Текст книги "Овраги"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)
– А я вам снова докладываю, – перебил Потапыч. – Барин подарил! За примерную службу.
– По-вашему, выходит, батюшка сами взяли? – пришел на подмогу Семен. – Рассудите научно: да если б он самовольно такую драгоценную принадлежность взял, разве он ее на стол бы стал при чужих людях выставлять?
– Мы сроду ничего чужого не брали, – поправила мужа Настя. – Правда, Сема?
– А если бы батюшка вашу обстановку припрятал да в землю закопал, – все больше вдохновлялся Семен, – мы бы нынче пустую карточку не жевали…
– Ступай отсюда! – рявкнул Потапыч. – Штаны хоть надень!
– Что вы на него шумите, батюшка, – проговорила Настя. – Ведь правда. Разве у нас такая бы разруха была?
– Ладно вам. Дело не ваше. – Потапыч вздохнул. – Пущай подсвечник берут, если совести хватает.
– Привыкли над народом измываться. Правда, Сема? – добавила Настя. – Совсем уж…
– Да разве я вас подозреваю? – совсем растерялась Вера Алексеевна. – Вы прочтите, что там написано, прочтите!
– Зачем мне читать. И так вижу, человек казенный. Берите. Мы привыкшие. С нас сроду берут. И хлеб берут, и молоко берут, и яйца. Вы подсвешник берете. Барин мне его подарил, сам ли я его взял – какая разница! Не вы, другой отберет. Поскольку мы для этого подсвешника, просто сказать, рылом не вышли. Извините за некультурность. А Климу Степанычу скажите, что я на евоного батюшку, то есть на вашего бывшего супруга, последние свои гроши потратил. И гроб ему покупал, и попу платил.
– И за крест заплачено, – добавил Семен.
– Как же так, как же так, – словно клушка, заквохтала Вера Алексеевна. – Сколько мы вам должны? Пожалуйста.
– Нисколько вы мне не должны. И время прошло, и деньги нынче другие. И нам с вами, Вера Алексеевна, и Климу Степановичу больше выгоды будет забывать, чем вспоминать, что было. Что было, то навеки ушло и не воротится… А если вам будет угодно полюбопытствовать, куда имение растекалось, поезжайте через овраг на ту сторону, к моему бывшему зятю, Чугуеву Федоту Федотычу. Железная крыша. Увидите. Может, он вам больше понравится…
– Глядите, чтобы не отравил, – вставила Настя.
– Что? – не расслышала Вера Алексеевна.
– Ничего. Это я так. Смеюсь.
Проводив гостью, Потапыч задумался: следует ли открывать недалекому зятю тайный смысл приезда вдовы помещика, смысл, о котором не подозревали не только дочь и зять Потапыча, но, как это ни удивительно, и сама гостья – бывшая примерная слушательница бестужевских курсов Вера Алексеевна.
Тайный смысл этот заключался в следующем. Председатель райисполкома Клим Степанович еще до революции порвал с эсерами и стал деятельным, убежденным членом партии большевиков. Тем не менее вопрос о том, куда испарилось уникальное собрание ценностей «Услады», теребил его любопытство. Любопытство постепенно стало перерастать в наваждение с тех пор, когда случайно в его руках оказалась опись, составленная девицей в кепке и с наганом. Девица оказалась редким специалистом истории искусства и ремесел. Строки канцелярского, разлинованного и пронумерованного списка звучали, как музыкальная шкатулка: венецианские бокалы золотистого стекла старинной фабрики Мурано, дрезденские бисквиты, тарелки голубого севрского фарфора, китайские вазы с ультрамариновой росписью (древние – дата не установлена), гобелен «Суд Париса» фабрики Машара, английский секретер начала XIX века – стиль ампир, парные статуэтки из Мейсена «Арлекин» и «Коломбина», этюд Поленова к картине «Бабушкин сад» и прочее, и прочее, и прочее.
