Текст книги "Овраги"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)
ГЛАВА 20
ПЕТЬКА ВЕЛИКИЙ
Последние дни Роман Гаврилович был не в духе. Его преследовало чувство опасности. Если бы опасность подстерегала его одного, он бы не беспокоился. Но теперь приходилось опасаться за Митю и за Катерину, и он сердился за свои потрепанные нервы.
Вечером 3 марта пришла телефонограмма из сельсовета. В ней было сказано, что 4 марта в 12 часов дня в райкоме ВКП(б) состоится совещание актива по вопросу подготовки к посевной кампании и что явка председателя колхоза Р. Г. Платонова строго обязательна.
Телефонограммы Платонову приходили довольно часто, но всегда писались чернилами и снабжались датой и подписью. Эта цидуля выглядела странно. Она была написана на листке школьной тетрадки. Тот, кто ее писал, сперва размазывал по бумаге слюну, а потом по мокрому выводил буквы тупым химическим карандашом.
Смущаясь и кляня себя за излишнюю бдительность, Роман Гаврилович показал записку Емельяну.
– Кто доставил? – спросил Емельян.
– Митька принес. Какой-то попутный возница крикнул: «Передай отцу» – и поехал на Ефимовку.
После того как Катерина обосновалась в доме Тихомирова, Емельян не спускал председателю ни одной спотыкашки. Роман Гаврилович не желал этого замечать, и внешне все оставалось по-старому.
– Загордился, председатель, – ответил Емельян. – Неужто ефимовские мужики всю твою родню в лицо знают? Нет, Роман Гаврилыч. Тут дело тоньше. Тут какому-то подкулачнику подошла надобность удалить тебя на завтра из Сядемки.
– Подкулачник умнее бы мог придумать.
– Был бы умнее, не был бы подкулачник.
Емельян как раз собирался в сельсовет с февральской сводкой и прихватил с собой на проверку телефонограмму.
Предположение его оправдалось. Телефонное сообщение с райкомом было нарушено, и Платонову кто-то подбросил филькину грамоту. Над ней весело хохотали, но, отхохотавшись, заперли в несгораемый сейф.
Из сельсовета Емельян привез невеселые новости. В Хороводах растащили зерно, в Ефимовке убили селькора Шило, в Егорьевске подожгли правление колхоза. В «Усладу» направлены конные красноармейцы, а школу временно закрыли.
Роман Гаврилович, в свою очередь, поведал, что к нему как снег на голову свалился кузнец Кабанов и под большим секретом сообщил, будто в районе действует тайное общество, которое поставило задачу ликвидировать колхозы и в районе, и в округе. В каждой деревне имеется атаман (его именуют «отделенный»), на которого возложено руководство ликвидацией активистов и двадцатипятитысячников. В Сядемку таким отделенным напросился вроде бы Петр.
Что Кабанов врал, а что не врал, сказать трудно, однако было видно, что больше любой смуты он страшился Петра.
– Когда Кабанов у тебя был? – спросил Емельян.
– Только ушел.
– Интересно. А еще интересней, как он разнюхал, что сегодня мы решаем вопрос о его раскулачивании. Случайно он прибег к тебе сегодня? Считаю, не случайно. Кто натрепался про раскулачку, как думаешь? Повестку дня знало только правление. Тебя и себя исключаю. Шишова на прошлом правлении не было. Петра тоже можно отсеять. Остаются Пошехонов и Катерина. Тебе райком приказывал посадить Катерину. А ты что?
– Она и сидит.
– Где?
– Сам знаешь где. На будущее имей в виду: за Катерину я отвечаю, как за себя. И точка. Из списка трепачей можешь ее вычеркнуть. А вот почему Петра выгораживаешь, непонятно.
– Если Петр загодя предупредил Кабанова о раскулачке, – сказал Емельян, – зачем бы Кабанову наговаривать на Петра? Разве свой своего топит?
– В политике такое иногда случается. Ты секретарь ячейки. Должен бы знать.
– Пущай так. А не может быть проще: твой Кабанов сознательно Петра грязью мажет? Петр-то у нас не то, что ты. Напролом идет. Дай ему волю, всех кулаков перестреляет Петр у нас…
– Петр у нас, – перебил Роман Гаврилович, – щеголяет в фуфайке Чугуева и позорит звание комсомольца. Сколько ни говорю – сдай правлению, будто не слышит. В доме Чугуева постановлено разместить правление колхоза, а Петр забрал ключи и играется там с приемником.
