Текст книги "Гусарский монастырь"
Автор книги: Сергей Минцлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
Глава XVIII
В этот вечер зарево занялось над Рязанью и стояло далеко за полночь: во дворе гусарского «монастыря» пылали расставленные на нем смоляные бочки.
Толпившийся вокруг двора люд слышал доносившиеся из раскрытых настежь окон дома музыку, песни, крики и хохот пировавших.
А позднею ночью обыватели в испуге вскакивали с постелей и в одном белье бросались к окнам: среди тишины торжественно и мрачно гремел похоронный марш; под звуки его шествовала озаренная багровым светом факелов длинная вереница носилок с лежавшими на них неподвижными телами: то гусары после «великого боя» разносили по домам убитых в их «монастыре» Бахусом.
Званцев в числе приглашенных в «монастырь» не был, но на приглашения он привык смотреть, как на своего рода предрассудки и побывал бы у гусаров непременно, но его удержали два обстоятельства: во-первых, необходимо было обойти множество домов и показать письмо Клавдии Алексеевны, а во-вторых, таких дней в «монастыре» он несколько опасался: пить много он не мог, а там с замеченным в таком неприличном поведении поступали неделикатно: стреляли над головой его из пистолетов, поливали вином и притом красным, чего Званцев окончательно терпеть не мог, так как был скуповат и костюмы свои берег с особою тщательностью.
Обойти всех знакомых в один день Званцеву не удалось, и он на следующее утро отправился заканчивать визиты.
На Мясницкой улице внимание его привлекло странное зрелище: двое каких-то людей тащили под руки мертво-пьяного негра; за ними с алебардою на плече важно шествовал, ухмыляясь в усы, будочник.
Негров, как достоверно было известно Званцеву, в Рязани не проживало, и он остановился; остановились передохнуть и тащившие.
– Что такое? – с удивлением спросил Званцев, разглядывая пьяного. – Да ведь он выкрашен?!
– Как есть под арапа! Смехи! – хохоча, ответил будочник.
– Кто же это его так отделал? И руки даже выкрашены!
– Не иначе, как господа гусары! – сказал будочник. – Объявление около ихнего «монастыря» на заборе наклеено: в видах, дескать, уменьшения зловредного пьянства, всякий, который, стало быть, лежащий, будет выкрашен под арапа. А одного как есть всего под зебру разделали: полоска черная, полоска белая. Смехи! Домой-то мы его приволокли, жена с матерью бежать с перепугу бросились; пымали мы их, да как признали кто – жена оземь ударилась, выть давай. Краска-то крепкая, сурьезная… – добавил он. – В неделю не смыть! Ну, берись, чего ждать-то? Близко тут!
Шествие тронулось дальше, а Званцев поглядел ему вслед и поспешил своим путем. Проходя мимо театра, он заметил какое-то свеженаклеенное на дверях его большого закрытого подъезда новое объявление.
Званцев перекатился к нему через улицу и прочитал крупно напечатанное следующее.
Шестого сего августа в здании сего театра представлено будет
«СТРЕЛЫ ЛЮБВИ».
Потрясающая трагедия в пяти действиях, сочинения г. ИКС. Главную роль красавицы Эсмеральды исполнит приглашенная всего на несколько представлений Л. Леонидова.
Слово «Икс» было оттиснуто такими же огромными буквами, как и название пьесы.
Званцев три раза перечитал объявление, и вдруг ему почудился звук поцелуя и шепот за дверью подъезда. Он чуть приоткрыл ее, и рысьи глаза его различили в полусумерках две фигуры. Обе были хорошо известны ему: одна была Тихон Хлебодаров, другая Антуанетина.
Званцев приложил к щелке ухо.
– Так меня публика одобрила, – шептала Антуанетина, и в голосе ее слышались обида и раздражение, – а теперь я нехороша стала! Долой меня с первых ролей сместили, вторые буду играть…
– Что вторые, что первые – для нас это наплевать и размазать-с! – довольно громко ответил, обнимая ее, Тихон. – Главная причина для нас, чтобы губки ваши про нас были! – И он громко чмокнул ее.