Сам председатель РИКа заниматься поисками всего этого добра, естественно, не мог, да и не имел времени. Посылать подчиненных разведчиков по многим причинам было рискованно. Надо сказать, что Клима Степановича даже в служебное время одолевали смутные грезы, полностью оторванные от действительности. Например, он мечтал найти некое существо, которое занялось бы розыском предметов, поименованных в описи, и вместе с тем не знало, зачем оно этим занимается. И вдруг помимо воли Клима Степановича такое существо нашлось. В связи с развитием колхозного движения руководству солидного музея города П. было предложено развернуть экспозицию на тему горькой судьбы крестьян в помещичьей России. В этом музее в качестве научного консультанта работала бестужевка-энтузиастка Вера Алексеевна. Ей и принадлежала идея расположить в большом зале друг против друга как бы две большие сцены: слева сцена должна представлять внутренность закопченной крестьянской избы, а справа – гостиную помещика-западника. Идея была принята на «ура», а Вера Алексеевна премирована грамотой. И мечта, казавшаяся совершенно нереальной, внезапно оказалась в кабинете Клима Степановича в образе его мачехи. Уразумев, что ей надо, Клим Степанович сразу предложил в качестве образца гостиную «Услады». И снабдил Веру Алексеевну всяческими полномочиями, связанными с поисками экспонатов. Надо сказать, что Вера Алексеевна никогда не была высокого мнения об организаторских способностях пасынка. Но, получив бумаги, она воскликнула:
– Боже! Наконец-то я вижу перед собой не мальчика, но мужа!
Клим Степанович понимал, что экспонаты, если они найдутся, прямым маршрутом уплывут в музей, однако при умелом повороте руля кое-что можно направить и на квартиру единственного законного наследника по мужской линии. Об этом Клим Степанович мачехе, конечно, не говорил, а самой безукоризненно честной бестужевке такая грязная мысль в голову прийти не могла.
Проводив гостью, Потапыч сразу пожалел, что направил ее к Федоту, Федот – тертый мужик, тоже небось скумекает, куда клонится дело. Мало ли что он наплетет матери председателя райисполкома. Во всех случаях сундук следует возможно дольше держать в овраге.
Через несколько дней Потапыч встретил Федота на улице. Обыкновенно они проходили мимо, не здороваясь. На этот раз Потапыч первый поднял малахай и поинтересовался, заезжала ли к Федоту барыня Огонь-Догановская.
– А как же, – отвечал Федот. – Чай пила. Не побрезговала. Про обстановку выведывала.
– Ну, а ты что?
– А чего мне врать? Сказал, кое-что завалялось. Покаялся.
– Гляди, какой удалой!
– А как же. Она все ж таки не дочка приказчика, а матушка самого Клима Степановича. Вот я и сказал, что в 23 году я у тебя из-под носа «фордзон» увел.
– За машины я не отвечал.
– Не серчай. У вас в сарае он бы проржавел до дыр да ребятишки бы его на игрушки растащили, а мы с Гордеем коробку передач перебрали, левое колесо выправили. В общем, заново возродили машину.
– Так вон это у тебя откуда трактор!
– А как же. Теперича, как захочу, поеду в район на своем «фордзоне». У нас с Гордеем в товариществе пай – на каждого по полтрактора. Не то что в ихней нищей коммуне.
Хвастать Федоту удалось недолго. В начале 1929 года с легкой руки Игната Шевырдяева машинное товарищество признали лжекооперативом и ликвидировали, а трактор и прочие машины передали колхозу имени Хохрякова.
В том же году беда настигла и Семена. После отъезда Веры Алексеевны у Потапыча появилась неодолимая потребность – бегать в овраг, проверять, в порядке ли захоронка. И дочь, и зять уговаривали его сидеть дома, объясняли, что его прогулки не могут остаться незамеченными. Старик пугался, терпел одну, две недели и снова исчезал. Он заметно дряхлел, забывал самые простые слова. Однажды во сне он увидел свою укладку. Зеленый макарьевский сундук стоял на самой дороге, посреди деревни. Ярко светило солнце. На улице не было ни души, а Потапычу почему-то казалось, что за ним пристально наблюдают изо всех окон. Он сунул ключ в скважину, повернул два раза. Зазвенела знакомая музыка. Чуя недоброе, он поднял крышку, глянул внутрь и отпрянул. Вместо дна взору его открылась глубокая яма, жуткий, черный колодец. И какая-то неведомая сила тянула его туда. Он проснулся, торопливо оделся и побежал на улицу проверять, нет ли там чего-нибудь необыкновенного. Словом, старик постепенно терял разум. И наконец случилось то, что должно было случиться. Сундук кто-то выкопал и унес. Первой почуяла это Настя. Слишком долго отец не возвращался из очередной экспедиции. Дети спят, а его все нет. Семен, как обычно, потонул в чтении газеты: да и страшно было делиться с кем бы то ни было своей тревогой.
