Текст книги "Овраги"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)
И, когда пришла Клаша, односложно объявил:
– В понедельник не стряпай. Вернусь поздно. Актив.
– И я поздно, – весело откликнулась Клаша. – Моя смена.
К телеграфному стилю общения супруги Платоновы стали привыкать по почину Романа Гавриловича. Но сейчас, когда его пальцы помнили глянец блокнотного листка, маскировка жены выглядела особенно бесстыдно.
В понедельник в половине седьмого Роман Гаврилович сидел в Собачьем садике, надвинув почти до глаз кепку, и сквозь зубы напевал «Ди дри ля-ля, ди дри ля-ля, ди дри ля-ля, ля-ля». Расположился он вдали от клумбы, но так, чтобы был на виду входной турникет. Наступил безоблачный южный вечер. Множество людей, и молодых и старых, прохаживались вокруг клумбы, сцеплялись парами и уходили, кто к театру, кто направо, а кто налево.
Ненависть, которую Роман Гаврилович копил двое суток, испарилась, душу давила безнадежная усталость. Если бы его спросили, что он намерен делать, он честно ответил бы – не знаю.
Впрочем, тосковать Роману Гавриловичу удалось недолго. В семь часов десять минут, выделяясь из публики, жаждущей свидания, худобой и ростом, появился бывший адъютант Стефан Иванович, тщательно выбритый и напудренный. И брюки гольф, заправленные в добротные серые чулки, и клетчатая шляпа с перышком, и лохматый пиджак, украшенный всесоюзными значками МОПРа, Авиахима, Друга детей и Друга радио, все это прямо-таки кричало, что человек явился на рандеву.
Он встал у клумбы и надел пенсне.
– Ночи не сплю, голову ломаю, – пробормотал Роман Гаврилович, – а это вон кто! На белогвардейца променяла. А?
Роману Гавриловичу казалось, что он сидит и размышляет, но он уже не сидел, а шел и разговаривал сам с собой, а ноги помимо воли несли его к адъютанту.
Стефан Иванович отвернулся. Сделав вид, что не узнал. Ах ты, сивый мерин! Сейчас ты меня узнаешь!
– Целуемся? – спросил Роман Гаврилович, подходя со спины.
Адъютант дернулся и оглянулся.
– Не слыхать? Целуешь, спрашиваю. На клумбе?
– У вас лихорадка? – поинтересовался Стефан Иванович.
– У верблюда лихорадка. Записку писал?
– Нет… А как она к вам попала?
– Значит, писал.
– Кому? – адъютант дернулся.
– Тому, кому писал, сейчас увидим… А, черт!
До Романа Гавриловича вдруг дошло, что он ставит под удар всю операцию. Разве можно подходить, пока любодей не встретился с Клашей! Клаша – баба не простая. Ее надо ловить с поличным.
– Ступайте к клумбе и дожидайтесь, – сказал он. – Я подойду после…
И Роман Гаврилович свернул на боковую дорожку.
– Минутку, уважаемый товарищ… Одну минутку!
Теперь Стефан Иванович бежал за Романом Гавриловичем.
– Ступайте к клумбе, понятно? – озлился Роман Гаврилович.
– Да, я пойду, – торопился Стефан Иванович. – Но прежде необходимо объясниться! Только не пугайте меня, мой друг, – Стефан Иванович взял Романа Гавриловича под руку. – Волнение вызовет у меня приступ эпилепсии и не более того. Сейчас я вам все объясню… С той новогодней ночи, когда я проводил ее домой…
– Так ты ее и домой провожал?!
– Да, друг мой. Не стану скрывать. Да. Я проводил ее до дому и готов кричать городу и миру, что та незабвенная ночь была ночью чудного слияния двух, созданных друг для друга одиноких душ. Я ее обожаю, друг мой.
Роман Гаврилович сжал было кулак, но образумился. Торопиться некуда. Надо добыть возможно больше конкретных сведений.
– Я с детства ощущал себя пришедшим в мир для больших дел, – продолжал, ломая пальцы, Стефан Иванович. – Сочинял баллады и сонеты, учительствовал, бросался туда, сюда. Она помогла найти мне себя. Без нее я был робок – с ней не страшусь ничего. Без нее я был слеп – с ней я прозрел. Я увидел то, что смутно предчувствовал. Мы живем в переломное время. Грядет новая, великая революция!
– А нашей революции тебе, выходит, мало?
