Текст книги "Овраги"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)
ГЛАВА 13
УТОПИСТЫ
Недавно Митя заметил, что отношение к нему изменилось. Прежде на улице Митю огибали молча, словно надолбу, а теперь не все, правда, но некоторые улыбаются, здороваются. Особенно удивительно, что его стали привечать взрослые. Уступают на снежной тропке путь. Кланяются. Петр и тот чествует, прикладывает руку к финской шапке.
Утром Митя поделился этой новостью с Катериной.
– А чего чудного? – сказала она. – Ты теперь не Митька, ты председателев сын.
Цепким взором она окинула его просторные валенки, кожаный ремень, завязанный узлом на пальтишке, и предложила:
– Давай-ка, валетик виновый, зайдем к Макуну. Он тебе пряжку на ремне приладит.
Жил Макун в низенькой, вроде баньки, глинобитной избе. Дверь тоже была низка и играла, ровно пастуший рожок, когда ее отворяли. В комнате, до отказа забитой барахлом, было душно, будто в прелом заношенном валенке. Половину избы занимала широкая, треснувшая снизу доверху печь. Рядом, в углу, возвышался нелепый остов ткацкого станка «самолет». На нем валялись штыковая лопата, едва державшаяся на черенке, обуглившееся пехло и садовые вилы с обломанным зубом. Вплотную к окну был прислонен не то верстак, не то длинный стол. На его бархатной от пыли поверхности валялись стамески, сверла, шехтель, кроильные и полукруглые ножи, секатор, шмолы для плетения корзин, банка со впаянной в столярный клей щепкой, мятый чайник. Среди этой рухляди на уголке миска с кашей, Макун завтракал.
– А чайник-то у тебя вроде наш, – заметила Катерина.
– Ваш, так бери, – согласился Макун.
Он поднял чайник, печально оглядел его и, словно забывшись, сунул под стол, с глаз долой.
– Чего это у вас, дядя Макун, клетка висит? В ней птичка жила? – спросил Митя.
– Не птичка, а попугай.
– А где он?
– Я его съел.
– Зачем?
– Затем, что голодуха доняла.
Макун был при полном параде: в лазоревой рубахе, в шевровых сапогах и малиновых галифе с леями.
– Куда собрался? – спросила Катерина.
– К Платонову. Хочу в караульщики наниматься.
– Его в район вызвали. Завтра заходи.
– Вот беда. Попусту сапоги надевал.
Он приоткрыл дверь в сени, заклещил пятку промеж косяком и порогом и вытащил ногу из сапога.
– Жмет, зараза… Тот сапог послушней, а этот, сколько я его ни приучаю, жмет, терпежу нет. Тебе чего?
Катерина показала ремень. Отвалился язычок с пряжки. Нельзя ли новый приладить?
Макун убрал недоеденную кашу на шесток и, не снимая сапога, принялся с интересом обследовать сломанную пряжку. Он был из той породы мастеровых, которые никакой работы не боятся. Но работа их частенько побаивалась.
– Сделаем, – сказал он себе решительно.
– Сколько возьмешь?
– Со своих не беру.
– Ладно тебе! Денег не возьмешь, а по всей деревне расхвастаешь: за так председателеву сыну ремень починил. Назначай, сколько, не то к Гордею Николаевичу пойдем. Он не откажет.
– С кого бы другого полтинник бы взял. С тебя, ладно, двугривенный. Больно баба хороша.
– Так чего ж гладишь? Брал бы в замуж, коли показалась.
– Я бы тебя с полным удовольствием взял. Да больно ты завлекательная. Отымут. Неудачный я мужик, Катенька. Где только не ишачил – и об жигалкой вкалывал, и трактор водил, – а как был Макуном, так Макуном и остался. Федот Федотыч считал, что мне надо в лектора податься – язык, говорит, больно долгий… Куды кусачки подевались? – Он загремел железяками. – Неужто сперли? Ты, Митька, не брал? Вот они… А какой из меня лектор? Как я буду, к примеру, кулака хаять, когда сплю и во сне вижу, что мельницу купил… Я в детских годах красным был, как не знай кто. Красней Ворошилова. А вырос – вся краска слиняла и всемирный коммунизм мне без надобности… Так и с женой. Другой сперва погуляет, а потом честь по чести женится. А я в шестнадцать лет Маруську в стогу завалил, а в двадцать – подралися мы с ней и развязались. А сейчас мне что баба, что вот эта каша – одна цена. Бывает, какая по пьянке подкатится, а я – стой, ни с места! Вот так вот! Другой в детских годах молится, в бога верует, а вырастет, в безбожники записывается. А я обратно, мальчишкой ни во что не верил. Бывало, спрашиваю батюшку: ну ладно, ты в бога веруешь, а бог сам-то в кого верует? Не в кого ему веровать. Значит, он неверующий. Вот и я буду, как бог, неверующий… А ну, Митька, давай примеряй. Крепше затягивайся. Не боись. Ну вот. Все в порядке. Ловко тебе?
