Текст книги "Гусарский монастырь"
Автор книги: Сергей Минцлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
Глава VIII
Дома с нетерпением ждали возвращения Марьи Михайловны.
Особенное нетерпение и даже волнение проявила Клавдия Алексеевна, забежавшая около полудня к Груниным и вдруг услыхавшая там, что Марья Михайловна, не сказав никому ни слова, совершенно молча, одна-одинешенька села в коляску и уехала неизвестно куда за город.
Разумеется, после такого «пассажа» Клавдия Алексеевна никуда отлучиться не могла, и то и дело прохожим казалось, будто из-за цветов, стоявших на раскрытых окнах дома Груниных, неизвестно зачем чуть не на середину улицы высовывают обгорелую палку.
Нетерпение проявляла и Нюрочка, и только один Антон Васильевич, обретавший дар слова во время отсутствия Марьи Михайловны, благодушествовал, погуливал по комнатам и заводил с обычною у них гостьей, Соловьевой, не лишенные философского оттенка разговоры.
Наконец около четырех часов дня показался порядком взмыленный вороной четверик Марьи Михайловны и свернул в ворота их дома: подъезд у Груниных был со стороны двора.
Клавдия Алексеевна ринулась ей навстречу; за ней поспешили Нюрочка и Антон Васильевич.
– Милая, да что ж это вы с нами сделали? Можно ли так уезжать одной? Хоть бы меня захватили! – завыкликала Клавдия Алексеевна, завидев приехавшую и протянув к ней обе руки, наверное, принадлежавшие раньше Кощею.
Марья Михайловна, молча, с видом человека только что совершившего нечто великое, подымалась по лестнице, поддерживаемая под обе руки лакеями.
– Здравствуйте, здравствуйте!… – проронила она в ответ. – Устала я…
– Мы волновались, мы тревожились! – продолжала трещать Клавдия Алексеевна. – Ума не приложим – куда вы могли вдруг так собраться? Где вы были?!
– Как где? – Марья Михайловна даже остановилась и пожала плечами. – Разумеется, у Пентауровой…
– У Пентау… – Клавдия Алексеевна почувствовала, что сердце ее может не выдержать, и прижала его рукою.
– Чему вы все так удивились? – продолжала Марья Михайловна, обводя глазами трех своих слушателей, застывших в разнообразных позах. – Ну да, у Пентауровой: мы же с ней старые знакомые…
Марья Михайловна с помощью дочери освободилась от шляпки и проследовала прямо в столовую.
– Обедать! – приказала она лакею.
– У Пентауровой… Вы старые знакомые? – бормотала Клавдия Алексеевна. – Но почему же раньше вы не вспомнили об этом?
– Ну, вот подите. Прямо выскочило из головы! Давно не видались с ней; она болеет все, никого не принимает, так вот и вышло!
– А вас приняла?
– Еще бы! Мы с ней приятельницы были! Большой мой друг была!
Черные глаза Клавдии Алексеевны, бегавшие по собеседнице, вдруг наткнулись на какой– то лилово-желтый полукруг, в виде радуги украшавший ее платье.
– Что это? – спросила она, указав на него пальцем и нагибаясь. – Дорогая, да ведь вы платье себе все испортили!
Лицо Марьи Михайловны побагровело от воспоминания о случившемся.
– Паршивая скотина! – выразительно произнесла она. – Ну да я ж его и пнула за эго, как следует.
– Кого, Господи, кого?!
– Разумеется, собаку.
Марья Михайловна опустилась на свое место за столом и не спеша, с выдержками начала наслаждаться борщом и повестью о своем героическом путешествии.
– Старуха без ног и совсем выжила из ума! – рассказывала она. – Навела полон дом поганых мосек, простую девку воспитала, как барышню, да добро б еще приличная была, а то наглая, дерзкая, рожа злющая…
– Ах, ах! – роняла Клавдия Алексеевна, быстро уничтожая борщ.