– А посмотрел бы ты, кого вместо меня взяли – Леонидову эту самую – кошка драная!
– Кто такая?
– Да Леонидка же, наша девка дворовая: вот что старая барыня при себе воспитывала. Сама теперь с сокровищем этим сюда переехала, одну не отпустила…
– Чхать, эка делов! Пущай ее играет! Мы с вами вдвоем такие первые роли отжарим, что ух… Нонче вечерком приходите к… – нежданно послышался топот, грохот, и Званцев едва успел отскочить в сторону; дверь откинуло, точно ветром, и из нее стремглав вылетел Тихон и бегом пустился по улице.
Званцев заглянул в подъезд и увидал, что на площадке у нижней ступеньки лестницы лежит на животе, вытянув руки, упавший с нее пьяный Бонапарте. Вторая дверь, ведшая в театр, стояла распахнутой: очевидно, он подслушивал и свалился из нее сверху.
– Оченно прекрасно! – едва ворочая языком и приподняв с пола только голову, злобно произнес Бонапарте. – Хорошими делами прынцессы здесь занимаются!
– Я? – удивилась Антуанетина. – С пьяных глаз и не то еще померещится!
– Я пьян? – возопил, пытаясь встать, Бонапарте, но Антуанетиной уже не было: она скрылась в театре.
Званцев, преисполненный удовольствия от столь удачно для него начавшегося дня, закрутил, как колесом, палкой и покатился к Груниным.
Шестого августа театр ломился от нахлынувшей в него публики; не хватило мест для всех желавших и пришлось заполнить все проходы приставными стульями и даже просто положить через них доски.
Немаловажной причиной такого многолюдства было стремление повидать воочию знаменитую «Леньку», о которой ходило по городу необъятное количество слухов, подогретых рассказами Груниной и Званцева.
Лебеди с приветствием публике на этот раз не спускались, и после музыкального отделения, весьма торжественного и даже унылого, поднялся занавес.
Зрители увидали роскошно обставленную комнату во дворце короля Родриго. Король – Сенька Македонский – сидел на троне с короной на голове и слушал герцога Фернандо, который доказывал ему, что полное счастье наступит для него только тогда, когда он повесит или по меньшей мере засадит в тюрьму приехавшего к нему в гости сына соседнего короля – Роланда.
Король отказался нарушить долг гостеприимства, и взбешенный Фернандо отошел в сторону, затаив в душе месть.
Игравший роль герцога Сарданапалов уроки Белявки усвоил в точности: он не ходил, а словно плавал против сильного течения; не смотрел, а оглядывался, как затравленный волк; черные брови его были слиты в одну изломанную линию, и из-под нее сверкали глубоко запавшие в орбиты глаза. Публика сразу раскусила, что перед нею злодей, и из задних рядов у кого-то от души вырвалось восклицание: «Ох ты ж, подлец эдакий!»
Король ушел в короне и со скипетром в руке погулять по саду, а на сцену появились Бонапарте – Иеронимо – шут короля и придворная дама Альмара, и герцог подкупил их: оба обещали помочь устранить соперника и шпионить за ним.
Услыхав звон шпор и чьи-то шаги, герцог и дама исчезли, а Иеронимо спрятался за трон и стал выглядывать из-за него.
Показались Роланд и его оруженосец Альварец; последний спросил своего господина, отчего он так грустен, и тот ответил, что стрела любви пронзила ему сердце и он не может больше жить без Эсмеральды.
Альварец – развязный молодой человек, посоветовал ему плюнуть на такие пустяки и подумать о будущем управлении государством, но Роланд остался непреклонным и ушел мерными, огромными шагами, с низко опущенною головой и положив руку на эфес шпаги, отчего из черного плаща, накинутого на него, образовался как бы петуший хвост.
За ним просеменил Альварец.
Появление этих двух новых актеров вызвало в некоторой части задней публики легкое перешептыванье.
Поповна Липочка нагнулась к уху сидевшей рядом с ней матери и с легким испугом проговорила: «Маменька, да ведь это никак Агафоша?»
Маремьяне Никитичне с первых же слов Родриго почудилось то же самое, но дело это рисовалось ей настолько невероятным, что весь зал явственно услыхал: «Бреши еще!», сказанное густым контральто.
