Текст книги "Гусарский монастырь"
Автор книги: Сергей Минцлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
Глава III
…В то время как в гусарском монастыре возглашалась Пентаурову здравица, он сидел в вольтеровском высоком кресле у себя в кабинете и беседовал с почтительно стоявшим перед ним человеком весьма захудалого вида.
Пентауров имел редкую в те времена привычку тщательно одеваться с утра и поэтому сидел в легком летнем сюртуке синего цвета, в белоснежном жабо и с такими же кружевными рукавами, из которых выставлялись выхоленные белые руки; довольно округленный живот его облекал белый жилет; ноги, обтянутые бронзовыми чулками, были перехвачены у колен синими подвязками с бантами и покоились одна на другой.
Лет Пентаурову было на вид под сорок, в действительности же около пятидесяти пяти. Ни бороды, ни усов он, как штатский человек, не носил, и правильно очерченное лицо его можно было бы назвать красивым, если бы не излишняя округленность и припухлость розовых щек и подбородка, придававшая ему оттенок чего-то младенческого.
Карие глаза его внимательно глядели на стоявшего перед ним невысокого, щуплого человека с круглым, чернявым лицом и взъерошенной, как после хорошей трепки, головой; облечен тот был в крепко заношенный и лоснившийся, нанковый казакин и такие же длинные, необыкновенно широкие брюки, из-под бахромы которых неуклюже торчали носки порыжелых и заскорузлых сапог.
Это был «заправский» актер Белявка, выписанный Пентауровым из Москвы от одного своего приятеля, большого знатока и любителя театра.
– Так вот что, Грицко… я написал несколько пьес, – говорил мягким, приятным тенорком Пентауров, – и хочу их поставить на сцене: для этого я устраиваю театр и выписал тебя к себе на помощь. Говорил тебе Максим Ульянович, что ты будешь у меня режиссером?
– Ховорыли-с!… – с сильным хохлацким акцентом произнес Белявка.
– Он мне пишет, что ты дельный и толковый человек… – продолжал Пентауров. – Очень рад буду, если ты поддержишь эту свою, как ее по-русски… репутасьон. Я буду тобой доволен – и ты будешь мной доволен! – выразительно добавил он. – В первую очередь нужно будет тебе прилично одеться: ты ведь теперь глава труппы! Как твое имя?
– Грицко ж Белявка! – ответил тот.
– А по отцу?
– Харлампыч-с.
– Так вот, я тебе покажу сейчас моих актеров, и ты разберись в них; если мало их или найдешь лучшего, выбирай любого, не стесняйся: дворня у меня большая, выбрать есть из кого. Твоя главная обязанность – отыскать мне таланты!
Пентауров взял со стола бронзовый колокольчик и позвонил.
В кабинет, как на пожар, вскочил малый лет пятнадцати со вздернутым, словно вставшим на дыбы, носом и отроду удивленными, светлыми глазами.
– Приказчик здесь?… – спросил Пентауров.
– Тута-с…
– А актеры?
Малый прикрыл красной лапой нос, как бы собираясь удержать его от прыжка, и хихикнул.
– И актеры тута-с!… – ответил он, отдернув руку и покашливая, чтобы как-нибудь скрыть свою оплошность.
– Пошел, позови! – слегка сдвинув безволосые бугорки бровей, приказал Пентауров; малый метнулся назад, за дверь.
Немного погодя в кабинет вступил плотно сложенный, плечистый человек лет сорока, в черном кафтане; намасленную русую голову его разделял пробор, тщательно сделанный посередине; маленькие глаза умно и спокойно, как зверьки из нор, глядели из-под круто осевшего над ними низкого лба.
За ним осторожно, на носках, следовала небольшая кучка дворовых, мужчин и девушек.
Ухмыляющаяся носатая рожа парня показалась на миг за спинами вошедших, фыркнула, как испуганный кот, и опять исчезла.
Приказчик свободной походкой привычного человека подошел к столу и стал чуть поодаль от Белявки. Остальные толпой стеснились у дверей.
– Маремьян, – обратился Пентауров к приказчику, – есть у тебя в запасе новое, хорошее платье и все прочее?