– Жаловалась мне на сына. В ссоре она с ним… не видятся, и не ездит совсем к матери!
– Ах, ах! Но что же он делает у себя?
– Пишет. День и ночь пишет, и все пьесы какие-то дурацкие. Другие в столицы за чинами да орденами ездят, а этот там другой чин заслужил: коленом. – Марья Михайловна так неосторожно воспроизвела ногой этот (национальный) жест, что на столе подскочили все ножи и тарелки.
– Матушка? – в испуге проговорил Антон Васильевич, которому все содержимое его тарелки чуть не вылетело на жилет.
На этот раз вмешательство в разговор прошло ему даром, и внушительного «помолчи» не последовало.
– Неужто? – воскликнула Клавдия Алексеевна.
– Да, да: за пасквили и выгнали его, и пьесы все обер-полицмейстер порвал и сжег, он здесь уже новые понаписал. Затем и театр свой строит, чтоб было где их представлять.
– Милая!… – только и могла произнести, благодаря полному рту и растерянности от такого обилия таких потрясающих новостей, Клавдия Алексеевна.
Под неумолкаемый рассказ Марьи Михайловны кончили обед и только что перешли в гостиную, в соседней зале послышались голоса и показались круглый, как огурчик, Арефий Петрович и угрястый Заводчиков.
– Что скажете хорошенького, Арефий Петрович? – затаив внутреннее торжество, спросила Марья Михайловна, когда толстяк сочно прикладывался к ее руке.
– Где уж нам новое что-нибудь знать! – скроив постное лицо, провизжал тот. – Мы все на стареньком ездим; вот Клавдия Алексеевна другое дело, она даже насчет пентауровского забора может кое-что рассказать!
Смуглая Клавдия Алексеевна потемнела еще более, и маленькие глазки ее засверкали.
– Да уж что поделать, для меня и забор хорош! – язвительно ответила она, пожав плечами. – Зато ничего из своей головы не выдумываю, да не распускаю по городу, как это один индейский петух делает!
Званцев вспыхнул, сдвинул назад голову, отчего на шее у него образовалось словно ожерелье из жира, и он действительно удивительно стал похож на изогнувшего свой зоб индейского петуха.
– То есть какой же это петух, позвольте спросить?
– А такой это петух, позвольте ответить, – глупый!
Смех и аплодисменты приветствовали решительный ответ Соловьевой.
Арефий Петрович молча поглядел на всех, потом полез в боковой карман, для чего, должно быть, в помощь руке, выпятил нижнюю губу чуть не на самый галстук и достал какую-то сложенную вчетверо бумажку.
– Незабвенный учитель, философ Сократ, – торжественно начал он, – сказал великую истину: пренебреги! И потому я не возражаю знатоку рязанских дел… особливо заборных…
Гостиная опять покатилась со смеху.
Званцев поднял над головой бумажку.
– Господа, завтра это объявление, которое я держу в руке, будет расклеено по городу. Помимо него, печатаются пригласительные билеты, которые будут разосланы всем господам дворянам!
– Какое объявление? Какие билеты? Что такое? – посыпались возгласы. – Прочтите! Да читайте же, Арефий Петрович!
Толстяк развернул листок, отставил его на расстояние вытянутой правой руки от глаз и медленно, с расстановкой, выразительно начал читать, дирижируя в то же время левой рукой. При первых же словах в гостиной воцарилась мертвая тишина.
На листе было напечатано следующее.
ОБЪЯВЛЕНИЕ
Через две недели, именно в пятнадцатый день июля месяца, с разрешения начальства, состоится торжественное открытие театра господина Пентаурова, причем для пользы и увеселения господ дворянства и прочей публики представлена будет знаменитая трагедия с хорами, музыкой, пением, пляскою, бенгальским огнем и разными персонажами.