Второй акт перенес зрителей в сад под окна дворца, в котором жила прекрасная Эсмеральда. По аллее гуляли две молодые придворные дамы – белокурая кроткая Агнесса и черноглазая Альмара – Антуанетина и Елизаветина.
Обе они были влюблены в рыцаря Диего, и простодушная Агнесса поверила свою тайну коварной Альмаре; Альмара удалилась, а из-за кустов вырос шут Иеронимо и стал изъясняться в любви оставшейся Агнессе.
Публика слыхала только слова пьесы, громко раздававшиеся на сцене, но не слыхала другой пьесы, шепотом разыгравшейся в то же время между актерами.
– Настасья Митревна, – шептал Бонапарте, крадясь к Агнессе, – вправду я вам сейчас сказывать начну!
– Ах, как вы меня испугали! – вскрикнула Агнесса, схватившись за лоб.
– Неужели я страшен? – спросил, приосанясь, Иеронимо, и театр весь фыркнул: очень уж забавно выглядело необыкновенно белое шило, торчавшее у него на месте носа, которым он словно собирался пырнуть Антуанетину.
– Нет, вы хороши собой! – под общий смех ответила Агнесса. – Пугало огородное!… – добавила она тихо.
Иеронимо упал на колени и протянул вперед заметно дрожавшие красные руки…
– Царица моей души!… – начал он визгливым голосом. – Я у ваших ног, и в ваших руках судьба моя… Безмерно люблю вас!… – Бонапарте неожиданно всхлипнул. – Я все могу!…
Дружный смех зрительного зала заглушил дальнейшие слова его.
– Пьянчужка… трясется весь, а туда же!… – услыхал Бонапарте среди общего шума полные презрения слова Антуанетиной.
– Встаньте, Иеронимо! – громко ответила Агнесса. – Я признаюсь вам: я люблю другого и не могу отвечать вам!
– Кого? – яростно спросил Иеронимо, подымаясь с колен. – Тишку своего беспутного? – прошипел он сквозь зубы.
– Эта тайна умрет со мной! – скромно, но гордо ответила Агнесса. – Прощайте! Да уж, конечно, не ваше пьяное рыло… – шепнула она, поворачиваясь и уходя со сцены.
Иеронимо погрозил ей вслед кулаком.
– Погоди ж ты, паршивая! – полетел ей вдогонку шепот. – Тайн нет для меня! – воскликнул он громко, опять скрываясь в кустах.
Из аллеи показались королевич Роланд и его оруженосец; Роланд шел с гитарой в руках, Альварец с балалайкой; по пьесе ему следовало быть с мандолиной, но таковой в городе не оказалось.
Роланд густо откашлялся в руку, и оба они стали рядом.
Тренькнула балалайка, проплыли мягкие аккорды гитары.
Среди долины ровные
На гладкой высоте… -
запел могучий голос и, что колокольчик, вплелся в него другой – чуть надтреснутый, но звучный и красивый тенор.
Липочка схватила мать за руку.
– Маменька… ей-богу, это Агафоша!… Маменька, это Стратилатка! – добавила она с окончательным испугом минуту спустя.
Маремьяна Никитична молчала, и только молнии, метавшиеся из-под черных бровей ее указывали, что в ней происходит: сомневаться в том, кто были певцы, уже не приходилось.
Серенада, с началом которой в окне дворца показалось лицо Эсмеральды, имела громадный успех, и публика заставила певцов трижды повторить этот мерзляковский романс.
Пентауров вставил его специально для них, а также потому, что как ни бился, но подходящего стихотворения у него не выливалось, да и не было соответственной музыки.
Только что кончились аплодисменты, из дворца появились Эсмеральда.
Белявка, несколько дувшийся на нее из-за смещения на вторые роли весьма нравившейся ему Антуанетиной, не загримировал ее, и Леня сделала это сама, как умела, то есть почти ничего не сделала и только слегка припудрилась, отчего выглядела чрезвычайно бледной. Темные глаза ее казались огромными и загадочными.
Весь театр разом смолк при ее появлении и впился в нее глазами.