– Найдется-с…
– Так выдай вот ему!… – Он кивнул головой на Белявку.
Приказчик окинул взглядом своего соседа, будто только что заметив его.
– Слушаю-с! – обронил он.
– Подойдите ближе! – приказал Пентауров актерам.
Те несмело придвинулись на несколько шагов и опять остановились.
– Я вам выписал из Москвы начальника и учителя… – заговорил Пентауров. – Вот он! Дело свое он знает отлично…
Белявка кашлянул и заложил назад правую руку.
– Смотрите, слушаться его без разговоров! – Пентауров постучал по ручке кресла. – Он будет проходить с вами роли, научит, что и как нужно делать на сцене. А ты, Григорий Харлампыч, держи их в руках крепко, чуть что – мне доложи!
Величанье барином по имени-отчеству нового человека произвело большое впечатление на актеров. Приказчик уже внимательней глянул на Белявку.
Тот слегка отставил ногу и приосанился.
– Вот тебе список актеров!… – продолжал Пентауров, протягивая исписанный листок бумаги.
Белявка подскочил и бережно, обеими руками, принял бумагу.
– Я написал здесь их настоящие имена и затем фамилии, под которыми они будут играть в театре. Фамилии должны отвечать их… Как это… сказать?… Ну ролям! Я уже все обдумал и взвесил, и ничто переменено быть не может. Ну, вызывай их по порядку, посмотри на каждого!
Белявка близко поднес листок к своему лицу.
– Сенька Македонский! – возгласил он.
Из кучки дворовых выступил огромного роста, белокурый богатырь с приятным и умным лицом.
– Херой! – дочитал Белявка и вскинул глаза на того. – Хорош!… Оченно даже годен!… – одобрительно заметил он, обозрев героя от головы до ног.
– Я думаю!… – с удовольствием произнес Пентауров. – Такого и в Преображенском полку не сыщешь.
– А зубы у тебя все? – спросил Белявка, и не успел богатырь ответить, как уж тот проворно, как у лошади, приподнял ему верхнюю губу. За нею блеснули белые, что кипень, зубы. – Все!… – удовлетворенно ответил сам себе Белявка и отошел опять на прежнее место.
– Трагик… Петька Сарданапалов?
Выдвинулся дворовый среднего роста, черный, с большим крючковатым носом и бровями, сросшимися на переносице.
– Он же и злодий!… – Белявка склонил голову на бок. – И сей ничего… Нос соответственный… хреческий!… – глубокомысленно сказал он.
– Нет, ты посмотри, каков он, когда нахмурится! – вмешался Пентауров. – Петька, нахмурься!
Будущий актер исполнил приказ, и точно туча покрыла лицо его.
– А что? – воскликнул Пентауров. – Талант, а?
– Наглядно-с! – согласился Белявка.
– Спирька… – он запнулся и уткнулся совсем в листок. – Бонапарте! Комик. Это ты Бонапарте? – как бы не доверяя прочитанному, спросил он выдвинувшегося вперед невысокого человека с волосами цвета мочалки, мутными глазами и с таким острым и ярко-красным, стерляжьим носом, что, казалось, будто бы он только что прободал им насквозь какое-нибудь живое существо.
– Я-с!… – мрачно и сипло ответил тот.
Белявка безмолвно перевел глаза на Пентаурова и увидал, что тот весь трясется от беззвучного смеха.
– Каков, а? – вытирая слезы, сказал Пентауров. – Нет, ты посмотри на эту рожу!… – И он опять зашелся смехом.
Улыбнулся, но деланно, и Белявка. Пентауров заметил это.
– Что, кажется, он тебе не нравится? – спросил он, переставь смеяться.
– Ничего-с!… – торопливо ответил Белявка. – А только-с… того, не выпивает ли он?
– Самый запьянцовский! – проронил, ни к кому не обращаясь, приказчик.
– И настоящий Бонапарте такой же плюгавец-пьянчужка был! Публика поймет намек; как увидит его, так и захохочет! А будет пить, – уже строго добавил Пентауров, опять стуча по креслу, – пороть буду! Следующего!
