Текст книги "Гусарский монастырь"

Автор книги: Сергей Минцлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Глава XI

Долгожданное пятнадцатое июля наконец наступило.

По меньшей мере за час до начала представления стала съезжаться и сходиться публика, и к половине седьмого, когда оркестр грянул увертюру, зрительный зал, освещенный свечами, горевшими в стенных бра, был переполнен.

Присутствовала решительно вся Рязань, начиная от губернатора, помещавшегося с женой в ближайшей к сцене ложе, и кончая Клавдией Алексеевной. Приехала даже Елизавета Петровна с мужем и почему-то попала не в кресла, а в ложу, предназначавшуюся, как и все они, для особо почетных лиц и находившуюся наискосок от губернаторской.

«Монастырь» в полном составе восседал в первом ряду; в первом же ряду, но на возвышении, по правую руку от гороподобной туши Хлебодарова, виднелись попадья Маремьяна Никитична с бесцветною дочкою Липочкой и долговязым сыном, бурсаком Агафоном; по левую руку, словно отделение мастодонтов, восседали супружница Хлебодарова Агафья Сергеевна, полнотелая дщерь Павла и краснорожий, с разинутым ртом, вздернутым носом и коком на голове сын и наследник Тихон. Около них сидели Шилин и Зайцев.

Театр гудел, как ярмарка. Дамы рассматривали в лорнеты украшения на стенах и туалеты друг друга, беседовали и смеялись с кавалерами; все искали глазами виновника торжества – Пентаурова, но его не было: его трясла за кулисами авторская лихорадка.

– Душенька, а ты бы к своему другу губернатору сходил? – нарочно громче обыкновенного, чтобы услыхала их соседка Грунина, произнесла Елизавета Петровна.

Штучкин, никак не ожидавший такого предложения, вздрогнул и покосился на соседей – не услыхали ли они.

– Да, да… – пробормотал он. – Потом. Но какой отличный занавес? – Он приложил к глазу кулак и стал рассматривать, как в трубку, морскую даль. – Удивительно похоже сделано море: совсем как у нас во Франции!

Слова Елизаветы Петровны до слуха Марьи Михайловны не долетели: она увлечена была беседой с другой своей соседкой, находившейся в следующей ложе.

– Смотрите-ка, – говорила ей та, – даже такая домоседка, как Аграфена Семеновна, прикатила… и Сонечка с ней… очень она похорошела… Да и молодые здесь! Завидно посмотреть на них!

– На кого это? – пренебрежительно спросила Марья Михайловна.

– На Шемякиных…

– Есть кому завидовать!

– Но они же так счастливы?

– Они? По десять раз в день ругаются! При мне на днях в один вечер раз пять сцепились.

– Да неужто? – воспламенилась осчастливленная соседка.

– Андрэ, ты бы прошел к своему другу губернатору! – нараспев повторила Елизавета Петровна.

Штучкин быстро нагнулся к уху жены.

– Сейчас это неудобно!…

– Почему? Он еще обидится на тебя: у него уже многие перебывали…

Штучкин закашлялся.

– Они – другое дело… я, понимаешь ли, не служу, выйдет, будто я нарочно пошел показывать всем свою близость с ним… – прошептал он, оправившись от приступа кашля и с таким видом, что со стороны могло показаться, что он совещается с ней по меньшей мере об убийстве целой семьи.

Вдруг с неба, по занавесу стали спускаться два белых лебедя, искусно вырезанные из картона. В клювах они держали широкую ленту, на которой золотыми крупными буквами было написано «Добро пожаловать». За надписью показались две гирлянды из живых цветов, на которых она спускалась.

Лебеди как бы сели на море, помедлили несколько мгновений и под дружные аплодисменты всей публики начали подыматься обратно.

– Ну, двое артистов уже сели в лужу! – сказал поручик Возницын помещавшемуся рядом с ним усачу Костицу. – Посмотрим, что сделают другие?

За кулисами раздался звонок колокольчика, и занавес медленно начал уходить вверх.