– Ловко. Только ремень почему-то не расстегивается.
– Что значит, не расстегивается? Катерина, подмогни.
У Катерины тоже ничего не вышло.
– Эх вы, одевалыцики – раздевальщики! – рассердился Макун. – А ну, Митька, тяни за конец. Тяни на ту сторону. Ишо тяни. Подбери живот. Тяни. Шибче!
Дверь заскулила. В избу вломился Тимоха – без шубы, без шапки, но в варежках.
– Ты что? – испугалась Катерина.
– А ништо… – Тимоха отодвинул Митю и подскочил к Макуну. – Где Верка? Говори, трепач, все как есть! С Веркой стакнулся? Верка надоумила? Говори!
Макун хлопал глазами.
– Чего молчишь? – лез к нему Тимоха. – Сколько заплатила?
– Верка? – Макун обрел дар речи. – За что она мне платила? У адвоката-то был?
– Не строй дурачка! Дурей, чем есть, не сыграешь!
– Нельзя так, – попробовала унять его Катерина. – Что стряслось?
– А то стряслось, что Макун с Веркой меня в район к адвокату загнали, а адвокат по старому режиму живет, ни в субботу, ни в воскресенье его дома нет…
– И что с того?
– А то, что, пока я там трое суток околачивался, Верка собрала манатки и у бегла.
– Не может того быть! – ахнула Катерина.
– Ты его спроси, может оно быть или не можеті – закричал Тимоха в отчаянии, указывая на Макуна. – Они оба меня понукали: поезжай да поезжай… На, читай, – он вынул из варежки тетрадный листок и протянул Катерине. – Макуну читай!
– Я писаное плохо разбираю. Митя, читай ты.
– Я почитаю, – сказал Митя, – только мне пояс жмет.
– Сыму, сынок, – торопила Катерина. – Сейчас сыму. Читай сперва.
Митя взял бумажку. В ней было написано:
– «Тимофей.
Общим так. Жить я с тобой не буду. Ты записался в колхоз, а меня не спросился. Этого я никогда не прощу. Лучше бы ты меня зарезал. За месяц я состарилась и не похожа на свои семнадцать лет. Спомнила, как прошлый год мечтали и смеюсь до невозможности. Общим не ходи за мной и забудь. Все сначала не вернуть. Побаловались и ладно. Взяла свою фотку с надписью, а больше мне ничего не надо. Женись скорей и живи спокойно.
К отцу не здумай. Меня там нет. Вера».
– И все? – спросила Катерина.
– Все.
– Чтобы Верка добровольно такое написала, ни в жисть не поверю.
– Тетя Катя, отцепи ремень…
– Мать-то что говорит? – не слыша Мити, выспрашивала Катерина.
– Мать говорит, Верка в субботу барахло собрала, перекрестилась и уехала. Вроде ей кто-то сани подал.
– Может, в Хороводах? У родителей?
• – Нету ее у родителей. Серчают они на нее, как и я.
– Тетя Катя, – приставал Митя, – отстегни…
.– Что же ты, Макар Софоныч, наделал. Ремень на мальчишке намертво наклепал. Тебе же двадцать копеек плачены.
– Пущай завтра зайдет. Поправим.
– Еще чего надумал! Завтра! А спать ему как?
– А что я могу? Вишь, Тимоха с кулаками лезет… Чего ты ко мне пристал?
– Сейчас поймешь, – Тимоша попробовал взять себя в руки. – В пятницу Верка меня к тебе приводила?
– Ну приводила.
– Ага, сознался!
– Иди ты, знаешь, куда?.. Вон еще один лодырь идет, Петр великий.
Макун оглянулся и поспешно сунул садовые вилы в запечье.