– Благородный отец, Васька Вольтеров?
– Здесь! – отозвался голос, и из-за спин актеров выбрался пожилой, весьма благообразный дворовый.
– По всем статьям годен! – одобрил его Белявка. – Теперь кто же… героиня, Настасья Антуанетина?…
– Погоди, – перебил Пентауров. – Надо кое-что пояснить вам всем. Слыхал ты когда– нибудь про Марию-Антуанетту?
– Никак нет-с!… – ответил Белявка.
– Были две королевы, одна красавица собой, Мария-Антуанетта, ее казнили. А другая злодейка – Елизавета; вот по их именам я и назвал этих двух. Беленькая Антуанетина, а та чернушка – злодеек будет играть, она Санька Елизаветина. Поняли?
Не успел никто ответить, как черноволосая, названная Елизаветиной, девушка выскочила вперед, упала перед Пентауровым на колени и, обхватив его ноги, припала к ним головой.
Он вздрогнул и откинулся.
– Батюшка, барин, смилуйся! – в истошный голос завопила, залившись слезами, девушка. – Ослобони меня, не хочу я в злодейках быть!…
– Глупая, ведь это не в самом деле, а представлять только так будете!
– Где ж мне, барин, с ей справиться? Она здоровая, она сама мне все глаза выдерет! – продолжала причитать девушка. – Не хочу я в актерках быть!
Пентауров рассердился.
– Пошла прочь! – сказал он, оттолкнув ее голову концами пальцев. – Посеки ее, Маремьян, немножко, чтобы она опомнилась!
– Слушаю!… – отозвался приказчик. – Встань, дуреха, сейчас! – сурово обратился он к Елизаветиной.
Девушка разом смолкла, поднялась и отошла в сторону, утирая глаза передником.
– Ванька, воды! – приказал Пентауров, увидав высунувшуюся из-за актеров любопытную рожу малого.
Ванька исчез и через миг явился с полотенцем через плечо; в руках он держал серебряный тазик с водой: Пентауров имел привычку, прикоснувшись к кому-нибудь, немедленно обмывать руки.
Он пополоскал пальцы в воде и стал вытирать их пушистым полотенцем.
– Можете идти все… кроме тебя, Григорий Харлампыч: ты останься, я тебе пьесу сейчас свою прочту и объясню! А в четыре часа всем актерам собраться в зале: будет первый урок вам.
Пентауров и Белявка остались в кабинете, а актеры, стараясь не зашуметь, гуськом выбрались за двери.
– Вот так напасть! – разведя руками, вполголоса, с ужасом произнес обладатель красного носа. – Был человеком, а теперь, нате вам, что, – Бонапартием стал!…
Благородный отец вздохнул и сокрушенно покачал головою:
– Ваша фамилия, Спиридон Вавилыч, еще что? – прошептал он, оглядываясь, не услыхал бы приказчик. – А вот моя! – Он махнул рукою. – Сказывают, причастия за нее лишить могут!
К четырем часам дня в большой зал пентауровского дома, среди закрытой белыми чехлами золоченой мебели и высоких простеночных зеркал, робкою кучкой собрались актеры.
Глава IV
Белявка, одетый в новое платье и сапоги, разгуливал по лоснившемуся паркету и останавливался перед каждым зеркалом.
Вид собственной персоны в длиннейшем сюртуке, сидевшем на нем мешком, доставлял ему чрезвычайное удовольствие. Он то поправлял на себе воротник, то ухватывал в кулак подбородок, покрытый сизой щетиной, и на минуту-другую так и застывал в восторженном самозабвении.
Актеры покашливали и переминались, не смея даже прислониться к стенам.
Ровно в четыре часа Ванька распахнул белую дверь и из кабинета появился, точный всегда и во всем, Пентауров.
По мановению его пальца Ванька вкатил из соседней гостиной одно из кресел и поставил его у середины стены.
– Начинайте!… – проронил Пентауров, опускаясь в кресло.