– А вам достаточно? Неужели вы не видите, что нэп провалился! Помните, какая была поставлена задача при введении нэпа? Задача решающая, все остальные себе подчиняющая!
– Какая?
– Установление смычки между экономикой, которую вы начали строить, и крестьянской экономикой, которой живут миллионы и миллионы крестьян. Выполнил нэп эту задачу? Нет. Нэп провалился. Пропасть между рабочими и крестьянами расширяется. Серп обнимается с молотом только на гербах и на знаменах. Вместо смычки происходит размычка. Грядет голод. Выходом может быть новая революция, и в этой будущей революции я уже не стану бегать на цыпочках! Нет! В новой революции я пойду ва-банк… Разрубим гордиев узел, друг мой. Поверьте, вам она не нужна. Я видел, как обращались вы с ней в новогоднюю ночь. Сердце мое обливалось кровью. Зачем она вам? Подарите ее мне! Со мной она ступит из буфетного прилавка в светлый мир подвигов и великих свершений… Она окрылила меня. И мы вместе с ней рванемся через тернии к звездам. Она станет моей Модестой Миньон…
«Пора бить», – решил Роман Гаврилович. В этот момент с головы его слетела кепка и чьи-то острые пальцы вцепились в его рыжую шевелюру. Это была буфетчица столовой № 16 Магдалина Аркадьевна. Именно ей была адресована и передана официанткой, обслуживающей дальние столы, записка влюбленного поэта. С удовольствием прочитав записку, Магдалина Аркадьевна опустила ее в карман фартука, предвкушая возможность, вернувшись домой, положить в ларец, где вместе с часами-кулоном хранилась немногочисленная коллекция посланий такого рода. А Клаша вместе со своим барахлом в спешке захватила на постирушку и фартук Магдалины Аркадьевны. Буфетчицы часто путали спецодежду. Впрочем, это не беда. Беда в том, что Роман Гаврилович, прочитав записку, не только вообразил, что она написана Клаше, но и сунул ее в Клашин фартук. Клаша обнаружила записку в выходной; она сразу поняла, в чем дело, сбегала к Магдалине Аркадьевне и предупредила, что ее супруг в понедельник вечером может оказаться в Собачьем садике. Счастливый шанс, дарованный судьбой, Магдалина Аркадьевна вовсе не собиралась упускать и обратилась к товарищу Кукину. Разговор с участковым, украшенный подробностями о неуправляемом поведении Романа Гавриловича, привел к тому, что они несколько запоздали и Магдалине Аркадьевне пришлось применить чрезвычайные меры.
Дальнейшее не нуждается в художественном описании. Роман Гаврилович тщетно пытался оторваться от разъяренной Модесты Миньон, участковый свистел в свисток с горошинкой. Стефан Иванович дергался в припадке падучей, а бывалый доброволец из публики сидел на его журавлиных ногах, чтобы адъютант не повредил свою наружность. Вся картина представляла собой аллегорию бесполезной траты душевной и физической энергии.
Свидание в Собачьем садике закончилось тем, что Роман Гаврилович получил замечание по партийной линии, бывший адъютант стал пугаться Магдалины Аркадьевны, Магдалина Аркадьевна проклинала Клашу, а Клаша в конце концов подала заявление об уходе с работы.
ГЛАВА З
САТИН-ЛЮКС
Мите было жалко обоих – и папу, и маму.
Он лучше других знал, как мама любила свою работу, как она готовилась на выход, словно балерина, пришпиливала накрахмаленный до треска кокошник, распрямляла на спине бантик кукольно-крошечного передника, прилепляла локоны на височки и парадно являлась к буфетной стойке.
Теперь все чаще, прибегая со двора или из отряда, Митя заставал ее на кровати. Она лежала, отвернувшись к стене, а отец смотрел виноватыми, как у сеттера, глазами. За обедом он иногда подмазывался, рассказывал международные новости. Мама через силу слушала и через силу отвечала. Прошли времена, когда они запросто одалживали соседям трешки и пятерки. Хотя «Степная правда» объявила заборные книжки очередным достижением Советской власти, кормить семью стало сложней. Любимые Митины беляши появлялись на столе реже, а картофельные котлеты чаще. Статьи о Днепрострое и Магнитке перемежались советами разводить кроликов и рецептами «Сто вкусных блюд из сои». Свинина на вольном рынке подорожала втрое. У татар и китайцев, тайком торговавших мукой, рисом и спичками, товар отбирали в фонд беспризорных. А когда в церабкоопе появлялось пшено, вызывали милицию, чтобы выровнять очередь.