– Вот он где, – обратился Петр к Тимохе, отряхивая снег с шапки-финки. – Почему Верка курям воду не принесла? Штрафу захотели?
– У него спрашивай, – кивнул Тимоха на Макуна. – Он тебе все докажет. Верка меня к тебе приводила?
– Чего тебе надо-то?
– Она меня к Макуну привела, – с трудом сдерживаясь, объяснил Тимоха Петру. – Пойдем, говорит, к Макуну, может, он хорошего адвоката знает…
– Ну?!
– От него Верка убегла. Вот он и лается. С колхозом судиться надумали – корову у них отымают. Я ему и говорю: есть у меня друг – адвокат. Грабе. Я ему колпак на трубе ставил. Скажи ему – от Макара Софоныча, в лепешку расшибется.
– Хорош друг! – завопил Тимоха., – Как я ему тебя помянул, затрясся и слушать не стал. Заперся и дверь не отмыкает.
– Вон что! – удивился Макун. – Я думал, он позабыл. Мы с ним тогда немного поспорили. Не рви, Митька, ремень. Подойди, обдумаем эту пряжку. Тут мы с тобой, Митька, ошибочку допустили. Больно длинный язычок поставили. Сейчас мы его сократим. Куда напильник подевался? Катерина, ты не брала? Личный напильник, треугольчатый. Без ручки. Вот он, зараза, куда забрался. Стой, Митька, смирно… Да-а… У него на двери медная вывеска висит: «Адвокат Грабе». Я ему на евоной даче колпак на трубу ставил. Подрядились на двадцать рублей. Я, сами видели, как работаю – раз-два, и колпак готов. Адвокат подает червонец. Я ему: где еще червонец? Он спрашивает: какой червонец? Я говорю: тот самый. Он говорит: хватит одного. Больно быстро сделал. Я спорить не стал. Взял кровельные ножницы, полез на крышу срывать колпак. Грабе говорит: волкодава спущу. У него там собака на цепи, звать волкодав. Махнул я ножнями наискосяк и положил евоного волкодава. Адвокат говорит – лопатой вдарю. Я говорю – вот они, вишь, кровельные ножни. Он говорит: в милицию пойду. – Макун тихонечко ткнул Митю в бок. – А у меня там квартальный свой. Понял? Притопали в милицию. Так, мол, и так. Квартальный говорит – рабочий класс прав. Грабе отдает второй червонец. Я наступаю тихонько на ногу квартальном у-то: дескать, ты его так не отпускай, пущай немного почешется. И говорю – пиши протокол. Адвокат говорит – мерси. Не надо протокола. Квартальный ему – шалишь! Просиди пять лет, тогда узнаешь, как рабочий класс эксплуатировать. Адвокат дал еще пятерку. Откупился. И мы по-хорошему разошлись. И чего ему обижаться? Колпак у него стоит, а ту пятерку я милиционеру отдал… Ну-тко, Митька. Теперь отстегни. Отстегивается? А теперича застегни. Не бойся, не бойся, застегни. Застегивается? А теперича снова отстегни… Ну вот. А она брешет – ремень чинить не умею… Ладно, Катерина, пущай по-твоему. Давай гривенник.
– Какой гривенник? Я тебе двугривенный отдала.
– А за переделку. А с тебя, Тимоха, надо было поболе взять. Я тебя уважил, с адвокатом свел, а ты на меня с кулаками.
– А что тебе, в ножки кланяться? Ты меня на трое суток в район загнал, чтобы Верка-змея барахло в Хороводы свезла.
– Я чего-то не понял, – проговорил Петр. – Где Верка?
. – Жить с Тимохой не желает. Понятно? – растолковал Макун. – У бегла.
– К адвокату?
– К какому адвокату! Куда глаза глядят. Как все бабы бегают.
– Вы расписанные? – обратился Петр к Тимохе. – Расписанные. Коли она с тобой жить не желает, дело ее. А из колхоза отлучаться в рабочее время не имеет никакого права. Колхоз у нас пятый день законный. У нашего колхоза печать есть. Пошли!
– Куда?
– В сельсовет, заявление подадим. Объявим розыск! Пошли)
– Обожди! – крикнула Петру Катерина. – Ты курям воду залил?
Но Петр и Тимоха были уже на улице.
– Вот они, командиры, – вздохнула Катерина. – Только бы по избам бегать, народ теребить. Ступай, Митя, домой, а я к цыплятам.