Зрительный зал весь замер: перед ним открылась площадь Багдада, окруженная домами, очень похожими на рязанские, но только совсем белыми. За ними виднелись минареты.

Среди площади стояло в тюрбанах двое турок: вельможа Гассан в белой, вышитой золотом куртке и разбойник Осман, весь в красном.

Гассан сообщил Осману, что у него пропала его любимая невольница Заира, и поручил ему разыскать ее живую или мертвую, причем хватался за огромный деревянный меч, висевший на боку его, а при слове «мертвую» так потряс свободным кулаком и заскрипел зубами, что из глубины зала раздалось громкое «о, господи!», нечаянно вырвавшееся у Агафьи Сергеевны, за что муж ткнул ее под лавкой ногою.

Осман ушел искать пропавшую, а из одной из улиц показался вельможа Надир.

По театру прокатился смех.

– Вот так Бонапарте! – произнес чей-то голос.

Надир вышел на авансцену, мрачно обвел публику носом, раскрашенным Белявкою во все цвета радуги, и спросил, почему Гассан грустен.

Тот рассказал про свою беду; Надир отвернулся, открыл, как деревянный щелкун, рот, и гак прореготал в кулак, изображая скрытую радость, что публика опять засмеялась.

После первых выходов актеры поосмелели, и пьеса пошла ровно. Дальнейшие события в ней были следующие. Похититель Заиры Жорж Канье, желая тайно перевезти ее на корабль, чтобы затем бежать вместе с нею на родину, обращается к содействию Розалинды, но та отказалась: она сама была влюблена в него, и между ними произошла потрясающая сцена новых Иосифа и жены Пентефрия.

Канье геройски отказал в своей любви Розалинде, и та убежала, клянясь отомстить ему, и сообщила Надиру, что Заира увезена Жоржем Канье. В целях спасения Заиры Канье спрятал ее в пещере в горах, а чтобы возлюбленная его не скучала, устроил перед пещерой иллюминацию и пляски при бенгальском огне; турки превосходно сыграли на балалайках и проплясали камаринского.

В третьем акте коварная Розалинда вызвала в отсутствие Канье Заиру из пещеры, и Надир пал перед ней на колени и изъяснился в любви.

Бонапарте проделал это с большим чувством и вызвал такой дружный хохот в зале, что должен был замолчать; стоя на коленях, он несколько минут озирался, как волк, не понимая, в чем дело.

Заира гордо отвергла его любовь и обозвала обезьяной. Тогда он хотел схватить ее, но вдруг появился Канье со шпагою в руках, и Розалинда с Надиром убежали. Канье ушел за ними.

Ночью на горах вокруг пещеры показались люди с фонарями; в пещеру вполз разбойник Осман и унес бесчувственную Заиру.

Последний акт происходил опять на площади. Канье встретил на ней гулявшего калифа, преклонил перед ним колено и стал просить милосердия и справедливости.

Калиф послал во дворец за троном, чтобы устроить всенародный суд, и тут произошло непредвиденное автором приключение.

Когда принесли среди раздавшейся толпы зевак трон, калиф, опираясь на палку, направился к нему.

– Гассан, взгляни в глаза мне! – сурово произнес он, величаво и грузно опускаясь на трон.

И вдруг повелитель Багдада взбрыкнул ногами, и перед Гассаном и публикой вместо лица его предстали две подошвы: тонкие доски не выдержали величия, и Вольтеров провалился вовнутрь трона.

Под громовой хохот, топот ног и даже визг публики, Канье вместе с Гассаном вытащили калифа из западни, и Вольтеров начал сцену суда, уже стоя.

Решение его было таково: отдать Заиру Канье и отпустить их во Францию, всех же прочих подвергнуть презрению. Обрадованный народ стал прославлять мудрость и милосердие своего владыки. Заира и Канье обнялись от избытка счастья, а Гассан вонзил себе кинжал в грудь.

– Так наказывается порок! – торжественно изрек калиф, протянув руку над самоубийцей.