«БАГДАДСКАЯ КРАСАВИЦА»
Сочинение г. Икс
Разыграна пьеса будет при участии известного московского артиста
г. Белявки нижеследующими:
Калиф Багдадский В. Вольтеров
Заира, Багдадская красавица Н. Антуанетина
Заира, Багдадская красавица Н. Антуанетина
Соперница Заиры Розалинда С. Елизаветина
Вельможа Гассан П. Сарданапалов
Другой вельможа Надир С. Бонапарте
Французский дворянин
Жорж Канье Г. Белявка
Разбойник Осман С. Македонский
Действие происходит в Багдаде.
Вход бесплатный. Начало в 7 ч. вечера.
Глава IX
На другой день у углов улиц и редких фонарных столбов с утра стали останавливаться кучки прохожих, и грамотеи по складам читали пентауровское объявление.
Новость птицей пронеслась по всем домам и домишкам Рязани и, нечего и говорить, какое волнение и какие ожидания вызвала она во всех обывателях, главным образом среди маменек и дочек, которым хотелось блеснуть и показать себя и свои наряды на торжестве открытия.
Новость застала Возницына и Курденко у «мосье Мишу»; они немедленно командировали мальчонку в «монастырь» к Костицу, и к одиннадцати часам дым стоял коромыслом в комнате за лавкой.
Там заседал в полном составе весь «гусарский монастырь» и целая куча других лиц. Приказчики едва успевали таскать бутылки с винами, шампанским и закуски и, когда отворяли дверь, из комнаты врывался хохот, крики, звуки гитары и в волнах синего дыма виднелись расстегнутые мундиры и раскрасневшиеся лица гостей.
Хлебодаров, огромный, что памятник, возвышался за конторкой и, нагнув к плечу голову, с особо сосредоточенным и деловитым видом прислушивался к творившемуся гостями, поглядывая в то же время, нет ли упущений со стороны приказчиков.
Один из них, Алексей, статный, русый молодец из тех, что именуются кровь с молоком, все время стоял у дверей в самой комнате, наблю
дая, что требуется господам, и то и дело выскакивал в лавку, отдавал приказания подручным и опять исчезал.
Около Хлебодарова, поигрывая табакеркой, стоял сухопарый Морковкин и с любопытством следил за всем происходившим.
В комнате вдруг громко зашикали, и наступила тишина. Тренькнула гитара.
Если жены наши злятся,
Где же, где от них спасаться? -
завел звучный бас Возницына.
У Мишу, у Мишу,
Всех идти туда прошу! -
подхватил среди взрыва хохота общий хор.
де с утра и до обеда
Неумолчная беседа? -
продолжал Возницын.
У Мишу, у Мишу,
Всех зайти туда прошу! -
еще дружнее и громче грянул хор.
– Мы это «Мишу»… я, то есть… – пояснил Хлебодаров, самодовольно потыкав себя пальцем в грудь.
– Где с утра и до закрытья
В долг всегда могу кутить я?
– У Мишу, у Мишу,
Всех идти туда прошу!
На отекшем лице Хлебодарова появилась улыбка.
– Затейники! – проговорил он вполголоса.
Оглушительный хохот, крики «Браво, отец благочинный!» и аплодисменты наполнили, казалось, весь дом.
– Отчего же вы Мишу, Михайло Митрич? – спросил Морковкин.
– Да господин Возницын так прозвал: с легкой руки их и пошел я Мишу да Мишу. Чудаки ведь они! Неприлично, говорят, нам у Хлебодарова у какого-то бывать; будь ты, говорят, отныне мусью Мишу. Ну, по мне Мишу, так Мишу, только торговать давай. Мода на все! Нонче опять все французское в моде.
– Н-да-а… – глубокомысленно протянул Морковкин, набивавший нос табаком во время рассказа Михайлы Дмитриевича. – То мы их оглоблями вон из Москвы гнали, то теперь в каретах опять назад везем. Ничего не понять-с… – добавил он, потряся головой.