Леня, неудостоившаяся наставлений и уроков Белявки, шла своею обычной походкой и с такой же простотой и приветливостью прозвучали ее слова благодарности, обращенные к королевичу.
Роланд предложил ей руку, и оба они ушли гулять, а Альварец пустился ухаживать за появившейся Альмарой, и весь зрительный зал помирал со смеху, глядя, как он дурачился, рассыпался мелким бесом и ухаживал за Альмарой, чтобы только не допустить ее пойти вслед за влюбленными и помешать им.
Второе действие кончилось, благодаря ему, очень живо и весело, и занавес спустился под дружные аплодисменты.
В публике по поводу актеров начались разнообразные толки: новые актеры всем понравились, Леонидова же вызвала горячие споры.
– Так нельзя играть! – говорили многие. – Это что же такое – ведь здесь сцена, театр, а она ходит себе, как дома? И королевской крови совсем не видно в ней!
Другим, наоборот, Леонидова чрезвычайно понравилась именно своей естественностью и простотой; в числе защитников ее слышались голоса Светицкого, Возницына и Радугина.
Дамы судили о ней со своей, особой точки зрения и осудили единогласно: причиной тому послужили бледность и отсутствие «фигуры» в фигуре новой героини.
– Нечего сказать, нашел кого Пентауров такими аршинными литерами пропечатывать! – говорили они. – Да Антуанетина куда лучше ее!
Маремьяна Никитична сидела вся багровая, словно смазанная густым клюквенным киселем. Хлебодаров, по-прежнему помещавшийся рядом с ней, подался головой и плечами в ее сторону.
– Сынок? – многозначительно спросил он вполголоса, мигнув на занавес. – Ноги за это самое повыдергать следует!
Маремьяна Никитична кивнула головою в знак согласия.
Тихон, все время старавшийся скроить серьезное лицо, отвернулся, фыркнул и, чтобы скрыть это, принялся сморкаться.
– Стратилатка оченно хорошо раскамаривал! – обратился он неизвестно к кому. – Не иначе, как выпивши!
Хлебодаров повернул к нему отекшее лицо.
– Закрой плевательницу-то свою! – сурово проговорил он. – Скорбеть надо, что духовный чин неистовствует, а ты ржешь, жеребец?
В третьем и четвертом акте героем вечера продолжал оставаться Альварец. Чтобы отвлечь внимание Альмары от своего господина, он напропалую ухаживал за ней и даже дал ей серенаду: сыграл ей камаринского на балалайке, причем вывертывал балалайку, щелкал по донышку пальцами и довел наконец бедную даму до того, что она пустила в него из окна цветочным горшком.
Слова Фернандо, подшепнутые Диего, будто бы серенада эта относилась вовсе не к Альмаре, а к его возлюбленной Агнессе, возбудили ревность рыцаря – Белявки, и он вызвал своего мнимого соперника на поединок.
Сцену вызова Альварец провел так, что весь театр покатывался от смеху.
В ответ на полный достоинства поклон Диего Альварец вскочил и раскланялся точно так же, но только вместо шляпы проделал все требующееся балалайкой.
На вызов рыцаря он предложил ему сыграть и спеть и, когда тот отказался за неумением, он отказался на том же основании и от дуэли.
Рыцарь выхватил шпагу и хотел пронзить его, но Альварец спрятался за дерево и посоветовал Диего, если уж ему так хочется получить дырку, обратиться к специалисту по этим делам – его господину Роланду.
Диего нашел мысль недурной, и Роланд, смеясь, принял вызов.
Леонидова только по разу показывалась в обоих действиях, но ее искренность, трогательная нежность и доверие, с которыми она обращалась к Роланду, заставляли при первых же звуках ее голоса настораживаться и чутко слушать весь зал.
Пятое действие обрушилось на публику, как гроза в январе.
Происходило оно в саду около грота. Эсмеральда сидела на скамье и говорила Агнессе, что ее мучит предчувствие чего-то нехорошего. И она так сказала это, что весело настроенной публике почудилось, что и впрямь должно случиться что-то недоброе.
На смену Агнессе подкрался Фернандо и стал объясняться Эсмеральде в любви.