Скоро и Семен встрепенулся.
– Чего это батюшки нету?
– Был бы ты самостоятельный мужик, пошел, поглядел бы!
– Куда я пойду? Слышишь, дождь садит.
Настя перестала шить. Семен отложил газету. Сидели, застывши, прислушивались.
– Надо бы перепрятать сундук в другое место, – сказала Настя. – Да ты не годишься, мне одной не поднять, а чужого не наймешь… И куда провалился?..
– Может, его волки задрали? – сказал Семен.
– Во дурак! Ты что, недоношенный? Обожди, замолкни!
Вдали кто-то быстро шлепал по лужам.
– Это не он, – сказал Семен. – Ему так не проскакать.
Шаги приблизились. Стукнула дверь избяная, отворилась сенешная. Вбегла мокрая Катерина, та самая, которая недолго была замужем за Игнатом.
– Чего расселся! – крикнула она Семену. – Беги, Потапыча лови!
– А где он?
– По дворам ходит! Христарадничает! Ко мне ломился. А у меня хлеба – ни крошки. Дала пятачок, дальше пошел.
Настя цапнула платок, и они обе выскочили на темную мокрую улицу. А Семена ровно паралич разбил. И здоровая нога отказала.
Настя вернулась быстро. Она притащила под руку промокшего до нитки, рыдающего Потапыча.
– Сейчас мы ситничек отрежем, – говорила она ему, – кипяточку согреем, молочком забелим… Сейчас откушаем да спать ляжем…
Потапыч тупо оглядывал горницу словно не понимая, куда его завели. Наткнулся взглядом на Семена. Лицо его оживилось. Он хитро усмехнулся, пошарил в кармане и показал зятю пятак.
– Чего это он? – Семен встал.
– Ослеп, что ли? – крикнула. Настя. – Не видишь, умом тронулся… То один на шее висел, теперь оба повисли!
И зарыдала в голос…
Показывать Потапыча доктору не решились, наболтает чего не надо. Да он и не поехал бы.
Кроме забот с тестем Семена одолевали и колхозные дела. Бывший председатель Игнат Шевырдяев, тот самый, который присвоил колхозу имя неизвестного Хохрякова и пропал без вести, оставил хозяйство в полном беспорядке. Родом он был с Урала, работал слесарем в городе П., учился на каких-то курсах и называл себя «рабоче-крестьянский интеллигент». В машинное товарищество Федота его заманили карие глаза федотовской батрачки Катерины. Ходил он и зимой и летом в длинной развевающейся шинели, всегда торопился, отмерял землю метровым шагом и на ходу создавал такой ветер, что за ним как намагниченные, тянулись бумажки и сухие листья. «Сор подбирает», – говорили бабы, увидев его издали.
Зимой сразу после XV съезда партии Игнат собрал перепуганных жителей Сядемки на экстренное собрание и сообщил, что с сегодняшнего дня на основании решения партии «О работе в деревне» они являются членами колхоза, а несогласные подлежат высылке, как враги советской власти.
На том же собрании он сообщил, что колхозы – явление временное. Через несколько лет села и города сроют, а трудящиеся будут проживать на природе и дышать свежим воздухом. Кухни, ложки, поварешки и прочая посуда отменяются. Жить будем в стеклянных двадцатиэтажных домах согласно лозунгу Маяковского: «Лишних вещей не держать в жилище». Обеды в столовых. У каждого будет телефон и личный аэроплан, который поднимается без разбега. Площади украсят цветами и ребятишками. Работать будут от 3 до 6 часов в сутки. С 45 лет – на пенсии, отдыхают и путешествуют по красной планете коммунизма.