В лавку вошел запоздавший поручик Радугин; рядом с ним спешил Заводчиков.
– А как поживает после вчерашнего Штучкин? – спросил, ухмыляясь, Заводчиков; лицо у него порядком припухло и носило следы ночного кутежа.
– Скончался, бедняга, этой ночью… – грустно произнес Радугин.
Заводчиков подскочил, как подстреленный.
– Да что вы? – воскликнул он.
– Как же… завтра похороны… А вы не знали?
– Нет, Господи Боже мой! – пробормотал весь изменившийся в лице Заводчиков. – Знаете… я тогда сперва к нему взглянуть съезжу?
– Съездите, съездите…
Радугин скрылся за дверью; всеобщий радостный вой и крики приветствовали его появление.
Заводчиков торопливо, семенящей походкой побежал из лавки.
Морковкин перекрестился.
– И я не знал тоже… Господи, жизнь-то что человеческая? Такой здоровый господин были!…
Хлебодаров ухмыльнулся.
– Рано креститесь, Зосима Петрович, – проговорил он. – И не думали еще господин Штучкин помирать!
Морковкин поднял чуть не к самым волосам свои желтые брови.
– А как же вот они?… – недоумевая, сказал он.
– Шутники они, господин Радугин! Кто о ком у них ни спросит: помер, ответят, завтра похороны…
– Да неужто? Из лица-то уж очень он сурьезный был!
– Завсегда такой. Никогда у них улыбки не увидишь. Да еще каким голосом скажут – за сердце ухватить!
– Чудно… Что ж это ему сладко, что ли?
– Подшутить любят. В отцах ключарях состоят… – шепотом добавил Хлебодаров, несколько подав свое туловище в сторону Морковкина.
– Не масоны ли? – шепотом же спросил тот.
Купец не успел ответить, так как распахнулась дверь и из-за нее вылетел Алексей.
– Столы расставлять! – крикнул он, и несколько молодцов бросилось на его зов.
– Пляска сейчас начнется… – произнес Хлебодаров. – Большой выход, стало быть, у них нынче…
– А есть и малые?
– Те без пляски… И пьют тогда меньше.
– Греховодники! – пробормотал Морковкин. – Ну, однако, прощайте Михайло Митрич.
И Морковкин пошел из лавки. У двери он вдруг торопливо, с некоторым даже испугом, подался в сторону и пропустил Штучкина.
Франтовски одетый мнимый покойник кивнул головой хозяину и направился через проход в прилавке в комнату.
– Жив? – спросил, подмигнув вслед новому гостю, Хлебодаров.
– Грехи! – отозвался с порога Морковкин.
– Трень-брень… – перекликнулись за его спиной две гитары. «Сударыня… барыня…» – томно выговорила одна из них. «Ох, барыня, барыня…» – лукаво подхватила другая.
– Трень-брень! – и вдруг струны ахнули, вскрикнули, забились, и в буре и в смятении, что листья в вихре, взвилась лихая плясовая.
Затопали ноги, раздались вскрики и взвизгиванья; им легким, нетерпеливым звоном ответили с полок лавки рюмки и стаканы; дрогнули стекла в окнах…
Великий выход пошел полным ходом.
Выкрашенный в розовую краску, довольно большой дом Андрея Михайловича Штучкина стоял почти на самой середине Мясницкой улицы и мало кем посещался из рязанского общества.
Причиной тому была Елизавета Петровна Штучкина, курносая, крепкая, что репка, дама, едва достигавшая ростом до плеча своего супруга, но обладавшая такой вспыльчивостью и таким пламенно-необузданным языком в минуты гнева, что все, кому доводилось попасть в переделку к ней, после нескольких слов спешили спасаться с поднявшимися от ужаса дыбом волосами.
