Текст книги "Овраги"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)
ГЛАВА 10
КАТЕРИНА
На следующий день Роман Гаврилович переехал в дом, где до него обитал бывший председатель колхоза Игнат Шевырдяев.
Мите, просидевшему двенадцать лет в тесной комнатке городской коммунальной квартиры, новое жилище представилось дворцом.
Это было небольшое, крытое черепицей строение с оградкой, за которой чернели скелеты опаленных морозом яблонь. Стояло оно окнами на вечернюю зарю. Узкое крылечко вело в слепые сени. Справа в темноте сквозили щели наспех сбитого входа в хлев. Дверь в горницу угадывалась по кисло-сладкому запаху сырой рогожи, горница, выстланная в отличие от земляных полов большинства сядемских изб полуторными досками, и белая печь, прикрытая заслонкой, и треугольные полки в красном углу словно ждали Митю. На печи за занавеской он решил отвоевать себе спальное место. С лежанки туда легко забираться, а в нишках-печурках можно сушить варежки.
Оклеенная обоями переборка отделяла горницу от узенькой, как вагонное купе, комнатки. Там на голой койке с перекрещенными железными полосами валялся тулуп. «Здесь будет спать папа», – определил Митя.
За дверью, ведущей в хлев, было еще интереснее. Сразу за порогом располагался нужник невиданной конструкции: без сиденья, без сливного бачка и без стен, однако с никелированным крючком на двери. Оттуда при желании можно обозревать хлев со всем обзаведением, с кормушками, корытами, жердевыми перегородками для овец, приставную лестницу, ведущую на чердак. Митя взлетел туда, словно юнга на мачту.
Половину чердака занимал сеновал. Огребки сопревшего сена, налипшие на жердевом настиле, и теперь еще, на морозе, источали летний аромат пересохшей травы. Другая половина, расположенная над горницей, пахла так же, как и городские чердаки: пылью, каленой глиной печного стояка, мышиным пометом. Там и сям валялись вырезки из газет, тетради, номера журнала «Даешь», брошюра князя Урусова «Коза». Одну книжку Митя сунул за пазуху. Она была издана в 1910 году под редакцией инженера Энгельмейера и называлась «Как самому сделать аэроплан».
Дом был крепкий, надежный. Ставил его крестьянин по фамилии Тихомиров, сметливый и изворотливый мастер на все руки.
Поверив призыву «Обогащайтесь!», он заимел сортировку «Триумф», собственноручно сложил печь, покрыл черепицей крышу и прибил на крыльце подкову на счастье. В прошлом году его раскулачили. Дом отошел под правление колхоза, но, поскольку никому не было известно, что в этом правлении делать, ночевать там стал Игнат Шевырдяев.
И вот объявились новые хозяева.
Роман Гаврилович, потирая замерзшие уши, прошелся по дому. Горница враждебно отзывалась на его шаги нежилым эхом. О прежнем председателе напоминали только липкие ленты с дохлыми мухами, свисающие с потолка.
– Ну что же, Митька, – чересчур весело проговорил он. – Давай начинать жить, пока окончательно не застыли. На дворе двадцать пять градусов, а здесь, похоже, еще холодней. Дровишек нигде не видал?
– Нет. Можно палки в хлеву отломать. У нас ведь коровы не будет.
– Это еще неизвестно. Но ты прав, другого выхода нет.
Роман Гаврилович разыскал лопату и отправился на лесозаготовки. А когда вернулся, уже сидела первая гостья, женщина в латаной ватной стеганке. К стеганке, видимо, для красы был пришит куцый цигейковый воротник. Женщина была скуластая, кареглазая и молодая.
– Здравствуйте, – сказала она сурово.
– Здравствуйте, – ответил Роман Гаврилович, сбрасывая у печи беремя жердин. – Вы, гражданка, по какому вопросу?
– Меня Семен Ионыч прислали. Вам прислуживать.
– Он что, трезвый был или выпивши?
– Кто? Семен Ионыч?
– Да. Семен Ионыч.
– Трезвый. Ему жена пить не дает. Да вам-то что?
– Ступайте к Семену Ионычу и доложите, что я не эксплуататор, а слесарь седьмого разряда и член коммунистической партии. Привык работать своими руками.
– Как скажете, – женщина горько усмехнулась. – Своими руками овчарню поломали.
– Точно. Приехал и дров наломал. А что делать? Вечером здесь собираем правление.