Против такой программы возражений не оказалось, а вопросы были самые пустяковые: «Где курей держать?», «Как на двадцатый этаж воду носить?», «Где белье сушить?», «Что старикам будет, если они не пожелают – по красной планете ездить?»
На все вопросы Игнат ответил скопом:
– Я показал вам дорогу, откуда мы пойдем и куда придем. Про курей и стариков будем решать в рабочем порядке. Колхоз, к которому присоединится сельсовет, школа, медицина и прочие службы совместно с колхозными полями, лугами и пастбищами, будет обнесен каменным забором, чтобы мужики не бегали на шабашку, а бабы в город на базар. Исходя из этих соображений, как только сойдет снег, примемся возводить кирпичный завод и ликвидировать овраги. Кто против? Никого нету. В таком случае запомним: деревни Сядемки нет, а есть колхоз имени моего друга и соратника товарища Хохрякова. И нет мужиков и баб, а есть колхозники и колхозницы. Подходите к Семену Ионовичу Вавкину и записывайтесь в порядке очереди. Неграмотные ставят кресты.
Собрание происходило на риге Федота Федотовича. Кто-то, видно, поспешил, не притушил цигарку, и солома загорелась. Тушить пожары в Сядемке было нечем. Публика, забрав свои табуретки и скамьи, разбегалась, рига сгорела, а сельсовет признал решение собрания недействительным. Инструктор райкома растолковал Игнату: вопросы приема в колхоз надо решать индивидуально, по каждому двору и только после того, как двор сдаст колхозу в пай продуктивный скот, коров, овец, коз и свиней, а также сельскохозяйственный инвентарь, только тогда владелец двора и его иждивенцы могут считаться колхозниками.
Игнат и Семен принялись обходить дворы. К их удивлению, поступило не больше двадцати заявлений. А к лету 1928 года оказалось и того меньше. Всего одиннадцать дворов. У колхоза не было ни зерна, ни корма, ни конюшни. Однако председатель райисполкома Клим Степанович Догановский, стараясь использовать все имеющиеся в наличии возможности для того, чтобы по проценту коллективизации район не плелся в хвосте, не только распорядился показывать этот дикий, бумажный колхоз в сводках, но сам лично переправил цифру 11 на 21.
Таково было положение дел в колхозе имени Хохрякова, когда сани с Платоновым и Митей остановились у дома исполняющего обязанности председателя Семена Ионовича Вавкина.
ГЛАВА 9
ЦИФРЫ ЗНАЮ, БУКВЫ – НЕТ
Крыльцо в доме Вавкина было высокое, боярское.
У крыльца, держась за оглоблю пошевней, в голос ревела баба. Рядом топтался высоченный парень с маленьким, как у лилипута, лицом.
– Знакомьтесь. Наш активист, заведующий разумными развлечениями, – указал на него Емельян. – По крещению – Петр Алехин, а по-сядемски – Петр великий. А какой он, к черту, великий? Ему приказано доставить кулака Орехова в район, а он до сей поры не чешется.
– Хозяйка не желает, – вяло выговорил Петр.
– Чего не желает?
– Чего, чего… Не видишь, ехать не желает…
Митя глянул в пошевни. Там лежал бородатый мужик с закрытыми глазами.
– Не слушай его, Емельян! – ревела баба. – Я сама хошь куда поеду, да хозяин помирает… Язва открылась… К самому Семену Ионычу бегала, доказывала, что его до района не довезти… А Семен бумажки перекладывает… Обождите до завтрева, я ему отвар заболтаю… Ему фельдшера надо.
– Давай, Ульяна, езжай, – велел Емельян. – А то тут товарищ сурьезный, из округа прибыл. Осерчает.
Кулак вдруг выпрямился да простонал так зычно, будто его переехала машина.
– Комедию играешь? – Емельян подошел к пошевням. – Язва у него! Вон какую печку наел… Что посоветуешь, товарищ тысячник?
У Романа Гавриловича дернулись желваки.
– Хлеб сдал? – спросил он.