– А все ж таки Игнат Шевырдяев, царство ему небесное, крепше колхоз держал, – сказал Макун, когда Катерина вышла. – Что с Петра взять? Зевает, как земский начальник, и никто его не боится. А Игната боялись. Игнат был предан колхозному движению до свирепости. Подымал народ в пять часов утра, как утопистов. Про утопистов слыхал? Нет? А я слыхал. Игнат нам лекцию про них рассказывал. Создал школу расширения кругозора. Явка обязательная. И рассказывал про утопистов. Народ такой был – утописты. У них было все бесплатно. И квартира, и сало, и молоко, и промтовары – все задарма. А чтобы с других краев на даровщинку не набегали, отгородились они от мира забором; забор из кирпича, с башнями и с караулом. Игнат мечтал на такой манер Сядемку обгородить, с полями и огородами, чтобы туда-сюда не бегали. Кирпичный завод затеял, да вот не успел. Жили утописты в квадратных городах, дома у них были тоже квадратные, и газеты квадратные, и буквы квадратные. А чтобы не хвастались друг перед дружкой, одевались они в шерстяные шинели, вроде как солдаты, и работали всего-навсего шесть часов в сутки – три часа до полудня и три часа после обеда. На обед бургомистр скликал медной дудкой; все шли к нему в столовую, рассаживались на свои назначенные места и ели, что подадут. Подавали вроде всем одинаково, но в этом вопросе Игнат чего-то недоговаривал. Почему-то начальнику утопистов – Князю, священникам, старшим бургомистрам и иностранцам подавали пищу особо. Зато в общей столовой играла музыка для аппетита, навроде как в ресторане в городе Саратове. В Саратове сунешь скрипачу денежку – они по заказу сыграют «Кирпичики», «Златые горы» и так далее. У утопистов денег не было, hm играли божественные гимны. Поскольку у утопистов не было частной собственности, двери они не запирали никогда. Игнат особенно переживал, что они замков не знали, у него слеза блестела в глазу, когда он про двери рассказывал. За обедом всем, конечно, давали мясо, гречку, компот и прочую закуску по научной норме, чтобы могли работать, но не обжирались.
– А колхозы у них были? – спросил Митя.
– Нет. Колхозного движения у них не было. Поскольку там не было деревни. На сельскую работу гоняли без разбору, всех подчистую – и дворника и академика – на полных два года без перерыва. Желающие могли оставаться и дольше. Только я думаю, что таких ударников было немного: кому охота упускать даровой обед да еще с музыкой. Ко сну утописты отходили в восемь часов вечера. Рано утром, на рассвете, им говорили научную лекцию про вращение земли и так далее… Явка всем, кроме Князя – так же, как и на лекции Игната, – была обязательна. Следить за тем, чтобы все занимались полезным трудом, было главным занятием бургомистра. Игра в карты, выпивка и измены супруга карались: уличенного переводили в рабы и кормили без музыки. Прогуляться по улицам разрешали. А вот если тебе взбрело на ум выйти за черту города, будь такой добрый, предъяви командировочное удостоверение: убыл тогда-то и туда-то. Прибыл туда-то. Удостоверение должен подписать бургомистр, а утвердить управляющий всем городом, выбранный пожизненно мудрый отец утопистов – Князь.
– А где, дядя Макун, эти утописты жили? – спросил Митя.
– В Утопии.
– А Утопия где?
– Кто ее знает. Гордей Николаич, кузнец, говорит, что такого народа никогда не было. А Федот Федотыч объяснил, будто про утопистов в книгах написано, утописты добились уничтожения частной собственности и противоположности между городом и деревней, а после того забрались на кирпичную стену, попрыгали оттуда в море и утопились. Поэтому и называются утописты… Игнат Шевырдяев обещал Федота Федотыча за такое объяснение загнать в Нарым, да не успел. А я думаю, может, и верно, утопились. Какой интерес весь век под дудку бегать. Люди, чай, не цыплята. Верно? Вот и называют их, бедолаг, не баптисты, не уклонисты, а все же таки утописты. Каждое название проклевывается и кустится от одного зернышка, Митяха. Вот ты только меня увидел, а уже Макуном кличешь. Какой я Макун? Отец мой купец первой гильдии Софон Петров с вольного города Вольска. А я Макар Софоныч Петров, а Петр в переводе с евангелия краеугольный камень. Вот кто я.