– Знаю. Прикажите Семену Ионычу, пущай вам кизяк подвезут. Сам не спохватится. У него разум короткий. Затопить сумеете?
– Чего ж тут уметь?
– Все, значит, можете. Видать, военный?
– Нет, не удостоился. Из уральских казаков, а казаком не стал. У отца на коня денег не было… Чего-то дрова плохо горят.
– У вас лампа есть?
– Чего нет, того нет.
– Как же правление будете проводить? В потемках?
– Об этом не подумал. Тоже разум короткий. Вас величать как?
– Катерина.
– Растопи, Митя, в чайнике снег да приглашай тетю Катерину пить чай,
– Батюшки! Да у вас и воды нет! Ну и жильцов бог послал!
– Мы только приехали, – Митя надулся. – А вы ругаетесь. Как-нибудь разберемся. Верно, папа?
– Ишь ты какой зубастый, – Катерина усмехнулась, запеленала лицо платком и ушла, поглядевшись в зеркало, стоящее на полу.
Дрова разгорались. Митя набрал в чайник снега, протянул озябшие руки к трескучему пламени и сказал:
– А здесь хорошо, папа. Даже лучше, чем в вагоне.
– Лучше-то лучше, – Роман Гаврилович погрел руки о горячую кружку, – а было бы еще лучше, если бы мы помягче разговаривали с тетей Катей.
– А ну ее. Знает, что у нас овец нет, а палки жалеет. Ее, наверное, кто-нибудь поругал, а она на нас зло срывает.
– Ничего не поделаешь, Митя. Дай оглядеться. Наведем порядок.
– Наведем.
Митя продул в окне отталину и увидел, навстречу ветру шла Катерина с коромыслом. На переднем конце качалось ведро, на заднем узел. За спиной вязанка соломы. Слышно было, как она возилась в сенцах, брякала железной дужкой, хлестала платком по косяку – обивала снег; вошла как домой, не постучавшись; поспешно поставила на лавку ведро с плавающим на воде деревянным кругом, бросила на пол узел и с выражением ужаса сунула за пазуху руку. Мите показалось, что ей дурно. А она осторожно вытащила из-за стеганки стеклянный десятилинейный пузырь и, глядя на треугольные полки, перекрестилась. Вслед за тем села на пол, развязала зубами узел. Там оказались бутылка с постным маслом, примус, керосиновая лампа, банка с капустой, свежий кусок свинины, пять картофелин и соль.
– А это тебе, – протянула она Мите моченое яблоко.
– Подожди, Митя, – Роман Гаврилович встал. – Снова от Семена Ионыча?
– Да вы что, думаете, украла?
– Я должен знать, кому платить деньги. Только и всего.
– Куда там! Тут ихнего ничего нет. Не сомневайтесь. Настасья его удавит, если он примус отдаст. И ты, Митя, не бойся. От Чугуевых принесла. Окромя поросятины.
– Постойте, постойте! Вы в каких отношениях с Чугуевым?
– С Федот Федотычем? Да вам-то что?.. Живу у них.
– Как живете?
– Хорошо живу. Вроде в батрачках. И по дому работала, и в товариществе пай имела. А как товарищество разогнали, меня Игнат к себе взял. В общем, хозяйкой жила при Игнате, – вызывающе проговорила она, и карие глаза ее стали почти черными.
– Здесь? В этом доме?
– А где же.
– Понятно. А теперь где хозяйничаете?
– Как Игнат убег, обратно у Федота Федотыча.
– Ясно. Забирайте всю эту музыку и верните своему хозяину.
– Как скажете. – Катерина презрительно усмехнулась. – Может, и воду обратно в реку слить?
– Нет. Воду оставьте. И не ершитесь, пожалуйста, товарищ Катерина, честное слово. Вы должны понять простую вещь, вот здесь, в этой комнате, – Роман Гаврилович широко взмахнул рукой, – будет решаться вопрос о раскулачивании Чугуева.
– Ах, какие благородные! – Катерина искренне рассмеялась. – Не только кулака, а и лампу кулацкую не уважаете. Не по-большевистски светить станет. Не знаю, в каком вы чине, а Федота Федотыча два раза раскулачивать намахивались да оба раза по зубам получали. И Игнат получал. А о Семене и говорить нечего. У Федота Федотыча такой заслон, что и вам его не переломить.