Зрители вдруг увидали то, что раньше отсутствовало, по их мнению, в ней, – королеву. Гордым жестом она отослала прочь дерзкого, и льдом и презрением веяло от слов ее, обращенных к нему.
Она ушла, а на то место явились Роланд с Альварцем и Диего с Иеронимо, и произошел бой, в котором разгорячившиеся враги дрались шпагами, как кнутами, и оба упали, одновременно пораженные насмерть.
На место происшествия сбежался весь двор; последнею явилась Эсмеральда. Без крика и исступленных жестов она быстро подошла к лежавшим и с ужасом и мукою на лице опустилась около Роланда на колени.
Роланд уже умирал. И те немногие слова монолога, которые произнесла над ним Эсмеральда, заставили вздрогнуть сердца всей публики и вызвали слезы на глазах многих.
Эсмеральда склонилась затем на тело Роланда и умерла. Но даже этот, нелепый при другой исполнительнице, конец трагедии не нарушил потрясающего впечатления, произведенного Леонидовой: так воочию огромны и глубоки были горе и ужас ее перед совершившимся, что сердце человека не могло вынести его и должно было разорваться…
Занавес опустился под бурю аплодисментов и криков.
Леонидову вызывали бесчисленное количество раз, и напрасно усердно шикала ей Грунина и еще несколько дам: шиканье их бесследно тонуло в хаосе одобрений.
Агафон и Стратилат сорвали с себя свои наряды и со всех ног пустились восвояси: Агафону надо было поспеть домой до возвращения матери.
Больше всех потрясен и растроган в театре был сам автор пьесы – Пентауров. Он сидел, как и раньше, в кресле между боковыми кулисами и оттуда наслаждался своим творением; как только окончились вызовы, он с мокрым от слез лицом поспешил на авансцену.
– Всем вольные дарю, всем! – всхлипывая от неостывшего еще волнения, произнес он, махая левой рукой. Все актеры с радостными возгласами попадали кругом него на колени и принялись кланяться в ноги.
Только Леня, еще неуспокоившаяся от пережитых настроений, стояла поодаль, равнодушная ко всему творившемуся кругом.
– А тебе – тебе земной поклон!… – воскликнул Пентауров, спеша к ней, и в самом деле коснулся рукой пола и затем обнял ее. – Теперь, моя Эсмеральда, за мной иди! – и, взяв девушку за руку, он поспешил с нею в дом.
У себя в кабинете он остановился перед высокой конторкой и, вынув из кармана ключ с узорной бородкой, открыл конторку и достал из нее сложенную вчетверо какую-то синюю бумагу.
– Вот! – торжественно произнес он, протягивая бумагу Лене. – Прочитай!
Та развернула ее. Бумага оказалась «вольною», написанной по всем правилам на гербовой бумаге и засвидетельствованной.
– Довольна ты?
– Довольна. Спасибо вам… – с просиявшим лицом, горячо сказала Леня. И она хотела поцеловать руку Пентаурова, но тот не позволил.
– Нет, нет, нет! – воскликнул он, вырвав руку и отмахиваясь ею. – Ты артистка, ты великая артистка; у тебя руки будут целовать скоро!
Он взял документ, опять положил его на прежнее место, запер конторку и подал ключ Лене.
– Возьми! – сказал он при этом. – Храни его у себя и после двух спектаклей можешь прийти сюда и взять свою бумагу, когда захочешь. Но что ты будешь делать с ней? – как бы удивляясь, спросил он, мало погодя.
– Пока буду при Людмиле Марковне жить… – ответила Леня.
– Ну да, а потом?
– Не знаю еще…
– Иди на сцену! – почти тоном приказа сказал Пентауров. – На сцену, на сцену! Верь мне, – я ведь опытный человек, много повидал на своем веку, сам, наконец, большой художник, могу теперь в этом смело признаться и говорю тебе от души: иди на сцену! Там ждут тебя слава и почести!
Долго не спали в ту ночь в пентауровском доме двое людей: Леня, вкусившая отравы сцены, и сам хозяин, домечтавшийся до полного торжества над Гете и Шекспиром.