Только теперь Клаша осознала цену своей профессии, да было поздно. Она согласилась бы пойти в любую столовую, на любую должность, даже на мойку. Но, как только появились карточки, ни в ларьках, ни на лотках, ни в других самых заштатных точках Нарпита вакансий не оказалось. Вернуться в столовую № 16 не могло быть и речи. Должность Клаши больше месяца занимала супруга заведующего юридической консультацией. А главное, позорная история в Собачьем садике, разукрашенная картинными позами Магдалины Аркадьевны, была у всех на устах.
Однажды воскресным утром пришел свояк Скавронов, грузный мужик в белой просторной парусине, как кресло в чехле.
– Сама где? – спросил он, оглядывая комнату.
– В церкви, – ответил Роман Гаврилович.
– Чего она там не видела? Али поп кучерявый?
– Молиться пошла. Чтобы карточки отоваривали, – мрачно отшутился Роман Гаврилович, – а то вместо мяса соевую колбасу дают.
– По этому вопросу не богу надо молиться.
– А кому? Тебе?
– Ясно дело, мне, – Скавронов добыл из кармана теплую конфетку. – Малый где?
– Спит твой малый. Не знаю, чем тебя и угощать. Вчерась Митька наловил плотвы, да ты, чай, побрезгуешь?
– Вона куды докатились. Рабочий класс – не кошка. Его плотвой не прокормишь. Куда ты, партийный секретарь, глядишь?
– Бывший секретарь.
– Ничего. Злей будешь. Давай хоть плотвы… Где она у тебя? Да, докатилися… В кооперации керосинок и тех нету! В гражданскую войну этого дерьма было – завались, а нынче за керосинкой в Самару едут. Куда годится? Надо выручать государство, а не разводить контрреволюцию про соевую колбасу.
– Ты тоже рабочий класс. Чего же не выручаешь?
– Друг на дружку будем кивать – товару не прибавится. А если углубиться в ту же керосинку – ничего страшного она не представляет. Керосинка собирается из четырех ерундовых частей. На самом верху конфорка. А что такое конфорка? Мура. Круглый чугун. Под конфоркой стояк со слюдяным окошком. Под стойкой ревизуар с двумя дырками.
– Резервуар, – поправил Роман Гаврилович.
– А я что говорю? Я и говорю – ревизуар. Для керосина. Обратно мура. Кровельное железо. Вот четвертая часть – щелевая горелка. Каретка, вроде как в керосиновой лампе – фитили легулировать. Я бы ее сам собрал, да материала нету. На каждую керосинку требуется два медных гвоздя-регулятора и зубчатые колесики. А где я меди добуду? Из меди ноне пятаки штампуют. Вот как бы мы наладились нарезать стержни с зубчаткой, дело пошло бы валиком…
– Постой, постой. Кто это мы?
– Вот голова! Битый час толкую, а он ушами хлопает! Мы – это я да ты. Ребят наймем медные детали обтачивать, а на нашу долю – каркас загинать да красить…
– Ты это как, свояк, всерьез?
– Как хошь, так и понимай.
– Понимаю всерьез. Мы, значит, будем тебе керосинки собирать, а твоя доля – конфорки накладывать.
– Моя доля самая рисковая – сбыт.
– Так я тебе всерьез и отвечу. Хотя мы и висим на красной доске, а план по ремонту локомотивов за май месяц мастерские завалили. В июне, похоже, тоже завалим. Если в такой обстановке я поставлю вопрос о керосинках, как думаешь, куда меня пошлют?
– Зачем вопрос становить? Ты же не становишь вопроса про ребят, которые у тебя в цехе зажигалки из патронов паяют? Переключил бы ты их на сурьезное производство. Оне бы побольше заработали.
– Так ты что же, хочешь меня в частную лавочку втравить?
– Зачем втравлять? Твое дело найти ребят и дать задания: в ударном порядке нарезать триста медных пробок на три четверти и триста втулок со внутренней нарезкой шесть на девять. Материал ваш, деньги наши. Твое дело: считай детали да тащи мне. Жесть выгинать – беру на себя. Слюду – мусковит проводник с Забайкальского доставит. С ним у меня общий язык. И с эмалевой краской полный порядок. Красить посадим Митьку. В сараюге запрем, чтобы никто не видал. Пущай привыкает к полезному труду.
