чтение! Оборотите во внимание, отец Михей, на предбудущее время: как дойдет он в книге до места, кое сразу понять не может, он, чтобы не спотыкнуться, и дует на всю церкву на тот же глас «Воском закапано, воском закапано», да листы-то верть-верть, чтобы поскорее отвалять, значит! Подошел я поближе к клиросу, слышу, спрашивает его тихо Агафон ваш: «В кое время пойдешь?» Чтение тому прерывать нельзя, так он в кафизму и клеит: «Четверть десятого… Господи помилуй, Господи помилуй…» Простой народ, конечно, не понимает, так, думает, оно про четверть десятого и в книге написано, а ведь оно соблазн?

– Я что-то не слыхал… – проронил отец Михей.

– И услышишь иной раз, да сквозь уши проскочит, в толк не возьмешь; тут следить надо, а вам из алтаря где же? О!… – Морковкин поднял указательный палец. – Он штука тонкая! Это, я вам доложу, человек с обстоятельствами: глаз с него спускать нельзя!

– Слышишь, батенька, что умные люди говорят? – обратилась Маремьяна Никитична к отцу Михею. – Мотай на ус-то!

– А сынок где, дома? – вполголоса осведомился Морковкин.

Маремьяна Никитична мотнула головой, и сине-черные брови ее сдвинулись.

– И не ночевал. Сбежал ночью!

– Разговор, стало быть, с ним имели?

– Был. Сурьезно поговорила: кочергой!

– Дельно-с… Но только, оборотите во внимание: корень зла здесь не в Стратилатке, а в другом совсем!

Отец Михей опять остановился против Морковкина.

– В ком же? – спросила Маремьяна Никитична.

– В Шилине! Глубочайше убежден в сем!

– Да разве бывал у него Агафон? – удивилась она.

– Как же-с! Несколько раз видал, как он в сей вертеп философский входил, и дивился: для каких таких дел, думаю, посещает он его? А тут вон оно что объявилось!

– Не думаю я на Шилина! – с сомнением в голосе возразил отец Михей. – Смарагд Захарович человек умный и такого дела не присоветовал бы…

– Умный-с; согласен, что умный! – ответил Морковкин. – Но ум-то куда у него направлен, оборотите это во внимание? На той неделе встретились мы с ним у церкви – я от обедни шел. «Что, – говорит он мне с усмешечкой с эдакой, – все Господу Богу надоедаете, Зосима Петрович?» – «Не надоедаю, – ответил я, – а благодарить Создателя хожу!» – «Да ведь, – говорит, – Господь что мы грешные: дела больше любит, а не словесность эту! Ладаном-то уж его задымили достаточно!»

– А?! – с негодованием воскликнула Маремьяна Никитична.

– Да-с!… Плюнул я, конечно, и ушел! Вот теперь и рассудите, откуда зло идет?

Долго толковали на эту тему попадья и Морковкин, а отец Михей молча шагал из угла в угол, и сердце у него болело о блудном сыне.

Глава XXI

На другой день после похорон Пентаурова случилось новое происшествие: Бонапарте пытался зарезать Антуанетину и нанес ей две раны ножом в коридоре около уборных.

Одним из первых узнал об этом Зайцев, отправившийся в театр к Белявке за рукописью трагедии, которой так и не суждено было увидеть рампы.

На сцене толпились актеры, и Зайцев подумал, что Белявка решил продолжать репетиции до приезда нового хозяина, но, приглядевшись к сумеркам, царившим кругом, увидал, что среди сцены стоит в мундире с красным воротником настоящий квартальный и распекает за что-то вытянувшегося перед ним Вольтерова.

– Ты это в каких смыслах Вольтеров, а?! – кричал, наступая, квартальный.

– Не могу знать-с… – испуганно лепетал благородный отец.

– Распустились вы тут, размечтались, пьяницы! – продолжало начальство. – В часть тебя, подлеца, за такую фамилию заберу. Людей уж начали резать!

– Не я-с… барин так приказали зваться!…

– Барин… барин на том свете, а ты тут у меня ухо востро держи! – несколько утихомирясь, сказал квартальный. – Один Бонапарте, другой, черт его знает, – Вольтеров: острог в полном составе! – Он погрозил пальцем всем почтительно стоявшим поодаль актерам с Белявкою во главе. – Смотрите вы у меня, благородно чтобы все было! Ведите прохвоста! – добавил он и, повернувшись, пошел к выходу. За ним двое будочников под руки повели связанного Бонапарте; волосы его были всклокочены, мутные глаза блуждали.