– Там будет видно. А пока что верните Чугуеву все, что взяли.
– Как скажете. Только лампа и примус не евоные, а Игната Васильевича. Покамест его нет, я им хозяйка.
– А продукты? Солома?
– Солому в колхозе выписала. Картошка, масло да соль – действительно, с кулацкого стола. Спросила Федота Федотыча про цену, он засмеялся да рукой махнул.
– А мясо?
– Мясо нынче дешевле репы. Нынче у нас и телят режут, и свиней режут, и овец режут. Раскулачки боятся. По дороге выпросила у бабки поросятинки, думала, угожу.
– Что за бабка?
– Не ваша забота. Хотите – берите, не хотите – сама погрешу, оскоромлюсь.
Вошел Емельян. Глянул на Катерину, сделал вид, что удивился.
– Вот это да! Дня не прошло, а она обратно при начальстве.
– Эх, влепила бы я по твоей симпатичной рожице, – откликнулась она и повернулась к Роману Гавриловичу. – Ну, как решили? Обратно картошку тащить?
– Вот рубль за свинину, а остальные продукты вернете хозяину.
– Какому хозяину? – вскинулся Емельян. – Федоту Федотычу? Да ты в уме, Роман Гаврилович? Катерина у нас член правления. Имеет полное право у кулака картошку реквизировать. Если что, он у меня век не проморгается.
– Это правда? Вы член правления?
– Не верите? – Катерина усмехнулась. – Не с того боку рыло затесано? Председателев у нас много, а колхозников нет… Давай-ка, Митя, залазь на печь. Распуши соломку. Накрывайся тулупом. Тепло? Вот и ладно… Роман Гаврилович, я пойду. Теперича у вас тут главный командующий.
Она оделась, запеленалась платком и шепнула Мите:
– Задерни занавеску. На-кось яблочко. Ешь.
– Не хочу. Пускай его кулаки едят.
– Как скажешь.
Катерина ушла. В печи потрескивали дрова. За окном пела и плакала вьюга. Митя зарылся в солому затих и услышал много интересного.
– Вот и маракую, – тихонько говорил Емельян, – намекнуть Катьке про френч или погодить. Аж голова вспухла.
– Зависит от того, какие у тебя с ней отношения, – сказал папа.
– Пока что отношениев нету. Баба огнеупорная. Полный год с ней гулял, а все без толку. На танцы согласная, а поглубже – ни-ни. «Распишемся, тогда пожалуйста, а до того – руки прочь от Китая». А-а, думаю, чего бояться. Не век же бобылем жить. Решил расписываться. Все вроде было в порядке. И вдруг она, ничего не сказавши, собирает свои манатки и безо всякого стыда переезжает на жительство от Федота Федотыча вот сюда, в этот самый дом, к председателю нашему Игнату Шевырдяеву. Не знаю, может, у меня родимые пятна капитализма не вывелись, а первое время плановал я порешить его как-нибудь втихаря… Черт поймет этих баб, что она увидала в этом утописте. Сядет и глядит на него, как сова. Полгода, как его нету, а она ждет. Прямо не знаю, что делать. Молчать вроде не годится, а объявлять ей – пристрелили, мол, твово Игната Васильевича, не поверит. Подумает, на арапа беру.
– Скорей всего, не поверит, – сказал папа. – Френч – улика надежная. Ты этого агронома где видел?
– Да я же говорю, в полеводсоюзе. После того как мы с тобой в райисполкоме стыкнулись, я побег в полеводсоюз. Сижу. Дожидаю начальства. Комната громадная, столов на десять. Так – барьер, за барьером столы. Гляжу, встает один, сивенький, очки на веревочке. И френч на нем горчичного цвета, под фасон Керенского. Помню, что видал я этот френч, а где, когда, из памяти вышибло. Аж ногой топнул. И как топнул, вспомнил. Да ведь это френч Игната Васильевича, товарища Шевырдяева! Сивенький повернул обратно, и тут я увидал на его спине три заштопанные дырки. Три пули всажено. У меня башка завертелась. Бросил все дела и побег в ГПУ.
– И что тебе там сказали?
– Объявили благодарность. А впрочем, горячки пороть не велят. Болтать не посоветовали. Одному тебе сообщаю.