Ранним утром Людмила Марковна с Леней укатили в Баграмово: репетиции новой трагедии должны были начаться через три дня, и Людмила Марковна ни минуты не хотела проводить без надобности в рязанском доме.
Глава XIX
«Стрелы любви», или, как перекрестил их Возницын, «Поленья любви» вызвали в городе много разговоров; главным центром их служила, разумеется, Леня и ее исполнение роли Эсмеральды.
Особенно горячим ее сторонником оказался Светицкий. Всю ночь после спектакля ему грезились сны, в которых в разных образах – то грустная, то радостная – являлась ему Эсмеральда, и сердце его ныло от сладкой истомы.
Недавнее увлечение Соней стало казаться ему жалким и непонятным. Утром он так много говорил о Леонидовой, что Курденко, слушавший его с легкой улыбкой, наконец спросил:
– В Рыбное-то мы, кажется, больше не поедем?
Светицкий покраснел.
– Отчего же, съездим как-нибудь! – ответил он. – Скучно только там очень… Вообще Сонечка – не моя героиня… – не без некоторого усилия дополнил он.
– Ого?! – воскликнул Курденко. – Браво! Мы начинаем прозревать!
– Нет, в самом деле! – продолжал Светицкий. – Она очень милая и хорошенькая барышня, но нет в ней ничего возвышенного, глубокого…
– Как у Леонидовой?… – в тон ему вставил Возницын и расхохотался. – Эх вы, птенчик, и тут идеализировать уже начинаете?
– О, изменник! О, противный мужчинка! – произнес, качая головой, Радугин.
– Ничего я не идеализирую, а говорю только о том, что вижу. И совсем не изменяю никому!
– Нет, пентауровское полено его таки крепко зашибло! – заявил, поглядев на него, Костиц. – Ну-ка, выворачивай душу, млад-вьюнош!
– Сознаться, оно всегда лучше… – сказал Курденко.
– Не в чем мне сознаваться, убирайтесь вы!… – буркнул под общий смех Светицкий и поспешил улизнуть от развеселившихся товарищей.
В домике у Шилина с утра заседала целая компания: были здесь Зайцев, Агафон со Стратилатом, Белявка и Тихон.
Стратилат повествовал, как они с Агафоном бегом помчались вчера из театра, сшибли с ног впотьмах по дороге какого-то прохожего, затем Агафон перемахнул через забор, влез через окно в свою горенку и только что успел улечься в постель – раздался стук в наружную дверь.
Стряпка пошла отворять, и через минуту-другую в комнату Агафона с поднятой свечой в руке вступил полураздетый отец Михей и за ним матушка с остальными домочадцами.
– Да он здесь? – произнес отец Михей.
– Не он: это чучело на кровати положено! – взволнованно ответила Маремьяна Никитична, отстраняя мужа; она подошла к кровати и сдернула с лица спавшего одеяло.
– Ну он и есть… – сказал отец Михей. – Что тебе пригрезилось?
Матушка стояла, выпучив и без того огромные глаза свои.
Агафон сделал вид, якобы проснулся, протер глаза руками и сел.
– Что надо? – спросил он.
– Где ты был? – грозно спросила Маремьяна Никитична.
– Дома… – ответил Агафон и в ту же секунду получил оглушительную затрещину.
– И рожу дома накрасил?! – возгласила матушка, закатывая ему с другой руки такой же гостинец.
Тут только Агафон вспомнил, что он забыл разгримироваться.
Произошел «вопль и крик мног», по выражению Стратилата, кончившийся тем, что Агафон заявил, что он намерен совсем уйти в актеры, и затем немедленно должен был спасаться бегством в окно от ухватившей железную кочергу родительницы.
Слушатели, за исключением Зайцева и самого Агафона, хватались за бока и хохотали; особенно ржал и гоготал Тихон.
– Да ты что – видал разве? – спросил Шилин рассказчика.
– Я ж под окном сидел: любопытно ведь! – ответил тот. – Высунулась это она наружу, да и кричит ему вслед: «И Стратилатке твоему весь пучок выдерну – пусть только попадется на глаза!» А я встал да и говорю: «Извините, матушка, я и без вас уж обстригся!» – и он провел под общий смех ладонью по голове.