– Выходит, ты меня подначиваешь эксплоатировать человека человеком. Доедай рыбу и мотай, откуда пришел.
– Как хошь. А все ж таки подумай, – проговорил Скавронов миролюбиво. – Об себе не хочешь, так о семье надо заботиться. Клашка-то твоя не в церкви. Она на толкучке топчется – теплушку плюшевую загоняет. Я мимо прошел, вроде ее увидал. Совестно…
Разговор этот от начала до конца выслушал Митя. Он лежал, притаившись в короткой кроватке, сработанной Скавроновым лет восемь назад. Кровать наполовину заслонялась комодом, и от стола были видны только Митины скрюченные ноги. Он слушал, открывши глаза; с открытыми глазами слова становились слышней и понятнее.
После ухода Скавронова отец гневно шагал по комнате и возмущался:
– Вот суки, а? Из песка веревки вьют, сукины дети. А?
И чем отец больше сердился, тем было ясней, что он согласится на рисковое дело.
Недели через две, ярким июльским утром отец самолично вытер на столе клеенку и велел Мите позвать из кухни маму.
Клаша переступила порог и ахнула.
На столе, выдвинутом к середине комнаты, горела в солнечных лучах широкая лента алого сатина, закиданная белыми кругами размером с райское яблочко. Сатин свисал с обоих краев стола и тянулся по полу чуть не до самых Клашиных ног, освещая розовым сиянием комнату.
– Батюшки! – Клаша прижала щеки ладонями. – Где ты добыл такую красоту? Ромка! Рыжик!
Эта ласковая семейная кличка вспомнилась ей впервые с прошлого года.
– Премия, – ответил отец, небрежно закидывая ногу на ногу. – За ударный труд. Бери ножницы и крои. Хоть сарафан, хоть что… Метраж – четыре восемьдесят.
– Гляди, мам, и картинка приклеена, – заметил Митя. – Тюрьма нарисована. И золотые буквы.
– Где ты тюрьму увидал! – отец нахмурился. – Это не тюрьма, голова – два уха. Это фабрика. Текстильное производство. Не цапай! Замараешь!
– А вон она, пломбочка! Свинцовая!
– Не цапай, тебе говорят.
На шум зашла соседка Лия Акимовна. Сатин, словно теплый костер, озарил и ее лицо и сервизный молочник в ее руках.
– Да. Прелестный сатин, душечка. Жар-птица! – Лия Акимовна печально вздохнула. – В дни моей молодости такой цвет называли турецким.
– Лия Акимовна, у хозяина кофей… – сунулась в комнату босая прислуга Русаковых Нюра. Она увидела сатин, и срочные дела вылетели у нее из головы. – Это откудова? – пристала она к Клаше. – Ой, ослепну! Где дают? Где брала?
– А где «здравствуйте» дают? – благодушно подковырнул ее Роман Гаврилович. – Сразу видать, с лопатного уезда. Во-первых, брала не Клаша, брал я. И не брал, а получил в торжественной обстановке. Премия за ударный труд. А я вручаю своей супруге Клаше тоже в торжественной обстановке в знак семейного примирения и признания своих прошлых ошибок. Пусть шьет сарафан.
– Ладно тебе, Гаврилыч, – отмахнулась Нюра. – Ты у нас шибко грамотный. А только, если из этакой красоты Клаша примется сарафан кроить, ее весь двор на смех поднимет. Это же не отрез, а платки на голову! Видишь, полосы?
– Какие такие полосы?
– Замечательно! – прервал дискуссию красный специалист инженер Русаков. Он появился сердитый, с серебряной ложкой в кулаке. – Кофе стынет, а они базар развели. Лия, подадут сливки или нет?
– У тебя на губе желток, Ваня, – заметила Лия Акимовна.
– Я спрашиваю: сливки подадут или мне самому греть прикажете? – он уставился на материал. – А это что такое?
– А это, Иван Васильевич, премию отвалили. За трудовую и общественную деятельность.
– Поздравляю… – Иван Васильевич сосредоточился и прочел английскую надпись на ярлыке: – Манчестер! Грейтбритн! Сатин-люкс! Поздравляю! Подарок царский. Богатеет профком с наших членских взносов.
– Ну вот! А Нюрке узоры не нравятся… Полосы, мол, белые! Это же надо выдумать!
– Как же, как же, Нюрочка! Разве можно большевику дарить красный материал без узоров? Роман Гаврилович немедленно вывесит его на заборе и напишет: «Да здравствует мировая революция!»