Занавес поплыл вниз.

Трагедия имела большой успех, и публика так долго аплодировала, вызывала актеров и кричала «фора» и «бис», что, когда Белявка побежал к Пентаурову, сидевшему в кресле за кулисами и оттуда глядевшему на спектакль, и стал поздравлять с неслыханным «даже в обеих столицах» успехом, тот вдруг всхлипнул и прослезился.

– Спасибо… спасибо… милый!… – пробормотал он в избытке чувств. – Всем вам спасибо! – утирая слезы, обратился он к актерам. – Все вы отлично играли! Григорий Харлампыч, – он всхлипнул в последний раз, – а ты этот провал калифа в трон в пьесу вставь; пусть он всегда так проваливается, очень это хорошо у него вышло!

Белявка и актеры сияли; прояснился даже Бонапарте и, улучив минуту, когда Антуанетина осталась у кулисы одна, он подошел к ней и тихо и внушительно произнес:

– Те слова, Настасья Митревна, я вам взаправду говорил!

– Какие слова? – удивилась та.

– А у пещеры… про чувствия мои к вам! – Он ударил себя в грудь. – Примите их за настоящие-с.

Девушка звонко расхохоталась.

– И я вам настоящие слова говорила! – воскликнула она и сделала глубокий придворный реверанс, как учил ее знаток хорошего обхождения Белявка. – Не про вас кус, Спиридон Вавилыч!

И она исчезла за одним из багдадских домов.

Из театра все зрители высыпали через особо устроенный выход в парк.

Перед ними предстали усеянные бесчисленными разноцветными фонариками и шкаликами аллеи; деревья парка от верхушек до самых нижних ветвей, что звездами, были осыпаны зелеными, красными, синими и желтыми огоньками; на перекрестках аллей выгибались сиявшие ими арки. Дом, видневшийся вдали и казавшийся таинственным, сказочным замком, был озарен зеленым бенгальским огнем.

Дворянство собралось на балконе вокруг Пентаурова и частью прогуливалось между клумбами в ожидании фейерверка; прочая публика толпилась в аллеях и оттуда глазела на иллюминацию и все происходившее около дома.

Зеленый цвет его вдруг сменился красным. Ярко выступили всюду разряженные фигуры дам и кавалеров.

Везде слышались оживленные толки и разговоры о представлении. Всем чрезвычайно понравились Белявка и Бонапарте, меньше же всех, главным образом дамам, Антуанетина.

– Помилуйте! – восклицали некоторые, возражая кавалерам, как водится, защищавшим хорошенькую героиню. – Ну что в ней нашли? Мордочкой она еще ничего, да, но ведь вся она деревяшка какая-то!…

С восторгом дамы подхватили и передавали друг другу слова Возницына. Тот по окончании спектакля встал с кресла и громко изрек: «Не Антуанеттина она, а дубинетина!»

Над средней темной клумбой сада вдруг вспыхнуло и завертелось огненное колесо, и точно такие же загорелись над остальными: Белявка, успевший переодеться и разгримироваться, принялся за другое свое детище – фейерверк.

Над колесами взлетели бриллиантовые фонтаны; одна за другой с шипением огненными змеями стали уноситься в темное небо ракеты, и там они лопались, дождем рассыпая разноцветные звезды.

В аллеях пущены были шутихи, и они захлопали и запрыгали под визг, крик и смех шарахавшейся от них публики.

Огромный зал пентауровского дома был превращен в столовую, где длинными белоснежными линиями были вытянуты столы для ужина.

Когда в дверях зала показался губернатор, а рядом с ним хозяин, ведя под руку довольно еще молодую губернаторшу, с хор грянул торжественный военный марш: играли трубачи, присланные Пентаурову командиром гусарского полка.

Театральный оркестр играл для публики в парке, и звуки музыки долго и далеко разносились среди тишины ночи над давно уснувшим городом.

Праздник Пентаурова удался на славу!