– Видали вы его! – Емельян развел руками. – Кто у нас председатель правления? С Петром справиться не можешь. Небось с Катериной в момент управился.
– Давай не отвлекаться, – мрачно перебил Роман Гаврилович. – Петр – большой любитель раскулачки, это верно. Это его плюс, а не минус. А только еще больше норовит он сам в кулачки выскочить. Разуй глаза! Вспомни фуфайку Чугуева, дом Чугуева и погляди. Твой Петр прямо-таки с головой влазит в кулацкую шкуру. С лица – заведующий разумными развлечениями, а в душе – махровый кулак.
Емельян нехорошо усмехнулся.
– Гдей-то читал я, – сказал он, – что влюбленный все предметы видит через увеличительное стекло.
Роман Гаврилович заиграл желваками.
– Сколько тебе говорить: забудь эту тему.
– Ладно. Скажу всерьез. Если ты веришь кулаку Кабанову больше, чем мне, дороги у нас с тобой разные.
– А ты что, сам не чуешь, как гарью потянуло? Неужто не моргнул, узнавши, что телефон в сельсовете молчит? Это что значит? Значит, кто-то провода перерезал. Тебе известно, в чьей баньке Петр в Хороводах парился?
– Там у всех баньки.
– То-то и дело. Неизвестно. А мне кой-что известно. Известно, к примеру, что где-то здесь, рядом с нами, состоялось секретное сборище, что на этом сборище присутствовал Петр… Советую тебе отнестись к этому серьезно и не ограничивать свои подозрения Катериной.
– Давай, Роман Гаврилович, не скалиться, – остановил его Емельян. – Как только Петр придет на правление, я сбегаю к его бабе. Фроська хоть баба пуганая, а мне доверяет. Я ей выкройку срисовывал. Мне она скажет, уходил Петька ночью из дому или нет. А если уходил, то куда.
– Попробуй. Спроси, с кем он в Хороводах парится.
– Это запросто…
В два часа дня правление колхоза имени Хохрякова приступило к обсуждению недостачи семфонда и раскулачки кузнеца Г. Н. Кабанова.
Помимо Платонова присутствовали Катерина Суворова, Петр Алехин, Ефим Пошехонов и Герасим Шишов.
Кроме того, присутствовал Емельян Фонарев, который после первого вопроса отлучился.
Протокол вел Митя. Тексты речей по второму вопросу восстановлены приблизительно по Ммтиному изложению;
Председатель колхоза Платонов. Вопрос о раскулачке Кабанова оброс бородой. Я к Гордею Николаевичу подступался и по-плохому и по-хорошему – завлекал его в колхоз и кнутом и пряником. Отыгрывается прибаутками и желает жить единоличным господином. Формальных причин к его раскулачке не имеется. Скота у него на сегодняшний день числится лошадь да корова. Наемной силой не пользуется. Батраков не держит. Ни мельниц, ни маслобоек – ничего такого у него нет, а есть оставшаяся от деда кузница. Но это официально. А на самом деле, всем известно, есть у него еще три коровы – одна в Ефимоввке, другая в Хороводах, а третья здесь, в Сядемке, – сданные или проданные шут их знает на каких условиях приятелям и родне. В кузнице каждый день коптятся сядемские ребята, по два, а то и по три парня, а все его десятины, как известно, возделаны в добровольном порядке сядемскими и дальними мужиками за какие-то неизвестные долги. Из райисполкома на днях пришло распоряжение – уже не первое! – о взыскании с Кабанова штрафа за эксплуатацию батраков без договора. Так дальше продолжаться не может, товарищи. Дурную траву с поля вон. Давайте вынесем гражданина Кабанова на общее собрание на предмет раскулачивания.
Алехин Петр. Тут никакого предмета нет. Чтобы колхозники батрачили у кулака, ни в какие ворота не лезет. Кулака Кабанова давно пора уничтожать как класс на основе сплошной коллективизации. На сегодняшний день он дошел до того, что вся Сядемка ему задолжала. И окрестные деревни тоже. Вот и получается: угнетатель мужика угнетает, а угнетенный считает его спасителем-благодетелем, шапку перед ним ломает. Все это нам товарищ Шевырдяев разъяснял, а мы сидим и глазами хлопаем. А что в колхоз поступать брезгует, так с ним и цацкаться нечего. Гнать его из Сядемки в три шеи, и кончен бал.