Тут только заметили все, что пучка, всегда красовавшегося у него на затылке и перевязанного белою тряпочкой, не было. Тихон даже завыл от удовольствия и шлепнул себя по ляжкам.
– Впрямь, стало быть, совсем порешил с духовным званием? – сказал Шилин.
– Совсем! – отозвался Стратилат. – Будет с меня, попел на все на двенадцать гласов, теперь на один свой петь буду!
– А ты, Агафон Михеич? – обратился хозяин к молча сидевшему бурсаку.
– И Агаша со мной! – ответил за него Стратилат. – Черт нас с ним веревочкой связал: вместе горе мыкать будем. Так, что ли, Агаша? – И он треснул по плечу товарища.
– Видно так… – отозвался тот.
– Без хлеба не будем сидеть! – продолжал Стратилат. – Эка меды какие, подумаешь, у попов разведены? Послаще их найдутся! Что тут: поп да дьячок и цена им пятачок!
– Дело, ребята, дело! – поддержал хозяин. – Нечего вам здесь киснуть, идите в Москву: толк из вас выйдет!
– Одобряешь?
– Очень одобряю. Поглядел я на вас вчера и прямо скажу – будет из вас прок!
– О?! – обрадовано воскликнул Стратилат и ткнул локтем в бок своего товарища. – Агаша, нос выше держи, слышишь?!
Тот улыбнулся, и что-то впрямь девичье мелькнуло в лице его.
– Сперва здесь поиграйте! – сказал Белявка. – Еще две трагедии за вами обещанных осталось!
– А жалованье барин нам положил? – поинтересовался Стратилат.
– Тебе приказал выдавать, а ему нет: он ведь так, из любопытства, играл! – Белявка кивнул на Агафона.
– Ну а мне сколько же?
– Десять карбованцев в месяц на ассигнации [15] [15] Три рубля на серебро.
[Закрыть]. Жить и кормиться с нами будешь: харч нам ладный идет!
– Добре! – весело воскликнул Стратилат. – Жить можно! Только, Григорий Харлампыч, теперь и Агаше надо деньгу сыпать: у него ведь ни клюквинки – как у Иона!
– Поговорю, поговорю… – важно ответил Белявка.
– Однако, что же это закусить нам ничего не дают? – обеспокоился хозяин. – Мавра? – позвал он, но из кухни ответа не было. Шилин высунул голову между цветами в окно и громко и очень похоже промяукал: – Мау– ра… маура?…
– Чего вам? – отозвался из сарайчика голос Мавры.
– Да ничего, а как кошки отвечают? – крикнул Шилин. – Отвечать должна: Наум… Наум… – Он таким томным голоском и так верно передразнил кошку, что все гости захохотали.
– О, чтоб вам… непутевые! – послышалось из сарая, и оттуда выглянуло смеющееся, румяное лицо Мавры.
– Водочки нам да селедочки и чего Бог послал тащи! – распорядился хозяин.
– Дило, дило! – оживленно поддержал Белявка.
Мавра принесла штоф синего стекла и всяких закусок, и компания принялась опустошать стол.
– Ну, а у тебя як дило с Настасьей? – спросил, прожевывая кусок колбасы, Белявка у Тихона.
Тот ухмыльнулся:
– Дело на мази; одно слово трежули!
– Жули-то жули, а целуйся с прынцессой своей поаккуратнее! – Белявка обратился ко всем собеседникам: – У нас рэпэтыция идэть, а они с ей у подъезди як из гарматы [16] [16] Пушка.
[Закрыть] палять!
– Что поцеловать, что плюнуть для нас все единственно! – развязно, но несколько смущенно ответил Тихон.
– Я до философии не дохожу! – возразил Белявка. – Я насчет шкуры больше простираюсь. Услышит барин – такого гопака на твоем коке сыграет, шо уси под него станцуем!
– А что скажете, господа, о новой актерке? – спросил Шилин.
Белявка сморщил нос.
– А якая ж она актерка? – пренебрежительно отозвался он. – Чи ж так играють. Эдак ведь и мы уси вот сейчас, сидя здесь, граем!