О происхождении Елизаветы Петровны, привезенной Андреем Михайловичем откуда-то из другой губернии, гуляли разные толки. Злоязычный Званцев уверял, что она три года до свадьбы ходила в бурлаках по Волге, Марья же Михайловна говорила, будто брачные документы Штучкиной что-то путают: по одним она выходит внучкой Хлопуши, а по другим Стеньки Разина.
По мнению поручика Возницына, высказанному им громогласно, она была превосходный человек, но страдалица: страдала бешенством языка.
В наикратчайший срок она переругалась насмерть решительно со всеми представительницами рязанского прекрасного пола, и только Клавдия Алексеевна Соловьева поддерживала с ней добрые отношения.
Мужа своего, несмотря на существование пяти весьма чумазых отпрысков рода Штучкиных, с зари и до зари визжавших и топотавших по всему дому, Елизавета Петровна обожала и видела в нем непризнанного великого человека и героя французской войны.
Андрей Михайлович уверил ее, что намерен написать свои мемуары об этой войне и о своем пребывали во Франции и что тогда многое разоблачится и станет на свое место, а он, Штучкин, займет подобающее ему, очень высокое.
Частые отлучки свои из дому он объяснял собиранием материалов и необходимостью переговорить кое с какими лицами; если же возвращался в подпитии, то, давая потом отчет супруге в проведенном вне дома времени, во-первых, показывал ей свои деньги, из чего выяснялось, что он ни копейки из них не истратил, а во-вторых, морщился, негодовал и проклинал «этих свиней и бездельников», из-за которых у него пропал день или вечер, так как нежданно явились они и приставали до тех пор, пока не перепоили всех; как бы пьян ни был Штучкин, в том, по его словам, виновато было свойство вина, а не он, так как он всегда благоразумно выпивал самую «капельку».
В качестве «свиней» в рассказах его поочередно, а то и все вместе, выступали разные непосещавшие их дом лица, а чаще всего Заводчиков.
Елизавета Петровна затаила против него зуб, как против злейшего врага своего.
В утро великого выхода Андрей Михайлович, объездивший в своей фантазии решительно всех крупных чиновников города и добравшийся уже до губернатора, должен был опять ехать к нему, чтобы просмотреть у него кое-какие секретные документы.
Штучкин облачился во фрак и громко приказал кучеру везти себя к губернатору. У ворот дома последнего он отпустил свою бричку и, когда кучер скрылся за углом, кликнул проезжавшую извозчичью гитару, уселся на нее верхом и кружным путем покатил к Лыбеди.
Гусаров он дома не застал и, узнав от денщиков, где они, поспешил туда же. Но большой конец пришлось ему отплясать пешком, так как отпущенный им извозчик уже уехал, а другого, как назло, на пустынных улицах не попадалось.
Елизавета Петровна, обуреваемая радостью и горделивыми мыслями по поводу близких отношений, начавших устанавливаться между ее мужем и такой персоной, как губернатор, разгуливала в белом, достаточно замасленном капоте по своей небольшой зале, когда вдруг услыхала стук дрожек, подъехавших к дому.
Она поспешила к окну и увидала, что с гитары слезает и торопливо сует какую-то мелочь извозчику угрястый господин небольшого роста; он повернулся, и Елизавета Петровна, знавшая в лицо весь город, узрела входящего на их крыльцо Заводчикова.
Кровь бросилась ей в голову от мысли, что этот человек, спаивающий ее мужа и мешающий ему во всем, осмелился дойти до такой наглости, что явился к ним в дом.
В один миг Елизавета Петровна очутилась у двери в лакейскую и чуть приотворила ее. Лакейская была пуста; отсутствовал даже казачок.
Ручка наружной двери повернулась, а так как они запирались только на ночь, то гость открыл ее и вошел в дом.
Навстречу ему выступила Елизавета Петровна.
– Здравствуйте… – пробормотал гость. – Я Заводчиков, я поклониться приехал.
– Да? Ну, кланяйтесь… – отчеканила Елизавета Петровна, уперев руки в бока.