– Правильно не посоветовали. Одежка эта досталась нам вместе с пушками и прочим барахлом Антанты. Ты что думаешь, что агроном убил Игната Васильевича, снял с него френч с дырками и форсит в нем всем напоказ? Ну так вот что я тебе скажу. Френч носил не один Игнат Васильевич. А даже если докажут, что френч действительно с его плеча, и установят, что дыры пулевые, надо приступать к главному – искать труп и виновника убийства. А Катерине станешь доказывать, она, конечно, подумает, голову морочишь, чтобы за тебя замуж пошла. Мой совет – обождать.
– Обождать бы можно, – Емельян отвел глаза. – Да кабы она, пока жду, кого другого не подманула… Без боя я ее не отдам.
Они еще тихонько поговорили, и Емельян ушел.
Новоселы принялись сооружать постели, Митя на печи, Роман Гаврилович за переборкой. Время летело быстро. Не успел Митя доесть картошку, а члены правления уже собрались.
Первым явился Семен Ионович Вавкин со своей засаленной папкой. Через несколько минут пришли еще двое: насквозь пропахший конюшней Ефим Пошехонов и Петр великий, не выспавшийся со вчерашнего рейса.
Петр первым делом поинтересовался, бывал ли Митя в Москве. Митя сказал, что не был.
– Хочешь повидать?
– Хочу.
Петр больно зажал Митины уши большущими ладонями, высоко поднял его и спросил:
– Видишь Москву?
– Нет.
– Зрение слабое. Проси отца, чтобы очки покупал.
И, отхохотавшись, стал доедать остывшую картошку.
В горнице было несколько стульев, две табуретки и длинная скамья. Пошехонов, заведующий конюшней, прислонившись к печи спиной, присел на корточки и так просидел до самого конца совещания, изредка подавая реплику «Правильно».
Емельян и Катерина пришли вместе, оба сердитые, и сели далеко друг от друга.
– Секретарь райкома обещался прибыть, да, видно, задерживается, – сказал Семен. – Может, начнем, товарищ Платонов?
– А кто я такой? – нахмурился Роман Гаврилович. – Обращайтесь к аудитории.
– Да аудитория против не будет. Можно вашего мальца попросить протокол писать? Бойко пишет.
– Давай, Митя.
И правление колхоза имени Хохрякова начало работу.
Семен открыл папку и некоторое время перекладывал бумаги. Сперва справа налево, потом слева направо. Наконец тяжело вздохнул и начал:
– На повестке два вопроса. Те же самые, какие обсуждали прошлый раз. Один вопрос – подготовка общего собрания, другой – раскулачка Чугуева. Кроме того, разные. Разный вопрос у меня такой: дорогие товарищи, подмогните, чтобы меня освободили от обязанностей. Нога у меня не ходит, рука не пишет. Выгонять людей на работу не имею физической возможности. И Настасья не пускает. Приказывает валенок подшивать. Давай подшивай да прячь ей шов в нутро; кто из вас подшивал, знает, что означает протянуть дратву в нутро, особенно в носок. Вот и живи как хошь. Товарищи дорогие, войдите в положение, возьмите кто-нибудь папку, не то Настасья всю документацию на кульки изведет. В район ездил, до самих Клима Степановича дошел, молил их отпустить меня насовсем, а у них одна резолюция – под суд за дезертирство. Я на них не жалуюсь, они высоко сидят, а все-таки если-ф я дезертир, то Игнат Василич кто? Посадил меня на папку, а сам убег. За ним и другие подались, кто на производство, кто в извозчики. Их не пускаешь, они самодуром бегут. Глядите на Макуна. Куда вздумал, туда и дунул. На сегодняшний день у нас в колхозе семь дворов с мужиками, а четыре – одни бабы с ребятишками. А что одна баба сделает? Мужик хоть уворовать может, а она что унесет? В окно не постучишь – нипочем из избы не выйдет. Вот и ходишь, как спасский поп все одно, из избы в избу, пугаешь их штрафом за несознательное отношение. Хоть бы товарищ Орловский прибыл, поглядел бы, как я тут измаялся… Роман Гаврилович, прими у меня папку, будь такой добрый. Тут девяносто три бумажки. Хошь – считай, хошь – не считай. Все тута.
– Погоди, погоди, Семен Ионыч, – возразил Платонов. – Так нельзя. Председателя надо выбирать на собрании.
– Обратно собрание, – заныл Вавкин. – С лета мучаемся, людей скликаем, а никто не идет. Возьмите, будьте такие добрые. А не желаете, прикажите Емельяну, пущай он берет.