Шишов Герасим. Против Гордея Николаевича я голосовать воздержусь, поскольку закавыка у нас не в Гордее Николаевиче. Ну ладно, Гордея Нкколаевича мы погубим. А закавыка все одно между нами останется. Что за закавыка, я сейчас разъясню… Если хотите знать, почему прославилась наша Сядемка? Потому прославилась Сядемка, что в Сядемке проживает Гордей Николаевич, и потому, что Гордей Николаевич – мастер. Истинное мастерство – явление редкое, дар божий. Кто у нас в округе за один нагрев может болт сотворить? Никто. А Гордей Николаевич может. За один день Гордей Николаевич своим мастерством столько богатства дает, сколько Петр за десять пятидневок. А вы норовите его в колхоз загнать да такую же палочку в ведомости ставить, что и Петру… Что, Гордей Николаевич не видит, как нас оплачивают? Хушь ты с берданкой ночь у амбара проспал, хушь цельный день за плугом ломался, одна цена – палочка… Вот в чем она, закавыка. Вместе с кулаком Гордеем Николаевичем, вместе с его богатством и почетом мы ликвидируем в Сядемке последнего вслед за Чугуевым мастера. И никак не можем понять, что мастера со всеми остальными равнять нельзя, особенно когда владыкой мира ставят труд. Мастеру надо платить. И пущай у мастера будут три коровы, если он мастерство свое не губит, а по наследству сынам и внукам передает. Коли в оплате труда мы свальный грех устроим, не будет у нас ни мастера, ни мастерства и зарастут наши поля чертополохом. Помяните мое слово.
Алехин Петр. Ты, Герасим, не с тех ворот к раскулачке подходишь. Кулака надо различать не по скоту, а по нутру. Главное не в коровах, а в том, что нутро у Кабанова гнилое. В решения Пятнадцатого съезда он не верует, а в бога верует. На рождество ему откуда-то с Волги елку чуть не в две сажени вышиной приволокли. Мне госстрах особого квартала платить нечем, а у Кабанова во всех карманах рубли. Что он, эти рубли своей кувалдой выколотил? Нет. Оттого у него эти рубли, что на его огородах пол-Сядемки вкалывает. Подумаешь, мастер. Перенял от батьки наковальню и молоток и нос загинает, обзывает нас, товарищи, голытьбой да лапотниками. Я бы на месте председателя не разводил прений, а сей же час этому Кабанову шею своротил
Пошехонов Ефим. Поскольку Петр позабыл, как мы первый вопрос решили, напомню: порешили мы в срочном порядке наладить к посевной кампании плуга, бороны, сеялки и прочие машины, прибывшие в последний месяц от новых колхозников. Никому не секрет, прежде чем везти весь этот железный инвентарь на колхозный двор, новые колхозники вывинтили все, что сумели: и отдельные винты и предплужники. Поскольку мы лишились Шевырдяева и Федота Федотыча, привести все это хозяйство в рабочее состояние может один только Гордей Николаевич. Если мы его в Нарым наладим, кто нам подмогнет? Считаю, вопрос о раскулачке Кабанова поставлен не ко времени, и буду голосовать против.
Алехин Петр. Ты два вопроса в один перемешал. Весенняя посевная – вопрос экономический, раскулачка – вопрос политический. Мы кузницу не раскулачиваем. Кузница при нас остается. А кузнецов воспитаем своих. Была бы охота. К тому же с ремонтом шефы обещались подсобить… Из района дано указание – Кабанова раскулачивать, а наше дело – выполнять.
Председатель колхоза Платонов. А ты как думаешь, Катерина?