Зайцева обдало крепким перегаром водки.

– Что у вас случилось? – спросил он, подойдя к Белявке.

– А шо хорошего может быть, колы баба впутается? – с сердцем ответил тот. – Подкараулил тут этот дурной Антуанетину, тай и пырнул ножиком.

– Убил?!

– Ни, поранил коло уха, да в плечо.

– Где ж она?

– В дом перенесли… Отдышится, ничего!

– Вот какая история… А я думал у вас репетиция идет?

Белявка хмыкнул носом.

– Не дай Бог таких рэпэтыций! И шо теперь нам, трагикам, делать, колы комики баб начали ризать? – добавил он, разводя руками. – Одно, на куски нам их рвать остается!

– А я ведь к вам за рукописью своей зашел! – сказал Зайцев. – Теперь уж, конечно, не пойдет моя пьеса?

Белявка махнул рукой:

– Где идти? Еще самих-то нас будут ли держать – нэ знаю…

– А не слышно разве, каков он насчет театра? Любит или нет?

– Этого не слыхал! – Белявка взял под руку Зайцева и тихо произнес, нагнувшись к его уху: – Дворня дюже не хвалить его: сквалдыга, говорят, жмот, одно слово – поганый. Одначе, пройдемте ко мне, там и побалакаем… – И, держа под локоть Зайцева, он повел его в свою горенку.

Прошло несколько дней, и Светицкий, мысли которого неотступно витали вокруг Лени, решил во что бы то ни стало повидать ее.

Выполнить это можно было только в Баграмове, между тем ехать прямо к Пентауровой было неудобно – его могли не принять, и Светицкий надумал забраться под видом охотника в баграмовский лес, а оттуда в сад и подкараулить появление Лени.

В тот же день, как ему пришла в голову эта мысль, Светицкий послал своего вестового – разбитного малого Илью – повызнать у пентауровской дворни, нет ли где в баграмовском лесу близ сада сторожки. А на другое утро уже скакал с Ильей по дороге в Баграмово; за плечами у Ильи болтался английский штуцер, добытый Светицким у одного из товарищей по полку.

Не доезжая с версту до имения, оба всадника свернули влево, углубились в березовый лес и там, очутившись в тени и прохладе, придержали вспотевших коней и поехали по тропе шагом; трава по сторонам ее достигала до груди коням, и они жадно рвали и ели ее на ходу; кругом сотнями голосов заливались птицы.

Скоро показалась и почернелая и покосившаяся избенка-сторожка, служившая в давние года сборным местом для барской псовой охоты, переведенной потом по приказу Владимира Дмитриевича.

Дверь в избушку была приотворена, и оттуда с громким лаем навстречу приезжим выкатился кудлатый щенок; вслед за ним показался высокий и прямой, как юноша, старик с седою бородой, спадавшей почти до пояса.

Приезжие соскочили с коней, и Светицкий обратился к молча и низко поклонившемуся ему старику:

– Здравствуй, дедушка! На тетеревов поохотиться хочу – можно у вас?

– Отчего нельзя – можно! – приветливо ответил старик. – У нас запрета на это нет… да и охотников нету! Все по полям да с собаками больше господа ездят! Вздохнуть с устатку не желаете ли? Молочка, может, выкушаете?

Пить Светицкому очень хотелось и, опустошив чуть не целую крынку и уничтожив хороший ломоть хлеба, он закинул штуцер за плечо и спросил, как ему ближе пройти к усадьбе.

– А там же ж тетеревов нет! – воскликнул старик, и серые глаза его пристально глянули в глаза гостю.

– Я Людмилу Марковну хочу сперва проведать… – ответил Светицкий.

– А, так, так… – сказал старик. – Пожалуйте сюда, барин… – Он завернул за угол избы и указал рукой на тропку, едва наметившуюся среди орешника. – Так по ей все прямо и ступайте мимо камня, тут рукой подать до сада…

Светицкий исчез в кустах, а старик несколько минут провожал его взглядом и наконец качнул головой.