– Ишь ты какой ловкий, – хмыкнул Емельян, – семена разбазарил, а мне отвечать.
– Правильно! – крикнул от печки Пошехонов.
В разгар спора вошел молодой человек в кубанке и в новом, подогнанном по его ладной фигуре кавалерийском полушубке. И чесанки у него были новые, белые.
– Вот он, – обрадовался Емельян. – А мы вас только что поминали, товарищ секретарь.
– Костерили небось за опоздание? – пошутил секретарь райкома, оглядываясь, куда бы повесить полушубок.
– Вешалки не ищите, – предупредил Петр. – Здесь кулак Тихомиров обитал. Когда его раскулачивали, все гвозди повыдергивали. Кидайте на лавку.
Секретарь райкома всадил в стену перочинный нож и повесил на него одежду. Любил порядок.
– На войне, как на войне, – провозгласил он весело. – О чем шум?
– Да вот, товарищ секретарь, Вавкин в председателях ходить устал, – объяснил Емельян.
– Смотри как! У нас в городе любой хочет дирижировать, а на трубе играть никто не желает. А у вас тут все наизнанку.
Орловский аккуратно зачесал белокурые волосы с высокого лба к затылку и улыбнулся белой, как рафинад, улыбкой. Его плотная фигура, охваченная широким командирским ремнем, излучала силу и твердость.
– Как тебя тут, Роман Гаврилович, – спросил он, – не обижают?
– Куда там! В председательское кресло норовят посадить.
– Понятно. Вавкин в дезертиры навострился. Ты что, Семен Ионович, думаешь, мы тебя, не попаривши, выпустим? Пока не привлечешь в колхоз, как минимум, полдеревни, сидеть тебе с этой папкой или здесь, или в другом месте.
– Да где же я тридцать дворов наберу? – испугался Семен.
– А здесь, в Сядемке. Газету читаешь? Тебе известно, что в стране развернулась сплошная коллективизация? Неужели ты всерьез считаешь, что вся Российская Федерация будет колхозной и только Сядемка останется единоличной? Это же курам на смех! Что ты, не слышал призывов партии и лозунгов? Что тебе, партия не помогает налаживать смычку? Вот она, смычка, налицо, – он показал пальцем на Платонова. – Чего вам еще надо для привлечения народа в колхоз?
– Нам бы пулемет и четыре винтовки, – попросил Петр.
– Это можно, – Орловский усмехнулся. – Покамест войны нет, можно и танки подгонять. Только в кого ты стрелять будешь?
– А ни в кого. Припугнем – и все в колхоз побегут.
– Нет, дорогой товарищ, – Орловский покачал головой. – На испуг нынешних мужиков, а особенно баб не возьмешь. Этот рычаг, прямо скажем, сработался. И потом для колхозного строительства нам нужны не трусы и паникеры, а смелые, активные товарищи.
– Да разве таких на наши сходки заманишь? – гнул свое Петр. – Их надо под конвоем сгонять.
– Не идут, и правильно делают. Я, товарищи, прошел по вашему хозяйству. Лучше бы было не ходить. Инвентарь бывшего машинного товарищества валяется в куче, гниет и превращается в ржавый лом. Коровы кашляют. Лошади кусаются. Некоторые крестьяне не знают, колхозники они или не колхозники. Сколько у тебя по списку, Семен Ионович?
Вавкин покопался в бумагах и сообщил:
– Одиннадцать дворов.
– Как одиннадцать! По данным на октябрь месяц, двадцать один.
– Мы подали сводку: одиннадцать, – пояснил Вавкин. – А Клим Степанович переправил на двадцать один.
– Зачем?
– А он нас на районном совещании к стенке припер. Прочитал сводку и велел к первому октябрю завлечь еще десять дворов. Мы пообещали, а никто не завлекся.
– Не мы, – поправил Емельян, – а ты лично обещал.
– Ясно, сказал Орловский. – Гора не идет к Магомету. Пойдем по дворам мы. И давайте не греться у печки. – Пошехонов испуганно встал. – Давайте приступим к этой работе сейчас. Немедленно. Пройдемся по дворам. Одни с того края, другие – с этого.
– Может, на завтра отложим? – предложила Катерина. – Чего курей пугать на ночь глядя. Горим, что ли? Ровно на облаву собрались.
Орловский подошел к ней, заложил руки за ремень.