– Да вы поглядите, Иван Васильевич, – не отступалась Нюра. – Это платки.
– Что? Платки? – Иван Васильевич снова сосредоточился. – Действительно. Платки с белым кантом, усеянные белыми яблочками. Четыре изящных дамских платочка!
– Точно. Четыре, – подхватила Нюра, – края подрубишь, и четыре платка. Неужто, Клаша, все себе оставишь? Сменяй один. Я тебе свои туфли с дырочками отдам.
– Куда тебе, – сердился Роман Гаврилович, – у тебя нос туфелькой…
Прошло несколько дней. Роман Гаврилович подошел к Мите, читавшему «Собаку Баскервилей», положил тяжелую руку на его худенькое плечо и предложил:
– Хочешь, сынок, со мной на «завод»? Поглядим, целы ли наши баклажки.
Метя бросил книгу с радостью. Каждый день он ждал этой минуты. И мать осветилась улыбкой – первый раз с Нового года Роман Гаврилович вспомнил свой «завод».
Заводом он называл деревянную сараюшку, притулившуюся в углу двора. Там Роман Гаврилович наладил небольшой верстачок с тисками и иногда ради развлечения чинил и соседям, и всем желающим «за так» замки и ходики. Услыхав стук молотка, дворовые ребята забегали туда помогать – нагревать паяльник, крутить точильное колесо, – а чаще просто мешаться.
Там не только все было цело, но кое-что и прибавилось. На верстаке лежали две новенькие кисти, плоская и круглая, и стояла непочатая банка с краской. А к стенке прислонился мешок, набитый чем-то железным.
– Это краска эмалевая? – спросил Митя и прикусил язык.
– А ты почем знаешь? – обернулся отец. – А, вот тут на банке написано!.. Востроглазый. Теперь слушай. Парень ты взрослый и дело, которое я тебе поручу, должен держать в секрете от всех, даже от мамы.
– Красить? – не утерпел Метя.
Отец пристально посмотрел на него.
– Нет, не красить, – проговорил он медленно. – Сбегай к Таранковым, скажи, чтобы зонтик тащил. Погляжу.
– Так ведь дяденька Таранков помер… Еще на пасху отравился денатуратом. Ты не знал?
– В пасху я много чего не знал, сынок… В пасху я и мамки твоей, по правде сказать, не знал. Да что старое ковырять. Старые болячки пускай себе засыхают. А вот что она у нас с тобой без работы осталась и от людей прячется – за это меня, дурака, за ноги подвесить мало. Ты, Митя, скоро большой вырастешь, не обижай мамку.
– Папа, – внезапно сказал Метя, – а я знаю, зачем ты меня позвал. Ты меня позвал керосинки красить.
– Вот те на! Кто тебе сказал?
– Никто не говорил. Я слышал, как тебя дядя Скавронов учил.
– Чего же ты молчал?
– Язык за зубами держать надо? Вот я и держу… А мама… мама все равно тебя любит.
– То-то и беда, что любит. Пропесочила бы как следует, легче было бы.
– Я попрошу, чтобы она тебя пропесочила.
– Не надо, сынок. Она не сумеет. А поскольку ты в курсе дела, давай подмогай ей в финансовом вопросе. Тут свояк подрядился с кооператором керосинки ему поставлять. По законной цене, без мухляжа и без спекуляции. За керосинки благодарит или товаром или червонцами. Скавронов уже задаток притащил.
– Сатин?
– Догадался. Хочешь помогать кожуха красить, научу. А не хочешь…
– Хочу, хочу, папа! Конечно, хочу!
– Тогда уговор: матери ни гугу. Кабы не мать, ни в жизнь не стал бы мараться с этими керосинками. Смотри, молчи. Ясно?
– Ясно, папа. Дядя Скавронов хорошо придумал.
– Хорошо, да не дюже. Сделаем триста штук, как подрядились, все забудем и заживем, как Русаковы.
Отец достал из мешка жестяной кожух с прорезью для слюдяного окошка. В мешке было пятьдесят таких кожухов. Митя нацелился покрасить их в один вечер, а не тут-то было. Сперва с жести приходилось сдирать ржавые пятна наждачной бумагой, а то и напильником. Потом выравнивать молотком вмятины. Потом начиналась кропотливая шпаклевка. Просохший кожух зачищался шкуркой, и только после всего этого можно было брать в руки кисть.