Глава XII

«Философ и вольнодумец» Шилин, прослывший так среди рязанских обывателей средней руки, обитал в небольшом собственном домике, находившемся почти против подъезда театра.

Происхождением он был из разночинцев, учился в бурсе, но из класса философии был исключен, как гласило выданное ему свидетельство, «за разнообразное поведение».

Документ этот, вделанный в рамку, висел на стене в горенке, служившей ему кабинетом и столовой; на верхней части рамки белела наклеенная полоска бумаги с крупной надписью, воспроизведенной Шилиным с другой, красовавшейся на заборе на Большой улице: «астанавливаца строго воспрещаитца».

Тем не менее останавливался около этого свидетельства и почитывал его во время своих прогулок по горенке он часто; любил и показывать его приятелям, причем хохотал и ерошил свои и без того всегда вихрастые волосы.

Определенных занятий Шилин не имел, но довольно часто исчезал из Рязани, и его видели то в Москве, то в Нижнем и Макарьеве, где он посредничал между крупными помещиками и купцами, и весьма удачно.

Жил он холостяком, но, несмотря на это, в домике у него всегда было прибрано и уютно, а двор смело мог назваться полной чашей: там разгуливала и толстеннейшая свинья, величавшаяся «протопопицей», и куры, и утки, и всякая подобная им пернатая благодать.

Всем хозяйством ведала, или, выражаясь по-шилински, за министра у него была здоровенная, краснощекая Мавра, девка лет двадцати семи, горластая и всегда веселая, что особенно ценилось Шилиным.

– Много ли человеку надо? – говаривал он, сидя за рюмкою водки и закуской с каким-нибудь приятелем у своего окна. – Домик, да садик, да курочку с уточкой, да Мавру с прибауточкой – и слава тебе, Господи!

И он подмигивал при этом подававшей соленые рыжики либо еще что другое Мавре.

Та удалялась с улыбкой.

– И шут гороховый, прости, Господи! – довольно громко доносилось затем из кухни.

Приятели хохотали.

Важивались в шилинском домике и книжки – исключительно светского содержания: Шилин любил почитать и хорошо был знаком с русской литературой.

Стал захаживать к нему и Белявка; ответ относительно трагедии Зайцева он обещал дать на второй день после спектакля.

В назначенное время пришел Зайцев, и, поджидая Белявку, они разговорились о «Багдадской красавице».

– Чепуха это и дребедень! – возглашал Шилин, ероша свои волосы. – Чушь от альфы и до омеги! Хоть бы это действие взять: прячет человек свою возлюбленную в пещеру и там же иллюминацию делает, орда целая пляшет у него!

– Так-то оно так! Это самое главное – красоту показать человеку…

– И Антуанетина красива!… – насмешливо возразил Шилин. – Что ж, и ее, по-твоему, следовало показывать?

– Я не про такую красоту говорю. А про то, что не надо в театре будней, довольно их и в жизни; надо, – Зайцев провел перед собой руками по воздуху, как бы обрисовывая что-то неопределенное, – ну, я не знаю, как это сказать, иное, лучшее…

– Что же такое иное? Сказку, что ли?

– Сказку, да, да! Вот Пентауров и показал красивую сказку!

– Да не Пентауров совсем! – воскликнул Шилин. – Не будь у этого индюка Белявки – его чепуха так чепухой и осталась бы! Это ж Белявка скрасил ее всякими огнями и выдумками. Входите, кто там? – крикнул он, оглянувшись на стук.

Дверь отворилась, и в горенку вошел тот, кого только что поминали собеседники.

– А, театральное начальство! – приветствовал его хозяин. – А мы, вас ожидаючи, по рюмочке раздавили. Пожалуйте-с. Все с ним о вашей «Багдадской красавице» толковали!

– Да, нашумели мы по усей Рязани! – самодовольно ответил Белявка. – А вам как понравилось?

Белявка увидал на столе штоф с водкою и несколько опустошенных тарелочек с ветчиной и соленьями, потер руки и выразительно уставился на них.

– Мавра, подкрепленьица! – распорядился Шилин.