– Я предлагаю беседовать с каждым единоличником отдельно, – продиктовал он отчетливо. – А вы что предлагаете?
– У нас, товарищ секретарь, не город, а деревня, – спокойно напомнила она. – У нас все на виду и каждый каждого знает. Есть лентяи, а есть и природные хлеборобы. Погоду чуют и матушку нашу землю понимают. Возьмем того же Тихомирова, которого весной раскулачили. Тихомиров идет сеять – значит, время подошло и вся деревня с лукошками. Тихомиров не косит – значит, дождь будет. Вот кабы Тихомирова не раскулачивать, а пригласить бы к нам по-хорошему, за ним бы огромная очередь выстроилась. И не пришлось бы вам каблуки сшибать, по избам бегать.
– Верно, матушка, – оживился Пошехонов, – не пришлось бы! Верно, Катюша. В самую точку!
Орловский слушал ее внимательно, словно книгу читал. И, когда она отговорилась, сказал:
– Что с возу упало, то пропало. Тихомирова в данный момент нет. А разве кроме Тихомирова в Сядемке природные землеробы перевелись?
– Мало осталось! – Катерина вздохнула. – Почти что всех вывезли. По лошадиным делам остался Пошехонов, Ефим Данилыч. А по полеводству – Чугуев.
– Так и знал, Чугуева помянет! – шлепнул по колену Емельян. – Твоего Чугуева из машинного товарищества поперли. Позабыла?
– Плюс к тому на раскулачку назначили, – напомнил Семен.
– А кто назначил? – обозлилась Катерина. – Ты со своей Настасьей. Ты народ спрашивал? С людьми советовался?
– Клим Степанович приказали. Чего мне советоваться?
– Ничего он тебе не приказывал! Врешь, ты сам запрос в район посылал, чтобы Федота Федотовича раскулачивать, а Догановский не позволил.
– Не позволил, а трех кулаков представить требует.
– Вот ты себя на место Чугуева запиши, все одно лыжи навострил, – посоветовала Катерина.
– Если ваш Чугуев такой ангел, чего же он в колхоз заявление не подает? – спросил Орловский.
– Какое заявление! Его же кулачить наладились, – гнула свое Катерина. – Он тоже человек. У него своя гордость.
– Выйдем на крылечко, Емельян, – Орловский поднялся. – И ты, товарищ Платонов. Подышим.
Он плотно затворил дверь. Ветер унялся. На крыльце белел свежий снег.
– Чугуева народ уважает? – спросил Орловский Емельяна.
– Мужик он, конечно, культурный.
– Народ уважает или нет?
– Середняк уважает. Кулаки завидуют, а бедняки боятся.
– Тогда завлекайте его в колхоз. Любым способом. Делайте его членом правления. Обещайте председательство. А завершим коллективизацию, поглядим, оставить его или выслать.
– Грязноватая тактика, товарищ секретарь райкома.
– Революцию в белых перчатках не делают. А сплошная коллективизация – революция.
– Тише, – сказал Емельян.
Протаптывая свежую тропку, приближался долговязый мужик в кожаной фуражке и в малиновых галифе. Скинув соплю, он сердито спросил:
– Семен тут?
– Заходите, товарищ, – ответил Орловский. – Да и нам, ребята, тут мерзнуть нечего. Дело ясное. Тащите Чугуева в колхоз. Разногласия забыть. Пошли.
В горнице уже шумел Макун. Коня ему Пошехонов не отдал на том основании, что в июне резолюция должна была быть наложена Шевырдяевым, а она почему-то подписана Вавкиным. Семен кричал, что Шевырдяев был в районе и резолюцию имел полное право нанести заместитель. Макун кричал, что коня не забрал вовремя, поскольку шабашил в Саратовской губернии.
Орловский прочитал заявление и покачал головой.
– Не сочтите за труд, Катерина Васильевна, – попросил он, – сбегайте за Федотом Федотовичем. А вам, Макар Софонович, мы поможем. Дай-ка, Митя, чистый листочек, я надиктую. Как фамилия? Пиши, Митя. Заявление: я, Петров Макар Софонович, вышел из колхоза имени Хохрякова… Когда вышел?
– В июне тысяча девятьсот двадцать девятого года.
– Так, пишем дальше: «Поскольку, я, сознательный трудовой бедняк…» Складно?
– Складно, – осклабился Макун.