– Чудно… – пробормотал он, возвращаясь обратно к Илье, водившему лошадей по полянке. – Приехал охотиться, а собачки нет!

Светицкий шел быстро, и минут через десять дорожка привела его к канаве и валу, заменявшим садовую ограду; за ними виднелась темная зелень липовой аллеи, круто спускавшейся влево к реке, синим пятном глядевшей в просвет среди гущи берез.

Светицкий перескочил через канаву и выбрался из чащи на аллею – широкую и темную, что бесконечный грот. Она была пустынна. Молодой гусар взял вправо и, дойдя до поворота, увидел далеко впереди, в самом конце ее угол дома и белые колонны балкона.

Чтобы не быть замеченным, он прошел краем, у самых стволов деревьев и, добравшись почти до конца аллеи, услыхал на балконе стук ножей и тарелок; там накрывали на стол к обеду. Видно через густой плющ ничего не было.

Светицкий постоял, затем возвратился немного назад и свернул в сторону, с тем, чтобы встать за клумбами против выходных дверей на балкон и оттуда наблюдать – не сойдет ли Леня в сад.

Осторожно добрался он до намеченного места и устроился на часах в кустах сирени, за сплошною стеной которой начинались и вплоть до балкона шли клумбы с цветами.

Людмила Марковна сидела в кресле; позади нее из залы к столу и обратно шмыгал лакей в желтом балахоне, принося то хлеб, то разные принадлежности для стола. Лени не было.

Наконец, в хорошо видной Светицкому глубине зала появилось белое платье, и сердце гусара забилось чаще: на балконе появилась та, которую он так ждал.

Бесконечно долго тянулся обед. Светицкий несколько раз садился на землю, вскакивал, опять садился, грыз стебельки травы и накрошил их такое количество, что хватило бы на прокормление доброй овцы.

Наконец на балконе послышался шум отодвигаемых стульев; из-за колонны показались старуха и Леня, ведшая ее под руку к креслу. Людмила Марковна расположилась на свой обычный отдых, а Леня вошла в дом и через некоторое время вернулась с книжкой в руках.

Надежды Светицкого исполнились: она постояла с минуту на верхней ступеньке балкона и тихо стала спускаться в сад, затем направилась в ту аллею, где успел побывать Светицкий.

Он бросился вниз, к реке и самому дальнему концу аллеи, с тем, чтобы выйти там на нее и встретиться, как бы невзначай, с девушкой. Не разбирая дороги, напрямик, через колючие кусты шиповника и боярышника домчался он до намеченного места и, стараясь придать себе спокойный вид и тише переводить дыхание, с ружьем в руке пошел вверх по аллее.

У изгиба ее, опершись спиной на ствол вековой липы, сидела погруженная в чтение Леня.

Шагах в двадцати от нее Светицкий кашлянул; книжка опустилась, и открылось лицо Лени; на нем изобразилось удивление.

– Здравствуйте, Леонида Николаевна! – произнес, подходя, Светицкий.

Девушка поднялась ему навстречу.

– Вообразите, смешной какой случай со мной вышел? – продолжал гусар. – Охотился с товарищами и вот отбился от них, заблудился и неожиданно попал сюда!

Голос его звучал без фальши, и это еще более окрылило его.

– Как вы исцарапались сильно? – сказала Леня, указав на руки гусара; тот глянул на них и увидал, что они в крови.

– Пустяки! – весело ответил он. – Это я через лозняки у реки продирался. Зато вас вижу – вот и награда мне!

– Какая же это награда? – Леня была так далека от мысли, что Светицкий приехал ради нее, что ни на минуту не усомнилась в истине его слов. – Где же ваши товарищи девались, не послать ли за ними людей?

– Нет, нет, они сами выберутся! – торопливо ответил Светицкий. – Они хорошо знают места. Вы мне позволите отдохнуть немного здесь?

– Конечно, пожалуйста! Сейчас Людмила Марковна спит, а через полчасика я проведу вас к ней.

– Зачем же ее беспокоить? Не надо!

– Какое же это беспокойство?

– Право не надо: вы даже не говорите ей, что я здесь был!

Леня опять удивилась. Прямая и искренняя сама, она и в других не предполагала притворства и задних мыслей.

– Почему же?