– Нет. На него пятикратный штраф наложили.
– Заплатил?
– И штраф не заплатил. А хлеб у него есть. Беднота ему сбрую несет, ведра, холсты, а он за это зерно отсыпает.
Заметив укор в зеленых, как дикое стекло, глазах Мити, Роман Гаврилович рассердился.
– Так чего церемониться? Постановление от пятого августа есть? Есть. Везите, и дело с концом.
– А бабу как? – вяло поинтересовался Петр. – Вожжами вязать?
Ему явно не хотелось пускаться в дальний путь к вечеру.
– Не хочет садиться, – сказал Роман Гаврилович, – пускай ногами бежит… Пошли, Митя.
Под бабий вой они поднялись на крыльцо и вошли в теплый сумрак чужого жилья. В первую минуту Мите все показалось очень грязным: и печь, и длинные скамьи, и шайка под глиняным рукомойником, и закопченная кринка.
Ни Вавкин, ни человек, сидящие за столом лоб ко лбу возле папки с бумагами, не обратили на вошедших внимания.
– Не она… – повторял человек с узким, заношенным лицом, следя за бумажками, которые перекладывал Вавкин. – И это не она… и это не она…
– Не дадут нам покоя, Макун, – закрывая сальную папку, поднялся хозяин. – Одну выдворили, других принесло…
Был он, как обычно, босой и в исподниках.
– Бог в помочь, Семен Ионыч! – не смущаясь, провозгласил Емельян. – Ладно тебе бумагу слюнявить. Радуйся! Еще двух колхозников добыл!
С полатей донесся дребезжащий старческий голос:
– Кашки подадут?
– Папаша, стукну! – цыкнула было жена Семена Настя, но, уразумев, кто такой Платонов, принялась раздувать самовар. Семен натянул штаны.
– Значит, ты и есть тысячник? – спросил он Митю.
– Не тысячник, а двадцатипятитысячник, – вмешался Роман Гаврилович. – Тысячниками величали купцов толстопузых – они тысячи в кубышки прятали.
– У вас, значит, больше? – спросил Макун.
– У меня в мастерских средняя зарплата сто тридцать рублей в месяц. Такая и здесь. А двадцатипятитысячники мы потому, что двадцать пять тысяч рабочих партия призвала подымать отстающие колхозы, поскольку вы публика темная и госпоставок не тянете. Еще вопросы будут?
– Будут, – не испугался Макун. – Неужто на Руси цельных двадцать пять тысяч дерьмовых колхозов наплодили?
– Ладно тебе, – шумнул Емельян. – Люди с дороги, голодные.
– Стоят – значит, не голодные, – отозвался Макун. – Которые голодные, те лежат.
Настя стукнула на стол чугун с тушеной говядиной и картошкой (мяса в ту зиму в Сядемке было завались) и сквозь зубы, но ласково сказала мужу:
– Закрывай свою канцелярию. Привечай гостей. А ты бы, Макун, хоть сегодня голову ему не морочил.
– Не гони меня, Настасья свет батьковна. Я не на поминки пришел, а к исполняющему обязанности председателя. Пущай способствует, исполняет обязанности. Объявление найдет, уйду.
Макун был мужик тертый. С детства батрачил, бродяжил из волости в волость, ночевал в чужих избах, и рот у него всегда был открытый.
Только Федоту Федотовичу удалось приручить шатуна. К 1928 году машинное товарищество разбогатело, и Федот Федотович принял Макуна без пая, научил заправлять трактор «фордзон», а потом и за руль посадил. Раньше ходил Макун неприбранный: не бритый и не бородатый. Узкое, как бы стиснутое с боков лицо его темнело клочковатой щетиной. В товариществе стал бриться, подумывать о женитьбе, рот у него закрылся.
А в марте 1929 года машинное товарищество было объявлено лжеартелью за то, как говорилось в решении, что оно служило прикрытием кулацких элементов. Поскольку имущество машинного товарищества, в том числе и трактор «фордзон», было передано колхозу, потянулся вслед за трактором и Макун. Записался сам и отдал заработанного в товариществе коня. Первое время он послушно мотался на разнарядки к Игнату Шевырдяеву, на собрания, на правления, на ревизионные комиссии и на заседания комбеда. К осени глянул, ничего не получается, и решил из колхоза выписаться.