– «…признаю, что вышел из артели с дурного ума…»
Макун насторожился.
– Пиши, пиши, Митя. «… с дурного ума, прошу записать меня в колхоз снова и даю слово…»
– Да ты что, очумел? – Макун встал.
– Сидите, сидите. Экой нетерпеливый. Еще не дописали, а вы на дыбки. Подписывать или не подписывать – ваше право. На чем мы остановились, Митя?
– «…и даю слово…»
– Ага. «… и даю слово не выходить до конца жизни».
Макун хихикнул.
– Думаешь, ежели ты с района, так я тебе любую бумажку подпишу?
– Любую не подпишете, а эту подпишете.
– А вот и не подпишу! И ничего ты со мной не сделаешь.
– Ой, сделаю, Макар Софонович.
– Ой, не сделаешь! Знаешь почему? Потому что я с июня месяца не член колхоза и не крепостной, а вольный гражданин. Вот оно, мое личное заявление, – он помахал бумажкой. – И согласие на уход с колхоза подписано лично Вавкиным. Не воротите коня, напишу Калинину.
– Не напишете, Макар Софонович. Не напишете, потому что заявление ваше – фальшивка. Верно я говорю, Семен Ионович?
– Почему фальшивка? – смешался Семен.
– Потому что и само заявление и резолюция помечены задним числом.
– А ты докажи, что задним! – вскинулся Макун.
– Чего ж тут доказывать? Митя, ты этого дяденьку в июне знал?
– Нет, – Митя смутился. – Мы с папой только в ноябре приехали.
– Вот и доказательство. Покажите-ка ваше заявление, Макар Софонович.
– А не покажу!
– Вот это верно. Никому не показывайте. А лучше всего, порвите. Потому что оно написано Митиной рукой, а значит, не раньше чем в ноябре, а дата на нем поставлена июньская. И вы тоже, Семен Ионович, взяли грех на душу. Пометили резолюцию задним числом? Ай, ай, ай, как некрасиво. Вы все-таки колхозный вожак. Главнокомандующий. Некрасиво.
– Да у него заявления о приеме нету… – попробовал оправдаться Семен.
– Ладно тебе, – огрызнулся Макун. – Тогда зачем коня в колхозную конюшню забрали, если заявления нету?
– Резонно, – заметил Орловский.
– Семен и виноватый! – продолжал Макун. – Шевырдяев меня отпускал и резолюцию наложил, а Семен заявление потерял… Шевырдяев убег, теперь и концов не найдешь.
Орловский сочувственно поглядел на Макуна.
– Смотрю я на ваши руки, красивые, работящие руки… Сколько они добра сделали, сколько пользы народу принесли. Сразу видно, наш, душевный, трудолюбивый парень. – Макун шмыгнул носом. – Особенно трогательна ваша любовь к своему четвероногому другу. Как его звать?
– Мальчик, – застенчиво пробормотал Макун.
– И имя прекрасное. Мальчик. Он сейчас в колхозной конюшне?
– В колхозной. Пошехонов, зараза, не отдает.
– Видите, какое создалось ненормальное положение: конь – колхозник, а хозяин – единоличник. Давайте, Макар Софоныч, не терять даром времени. Подписывайте заявление и ступайте к своему Мальчику.
– Ладно, – Макун хлопнул ладонью по бумаге, – мужик ты вроде сурьезный. Поставишь председателем Федота Федотыча Чугуева, запишусь обратно. Игната все одно не дождаться, а лучше Федота Федотыча не найти. Договорились?
– Договорились целиком и полностью! – Орловский потянулся через стол к Макуну и пожал его заскорузлую руку.
– Да, и еще! – спохватился Макун. – Поскольку наша работа полный день на воздухе, нельзя ли мне через вас добыть кожаный пинжак?
– Что за вопрос? Конечно, можно! Сейчас запишу для памяти.
Макун плюнул на пальцы, вывел три буквы своей фамилии и поклонился.
– Минутку! – внезапно насторожился Орловский. – Почему вы уверены, что Шевырдяев никогда не вернется?
– Так ведь с полгода прошло, а от него никаких вестей…
– Пожалуй… Всего вам хорошего.
Макун вышел.
– С каждым так цацкаться? – спросил Роман Гаврилович.
– А ты как думал? Это еще легкий случай, – Орловский отер пот и причесался. – Работа кропотливая. Давайте вот что: сперва подготовим тексты заявлений, тогда пойдем. Чтобы расписывались, и точка. Жаль, копирки нету.