– Я покойнику…
– Что? – Елизавета Петровна обомлела.
– Покойнику… – громче повторил Заводчиков, полагая, что собеседница с глушинкой. – Когда, в котором часу скончался Андрей Михайлович?
Звучная пощечина, что пистолетный выстрел, треснула в лакейской и отдалась в зале.
Заводчиков в испуге схватился за щеку и попятился к двери.
– Пьян, каналья? До сих пор пьян, рожа неумытая? – как будто спокойно и даже ласково говорила Елизавета Петровна, наступая на гостя. – До покойников допился, мерзавец? Будешь спаивать мужа? Будешь?
– Что вы? Что за шутки… что за шутки?… – лопотал Заводчиков, отступая и получая плюху за плюхой… У порога он споткнулся, грохнулся на спину на площадку перед дверью, хотел вскочить, но Елизавета Петровна так удачно ткнула его в бок ногой, что он скатился ступеней через пять, поднялся и, забыв про свалившуюся шляпу, ударился бежать от «гостеприимного» дома.
– Я тебя! Попадись ты мне еще раз, свинья несчастная! – прокричала ему вдогонку Елизавета Петровна, пуская наподобие серсо над улицей оставленную беглецом шляпу.
Глава X
Еще за неделю до открытия театр был вполне готов: устроен он был в виде просторного, высокого сарая и обшит внутри выстроганными досками; целое полчище маляров расписывало стены гирляндами самых изумительных ярких цветов, произрастающих, может быть, только в центре Африки и в ботанике еще неизвестных; между ними резвились хороводы амуров и виднелись триумфальные арки.
Плотники устраивали помещение для оркестра и ложи по бокам его. Барьеры обтягивались красным кумачом; переднюю часть половины зрительного зала наполняли разнокалиберные стулья и кресла; в задней вместо них вытягивались длинные деревянные скамейки: эта часть занимала возвышенный помост и отделена была от «благородной» невысокою стенкой и предназначалась для всякого рода разночинцев.
Для входа в парк, где Пентауров предположил в вечер открытия устроить гулянье, возводилась триумфальная арка; на широких дорожках наколачивали на подрамочники полотно, и тут же несколько босых маляров гуляли по нему и длинными кистями, что швабрами, писали декорации; у деревьев стояли и просушивались уже готовые багдадские дома и минареты; на траве лежали морская даль и небо такой замечательной синевы, что глядевшее на них в просветы деревьев настоящее небо казалось совсем выцветшим; в даль аллей протягивали проволоку для разноцветных фонариков, вкапывали столбы.
На сцене с утра до ночи шли репетиции. Белявка сбился с ног, то уча актеров, то носясь в парк к малярам, к клумбам, где по его указаниям расставляли все для фейерверка, а оттуда к плотникам, устраивавшим кулисы; то он был у барина за приказом, то в девичьей, где шились костюмы, либо у ключницы за всякими припасами для работ. Везде он был необходим, всюду его звали и ожидали, и это сознание своей необходимости и важности преисполняло его гордостью.
Теперь он был уже не тог захудалый и скромный человечек, каким он явился в Рязань: это был человек, которому не только почтительно кланялась вся дворня, но которому даже стал подавать руку сам приказчик Маремьян Григорьевич.
Хитрый хохол с первых же дней раскусил Пентаурова и сумел заслужить его полное доверие и расположение.
Как только костюмы были готовы, Пентауров приказал актерам одеться в них на репетицию, пришел на сцену и уселся около суфлерской будки.
Наряженные, как на святках, актеры выстроились вереницей и один за другим подходили к барину; тот внимательно со всех сторон рассматривал каждого. Костюмы удостоились полного одобрения, в особенности же доволен остался Пентауров разбойником Османом-Македонским и Антуанетиной-Заирой, одетой в розовые шальвары и нечто вроде курточки из белого газа, усеянной блестками, с вырезом на груди и широчайшими откидными рукавами.