Суворова Катерина. Я думаю так же, как дядя Ефим. Раскулачку Кабанова затеяли не ко времени. На шефов надежды мало. Обещали доски, гвозди, а где они? Поскольку Петька тут загинал про политику, то ему не хуже меня известно, что нонешнюю колхозную политику народ не больно обожает. Мужики хлеб прячут, скот режут, фининспектора со двора гонят. А как узнают, что мы на Гордея Николаича руку подняли, вовсе смуту затеют. Стеной за кузнеца встанут. Что это за политика: весна на пороге, а мы кузнеца разоряем? Как в хозяйстве без кузнеца? Ты, Петька, чем с Кабановым-то похмеляться да прибалухи зевать, уговорил бы его за стопкой-то в колхоз записаться. А мы определили Гордею Николаичу твердый оклад и платили бы каждый месяц, как на фабрике, деньгами или натурой. И кузницу в неделимый фонд не надо отбирать. На что нам Гордея Николаича дразнить? Пущай кузница при хозяине остается до пришествия полного социализма. Народ возражать не станет.
Председатель колхоза Платонов. Огорчила ты меня, Катерина. Думал, мы с тобой в одну упряжку запряглись, а нет. У каждого своя дорога.
Суворова Катерина. Ну-к что ж…
Председатель колхоза Платонов. Не ну-к что ж, а подумай! Неужели тебе весь век в кулацких хомутах надрываться? Неужели тебя на свободу не тянет?
Алехин Петр. Бегаешь Кабанову полы мыть, так и бегай, коли тебе по душе, а правление с генеральной линии не сбивай. Кто тебе позволил колхозный устав нарушать?
Суворова Катерина. В отдельных случаях можно и нарушить. Устав не военный, а примерный. А мы хозяева.
Алехин Петр. Какие бы хозяева ни были, а в уставе записано, что чуждый элемент в колхоз не допускать.
Шишов Герасим. А самогон пить с чуждым элементом можно?
Алехин Петр. Ты классовый подход с самогоном не равняй. Если я с Кабановым выпью, то после выпивки иду на радио играть, а Кабанов после выпивки идет к попу каяться, а то на кулацкий сход ночью крадется. Я все знаю! В сарае они собирались, все дыры позатыкали, чтобы друг дружку не признать. И Кабанов был там.
Шишов Герасим. Как же ты-то Кабанова во тьме признал?
Алехин Петр. Ты меня на крючок не лови. Не клюну. Я от людей слыхал. И мы тут, к твоему сведению, не меня обсуждаем, а Кабанова, угнетателя трудового крестьянства и кровопийцу, которого правые уклонисты не в первый раз заслоняют от раскулачки.
Шишов Герасим. У меня к тебе вопрос, Петр. Скажи, пожалуйста, чего тебе приспичило именно сегодня объявлять раскулачку Кабанова? Ты как будто нанялся совать нам палки в колеса в самый напряженный момент.
Алехин Петр. Стращаешь? Думаешь, забоюсь? Да я не таких, как ты, голоса лишал! Сколотил в правлении правый уклон, курва!
Дальше Митя, к сожалению, перестал записывать. А мы воспользуемся этим обстоятельством для того, чтобы сделать небольшое отступление и извиниться, что второстепенный персонаж Макун снова нарушает плавный ход нашего повествования.
Часа за два до заседания правления Петр явился к Макуну и вручил очередной сверток для Кузьмича. Макун обозлился, предупредил, что идет в последний раз, переобулся и зашагал по привычному пути.
Встречи с Кузьмичом происходили в старой водяной мельнице, недалеко от поселка «Восьмое Марта». Ожидая Макуна, Кузьмич не терял время даром: лазил со щипцами на стропила, дергал ржавые гвозди.
На этот раз точного, как часы, Кузьмича на месте не было. Стоять и ждать на плотине было опасно. Макун немного подумал и направился в поселок. Дома, в котором обитал Кузьмич, он не знал, а улица, как на грех, была безлюдна. Спросить не у кого. Держась ближе к заборам, Макун опасливо продвигался вперед со свертком под мышкой, проклиная Кузьмича и Петра и свою бестолковую бродячую жизнь.
Через некоторое время жилище Кузьмича, однако, обозначилось. И весьма выразительно. На другой стороне, аршинах в ста от Макуна, отворилась врезанная в полотно ворот дверца, и из нее вышел Кузьмич. Его сопровождал известный всей округе участковый милиционер Иван Ахметович.