– Очень понравилось! – ответил Зайцев.

– Ну-с, а о его трагедии что скажете? – спросил Шилин, дав гостю время опрокинуть в себя большую рюмку и закусить грибком.

– Как вам объяснить?… – глубокомысленно произнес Белявка, ловя вилкою прыгавший по тарелке второй гриб. – С одной стороны, будто посвечивает, а с другой – отсвечивает!

– То есть как? – не понял автор.

– А то, шо у ней як звонари на Пасху – все звонят, а никто ничего нэ делает. Ну, взять храфа с Алиной: три дня подряд у саду о любви ей долбить, долбить, шо дятел у березу, и хоть бы шо путное сделал: перстом бы в бок ткнул или поцеловал бы? Да усе Алины, сколько их ни есть на свите, в глаза бы ему за то наплевали!

– Почему же? Они оба мечтают… – возразил Зайцев.

– Три дня? Да живой человек слюной изойдет! Тут явное дело – огребай ее в обе руки и конец. И публике есть на что поглядеть, и актеру чем себя показать! А то ж ни себе ни людям: сидить, шо сыч, и плететь неведомо шо…

Зайцев глянул на Шилина.

– Верно; публике, пожалуй, и не понять! – согласился тот. – Не по зубам ей орех!

– Вот, вот, – подхватил Белявка. – Я не хаю пьесу; говорять, у ней усе хорошо, спору нет, а шо таке им треба – понять нельзя!

– А про предсмертную речь графа на балконе, где он всех крепостных отпускает на волю, что скажете? – спросил Зайцев.

Белявка устремил глаза в потолок, подумал и, как таракан, неопределенно пошевелил пальцами.

– Хороша, но продолговата! – ответил он.

– Значит, на сцене не поставите? – В голосе Зайцева слышалось разочарование.

– Ну, это еще поглядим… – Белявка важно пропустил вторую рюмку. – Порассмотрю, подумаем с барином, поправим, шо треба… Для хороших людей и я рад постараться… Эх, – добавил он, хватив с хозяином по третьей и стукнув ладонью по столу, – усе идеть хорошо, в актерах только у меня недочет. Басу хорошего нет!

– Зачем он вам? – удивился хозяин.

– Как зачем, Господи? Ну, хоть третьего дня калифа взять – разве же то калиф был? «Гассан, взгляни в глаза мне» – как он это сказал? На карачки шоб весь зал попадал, вот как надо было сказать!

– А у меня есть такой на примете… – промолвил Шилин.

Зайцев сидел, задумавшись, и катал из хлеба шарик.

– О? Кто такой? – обрадовался Белявка.

– Попадьи нашей сын, Агафон. Голосина у него – ни один Иерихон не выдержит!

– Да ну? И будет играть у нас?

– Очень хочется парню: просил меня вчера пособить в этом деле. Смутили уж вы его очень своей красавицей!

– А отец Михей с матушкой как глянут?

– Да не похвалят, понятно! Ну да в тайности он хочет, явно не скажется.

– Так, так… А пришлите вы его ко мне, пожалуйста!

– А вы пьеску нашу почитайте, может, и лучше покажется она вам?

Стук в дверь помешал Белявке ответить; вошел новый гость – молодой Хлебодаров с кулечком в руке.

– Именитому купцу наше малиновое! – воскликнул Шилин.

– Хлеб да соль! – сказал тот, сияя всем своим сытым обличьем и ставя у стенки кулечек, из которого выглядывали горлышки бутылок.

– Мавра, подкрепленьица! Ну, что хорошего поделываете? – спросил Тихона хозяин.

– Да старое все… херес нонче с утра мадерили: нейдет иначе!

– Как же это мадерите? – полюбопытствовал Белявка.

– А так-с: сахарцу в нее кладем жженого да кожи кусочек – для духу. И на малагу его обертываем: для той лакрицу пущаем. Вот для пробы принес вам, Смарагд Захарович, две парочки: одобрите ли?

Шилин подмигнул Тихону.