– Очень мила, очень… – проговорил Пентауров и даже потрепал по румяной щеке попунцовевшую и опустившую голову девушку.
Начали репетировать пьесу, уже известную всем назубок.
Белявка в длинных белых чулках, в коротких серых панталонах с широкими сборками на боках и в синем колете, с закинутым за спину черным плащом, важно стоял около Пентаурова и, избочась и опершись на рукоять длиннейшей шпаги, задравшейся другим концом выше его головы, делал замечания.
– Гассан, ты ж вельможа… ты ж ей в любви объясняешься! Шо ж ты штаны все вверх поддергиваешь?
– Упадут сейчас, Григорий Харлампыч! – ответил Сарданапалов, прервав свой любовный монолог.
– Так смотреть же надо было раньше. Ну а если на представлении они у тебя упадут, тогда шо?
– Тогда прямо пороть! – отозвался Пентауров. – Благо и снимать их будет ненужно!
– Да не гни ж ты коленок, Вольтеров! – воскликнул Белявка. – Сколько ж тебе раз говорено? Ведь ты ж на трон сесть идешь, а не мешок на барку прешь. Пройди еще раз!
Второй раз оказался горше первого.
– Ну шо я с ним буду делать? – плачущим голосом обратился Белявка к Пентаурову. – Он же ж по сцене, как опоенная лошадь, ходит!
– Ничего… мы ему палку в руки дадим! – сказал ГІентауров. – Пусть опирается на нее, вид у него будет величавее…
В самый разгар второго действия из-за кулис выставился один из плотников и осторожно поманил к себе пальцем Белявку.
– Шо треба? – важно спросил Белявка, подойдя к тому.
– Господин какой-то нашего барина спрашивают…
– Який господин?
– А не знаю… как следует быть одеты…
– Где вин?
– Тамотка… – Плотник указал рукой на подъезд.
Белявка поспешил к Пентаурову. Репетицию прервали, и за неизвестным был послан плотник.
Через несколько минут вместо одного господина в сумерках глубины сцены показалось двое. Один, плечистый и высокий, был в широком гороховом пальто, другой, похудощавее и пониже, облачен был в такой же сюртук; в руке он нес какой-то сверток.
– Смарагд Шилин! – отрекомендовался человек в пальто, подойдя к Пентаурову. – А это со мной учитель здешнего училища – Зайцев.
Пентауров, приподнявшийся было со стула, грузно опустился на него и убрал назад протянутую руку.
– Чем могу быть полезен вам, судари мои? – спросил он, откинувшись на спинку.
Лицо Зайцева, молодое и миловидное, подернулось краской.
– Видите ли, я вот… – Он словно поперхнулся и взглянул на своего спутника.
– Да не мнись, приступай прямо! – поддержал его Шилин. – Видите ли, он написал трагедию…
Лицо Пентаурова выразило изумление.
– И принес к вам, чтобы вы поставили ее на театре! – докончил он. Серые, смелые глаза его перешли на лицо Зайцева. – Трус он большой: кабы не я – и не пришел бы ни за что!
– Вы написали настоящую трагедию? – обратился Пентауров к Зайцеву, стоявшему в противоположность товарищу в самой скромной позе и опустив глаза в землю.
– Написал-с… – ответил тот, поднял на миг большие темные глаза и опять потупил их.
– И вы желаете, чтобы я ее поставил?
– Разумеется… – ответил Шилин.
– Гм… А знаете ли вы, молодой человек, – назидательно начал Пентауров, – для чего сей театр предназначается?
Ответом ему были два вопросительных взгляда пришедших.
– Театр сей предназначается для великих произведений! Здесь будут явлены публике только великие пьесы… Будут Сумароков, Озеров, ну… и другие. Вы считаете себя, молодой человек, достойным занять место среди них?
Зайцев слегка побледнел.