Макун припал к палисаду. Ему показалось, что участковый окликнул его. Сунув сверток за пазуху, он быстро зашагал обратно. «Засвистит – остановлюсь, – решил он. – Не засвистит – запрусь дома. И никогда больше моей ноги здесь не будет». Но, как только раздался короткий свисток, Макун сразу позабыл свое решение. Вместо того чтобы остановиться, он припустился вскачь и затаился в ветхом нутре мельницы. Свистели ему или нет, разобрать не мог. В ушах громко, как церковный колокол, отдавался стук сердца. Вроде, кажется, свистнули. Он пробежал по оголенному прогону в глубь строения, поскользнулся, упал. Сверток вывалился и кокнулся о камень.
Отдышавшись, Макун осторожно выглянул на свет божий. Вокруг было тихо. Падал снежок. Он бегом пустился в Сядемку, прибыл благополучно и сразу отправился к Петру. Из всех печатных изданий Петр признавал только газету «Правда». И все стены его тесноватого жилища от потолка до пола были оклеены газетными листами. Заголовок «Правда» чернел как попало – и боком, и вверх ногами, но, несмотря на это солнечное слово, горница с маленькими оконцами выглядела неприветливо.
Мосластая, беленая, как печка, часто битая супруга Петра Фрося встретила гостя невесело.
– Где хозяин? – спросил Макун с порога.
– Кто его знает, – отвечала она. – Он мне не долаживает, куда отлучается.
Макун попросил ножницы, распаковал сверток. Внутри лежала разбитая статуэтка. Головка, кувшин и часть руки, державшей кувшин на плече, отломались от нагой фигурки. Отломался и мизинец другой руки. И в то время, когда Макун и Фрося искали в тряпочной обертке крошечный мизинчик, явился Емельян.
Разговоры об исчезнувшей захоронке Вавкиных ходили по деревне, и неудивительно, что, увидев грациозную фарфоровую фигурку, бдительный секретарь комячейки мигом смекнул, что напал на важный след.
И он спросил просто:
– Чья куколка?
– Ничего не знаю, – заробела Фрося, – Макун принес, батюшка.
– Петр дал, – уточнил Макун.
– Просто так? – наивно удивился Емельян. – Подарил?
– Подарил! – Макуна рассмешила нелепая постановка вопроса. – Выменял я у него. Вишь ты. Выменял, а она разбилась. Пальчик найду, склею. Будет как живая.
– А на что она тебе?
– Да так. Гудливой бабы не нажил, хоть с куколкой поживу.
– И много ты за нее отвалил?
– Да так… Дал, что под руку попалось, – Макун попытался свернуть опасный разговор. – Вот, чайник дал.
– Этот? – Емельян потянулся к чайнику. – И на такое дерьмо Петька такую кралю променял?
– Почему дерьмо? – робко обиделась Фрося. – Этот чайник у меня от мамаши. Эмалированный.
– Обожди, Фрося, не серчай… Ты слышала, что Макун говорит?..
– Ничего не знаю! Чайник мамашин, а эту куколку Макун принес. Я ее сроду не видала.
– Чего людям мозги крутишь! – возмутился Макун. – Первый раз она куколку видит. А в тряпку кто ее зашивал? Петр?
– Почем я знаю. Сам принес, а на людей кидаешься.
– Ах ты, зараза ты худая! Я столько раз ваши посылки Кузьмичу таскал, а ты ничего не знаешь?
– Ничего не знаю.
– Ладно, – сказал Емельян. – Узнаем у Петра. Ему небось известно, чья краля и откуда она взялась.
– Ему, может, известно, – проговорил Макун, – да его-то дожидать недосуг.
– Найдем. У Романа Гавриловича. На правлении. Пошли.
Емельян аккуратно завернул статуэтку и пошел к выходу.
– Обожди! – начал было Макун, глядя на хлопнувшую дверь. – Что будем делать-то? – спросил он у Фроси растерянно.
– Теперича пропадать будем, – отвечала она, глядя на него, как на покойника. – И ты пропадешь, батюшка, и мы пропадем.
Когда Емельян вернулся на правление, Петр произносил очередную речь. Емельян, положив на стол замотанную в тряпку статуэтку, стал слушать. Вслед за ним прибежал запыхавшийся Макун.