Ванька подал ему раскуренную трубку с вышитым голубым бисером чубуком в рост человека, и Пентауров, откинувшись и облокотившись на одну руку, стал посасывать мундштук и пускать мелкие кольца дыма.
Белявка вставил два пальца за свой воротник под подбородком и потянул его вперед, словно желая дать больше простора горлу.
– Наперво я наглядно скажу вам, шо таке сцена!… – начал он, обращаясь к актерам и закинув назад голову. – Это вам нэ котух и нэ девичья; с нее усе видно, как на долони, а потому держать соби на ней треба, как следует… не харкать и в подол и в руку не сморкаться! Спиной к публике становиться нэльзя, бо ничего хорошего на спине не имеется; помните усе время твердо, кого вы играете: коли ты храф – храфом и держи себя; коли злодий, так шоб сразу видать было, шо ты свинья и подлец!
Пентауров одобрительно кивнул головой, и заметивший это Белявка продолжал еще с большим воодушевлением:
– А как это сделать? Вот как! Перво-наперво ходыгь надо, как следует. Скажем, герой я, Александр Македонский, альбо Буцефал какой, так неужто ж я, как михрютка, лазать стану? Да никогда! Хрудь у него колесом должна быть, голова вверх, руку так вот держать; идет, пол под ним трещать должен!… Вот так…
Белявка выпятил вперед грудь, окончательно задрал голову, вытянул над ней руку и индейским петухом прошелся по зале.
– Величаво и хорошо! – произнес он, остановясь и опуская руку. – Сразу понятно всем, шо я херой. Ну вот, ты, Петр, трагик… иди сюды до мени!…
Черноволосый парень со сросшимися бровями сделал два шага вперед и остановился.
– Ховорю, ты трагик. Играешь ты, скажем, ролю разбойника и убивать должен кого-нибудь, меня, скажем. Как же ты ко мне подойдешь? Ну, ходи же, ходи!…
Сарданапалов двинулся на него, держа руки точно приклеенными к бокам.
– И не так, и не так! – замахал на него Белявка. – А то ж так до господина пристава пороться ходют, а не убивать! Ты злодий, так ты в дугу согнись, крадься, загребай руками, очи, як у рака, выставь, шоб мороз по коже подрал, вот як!… – Белявка вытаращил глаза и опять проделал все по своим указаниям.
Пентауров снова с одобрением наклонил голову: теория Белявки была в те времена общепринятой.
Белявка вдохновился и разошелся окончательно.
– Благородный отэц – опять другая статья! – продолжал он. – Ты, Василий, будешь храфов и королей играть, ну, как же они ходют?
Вольтеров направился к нему неуклюжей походкой и приподнял обе руки, словно держа в них блюдо.
– Ну и лакей, а не король! – огорченно воскликнул Белявка. – Гордо должен идтить, благородно, шоб в очи кидалось, шо ты король, а нэ хам! Ось дывысь, як короли ходют!… – Белявка откинулся всем туловищем назад, скосил и прищурил глаза и, делая приятные, легкие жесты ручкой, прошелся мимо актеров. – Поняли?
– Поняли!… – посыпались сдержанные ответы.
– Сделаем же теперь репэтыцию!…
– А нам вы ничего не показали, Григорий Харлампович? – несмело произнесла героиня – Елизаветина.
– Вам? А чого вам показывать? Женский пол и без науки свое дело знает! Головку набок, плечиками переминайся, вот як ежели у тебя по спине червяк ползет; глазами эдак!… – Белявка поджал губы и с томным видом скосил глаза. – И готово дело – пропал человек!
Девушка вспыхнула и заалела по самые виски.
– Мне-то колесом, что ли, прикажете ходить? – мрачно спросил комик.
– Э, твое дело самое трудное! – воскликнул Белявка. – Смотря какая роля у тебя будет: по одной горошком катись, по другой воробушком прыгай, а по трэтьей и колесом вертысь! Ну, репэтыция начинается!
Он хлопнул в ладоши.
– Вот, оце буде сцена! – Белявка указал рукой на часть залы. – Херой, ты входишь слева, а благородный отец справа. Они долго не видались и должны поздоровкаться. Ну-с, расходитесь каждый в свою сторону!