Он надел праздничную лазоревую рубаху, малиновые галифе с желтыми кожаными леями (которые вся деревня называла «инкубатор») и пришел к Семену за справкой.
– У тебя тут долго? – спросил его Емельян. – Закругляйся и мотай отсюда.
– Как Семен Ионыч найдут мое объявление, так и выйду.
– Не объявление, а заявление, – поправил Семен и разъяснил Роману Гавриловичу: – Не желает быть членом в колхозе. Второй месяц ходит. В колхозном списке числится, заявления об уходе нет. Что с ним делать?.. Нету твоего заявления, понял?
– Ищи лучше. Ты его своей рукой писал. В июне месяце. А в угле Игнат Васильевич резолюцию ставил: «Пущай идет на четыре стороны». Признаешь?
– Ну?
– Чего нукаешь? Тебе надо было эту резолюцию на правление вынести, а ты ее потерял. Кабы в июне вычеркнули, разве я бы сидел тут.
– Семен Ионыч! – крикнул Емельян. – Отцепись на минуту от своей папки. Тебе гостинец. Письмо из райкома. На Новый год шефы приезжают.
– Каки-таки шефы?
– С чулочной фабрики. Обмениваться опытом. Хлеб-соль припасай…
– Что я с ними буду делать? – проворчал Семен. – В снежки играться? Какой у нас опыт?
– Что значит, какой опыт? Двести восемьдесят пять десятин засеяли? Засеяли. Кирпичный завод возводим? Возводим.
– Ссуду хоть выхлопотал?
– Отказали начисто. Клим Степанович ругается – до сих пор колхоз незарегистрированный.
– Вона как! Шефов засылают, а колхоз не признают! – шумнула Настя.
– На эту тему пущай Семен с Догановским объясняется. А еще, Семен, срочно готовь документы на раскулачку Кабанова.
– Да ты что! За Кабанова с меня мужики голову сымут!
– А не раскулачишь – с тебя Клим Степанович голову снимет. Вот тебе циркуляр. Чтобы к концу года трех кулаков представил.
– Все? – спросил Семен упавшим голосом.
– А еще вызывает тебя следователь по делу о Шевырдяеве.
– Да ведь меня два раза вызывали!
– А теперича третий раз поедешь. Это не шутка: председатель пропал без вести… Ладно, хватит. После похнычешь. Думай, куда товарища Платонова определить.
– Может, пока в читальную избу?
– А там тепло? Ключ где?
– Настя, где ключ от читальной? – спросил Семен. – Деду Архипу вроде отдали.
– Дед Архип месяц как помер.
– Что теперь делать-то? – Семен плюнул на пальцы и торопливо принялся листать бумаги.
– Ты что, вовсе очумел? – ласково пожурила его Настя. – Ключи в папке ищет. У Катерины надо спросить. Обождите, сбегаю.
– У Катерины надо спросить, – тупо уставился Семен на Макуна. – Ну чего ты тут сидишь? Задурил ты меня, честное слово. И с бабой никакого сладу нету. Всю документацию извела. Куда папку не спрячу, все одно тащит. То ей окно заклеивать, то ребятишек подтирать, то стекло чистить… Бумага казенная, а она кульки крутит… Ей-богу, голова кругом… Ладно, Макун, шут с тобой. Давай я тебе снова заявление напишу. Ты подпишешь, а я резолюцию наложу.
– Ловко придумал! – усмехнулся Макун. – Выходит, я в июне из колхоза ушел, а ты в декабре резолюцию наложил? Ловок!
– Я ловок, да ты ловчей, – возразил Семен. – Как налоги платить – колхозный процент несешь, а как колхозную землю пахать – так в Саратовской губернии груши околачиваешь…
– Кабы не чужие люди, я бы из тебя душу вынул, – Макун стукнул большой рукой по столу. – Будь по-твоему. Пиши новую бумагу. И накладывай новую резолюцию: «Отпустить с первого июня…» Коня продавать надо, а то бы…
– Жеребец-то твой в колхозной конюшне? – спросил Емельян.