– Почему же, если вы камень, на Макуна откликаетесь?
– Зовут – и откликаюсь.
И вспомнились Макуну давние годы, когда был он не Макуном, а Макаркой. Отец его беднел, выпивал и зверел. Макарка убежал из дома и нанялся в экономию на должность – куда пошлют. Было в экономии стадо коров – голов сорок. Доили их на пастбище, на клеверах. Макарка тащил подойник к подводе, сливал молоко в бидон и бежал с порожним ведром к стаду. Под коровами сидели доярки в белых халатах. Коровы были отборные. То и дело раздавался крик: «Макарка, ведро!» И повадился голодный Макарка питаться на ходу. Макнет пальцы в ведро и сосет сладкие сливки. И прозвали доярки его Макуном…
Всего этого Макун рассказывать Мите не стал. А прощаясь, пояснил:
– Макун – название заморское. Поскольку Петр по-нашему – камень, постольку Макун обозначает сурьезный предмет.
ГЛАВА 14
КУЛАКИ и ПРУСАКИ
Догановский обещал посетить Сядемку 5 февраля. Чем меньше дней оставалось до его приезда, тем мрачней становился Роман Гаврилович. Он привык глядеть правде в очи. А правда была такова, что за две пятидневки его председательства ничего не изменилось. Конечно, с помощью правления он принял меры по утеплению хлева, конюшни, птичника, заново назначил бригадиров, наладил учет трудодней, собственноручно выписывал наряды, но дело не шло. Колхозники трудились «по силе-возможности» – бестолково и нехотя.
Чтобы вывести хозяйство из летаргии, надо ухватиться за главное звено. А угадать это звено Роман Гаврилович не мог.
Он пробовал советоваться с крестьянами, с каждым в отдельности, за чайком, в спокойной обстановке, разговаривал так же, как с рабочими в железнодорожных мастерских, был ровен, рубаху-парня не изображал, под деревенский жаргон не подлаживался. Такое обхождение было сядемцам по душе, но изменить их взгляды не удавалось. За намеками и недомолвками чуялась твердая уверенность, что колхозы – затея дохлая. Надо терпеть и пережидать. Может, переворот будет, а может, верха образумятся.
Одним из последних собеседников оказался Макун.
Когда Роман Гаврилович явился к нему без приглашения, хозяин было напугался.
– Я пришел к тебе с вопросом, Макар Софоныч, – приступил прямо к делу Роман Гаврилович. – Объясни ты мне по-человечески, чего ты от колхоза шарахаешься, как черт от ладана.
Макун успокоился. Гость не собирается ни на работу наряжать, ни налоги требовать.
– Так ведь я, Роман Гаврилыч, не первый день шарахаюсь. Скоро год, как прошу ослобонить.
– В том и беда. Скоро год, как не работаешь, а на сторону глядишь. Неужели непонятно, что для тебя, как и для всех тружеников деревни, колхозный путь единственный и неизбежный. Почему ты бежишь? Притесняют тебя, что ли, здесь, обижают?
– Меня обидеть невозможно, Роман Гаврилыч. Я сроду мужик терпеливый. Положи на стол кусок сала – не трону. Час будет лежать – не трону. Нет, людям меня не обидеть, Роман Гаврилыч. Меня земля обижает. Сколько я ей, матушке, кланялся. Сколько маялся без выходных и без проходных, а спать все одно ложился голодный…
– Потому-то и собирают крестьян в колхозы, – объяснил Роман Гаврилович. – Единоличнику, а особенно батраку по отдельности из нужды не выйти. А вот в коллективе тебе голодать не придется. И громадное большинство крестьянства это хорошо понимает. Не случайно колхозное строительство пользуется небывалым успехом. Тебе известно, что в данный момент крестьяне идут в колхозы волостями, районами и даже целыми округами?
– Известно. А я, если сказать правду, не уважаю ни деревню, ни цельные округа с самого детского возраста. Что за жизнь: зимой стужа, летом грозы лютые – то бабу убьет, то изба загорится… Ничего тут не наживешь. Век тут живу, а все, что нажил, нажил в городе.
– Что ты нажил? – начал сердиться Роман Гаврилович. – Погляди. Что у тебя есть? Галифе с леями да развалюха с прусаками. Даже бабы не завел.
– У меня конь есть, – сказал Макун с достоинством. – Бабы у всех, а конь не у каждого.