Работа оказалась пыльная, грязная и, главное, муторная. Старая, стасканная невесть откуда мятая жесть требовала большой сноровки, от неловкого удара шов расходился, после первой шпаклевки отцу пришлось все переделывать; он накладывал замазку и ругался:
– Кровь из носу, а чтобы через пять дней все было покрашено.
Домой Митя вернулся поздно вечером. Мама скорбно глядела на сатин.
При папе она через силу радовалась, а Мити не стеснялась. «Наверное, – думал он, – материал слишком дорогой. Наверное, мама стыдится надевать на себя эту красоту, опасается огорчать окружающих. Она и Нюру учила: „Не хвастай на зависть, а хвастай на радость“».
Стукнула дверь в коридоре. Вернулся папа, возбужденный и немного растерянный.
– Чего еще? – спросила Клаша.
– Сейчас увидишь. Еще премию выдали. Гляди, Митька, какая игрушка.
Он выложил на стол вороненый наган и высыпал горсть тупоносых патронов.
– А вот и приклад. Теперь никакая Магдалина Аркадьевна не страшна! Э-э нет, Митя! Руками не хватать! Заряжено!
– Куда еще тебя? – Клаша насторожилась.
– В заградительный отряд. Командировка. Начальник заградительного отряда.
Клаша грузно села.
– Да ты не переживай. Дней на пять от силы. Не один я еду. Кулаков ловить. Чтобы хлеб не увозили. Вот он, мандат, если не веришь.
– Можно, папа, и я с тобой? – спросил Митя.
– А у тебя наган есть?
– У меня пугач.
– Тогда дома сиди. Мамку пугай… Клаша, собери чего-нибудь пожевать на первое время. К шести утра.
Роман Гаврилович не приехал ни через пять дней, ни через десять. И Митя храбро принялся красить кожуха в одиночку. Вскоре он перешел на упрощенную технологию: сперва прекратил выправлять неровности, затем отменил очистку ржавчины (она и так отваливалась), потом сэкономил время на шпаклевке, и после пятнадцатого кожуха ему показалась достаточной одна-единственная операция – окраска. Увеличив производительность труда примерно на триста процентов, Митя закончил окраску с такой быстротой, что проницательная мама ничего не заметила. Спросила только: «Что это от тебя скипидаром воняет?» – и побежала в кухню, так что ответа придумывать не пришлось.
И все-таки Митя с возрастающим нетерпением ждал отца. Каждую минуту мама могла обнаружить секретный товар.
Беда пришла с другой стороны.
Однажды вечером, когда Митя решал задачку, в комнату вошел невысокий молодой человек в пижонской кепке и, глядя в ноги, спросил мастера Романа Гавриловича. Митя вздрогнул. Мама объяснила, что Роман Гаврилович находится на оперативном задании и, когда прибудет, неизвестно. Молодой человек топтался, не уходил. На свинцово-бледном лице его, особенно под носом, темнели следы металлической пыли. Он был робок, говорил тихо.
– А вы чей будете? – спросила Клаша.
На бледном носу его выступил пот. Вдруг задумался, пошарил по карманам и вытащил грязное удостоверение личности.
– Я Черепанов. Мне товар велели забрать. Черепанов я. Саша. Меня Роман Гаврилович знает.
Клаша удостоверение не взяла. Очень оно было замызганное.
– Какой товар? – спросила она.
Черепанов снова ударился в размышления и на повторный вопрос ответил тихо-тихо:
– Не знаю. Скавронов велел забрать.
Все трое встревожились. Саша оттого, что открыл недозволенную карту. Клаша оттого, что не понимала, какой товар, а Митя, наоборот, оттого, что о товаре ему слишком много было известно.
– Проходите, Саша, не стесняйтесь… Митя, убери тетради… Саша, садитесь с нами чаевничать.
– Нет, спасибо, – проговорил Саша, но к столу сел.
На днях стали отоваривать карточки за сентябрь.
У Клаши появились сыр и французская булка. Она сделала четыре бутерброда и разлила чай. Хотя у Сашиной кружки была ручка, он взял ее обеими руками за бока.
– Вам сколько лет, Саша? – спросил Митя.
Он задумался, на этот раз ненадолго, ответил:
– Восемнадцатый, – и посмотрел искоса на Клашу, поверила ли.
– В железнодорожных мастерских работаете? – спросила она.
– В мастерских. У Романа Гавриловича. Слесарь.
– Берите бутерброд.
– Не хочу, спасибо.