Актеры стали у противоположных стен и двинулись друг другу навстречу.
Герой Сенька шел с закинутой назад головой и подняв вверх руку.
– Стой, стой, стой! – закричал, бросаясь между ними Белявка. – Герой, ты хорошо идэшь, но глядеть так свысока на короля нэвозможно: он же ж важней тебя; он тебе сразу морду набьет за это! Улыбайся, ласково гляди, ведь ты же его нэ укусить хочешь? А ну, еще раз!…
Актеры разошлись и снова пошли друг к другу.
– Стой!… – опять крикнул Белявка и с прискорбием замотал головой из стороны в сторону. – Король, да руки-то у тоби где? Вареники, что ль, в миске несешь?
– Виноват-с… привык у стола служить! – отозвался Вольтеров.
– Затвэрди ж, шо ты король; благородно иди, свободно, вот так, ручками маши!… Шо тоби херой? Плевать ты на него хотел!
Но как ни бился и ни поправлял Вольтерова Белявка, ничего путного не выходило.
– О, Боже ж ты мой! – вздыхал Белявка, утирая красным платком со лба прошибший его пот. – Бугая грамоте скорее выучишь, чем тебя ходить!…
– Постой, – мягко вмешался Пентауров; он отдал трубку Ваньке, встал и направился к актерам. – Я его сам научу. Ведь ты ж видал, как я хожу? – обратился он к Вольтерову.
– Видал-с…
– Вот тебе и пример, как короли ходят: так и пройди! Чувствуй себя барином… Это же так просто!
Пентауров прошелся перед актерами походкой, напоминавшей Арефия Петровича Званцева перед лавкой Хлебодарова.
– Вот изобрази меня!
– Я не смею-с!… – смущенно пробормотал тот.
– А я приказываю! – строже сказал Пентауров. – Ну, живо!
Вольтеров выставил вперед живот и пошел, виляя им из стороны в сторону.
– Дурак! – воскликнул, рассердясь, Пентауров. – Разве я так хожу? Чего ты пузо выпятил? Где же у меня живот? Он оглядел себя и пожал плечами. – Совсем у меня живота нет!
– Виноват-с!… – Вольтеров стоял красный, как рак, опустив глаза в пол.
– На меня смотри, а не вниз! – продолжал ІІентауров. – Вот я гуляю… Свободно!… Легко!… – Он остановился около Вольтерова.
– Гуляй рядом со мной. Гляди, как я иду, так и перенимай в точности!
Вольтеров, следя за каждым движением подобравшего живот барина сделал плечо о плечо с ним несколько торопливых шагов, потом вдруг занырял точно такой жеманной походкой, отставив заднюю часть на манер журавля.
Ванька, стоявший у кресла с разинутым ртом с трубкой в руке, фукнул в кулак, уронил трубку и, бросившись подымать ее, ткнулся с размаха носом о ручку кресла.
Пентауров взглянул на него, потом на своего соседа и отвесил последнему оплеуху: кулаком он никогда не дрался.
– Болван! – крикнул он. – Ты шута горохового, не меня изображаешь! Выпороть прикажу! Ванька, воды!… – добавил он несколько спокойнее.
Ванька слетал за водой, и Пентауров опять пополоскал в тазике руку и вытер ее полотенцем.
– Удивительное дело! – сказал он, бросая полотенце на плечо Ваньки, у которого нос распух и принял окончательно необычайные размеры. – Так все это просто, а они не понимают!
– Удывительно! – поддакнул Белявка. – Такой пример на глазах видают – и никакой храции перенять не могут! Я ну, пройдись еще раз?
Еще две пощечины выпали на долю будущего короля в целях укоренения в нем величия и дважды Ваньке пришлось подавать барину воду для омовения рук.
Репетиция утомила Пентаурова.
– На сегодня довольно! – проговорил наконец он. – Устал я с вами!… Я завтра с утра займись с ним, Григорий Харлампыч, как следует: успех некоторый уже есть!
– Есть, есть-с! – подхватил, низко кланяясь, Белявка. – Наизнанку вывернусь, а уж знаменитая труппа будэ!