– Верно! – воскликнул Тихон. – И взглянуть не на что: пигалица какая-то!
– А вы и актеров на фунты вешаете? – проговорил Зайцев.
– Зачем на фунты? Но коли ты актерка – так имей что показать публике: костей-то мы и в лапше довольно видали! Как скажешь про нее, Агафон Михеич.
– Очень хороша… – от души ответил тот.
– И я скажу – хороша! – присоединился к нему хозяин. – В душе все жилки перебрала – это не всякому дано. Это, брат, выше нас то, что в ней положено!
– Кто это, как конь, протопотал? – проговорил Стратилат, заслышавший чей-то бег по двору и затем по крыльцу. Не успел он договорить, в горницу влетел белый, что известь, Сарданапалов.
– Григорий Харлампыч! – крикнул он посинелыми губами. – Барин скончался.
Удар грома не мог бы произвести большего впечатления на собеседников. Все повскакивали с мест; со стола на пол посыпались рюмки и вилки.
– Шо ты, опомнись! С глузду съехал [17] [17] Сошел с ума.
[Закрыть]? – сказал, замахав руками и отступая от него, побледневший Белявка.
– Что случилось? Говори толком! – спросил Шилин. Тихон сидел с разинутым ртом, из которого виднелся порядочный кружок огурца.
– Кликнул меня со Спирькой и Сеньку с Васькой Ванька-казачок… – начал прерывающимся голосом Сарданапалов. – Идите, барин, говорит, зовет! Ну, мы в кабинет пришли. А барин сидят в кресле, пишут что-то, повернули к нам головку – вот, говорят, вам воль… – Сарданапалов вдруг заплакал. – Вольная это! – докончил он, утерев слезы кулаком. – А сами откинулись на спинку кресла и икнули. Мы стоим, ждем. Глядим, а они все бледней делаются, и ручка эдак упала и повисла. Васька к ним: «Барин, – говорит, – что с вами?…» За ручку мы их ухватили, за плечико – а они уже кончились!
– Идемте скорее! – проговорил Шилин, и все, похватав шапки, устремились к двери.
Белявка охал.
– Вот тебе и сыграли мы с тобой, Агаша! – вымолвил, скребя свой гладко обстриженный затылок, Стратилат.
Прямиком – через театр, через парк и террасу прибежали они в зал. Дом был что раскопанный муравейник: везде виднелись взволнованные и испуганные лица; дверь в кабинет стояла открытая настежь, и около нее теснилась целая толпа. Она расступилась, чтобы пропустить вновь прибежавших, и те увидали Пентаурова.
Он сидел в кресле, как описывал Сарданапалов, с висящей правой рукой и низко опущенной на грудь головой. Глаза глядели, как живые, но необычная неподвижность фигуры и синеватая бледность лица и руки свидетельствовали о смерти.
На столе перед ним лежал лист гербовой бумаги. Шилин заглянул в него и увидал, что то была вольная актерам, только что собственноручно написанная покойным, но подписи под ней не было – смерть застигла его перед самым последним взмахом пера.
Оно лежало тут же на отпускной и, видимо, прокатившись, оставило на ней несколько чернильных следов.
– За доктором послали? – осведомился Шилин.
– Давно побежали! – тихо отозвались голоса. – И в полицию дали знать!
– А старой барыне в Баграмово?
– Ахти, забыли!
– Гони кто-нибудь, ребята, верхом скорей! – распорядился Шилин. – Да сразу-то не сказывай, что помер барин: второго покойника так не сделай!
Появились полиция и доктор.
Последний тщательно осмотрел и выслушал Пентаурова, затем выпрямился и стал закрывать свой ящик с привезенными инструментами.
– Мертв… – сказал он выжидательно глядевшему на него квартальному. – Разрыв сердца… помочь нечем!…
От кабинета к залу и по всему дому прокатились плач и всхлипыванья.
Мертвого вынесли в гостиную и положили на диван; квартальный запер и запечатал все столы и шкафы в кабинете, запечатал потом двери и удалился, поручив охрану дома одному из будочников до приезда Людмилы Марковны.
Гостиная пентауровского дома стала заполняться любопытными рязанцами, спешившими взглянуть на покойника.