– Спроворил у тятеньки?

– Да ведь иначе как же – без честных перстов не прожить!

– Попробуем, попробуем… – Шилин принялся за откупорку. – А не опоишь ты нас дрянью какой? – добавил он, нюхая вино.

– Помилуйте, да нешто можно?… – ответил Тихон. – Вина у нас превосходные, первый сорт… Мы не то, что другие, – там ведь фуксин да вода со спиртом, вот вам и вино все: собака ежели лапой в него попадет – неделю выть будет!

– Хорошее винцо!… – с видом знатока проговорил Белявка, отведав его и поглядел на свет, приподняв стакан.

– Уж дозвольте тогда и вам полдюжинки представить? – услужливо предложил Тихон.

– Можно, можно, дозволяю…

– Выкушайте во здравьице! А уж и актриска ж у вас есть, Григорий Харлампыч! Ух-с! – Тихон чмокнул свои пальцы. – Пес ее раздери – до замечательности хороша!

– Антуанетина, что ль?

– Да уж кому больше? Ах, то есть все отдай и пятачок прикинь!

Белявка захохотал.

– А у меня дельце есть до вас, Смарагд Захарыч… – обратился к тому Тихон и поскреб затылок.

– Да уж вижу, что есть, коль с кульком пришел, – отозвался тот. – Ну, выкладывай, что такое?

– Кутнули мы вчера здорово…

– Лапой-то видно не собака в вино, а ты к тятеньке в выручку попал?

Тихон ухмыльнулся, и толстые щеки его, что бугры, сдвинулись к мясистым ушам.

– Все под Богом ходим… – ответил он, поправляя свой кок. – Собрались мы все свои, а тут к нам господина Леонтьева и нанесло и тоже с мухой. Ну, наши жеребцы ведь все стоялые – давай ржать над ними; они в словесность, то да се пошло, а я спьяну-то и того: по скуле их и обеспокоил!

Шилин качнул головой.

– Теперь жаловаться тятеньке хочет и про все рассказать. Уж вы сделайте милость, пособите?…

– Ладно… – пробурчал хозяин.

– Сто лет вам прожить, да двести на карачках проползать! – обрадовано воскликнул Тихон.

– А ты поосторожнее будь! – наставительно сказал Шилин. – Не суй зря кулачищем во всякое рыло. Да и словесность свою поуйми: она у тебя хороша, да дорога только!

Тихон даже прореготал от какого-то веселого воспоминания.

– Это верно, что дорога: за кажное слово надысь квартальному по трешке отдать пришлось!

Все, кроме Зайцева, присевшего на диван за книжку, выпили снова.

Тихон наклонился в сторону Белявки.

– Что я вам скажу, Григорий Харлампыч? – вкрадчиво, с видом кота, оставшегося наедине с крынкою молока, проговорил он.

– Ну-те?

Тихон приставил обе руки к уху Белявки и что-то зашептал ему.

Внимательное сперва лицо актера стало улыбаться; осовелые глаза замаслились.

– Ах ты… бодай те мышь!… – вырывалось у него. – Хе-хе-хе… Ну да уж ладно: сделаю!

Тихон с залоснившимся от жира и удовольствия лицом откинулся назад.

– Стало быть, шабаш, Григорий Харлампыч? Вы для меня постарайтесь, а я вам вот как угожу: по самое иже еси! – Он черкнул себя пальцем по горлу.

Руки их шлепнулись друг о друга в знак заключения союза.

– Ладно, вышлю я тебе ее с репетиции: ты в подъезде театра жди! – пообещал Белявка.

Он встал и начал прощаться; с ним вместе схватился со стула и ушел и молодой Хлебодаров.

– Охота тебе, Смарагд, с этой свиньей вожжаться? – проговорил, опустив книгу, Зайцев, когда за ушедшими затворилась дверь.

– Что ты все ангелов на земле ищешь? – ответил Шилин. – Ангелы, брат, на небесах, а земля это скотный двор небесный – она вся под скотов отведена!