Глава V
Верстах в двадцати от Рязани, неподалеку от обсаженного березами широкого тракта на Москву, находилось имение Аграфены Степановны Степниной – Рыбное.
Большой барский дом стоял на бугре почти над неширокою речкой, и только зеленая деревянная крыша его да окна выглядывали из густо разросшихся кустов жасмина и сирени. Вокруг него шумел запущенный, заросший лопухами и дудочником, старый сад, полный раскидистых яблонь и стройных груш и пересеченный березовыми аллеями; прохлада и тень царили в них даже в знойный полдень.
Аграфена Степановна два месяца назад в семидесятый раз отпраздновала день своего рождения, и хотя крепко погнулась к земле, но была бодра и подвижна, несмотря на значительную полноту.
Проживала она в имении не одна; с ней жила единственная дочь ее, давно овдовевшая, Серафима Семеновна Репьева, полная, что мать, но еще более добродушная и приветливая.
Два месяца назад в Рыбном праздновали не только день рождения его владелицы, но и свадьбу старшей внучки ее Ани, вышедшей замуж за молодого соседа, помещика Александра Николаевича Шемякина.
Младшая – и последняя – дочка Серафимы Семеновны, Соня, оставалась еще дома и наполняла его жизнью и смехом.
Но и она уже была на излете, и около нее целым роем увивалась молодежь.
Аграфена Степановна с дочерью, внучкой и двумя пожилыми приживалками сидели на балконе, высокие белые колонны которого густо обвивал плющ, и кушали душистый варенец [10] [10] Варене́ц – кисломолочный напиток, получаемый из коровьего топлёного молока. Испокон веков варенец, который является традиционным славянским продуктом, делался исключительно в печи. Так, в глиняную посуду наливалось свежайшее молоко и ставилось выпариваться в печь. Причем молоко ни в коем случае не должно было вскипать – лишь томиться и испарять влагу. Топленое молоко становилось густым, когда уходило до трети жидкости и приобретало красноватый оттенок. Именно в тот момент в охлажденное до температуры тела молоко добавлялась закваска сметаной (из расчета 200 г на литр) и продукт сбраживался в теплом месте в закрытом виде еще 3-4 часа в теплом помещении.
[Закрыть], когда за садом послышался приближавшийся звон колокольчика.
Синеглазая, румяная Соня с длинной, почти белой косой положила ложку.
– Это к нам? – сказала она и прислушалась. – Ну, конечно, к нам! Наших звонок! – Она бросила скомканную салфетку на скатерть и вскочила.
– Сиди, егоза, сиди… кончай кушать! – проговорила Серафима Семеновна, но та уже сбежала по ступенькам балкона, и голубое платье ее замелькало среди кустов.
Не больше как через минуту она вихрем взлетела обратно.
– Не они… гусары приехали! – едва переводя дух, возвестила она, садясь на свое место и принимая чинный вид.
В зале послышалось звяканье шпор, и сквозь стеклянную дверь показались голубые ментики Курденко и Светицкого.
На балконе они сделали по глубокому поклону и, звякнув шпорами, подошли к ручке дам.
– А к вам еще гости будут сейчас! – сказал Курденко, после обмена обычными приветствиями и принимаясь за очутившуюся перед ним тарелку с варенцом.
Светицкий от варенца отказался и молча, но выразительно, поглядывал на Соню.
– Кто такие? – спросила Аграфена Степановна.
– Грунины всей семьей; мы их обогнали по дороге.
– Вот и отлично! Павла Андреевна, – обратилась Серафима Семеновна к одной из приживалок, – похлопочите, голубушка, насчет кофею!
Соня поняла наконец выразительные взгляды Светицкого, встала, медленно отошла к сходу в сад и, заложив руки за спину, устремила глаза куда-то вдаль.
Светицкий дал товарищу время вовлечь в разговор дам, затем поднялся и пошел к Соне.
– Что новенького у вас в городе слышно? – спросила Серафима Семеновна, любившая послушать городские толки; Аграфена Степановна относилась к ним равнодушно.