Клаша отвернулась. Он взял самый большой и проглотил в три укуса. Осмелев, съел второй, потом третий. Уничтожил бы, наверное, и четвертый, если бы Митя не перехватил.
Во время чаепития Клаша без труда выведала всю его несложную биографию. Отец – инвалид. Мать сбежала с нэпачом. Вся жизнь Саши состояла в поисках: в поисках пропитания и в поисках пьяного отца. Рассказывал он нудно; как только тарелка с бутербродами опустела, Митя выскользнул из-за стола и ушел во двор.
– А теперь отец где? – спросила Клаша.
– Дома. В лежачем состоянии. А я работаю. В июле премию дали. Всего троим дали. Фрезеровщику, Роману Гавриловичу и мне.
– Чего же тебе дали?
– Галоши.
– А Роману Гавриловичу? Сатин?
– Какой сатин? Чашку фарфоровую. С портретом. Товарища Сталина.
– Так мое сердце и чуяло, – она безнадежно вздохнула. – Ох, хоть бы приезжал скорей.
Саша встревожился.
– Ей-богу, правда… Не верите, кого хотите спросите… Правда. Дали ему чашку. Если он кому отдал, я не виноватый… Ей-богу…
– Да я верю вам, Саша, верю. Хотите еще чаю? – Она торопливо сделала большой бутерброд. – Скажите, Саша, а кто вас сюда прислал?
Он встал, взял кепку и проговорил:
– А что вы перепугались? Вам ничего не будет. Чего вам: хозяин в командировке, вы ничего не знаете. Чего такого?
Придав кепке косой, пижонский наклон, Саша окинул нетронутый бутерброд прощальным взглядом и вышел. На улице Митя молча передал ему мешок с крашеными кожухами. Саша тоже молча, как заграничный шпион в фильмах, перекинул мешок через плечо и удалился.
После визита Черепанова Клаша не находила себе места. И, когда через несколько дней явился свояк Скавронов, потный, сальный, как токарный станок все равно, и встревоженный, она накинулась на него с попреками.
– Ладно тебе! Задребезжала! – стукнул Скавронов по столу. – Об Романе горюешь! А не грех было бы обо мне погоревать. За шкирку-то не его, а меня схватили. Триста целковых надо вернуть.
– Каких триста целковых? – замерла Клаша. – Кому вернуть?
– У кого взято, тому и вернуть. Мы, вишь, баб наших, трудящих женщин, пожалели, керосинки затеяли мастерить. Под это дело аванс получен – триста рублей. Я своей личной рабочей рукой расписался.
– И где же они?
– Раздал. Всем, кому положено. Себе меньше всех взял – четвертной. Шалопуту этому, Сашке, сорок рублей дал. Твоему Ромке…
– Роман у тебя деньги брал? Когда? Сколько?
– Роман взял мануфактурой. Нас семь человек. Кто хотел – брал деньгами, кто хотел – мануфактурой. Твой пожелал мануфактуру. Пять метров. Коммерческая цена – семь рублей метр. Вот и считай…
– Что ты, Степка, за человек. Ведь не в первый раз: сам тонешь и других за ноги тянешь. Слава богу, я сатин не тронула. Чуяла, что-то не то… Бери его обратно.
– Куда мне его? Мне не тряпки в кассу вносить, а живые деньги. Гляди. Вот он, договор. Аванс – триста рублей. Срок прошел, а работа не сделана.
Скавронов достал мятую папиросную бумагу. Едва разбирая фиолетовые печатные буквы, Клаша, волнуясь, читала:
– «Директор Орского продмага… с одной стороны… и. о. начальника железнодорожных мастерских Платонов… с другой стороны… второй принял заказ на изготовление подъемных жалюзей для витрин… согласно чертежа… материал заказчика… общая стоимость – 1200 рублей… Заказчик обязуется выдать аванс… Срок изготовления… В случае нарушения договора…» – шептала она, читая.
– В общем, в суд на меня подают, – сказал Скавронов, сворачивая бумагу. – Мелкая буржуазия.
– А ты читал, что в договоре написано?
– Что значит читал. Не только что читал, а составляли вместе.
– Так ведь договор не на керосинки, а на жалюзи.
– Ну и что, что на жалюзи? У нас такое соглашение: я представляю в магазин семьдесят пять керосинок, а директор дает расписку: «Получен один жалюз», – и выплачивает триста рублей. И так далее.
– А ведь это неправда, Степа.