– При чем здесь жеребец? – раздраженно спросил Роман Гаврилович.
– Очень просто, – объяснил Емельян, прихлебывая чай. – На днях приказ вышел: дезертирам, бегущим из колхоза, тягла не отдавать.
– До особого распоряжения, – уточнил Семен.
– Ну да. До эпохи коммунизма, – продолжал Емельян, закусывая чай постным розовым сахаром, – а поскольку Макун подал заявление о выходе из колхоза летом, его жеребец под этот приказ не подпадает. Уведет из колхозной конюшни жеребца, и ничего ему за это не будет…
Вернулась Настя и объявила, что ключей от читальной у Катерины нет.
– Уйми ребят, – сказал ей Семен. – Писать примусь.
Он переодел патронную гильзу с острия химического карандаша на задок, приклонился виском к листочку и, потея на глазах, принялся опасливо вырисовывать буковки.
– Хотите, Мите продиктуйте, – предложил Роман Гаврилович. – У него почерк с наклоном.
Семен охотно согласился.
Митя перевернул листок на другую сторону, и, не успел Семен допить блюдечка, заявление было готово.
– Все? – удивился Макун. – С тобой, малец, не пропадешь. Гляди, как ровно.
Он медленно вывел печатными буквами половину своей фамилии, поставил жирную точку и спросил:
– Тебя, значит, Митька величают? Молодец. Способствуешь! Писатель будешь. Все слова записал? Ничего не пропустил?
– А вы почитайте. Вы же буквы знаете.
– По отдельности знаю, а как вместе складать, не уловил. Третью читаю – первую позабыл. Я цифры хорошо уловил. Один, два, три, четыре, так и далее. И складывать способствую и отымать. Чего смеешься?
– Так не бывает, – сказал Митя. – Цифры складывать трудней, чем читать. Я в школе учусь. Я знаю.
– А я ни в какой школе не учился, а любую цифру сложу и отыму без костяшек, без ничего. И получится точно до одной копейки. Хочешь, спытай. Загадай любые три цифры.
– Ну, двести пятнадцать.
– Сколько прибавлять?
– Сто пятьдесят.
– Три рубля шестьдесят пять копеек, – мгновенно сосчитал Макун. – Три бутылки и пятак сдачи. А отнять – получится шестьдесят пять копеек. Ты больно просто задумал. Потруднее давай.
– Тогда я проверить не смогу.
– Мне один водолаз поболе загадал: девятьсот девяносто девять да прибавить девятьсот девяносто девять… Давай, Семен, способствуй, клади резолюцию, да я пойду.
– Куда же ты собрался?
– Коня продам и в город уйду. Буду на велосипеде ездить. Чтобы была ко мне уважительность, как к человеку.
– Чтобы тебя уважали, надо не велосипед, а голову на плечах иметь, – сказал Емельян.
– Голову. He-e. Был я в разных городах: в Вольске был, в Саратове был, в татарском городе Казани был. Всюду такие же дураки, как и мы с тобой. А живут в квартирах с кранами. Молодой был, думал, за деньги уважают. А не-е. Знал я одного водолаза. Больше трехсот целковых заколачивал, если считать сверхурочные и за вредность. Ученый водолаз, училище кончал, а уважения не имеет. Какой интерес его уважать, если он цельный день под водой сидит?
– А ты, значит, знаешь, как добыть уважение?
– А как же. Знаю. Чтобы добыть уважение, надо справить себе кожаный костюм… Ты послушай, а тогда будешь смеяться. Стою на пристани. Очередь на Саратов громадная. Объявляют – шестнадцать мест. Кричат, пихаются. Всем желательно ехать. Гляжу, подходит гражданин. Идет прямиком к окошку. И все ему уступают путь. Способствуют. Почему? А потому что на нем черная кожаная тужурка, кожаные штаны и кожаная фуражка. Плюс к тому весь в ремнях. Взял билет и взошел на пароход. И никто не пикнул. А ничего в нем такого нету. Одна кожа. Весь, как сапог, черный. Недаром народ говорит: «По одежке встречают». Вот теперь смейся.