– А что у нас может быть нового? – ответил гусар. – Мы ведь своим мирком больше живем…
– Слыхала я! – несколько недовольным тоном произнесла Степнина. – Монастырь какой– то устроили… правда, что ль?
– Пустое! – усмехнувшись, возразил Курденко. – Так, шутим мы между собой.
– Да разве священным шутят?… – сказала Степнина. – Чины, сказывают, у вас всякие есть?
– Мы священного и не касаемся, Аграфена Степановна.
– На тебе-то чин какой?
По праву старости она, как было общепринято в те времена, всем говорила «ты».
– Я келарь… – Курденко засмеялся. – Ведь у нас общежитие, Аграфена Степановна, кто-нибудь должен же хозяйственными делами ведать, вот я и ведаю… Ей-богу, ничего греховного не делаем!
Аграфена Степановна покачала головой.
– То-то вот, дурите вы все в молодости, а потом и пойдете полы церковные лбом протирать, да всем святым надоедать, чтоб умолили за вас!
– А где же Сонечка? – хватилась Серафима Семеновна.
Но Сонечки и Светицкого уже и след простыл: они неслись на перегонки в аллее и издали слышались их веселые, звонкие голоса.
Такие же голоса раздались вдруг и в зале.
– Да это наши молодые, никак? – сказала Серафима Семеновна и радостная улыбка, словно солнечный луч, облила все лицо ее.
На балкон вбежала и бросилась целовать мать и бабушку Аня; за нею, стараясь казаться солидным, вошел ее муж. Обоим им вместе было лет сорок, оба были рост в рост, – небольшие и худенькие, и только на свежем лице Ани, что васильки, светились большие синие глаза, а у мужа ее они притаились, серые и насмешливые, под навесом высокого лба.
Усы у него только еще намечались, но тем не менее были уже для серьезности тщательно выбриты; на вид ему можно было дать несколько больше его двадцати двух лет.
– Мамочка, он так мне надоел, так надоел, сил моих нет! – весело щебетала Аня, указывая рукою на мужа, стоявшего, заложив руку за борт серого сюртука и отставив ногу, обутую в черный чулок и щегольскую туфлю.
– Да ну? Так скоро? – улыбаясь, спросила Серафима Семеновна.
– Я дома сижу, подушку для него же вышиваю, а он перед зеркалом станет, охорашивается и говорит: «Ах, Анечка, как я рад, что ты такая счастливая!» – «Чем счастливая?» – «А муж у тебя уж очень хорош!» А сегодня осмелился сказать, что «завидует» мне! Это же дерзость? Бабушка, мамочка, скажите, – ну, разве он лучше меня?
Под смех и обсуждение этого важного вопроса на балконе появились новые лица – семья Груниных; все, кроме Аграфены Степановны, поднялись им навстречу.
– У вас веселье, смех, как и всегда! – произнесла, целуясь с дамами, Марья Михайловна.
– А вот они все, потешники! – ответила Серафима Семеновна, усаживая гостей вокруг стола. – Каждый день что-нибудь новое выдумают!
Ловкий Курденко тем временем предложил руку черноглазой Нюрочке, и никто не заметил, как исчезла и вторая пара.
– Новостей я вам привезла из Рязани – целый короб! – продолжала Марья Михайловна. – Одна такая, что и не поверите!…
– Ну, ну, сказывайте, какая? – заинтересовалась Серафима Семеновна, но гостья пила маленькими глоточками свой любимый кофе и наслаждалась интересом, вызванным ее словами.
Супруг ее внушительно тронул себя за баки.
– Пента… – начал было он, но Марья Михайловна бесцеремонно ткнула его локтем.
– Пожалуйста, помолчи! – обрезала она. – Пентауров… строит… театр!
Новость, к ее удивлению, впечатления разорвавшейся бомбы не произвела.
– А Господь с ним, пускай! – отозвалась Степнина.
– Да ведь Пентауров, не кто-нибудь другой! – продолжала Марья Михайловна. – Вот что удивительно! Два года сиднем сидел, ни слуху о нем, ни духу не было, и вдруг – театр?