– Ну и что? Мы бы за эту неправду каждый по полсотне в карман положили, кабы артель «Заре навстречу» не подгадила. И народ вроде надежный, проверенный. Недавно архиерею пролетку перебирали. И рессоры, и шины на колеса поставили, и крылья отлакировали, даже фонарь приделали.
– У нас? В мастерских? – не поверила Клаша.
– А где же. Все видели – заказ с улицы, а молчали. Как же! Рабочая солидарность! Ребята – звери. Саша Черепанов в том числе. Всю ночь, до зари вкалывают, спать не ложатся. Потому и прозвали «Заре навстречу». А вот поди ты, шестеренки запороли. Не тот диаметр… А я им сто восемьдесят рублей отвалил.
– Что же теперь делать, Степа?
– А что делать? Через неделю триста рублей не верну – суд. Давай, пока Романа нет, комод продадим.
– Да ты что! Вовсе рехнулся!
Комод, о котором шла речь, был единственным украшением продолговатой комнаты Платоновых.
Он представлял собой старинное сооружение из пяти огромных ящиков орехового дерева, украшенное бронзовыми узорами и выгнутое по фасаду, как бок гитары. Внутри ящики пахли миндалем.
Стоял комод у продольной стены, там же, где у прежних владельцев, упирался в дощатый пол приплюснутыми львиными лапами. В нем хранилось все имущество, нажитое Платоновыми: платья, кожаные брюки, посуда, крупа, постельное белье, похвальные грамоты и варенье. Нижний ящик занимали книги и обувь.
Для Мити комод был таким же привычным членом семьи, как папа и мама; а мама, стирая по утрам пыль с узоров, разговаривала с комодом ласково, по-деревенски, будто то был не комод, а буренка.
Словом, тяжелый комод так прочно прижился в комнате, что его не пытались сдвинуть, даже когда перекрашивали пол.
– Нет, – сказала Клаша Скавронову. – Нет и нет. Как помру, продавайте. А пока жива, не дам. – Она бросила на стол сверток сатина. – Бери материал назад и уноси с глаз долой.
– А остальное как же?
– За остальное мы не отвечаем.
– Извини-подвинься. Роман отвечает за регуляторы и за покраску. В евоном цеху делали.
– Вот и получай с Романа!
– А где он, твой Роман?
– Я вот он! – послышалось, как в театре. Роман Гаврилович вошел, худой, бородатый, с красными от бессонницы глазами. Правая рука его висела на марлевой петле.
– Ромка! – Клаша повисла у него на шее и зарыдала горько и счастливо на всю квартиру.
– Ладно тебе. Дай поцелую. Да ты мокрая вся. Полно реветь. Собери что-нибудь пожевать. Митька где? В школе? Вот ему пустые гильзы от нагана. Здорово, свояк.
Роман Гаврилович сел за стол и, не обращая никакого внимания на сатин, съел весь хлеб, выкупленный по Клашиной карточке и по Митиной, и прикончил всю колбасу, выданную на неделю.
– Как съездил? – спросил Скавронов.
– Весело! – ответил Роман. – Как на войне. Народ чумной. Денег много, а куплять нечего. – Он шлепнул по сатиновому свертку. – За такую штуку мильон дадут… А как вы тут?
– У нас, видишь, беда. Заждался я тебя. Не знаю, что и делать. Фармазон товар не берет. И аванс не отдает – пятьдесят рублей.
– Какой фармазон?
– Тот самый. Который собирать керосинки должен да в магазин сдавать. Шестеренки, говорит, не такие.
– А какие ему надо?
– Меньше диаметр надо. Завышен диаметр. Твои ребята половину сдали и переделывать не желают… Принес кожуха – он и кожуха не берет. Плохо, мол, покрасили. Халтура. Стукнешь – краска отлетает. Вместе со ржавчиной. Да! Совсем забыл! – Скавронов косолапо зашагал по комнате. – Проводник забайкальский мусковит представил. Триста штук. Послезавтрова прибывает – и ему тридцатку надо несть! Ты, Роман, меня знаешь, я человек простой. На суде спросят, расколюсь. Мне деваться некуда. И про забайкальского проводника открою, и про артель «Заре навстречу», и про тебя, все как есть расскажу. От чистой души хотел людям помочь, а вы меня все как один подвели… Не выручишь, я вас тоже выручать не сумею. Первым делом триста рублей надо вернуть. И проводнику тридцатку. Давай выручай… Да ты слышишь?