– Это сивый-то мерин?
– Ты моего коня не задевай. Никакой он не мерин, а самый настоящий конь орловских кровей. А что ему в вашем колхозе ногу отморозили, то в городе бы за такие дела я бы возмещение стребовал.
– Не понимаешь ты меня, Макар Софоныч. Я тебе добра желаю, а ты…
– Коли добра желаешь, посодействуй перед товарищем Орловским, чтобы меня из колхоза отпустили. Сам говоришь, мужик идет к вам целыми волостями. Вон у вас сколько народу. На что я вам?
– Что значит – на что? Сходил бы, в курятнике дыру бы заделал.
– Чудно, Роман Гаврилович. Как это я ни с того ни с сего сорвусь с места и побегу дырки латать. Курятник-то не мой.
– Курятник колхозный. А ты колхозник.
– Колхозников у тебя на сегодняшний день пятьдесят дворов. Или я красивше всех?
– Давай не торговаться. Председатель колхоза дает задание, надо выполнять.
– А сколько заплатишь?
– Палочку запишу.
– Деньги не дашь?
– Своими – пожалуйста. Сколько?
– Твоего мне не надо. Сегодня недосуг, а завтра пойду погляжу, что за дыра. Вот оно, отличие деревни от города. В городе погрузил вагон цемента – и деньги на кон. А тут за так мужика использовать норовят…
– Не о том ты думаешь, Макар Софоныч… Не о том говоришь. Жаль мне тебя. Живешь бобылем в развалюхе…
– Чего меня жалеть? Живу не хуже других. И избы у меня две.
– Две? А не шутишь?
– Пойдем, покажу…
– Чего мне ходить. И та, верно, с прусаками?
– А пойдем поглядим. Недалеко, возле реки.
– Ты лучше вот что скажи. На что тебе, одному, две избы?
– Сразу видать, из города. Для прусаков две избы и заводят. Для ради гигиены. У меня так дело поставлено: в этой избе ночую, а в той двери настежь. Прусаков вымораживаю. К осени туда пойду ночевать – этих вымораживать.
– Эту гигиену ты сам придумал? – заинтересовался Роман Гаврилович.
– Почему сам? Деды придумали. У нас тут, почитай, у кажного по две избы. У богатых по одной, а у нас по две.
– А почему у богатых по одной?
– Им незачем. К примеру, у Федота федотыча большой дом, пятистенка. Две половины. Одна теплая, другая холодная. В одной живет, другую вымораживает.
– И долго приходится вымораживать?
– Долго. Прусак – скотина живучая. Никакая заманка его не берет. Прыткий – страсть! Вон он, гляди, возле тебя встал. Усами шевелит. Чужого чует. Гляди, стук – и нету его. Гадай теперича, в какой угол смылся. Мне что, пущай бы жили. Мне не жалко. Да вот беда, прусак кожу точит. Ни крупы, ни мяса ему не надо. Кожу ему подавай. Шевро. Я за свое галифе боюсь. За кожаные леи. Как бы они леи не съели. А что будет, когда я кожаную тужурку куплю?
Вернувшись от Макуна, Роман Гаврилович молча шагал по горнице, раздумывал. Разговор, который начался с массовой коллективизации и кончился тараканами, казался бесцельным только на первый взгляд. Что, думал Роман Гаврилович, если с помощью химического препарата (например, мышьяка) заморить тараканов во всей Сядемке. Сколько появится пустых строений! Как просто приспособить их для колхозных курятников, овчарен, свинарников! Как можно развернуть животноводство! Кормежка – дело пустое. Своего не хватит – у Догановского в долг возьмем. Ребятишек закрепим за отдельными хатами, приобщим их к трудовой деятельности. Как можно развернуть животноводство!
Широкие перспективы так захватили Романа Гавриловича, что он, не утерпев, поделился с Митей и они вдвоем наперебой стали смаковать будущие окорока и куриные котлетки.
Катерина, пришедшая с ведрами, сперва ничего не могла понять в их разговоре, а когда наконец поняла, ахнула.
– Батюшки! Да кто вам про две избы заливал?
– Ваш подопечный, Макун.
– И вы поверили?
– Чего ж не верить? У него самого две избы.
– Какие у него две избы? Одна развалюха, да и та до первой грозы.
– Чего же он, врал, что ли?