– Разве так раскулачивают, – говорил Петр. – Вот Фонарев явился, не даст соврать. Ты, Емельян, при Шевырдяеве в комсоде был? Расскажи-ка товарищу Платонову, как мы тогда раскулачивали. Тут Роман Гаврилович какие-то поминки развел, а мы тогда железной метлой вредную контру выметали. Небось помнишь, как особый уполномоченный из ГПУ приезжал? Ночью уполномоченный прибыл, наган на стол, а у нас уже список кулаков готов. Шесть дворов на высылку. Кого с семьями, кого одного. Список составлен комсодом, утвержден сельсоветом, все честь по чести. Только у нас шесть, а согласно инструкции окружкома надо восемь. Моментально собрали комиссию и совместно добавили двух, у кого дома под железом. Опомниться не дали. Проснулись кулачки, а под окнами милиция с винтовками. А с описью разве так копались, как у Чугуева? Хозяев в сарай замкнули… Это что это у тебя, Емельян?
– Ничего-ничего, – сказал Емельян спокойно, – табачком разжился. Продолжай.
– Хозяев, значит, в сарай замкнули. Переписали барахлишко, дали подписать опись, посадили их на подводы и под конвоем отправили к белым медведям. Вот как мы первый поток раскулачивали. А нынче что? Сидим, лясы точим, а Кабанов мешки по родне развозит… Предлагаю голосовать…
Против были Суворова и Пошехонов. Воздержался Шишов. За раскулачку проголосовало большинство: Алехин, Фонарев и председатель Платонов.
– Генеральная линия победила… – сказал Петр. – Ты же, Емельян, не курящий. Чего у тебя там?
– Ох и липучий ты мужик, Петька! Спасу нет. На, гляди. – Емельян, не спеша, развернул тряпку и поставил на стол статуэтку. По ребрышку круглого подножия, на котором, как рафинад, белело стройное девичье тело, тянулась нерусская надпись «Innocence».
Емельян приладил фарфоровую головку и спросил:
– Признаешь?
Не разгибая спины, Петр начал медленно, словно тяжело груженный, подниматься.
– Ты поломал? – проговорил он, внезапно осипнув, и сделал шаг к Макуну. Но какая-то тревожная мысль испугала его, и, нащупав табуретку, он сел снова.
Роман Гаврилович и все присутствующие с любопытством следили за заведующим разумными развлечениями.
– Чего психуешь? – усмехнулся Емельян. – Куколка-то не твоя. Макун ее у тебя на чайник выменял. Верно, Макун?
– Ты поломал? – с трудом повторил Петр.
– Склеишь, склеишь… – бормотал Макун, съежившись под скрестившимися на нем взглядами. – Будет как новая… Мизинчик кудай-то задевался, а прочее все в целости.
– Так это твоя статуэтка, Петр? – спросил, прозревая истину, Роман Гаврилович.
– Ты по какому праву с меня допрос сымаешь? – яростно засипел Петр. – Кто ты такой?
– Я тебя не допрашиваю. Я вопрос задаю. Не желаешь отвечать, не надо.
Роман Гаврилович пошептался с Катериной. Она оделась и вышла.
– Куда она пошла? – насторожился Петр.
– Давай договоримся. Я тебя не допрашиваю, и ты меня не допрашивай. Макун, откуда у тебя статуэтка?
Макун затравленно оглядел горницу.
– Не молчи, – посоветовал Емельян. – Про чайник не заливай, а доложи все как есть. Сами вызнаем, хуже будет.
«Верно, – подумал Макун. – Кузьмича взяли, он все одно расскажет. Завтра за меня примутся. Надо покаяться».
И, избегая колючих глаз Петра, рассказал, как получил от него статуэтку, как понес Кузьмичу, как испугался участкового. На вопрос Романа Гавриловича признался, что способствует Петру не первый раз. Таскал посылки раз восемь. Что в них, сказать не умеет. Посылки были и легкие, и тяжелые, зашивались в хорошую материю. Перевязывались бечевкой. Концы бечевки скреплялись сургучной печатью.
Про печать Пошехонов не поверил. Емельян показал тряпку. На ней сохранились обломки сургуча и длинные плети бечевки. Оттиск на сургуче сделан медным пятаком. Бечевка просмоленная, крепкая, как железо.
– Производство Дуванова, – уверенно заключил Емельян.
– Какого Дуванова? – спросил Роман Гаврилович. – С Хороводов?
– С Хороводов.
– У него банька имеется? Ясно.
Все это время побледневший Петр сидел неподвижно, как страшная восковая кукла.