– Да так… может быть, ей это не понравится… что-нибудь подумает!

– Что же она может подумать? Ведь вы же не с худыми намерениями к нам приехали: дом поджечь не хотите?

– О нет, нет! – воскликнул, улыбаясь, Светицкий.

– К чему же вам прятаться? Все равно Людмила Марковна узнает: лошадей же вам нужно будет дать в Рязань ехать?

– Зачем? У меня… – Гусар чуть не проговорился и осекся. – Я товарищей отыщу и с ними вернусь: там у нас свои лошади!

– Где же?

– А там… – Гусар неопределенно показал куда-то рукой и почувствовал, что кровь густою волною начинает подыматься из-под воротника к щекам его. Он отвернулся.

Леня приметила смущение Светицкого и, не понимая, в чем дело, замолчала.

– Здорова ли Людмила Марковна? – озабоченно осведомился он.

– Все по-прежнему; ноги у нее очень болят!

– В Рязань не собираетесь переехать?

– О нет, здесь так хорошо!

– Это грустно…

– Почему грустно?

– Для меня грустно… – пояснил гусар. – Значит, и на сцене вас больше не увидим?

Леня улыбнулась:

– Какой же теперь театр! А вы любите его?

– Очень. Как вы были хороши в Эсмеральде, Леонида Николаевна! Многие плакали, когда вы говорили в последнем акте. Так хотелось броситься на сцену, что-нибудь сделать и спасти вас! Жаль только, что пьеса была дубовая! – повторил он слова Возницына. – Знаете, как ее у нас назвали, – «Поленья любви»!

Леня тихо засмеялась.

– Всем нельзя быть Шекспирами, Дмитрий Назарович. Вы читали Шекспира?

Светицкий должен был сознаться, что только слышал о нем.

– Вот его играть, должно быть, великое наслаждение!… Как хорошо, что существуют на свете такие гении: с ними так светло жить! – добавила Леня.

– Вы много читаете? – спросил гусар.

– Да. Книги – мои друзья.

– А живых друзей у вас много?

Леня подняла на него глаза.

– Откуда же они у меня могут быть? Мы ведь здесь, как в монастыре, живем.

– А если бы я попросил вас меня считать своим другом? – горячо сказал он. – Настоящим – на жизнь и на смерть?

– Будемте друзьями, я рада! – просто ответила Леня, протягивая ему руку.

Светицкий почтительно поцеловал ее и опустился на одно колено.

– Если так, посвятите меня в ваши рыцари!

– Что же я должна для этого сделать? – смущенно смеясь, спросила Леня. – Знаете, мы с вами сейчас точно на сцене…

– Дайте мне вот эту ленточку… – Он указал на голубой бант, приколотый на груди девушки. – Это будет мой цвет с нынешнего дня!

Леня сняла бант и подала его гусару. Тот прижал его к губам.

– Встаньте же, рыцарь, – произнесла она, – и пойдемте в дом. Людмила Марковна, наверное, уже ждет меня!

– Нет, разрешите мне не ходить!

Светицкий поднялся на ноги.

– Да отчего? Какой вы странный! – воскликнула Леня.

– Позволите? И не сердитесь? И не говорите Людмиле Марковне, что я был…

– Право, можно подумать, что у нас свиданье здесь с вами происходило…

– Пусть это будет нашей маленькой тайной, – продолжал Светицкий, – ведь у друзей всегда бывают какие-нибудь тайны! И разрешите завтра мне опять прийти сюда в это время?

– Да ведь вы же в Рязани живете, далеко!

– Ничего, можно приехать!

– Слушайте… все это так непонятно… – произнесла Леня, и в голосе ее послышались легкая тревога и волнение. – Зачем вам это нужно?

Ответ был на губах Светицкого, но он не решился произнести его.

– Мы же друзья… – сказал он. – Я места себе не нахожу дома! А вы мне книг дайте: я ничего не читал, ничего не знаю. Друзья помогают друг другу. Хорошо?

Леня молча протянула руку, и Светицкий опять поцеловал ее. Лицо Лени подернулось на этот раз краской.

– А теперь прощайте, я должна уйти!… – И она почти побежала в дом, а когда оглянулась от балкона – увидала, что Светицкий все еще стоит и смотрит ей вслед с дальнего конца аллеи.