– Конечно! Мыслимо ли одному мужику две избы держать? Да и сельсовет не позволит. Видать, вы его обидели, он вам и надурил. Или просто так похвастал. Он у нас первый хвастун на деревне. Свою зазнобу вам не показывал?
– Нет.
– Обождите, покажет. У него в сундучке картинка наклеена. Обертка от мыла. На обертке разноцветная дамочка. Показывает он эту дамочку – всем командировочным и хвастает, что это его жена, артистка, в Москве выступает и так далее.
Роман Гаврилович шагал по горнице и играл желваками. Недослушав Катерину, схватил мешок и вышел, споткнувшись на пороге. Возле крыльца выкопал из-под снега двухпудовый валун, закатил его в мешок, потащил к курятнику и закупорил изнутри дыру. Потом, весь в курином пуху, отправился к оврагу и принялся яростно отбивать ломом заледенелые плиты глины. Вернувшись домой, не говоря ни слова ни Мите, ни притихшей Катерине, затопил печь, отогрел глину и снова отправился замазывать щель. Надежно заделав дыру, разыскал совковую лопату, натаскал из конюшни навоз, перемешал с глиной, завалил дыру снаружи и, люто гукая, притрамбовал завалину чураком.
Пока он трудился, прохожие крестьяне останавливались, недоверчиво наблюдали за его работой и молча шли дальше. О чем они думали в это время, один бог знает. Во всяком случае, не о том, что надо бы подмогнуть новому председателю.
Вернувшись, Роман Гаврилович послал Митю за Семеном.
Семен прибыл через час, и не оттого, что был занят, а чтобы выказать кураж и непочтение председателю. Встал, опершись о косяк, и спросил недовольно:
– Чего еще? Небось обратно про пшеницу?
– Нет. С пшеницей ясно. Сгноили и разворовали. За пшеницу тебя пощупают в другом месте. Садись.
– Постоим.
– Садись. Не у тещи на блинах… Садись, что сказано!
– А ты не ори, – Семен струсил и сел, – не царский режим. Будешь орать, вовсе уйду.
– Уйдешь, за уши приведем. Имей в виду, пока не будет ясности по всем вопросам, днем и ночью тягать буду.
– По каким таким вопросам?
– Вопросов много. Столько накидаю – до утра не разогнешься. Первый вопрос: сколько при твоем правлении в колхозе было коров?
– Гляди в папку. Там писано.
– Покажи, где писано.
Семен с привычной безнадежностью принялся перелистывать бумаги. Совсем недавно это был верный способ избавиться от неприятностей.
– Как найдешь, кликни, – проговорил Роман Гаврилович, – а я пока почту почитаю.
Он забрал пачку газет, прибывших сразу за неделю, и пошел к окну. Минут через десять Семен сказал:
– Вот она. Шестнадцать!
Роман Гаврилович укоризненно покачал головой.
– Очки закажи. Не видишь, ведомость тысяча девятьсот двадцать восьмого года. С тех пор не прибывало, не убывало? Ладно. Значит, сколько в колхозе коров, тебе неведомо. Перейдем ко второму вопросу. Сколько было лошадей?
– Двадцать две – двадцать четыре. Вот так вот… У меня, Роман Гаврилович, квашня подходит, а баба в больнице…
– Я, Семен Ионыч, городской. По вопросу квашни не кумекаю. Откуда у тебя двадцать две или двадцать четыре? Предъяви документ. Не знаешь. Перейдем к третьему вопросу. Сколько у тебя было колхозников?
– Девятнадцать! – радостно крикнул Семен. – Можно иттить?
– Девятнадцать дворов. А я тебя спрашиваю, сколько работоспособных колхозников.
– А ты сам сочтешь, сколько трудоспособных? – Семен перешел на тенор. – Твой Митька – трудоспособный или как его считать? Верка от Тимохи убегла – кто она такая, трудоспособная или беглая? Колхозницей ее считать или списать, как Игната Шевырдяева? Ежели колхозная, почему у Тимохи в избе стоит?
– Кстати, где сейчас Вера?
– Кто ее знает. У ней в районном центре родня. Я ее за фальшивую речь маленько построгал. Вроде раскаялась. А боле ничего не знаю.
– Она была у тебя?