– Дай-ка я его разморожу, – сказал Емельян. – Ты, Петр, верно, еще не позабыл, что ты комсомолец. Так вот я спрашиваю тебя как твой старший товарищ и секретарь комячейки. Слышал, что Макун говорил?
– Не глухой.
– Статуэтка твоя?
– Не знаю.
– Это как понимать?
– Так и понимай. Не знаю.
– Тебе Макун деньги носил?
– Откудова?
– От Кузьмича.
– От какого Кузьмича?
– Кузьмича не знаешь?
– Не знаю.
– Макуна в «Восьмое Марта» посылал?
– В какое «Восьмое Марта»?
– Поселок «Восьмое Марта» знаешь?
– Не знаю.
– А Макуна знаешь?
– Не знаю.
– Так. Значит, и Макуна позабыл?
– А-а, этого. Этого знаю. Фамилии евоной не знаю.
– Так вот, Макун согласно твоему указанию носил в поселок «Восьмое Марта», который ты не хуже меня знаешь, к Кузьмичу, которого ты, может быть, и не знаешь, твои вещи, и за них Кузьмич передавал деньги для тебя в сумме от ста пятидесяти и до двух тысяч рублей. Куда ты девал эти деньги?
– Какие деньги?
– Которые тебе приносил Макун.
– Откудова?
– От Кузьмича.
– От какого Кузьмича?
– Обожди, – остановил его Роман Гаврилович. – К нам, кажется, гости.
И верно. В горнице появилась Катерина, а с ней сердитая Настасья Вавкина.
– Вот это кто! – обрадовался Емельян. – Хочешь, Настя, куколку подарю?
– Все в дурачка играешь? – отвечала Настасья. – Семена погнали, а спокоя все одно нет. У меня стирка стынет. Чего надоть?
– Гляди, какая шмара, – Емельян подмигнул Петру и снова поставил фарфоровую головку на туловище. – Вылитая ты. Только нагишом.
– Батюшки! – Настасья всплеснула красными руками. – Да это наша! На белом столбике у камина стояла! В курительной! Где ты ее взял?
– Гражданина Алехина спросите, – сказал Роман Гаврилович. – Может, вам скажет. С нами объясняться не пожелал.
– Петька? – уставилась на него Настасья. – Ты захоронку разорил, Иуда искариотский?
Петр брезгливо отвернулся.
– Онемел? – подбодрил его Емельян.
– Ничего не знаю.
– Вяжите его, разбойника! – завизжала Настасья. – Семушку ограбил, батюшку рассудка лишил, гад недоношенный. В кандалы его, ухореза!
– Тихо! – Петр встал. Звонкий металлический голос вернулся к нему. – Чего разоряешься? Кого я ограбил? Я песок копал…
– Глядите! Песок он копал! Песок он копал, гад ползучий!
– Копал в овраге песок и откопал сундук. А в сундуке барахло…
– Не барахло, оглоед толстопятый, а фамильные ценности. Я в экономках жила! Я цену знаю! Одна картинка, вельзевул ты турецкий, тыщу стоит! А фарфор немецкий, а бокалы, чирьяк тебе в глоткуI
– Вона что, – перебил ее Петр, – вона ты что с усадьбы натаскала! А теперича на людей орешь, выковыливаешься! Да за такие дела к стенке ставят. Обожди. Я тебя еще приземлю.
– Ишь ты, куды поворотил! Мы с батюшкой народное добро сберегали, захоронка у нас в овраге лежала, мы ее не тревожили. Мы ее для музея берегли!
– Для музея? А когда к тебе барыня из музея наведалась, ты ей что сказала?
– Ты, зараза, зубы не заговаривай… Где сундук?
– …Товарищи. Уймите ее. Раздухарилась, стерва… я по приказанию Шевырдяева возил песок для кирпичного завода и выкопал сундук. Пускай назначат законное вознаграждение и забирают. Мы порядки знаем! Если вышестоящие власти прикажут…
– Представь сундук, охламон! – закричала Настасья.
– …передать сундук в казну или отдать его Вавкину, то я…
– Представь сундук, вельзевул окаянный!
– …с полным удовольствием верну всю наличность…
Беседа проходила в деловой и откровенной обстановке и закончилась тем, что Емельян и Катерина в сопровождении Петра и Настасьи отправились инспектировать бывшую захоронку.