Писать бланки заявлений принялись трое: Митя, Роман Гаврилович и сам Орловский. Написали штук десять, Катерина привела Федота Федотовича.
Первый раз в жизни увидел Митя живого кулака. Кулак был не стар, не толст и без бороды. В одежде его, как и у многих крестьян того времени, перемешались город и деревня. Пиджак с карандашиком и фабричная сорочка с галстуком плохо сочетались с латаными валенками. Кулак строго глянул на пустую божницу, вытянулся на красный угол и перекрестился.
– Да вы верующий, Федот Федотович! – воскликнул Орловский. – Вот не ожидал!
– Все мы верующие, гражданин секретарь райкома, – мягко отвечал Чугуев. – Я верую, что бог есть, вы веруете, что его нету… Здравствуйте, кого не видел! Вы, если не ошибаюсь, гражданин Платонов! Удивляетесь, что признал?
Кулак протянул Роману Гавриловичу морщинистую руку. Платонов попробовал сдавить ее своим железным пожатием. Но на этот раз у него ничего не вышло. Рука у Чугуева была крепкая.
– Сам удивляюсь, – продолжал он спокойно. – У нас в Сядемке ровно телефон проведен. В одном конце говорят, в другом конце все слыхать. А это сынок? В масть. И глазки вертучие. Звать как?
– Дмитрий, – ответил Митя.
– Хорошо, Димитрий – означает земледелец. Тоже небось желает крестьянскую премудрость превзойти?
– Мы оба желаем, – ответил за него Роман Гаврилович. – Да не знаем, сколько лет на это потребуется.
– Э-э, сынок, да у тебя цыпки! Добудь медку и смазывай перед сном. Рука станет чистой, как у барышни… Теперь вернемся к вашему вопросу. Сколько надо лет, чтобы превзойти науку земледелия? Как кому. Мне, к примеру, понадобилось лет пятнадцать. А вот товарищ Орловский вроде быстрей освоил. А?
– Нас с товарищем Платоновым в данный момент интересует другое, – уклонился от ответа Орловский. – Вы, вроде человек артельный, общественный, в последнее время уединились, замкнулись. С чего бы?
– Живу, как все. Против артельного хозяйства никогда не возражал и не возражаю. Причина нашей бедности в разобщенности. Глядите сами. В Сядемке около ста дворов. Положим по корове на двор. Означает, что ходят за скотом у нас в Сядемке сто женщин. А поставь общий хлев, хватило бы десяти.
– Так отчего же вы не в колхозе?
– Не верю я в ваш колхоз.
– Почему?
– Да как вам сказать… Боюсь, Вавкин осерчает.
– Скажи, Христа ради! – взмолился Семен. – В ножки поклонюсь.
– Коли так, пожалуйста. Главное в любом хозяйстве – хозяин. Потому оно и называется хозяйство. Где хозяин в порядке, там и скот в порядке, и жена в порядке, и щи наваристые. А вы затеяли не щи, а переворот, небывалый и мужику непривычный. И если в головах такого хозяйства сядет какой-нибудь Вавкин, ничего не получится, а люди будут маяться и голодовать.
– Он не председатель, – поправил Орловский. – Он исполняющий обязанности. Председателя придется выбирать. Шевырдяева, видно, не дождаться.
– О Шевырдяеве не печалуйтесь, – попытался утешить секретаря райкома Чугуев. – Вавкин хоть тихий. Заберется на полати, и его не слыхать. А Шевырдяев, небось помните, как колхоз ставил. Произвел в активисты пьянчужек, батраков-лентяев да бродяг-шатунов, навроде Макуна; своих не хватило – из Хороводов приманил и натравил их на мужиков-интенсивников. Голытьба, известное дело, рада стараться. Зажиточного грабить и лестно, и прибыльно. Скотину растащили, подушки, фотографии с рамками снимали.
– Что было, Федот Федотыч, то быльем поросло, – прервал Орловский. – Перегибы мы в основном выправили. А вот ваши мысли по поводу руководства весьма полезны. Признаюсь, Федот Федотыч, приятно, забравшись в сельскую глушь, наткнуться на подкованного, разумного…
– Не обижайтесь, гражданин секретарь. Вы человек занятой, а у меня вар греется… Я так и не уразумел, по какой надобности меня затребовали.