– А по уму провожают, – напомнил Емельян.
– Ну, это извини-подвинься. Какая мне разница, как меня на погост проводят, музыкой или без музыки, ежели в моей избе кранов нету… – Макун вздохнул. – Нонче кожаную тужурку в кооперации не больно-то купишь. Только по лотерее. Ну, пойду за конем. Не серчайте, граждане дорогие. Кабы Семен способствовал, меня бы давно тут не было.
– Слава, господи, – проговорил Семен, когда за Макуном хлопнула дверь. – Пущай забирает своего жеребца и убирается куда подальше.
Емельян, наливая шестой стакан чая, ухмыльнулся.
– А ведь тебе, Семен, от Клима Степановича влетит. Ой, влетит!
– За что?
– За то, что колхозного коня отдал.
– Я, к вашему сведению, на резолюции июнь месяц обозначил. А в июне никакого распоряжения про коней еще не было. Думаешь, что? Я пальцем деланный?
– За ноябрь сводка в район ушла?
– А как же?
– Так у тебя там в наличности двенадцать коней числится. А в декабре в наличии будет одиннадцать. А ну как спросят, куда конь подевался, чего ты наврешь? – Емельян блаженно хлебнул чаек и закусил розовым сахаром. – Называется, исполняющий обязанности.
– А где он? Макун! Ушел? – Семен сорвался со скамьи. – Обождите, товарищи, сию минуту…
– Ну и заместитель, – покачал головой Роман Гаврилович.
– Что поделаешь, – Емельян усмехнулся. – Ему все доказывают, что он с придурью, а он не верит.
– Ты больно умен! – Настя ткнула тарелкой чуть не в лицо Емельяна. – Никто помочь не хочет. Знают только чаи гонять да зубы скалить.
– Минутку! – Емельян повысил голос. – Тебе известно, что Клим Степанович твоего Семена из правления выводить не приказал? И правильно делает. Поставь сейчас председателем вот хоть бы их, – он кивнул на Романа Гавриловича, – кто станет за старые дела отвечать? На Семене висит вся материальная ответственность.
– Вот именно, – подхватила Настя. – Игнат натворил делов и сбежал от суда народного. Все на Сему свалил.
– Вы твердо уверены, что сбежал? – спросил Роман Гаврилович. – Может быть, с ним что-нибудь случилось? Может быть, его в живых нет?
– Кому он нужен? Он сейчас где-нибудь в ресторанах на шелковом диване коньяки кушает. Не впервой на чужой беде наживаться…
– Чего городишь! – перебил Емельян. – Его, товарищ Платонов, считай, полгода органы ищут. Вся милиция поставлена на ноги. Собаку привозили. Ищут и найти не могут.
– Значит, плохо ищут. Отравителя бы потрясли…
– Чего?
– Ничего, проехали…
– Кашки дадут? – крикнул дед с полатей.
– Да смолкнешь ты или нет! – тявкнула на него Настя.
– Тебя бы заместо собаки на поводке пустить, ты бы нашла небось… – сказал Емельян. – А Семена теперь долго ждать, товарищ Платонов. Пойдемте ко мне. Соломы у меня много. Ночевать будете мягко. А завтра определим вам постоянную квартиру. Пошли, Митя. Скусный у тебя чаек, Настасья. Заваривай гуще. Завтра еще зайду, выпью. Пошли, Митя.
На улице Роман Гаврилович сказал:
– По-моему, Настасье что-то известно про прежнего председателя.
– Что ей может быть известно? Последний человек, который видел Игната Васильевича, была ее дочка Манька. Она шла с усадьбы домой. Там у них при школе кружок. Кройка и шитье. Идет Манька домой и видит: сидит на траве Игнат Васильевич. Курит. Манька всегда его на ходу видела, а тут сидит в неподвижности. Чудно девчонке: чего это человек среди поля сидит? У оврага, где мужики песок берут. Стала его спрашивать, а он будто бы отвечает: «Беги домой, тятька тебе куклу привез». Она побежала – нет никакой куклы… Вот и все данные про Игната Васильевича.