– А как же. Вместе с Тимохой. Тимоха заявление на суд повез, а она устав колхозный требовала… Вроде есть, говорит, устав колхозов, принятый на всесоюзном съезде колхозов. Никакого у меня устава сроду не было, да и был ли съезд, сомневаюсь… После собрания опять прибегла. Я ее стал стыдить, конечно… Разве это дело: товарища Догановского лысым обозвала. Она что, петухов считала? Я ей напрямик объявил: если-ф ты дочка кулака, нечего на бедняка Тимоху зариться. Если-ф она бы за него безо всего пошла, тогда еще ладно. А она породистую корову привела. Что это означает? Это означает, что она его с первого дня закулачила… А какой парень был! Смирный, как телок все равно. Вполне созрелый для колхозной жизни. На собрании, помнишь, проповедовала лозунг, что в колхозы крестьянство дуриком заманывают. А ей, оказывается, этот кулацкий лозунг Тимоха надиктовал. Вот это дак бедняк-активист, вот это дак комсомолец. Ишо усы не выросли, а душа кулацкая.
– Так-так. Выходит, Вера по твоей милости от Тимофея стреканула.
– Почему по моей? Не она первая от мужика сбегает.
– Ладно. Ступай. Будешь конюшню проходить, Тимоху кликни. Пускай после работы зайдет. С Веркиным письмом.
Проводив Семена, Роман Гаврилович надолго задумался.
Разыгранный им трудовой спектакль представился ему теперь, мягко говоря, глуповатым. Противное ощущение только усилилось, когда во время разговора с Семеном о Вере вошла Катерина, принесла воду.
– Напрасно, Роман Гаврилович, пачкались, – сказала она, не поздоровавшись. – Дали бы от колхоза наряд, мы бы починили.
Поставила ведра на скамью и ушла. Обиделась.
Что она подумала? Что подумали жители Сядемки? Подумали, что хитрый председатель пытался попрекнуть нерадивых колхозников. Поди доказывай той же Катерине, что выковыривал он из мерзлой земли валун, чтобы облегчить душу. Не поверит.
Нет. Не теми делами занимался председатель. Колхознику, чтобы укореняться в непривычном коллективном быту, нужна душевная подмога.
Колхозник должен чувствовать в председателе не только организатора, но в какой-то мере отца большой семьи и духовного пастыря. Надо поставить себя так, чтобы и Катерина, и Тимофей, и Вера, и Макун (да-да, и Макун, конечно) ложились спать, уверенные, что председатель их в обиду не даст и никаких неожиданностей с ними завтра не произойдет.
Тимоха прибежал взмыленный, как жеребец. Торопливо захлопнул дверь. Торопливо поздоровался.
– Письмо принес? – спросил Роман Гаврилович.
– А как же. Вот оно. Пожалуйста…
– Погоди. Сперва давай разберемся с тобой лично. С Верой – вопрос особый. Она кулацких кровей. А как могло случиться, что ты, комсомолец, не сказавшись, угнал упряжку в район и бросил конюшню на одного Пошехонова? Разве это дело?
– За подводу вычитайте, сколько положено. А если бы не дали коня, я бы босый побег. Вы бы тоже побегли, если бы вас опозорили. Глядите…
– Погоди, Тимоха. Письмо – не оправдание самовольного отъезда. Ты же его нашел приехавши. Скажи честно, кто тебе подбросил идею к судье ехать?
– Змея.
– Какая змея?
– Верка. Она с Макуном стакнулась. И с Николаем Семенычем.
– А кто такой Николай Семеныч? Змей?
– Змей. Тестюшка – Дуванов. Скареда. За кажной бечевкой нагинается. Подбил меня на свой кулацкий манер судиться… Помните, как Орловский в меня вцепился?..
– Знаю, знаю. Давай дальше.
– А дальше Верка, зараза, побегла к Макуну – выведывать адвоката. Дал он мне адрес, а Верка зудит: езжай скорей, езжай скорей. Приехал я в район. Адвоката дома нет. Будет в понедельник. Прикупил я сена, поселился в Доме крестьянина. Дождался адвоката. Он, как услыхал про Макуна, со злости папиросу пополам перекусил. Получил я от ворот поворот, приехал, Верки нигде нет, а заместо Верки в телогрейке письмо. Свезла барахло родному папаше, а сама съехала… Вот и все. От адвоката я чумной вышел, вижу, на бульваре вроде она гуляет. Подойти не посмел. Она, паскуда, и до свадьбы мерещилась… Чего мне с ним делать? Насовсем убить или ноги ему поломать?..