– Что же представлять в нем будут? – задала вопрос Серафима Семеновна.
Антон Васильевич поднял руку к бакам, без чего, как это было известно всей Рязани, он не мог начать говорить, и хотел что-то сказать, но не успел.
– Помолчи хоть немного! – еще внушительнее, чем в первый раз осадила его супруга. – Вот в этом-то и загвоздка! Можете себе представить, – дирижера настоящего себе из Москвы выписал, дворовым ученья у него теперь каждый день происходят; ну совсем как солдат на площадях муштруют! Один актер с кругу спился с горя, актерку высекли одну… Ты опять? Господи, что за несносный человек! – вскинулась снова Марья Михайловна на дернувшего рукой мужа.
– Матушка, да ты меня кофеем обварила!… – взмолился он, указывая, на пальцы, крытые кофейною гущей из разлитой в порыве увлечения только что поданной его жене второй чашки.
– Ну, так что ж из этого? Кажется, невелика беда!… – ответила та, пришлепывая салфеткой мокрое место на скатерти. – Дом под театр большой строит. Теперь катанье около него началось, – ну, совершенно, как по Елисейским Полям в Париже… решительно все ездят!… – засыпала она опять словами.
– Ведь больно… я хотел только это сказать… – пробормотал Грунин, воспользовавшись минутой, когда Марья Михайловна пригубила свой кофе.
– Видите, какой характер у человека отвратительнейший? – обратилась ко всем Марья Михайловна, с сердцем ставя чашку на блюдце. – Покоя от него нет, целые дни ворчит и брюзжит!…
– Я не ворчу совсем, а только…
Марья Михайловна схватилась за уши.
– Довольно, ради Бога, довольно, не делай мне сцен хоть в гостях! – величественно добавила она, опуская руки и одарив мужа уничтожающим взглядом. – Удивляюсь, как это я могла двадцать лет с таким человеком прожить?!
– Что ж такое с Пентауровым случилось? – поспешила сказать Серафима Семеновна, чтобы прекратить супружеские недоразумения.
– Ой! – вдруг громко произнес Шемякин, сидевший на противоположном конце стола рядом с женой.
Все оглянулись в их сторону; Анечка покраснела до ушей.
– Аня щиплется, маменька… – сохраняя серьезный вид, заявил Шемякин.
– Все лжет, противный! – воскликнула Анечка. – А если я скажу, какие ты мне сейчас на ухо глупости шептал?
– Я если я скажу, какие ты мне умности шептала?
– Не смеешь!
– Она сказала: вот и я с тобой так…
Анечка вскочила и зажала ему рот салфеткой.
– Господи, как я только могла за такого глупого замуж выйти?!
– Бабушка… – тоном изнеможения обратился, освободившись от салфетки, Шемякин к Аграфене Степановне. – Она меня в гроб вгонит дерзостями: в час шестьдесят раз дураком называет! Ей-богу, я больше двух раз не заслуживаю!
– Ну и поделом, значит! – смеясь, ответила старуха.
– Маменька, так же нельзя, ведь я же глава! Дьякон-то что в церкви читал, ты забыла? – строго добавил он, повернувшись к жене.
Та сделала ему из-за спины бабушки реверанс.
– Ваш дьякон по старой книге читал; в новом издании это про жену сказано.
– Бабушка, уймите!
– Коли ты глава, ты и унимай!
– А, так? – трагическим тоном произнес Шемякин, вставая со стула и засучивая рукава. – Расправлюсь сам!
– Еще поймай сперва! – крикнула Аня, спасаясь в сад; за нею помчался Шемякин.
– Очень милы, очень… – деланным тоном произнесла Марья Михайловна, лорнируя их вслед.
– Котята, совсем котята… – любовно сказала Серафима Семеновна, принимавшая слова гостьи за чистую монету.
– А Нюрочка моя где же? – удивилась гостья, только тут увидав, что дочери около отца нет.
– В саду давно; там и моя Соня… – поспешила успокоить ее Серафима Семеновна, и Марья Михайловна опять, как дождем, принялась поливать хозяек новостями.