– Я ничем не считаю себя, – негромко ответил он, вскинув вдруг загоревшиеся глаза на Пентаурова, – я только принес свой опыт и прошу вашего суда над ним.
– А, это дело другое! – смягчившись, сказал Пентауров. – Хорошо, я прочту его и обсужу. Но только не теперь, сейчас я занят по уши. Вот это мой режиссер и правая рука моя… – добавил он, взяв протянутую ему рукопись и указывая ею на Белявку, стоявшего рядом с ним в позе короля, принимающего депутацию, с рукою на эфесе шпаги. – Он прочтет и доложит мне, стоит ли мне беспокоиться и читать ее…
– Стоит, в том я порука! – воскликнул Шилин, стукнув кулаком в широкую грудь свою. – Штука презамечательная!
Посетители отвесили по поклону, на которые Пентауров ответил снисходительным наклонением головы, и удалились, – Зайцев на носках, а Шилин без стеснения шагал по сцене, как по чистому полю.
Репетиция возобновилась.
Надо, наконец, сказать несколько слов о виновнике стольких рязанских тревог и событий – о Пентаурове.
Отец его обладал большим состоянием, мать же его, Людмила Марковна, имела только связи: она приходилась дальней родственницей фавориту императора, графу Бенкендорфу.
Связей этих Пентауров не сумел сберечь. В Петербурге он сошелся с кружком графа Хвостова [13] [13] Граф (с 1802) Дми́трий Ива́нович Хвосто́в (1757-1835) – русский поэт, один из поздних представителей русского поэтического классицизма, почетный член Императорской Академии наук и действительный член Императорской Российской академии, действительный тайный советник. Известен, главным образом, благодаря тому, что в 1820-е гг среди молодых поэтов Хвостов стал популярнейшей фигурой для насмешек, эпиграмм и пародий, а сама его фамилия стала нарицательной – обозначением самодовольного напыщенного графомана. В областях, не связанных с личным литературным творчеством, работа Хвостова была достаточно успешной и принесла немало пользы. Он был одним из активных членов Академии, проделал большую работу по сбору сведений о русских писателях. Им было собрано много материалов для словаря митрополита Евгения. Немалую услугу обществу оказал издававшийся графом Хвостовым журнал «Друг Просвещения». Ему принадлежит проект о распространении элементарных юридических познаний.
[Закрыть] и выступал в нем с чтением своих стихов.
Многочисленные прихлебатели, как тараканы на кухне, разводившиеся при богатых барах, убедили его в его высоком уме и таланте, и новый Кантемир [14] [14] Кантемир Антиох Дмитриевич (1708-1744) – поэт, переводчик, дипломат. Сын господаря (правителя) Молдавии Д. К. Кантемира, который во время Прутского похода 1711 г. переселился в Россию и стал сподвижником Петра I. Посол России в Лондоне, Париже, где и умер. Автор и переводчик теоретических трактатов, поэм, басен, песен, эпиграмм. В историю русской литературы вошел как основоположник стихотворной сатиры.
[Закрыть] после долгого труда и пота разразился дубовой сатирой на военный мир.
Как водится, те же друзья сейчас же довели сатиру до сведения Бенкендорфа. Граф призвал автора к себе, и что постигло сатирика в кабинете – неизвестно, – только, выскочив оттуда, Пентауров едва попал в двери, бледный, что выбеленная стена.
На другое же утро он ускакал в Рязань, бросив весь дом на попечение единственного своего сына Степана, которого терпеть не мог и которому было уже двадцать четыре года.
Беседа с Бенкендорфом произвела на беглеца такое впечатление, что он заперся, как в затворе, в своем рязанском доме и, несмотря на скуку до одури, взялся за перо не скоро. Но все-таки взялся и, решив одарить отечество великими произведениями, но уже не в столь опасном роде, принялся сочинять трагедии, а затем и подумывать о постановке их на сцене. Отсюда до постройки театра оставался всего один шаг.
