Текст книги "Овраги"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)
ГЛАВА 12
СЕМКИНА РАБОТА
В объявлении о собрании Емельян сделал красным карандашом хитрую приписку: «Явка членам колхоза имени Хохрякова обязательна». Приписка намекала, что единоличникам вход хотя и не запрещен, но в их присутствии особо не нуждаются.
Кто-то пустил слух, что у единоличников отберут землю, а взамен нарежут на отшибе облоги.
Возле объявления, повешенного дней пять назад, тревожно шутили, обменивались догадками, провожали глазами молчаливого Платонова. Женщинам снились дурные сны, старухам являлись видения.
За час до начала стал собираться народ. Шли женщины в глаженых платках, степенные мужчины, старики с палками. Кузнец Кабанов причапал с длинной скамьей на плече. К двум часам у избы-читальни оказалась вся Сядемка: и колхозники и не колхозники. Грузный Догановский с трудом протиснулся к столу президиума. Из того, что он советовал, ничего не сделали. Торжественности не чувствовалось. На стене висел выцветший плакат, писанный сажей: «Долой махаевщину». За столом, застланным тканевым одеялом, сидели опухший с многопраздничного похмелья Петр, грязный, как дворняга, Пошехонов. На председательском месте находился мрачный Емельян, на самом краю Вавкин с перевязанным глазом.
– А это что такое? – кивнул Догановский на Митю, притулившегося в рваной шубейке у торца стола.
– Сын. Ведет протокол, – сказал Роман Гаврилович. Он чувствовал вину за плохую подготовку собрания и злился.
Догановский отер платком лоб, потянулся за графином. Графин с водой стоял рядом, а стакана не было. Предрика нахмурился, покосился на Романа Гавриловича и спросил раздраженно:
– Почему не начинаем?
– За звонком побегли.
Догановский посмотрел на притихшую публику. Передние скамейки занимали встревоженные середняки. Здесь же усадили Парамоновну. За ними притаились те, кто побогаче. На задних лавках – бабы и девки. Вдоль стен и на полу, где попало, расположилась голытьба, вроде Макуна, батраки, деревенский пролетариат.
Председатель райисполкома рассеянно глядел на народ; народ внимательно рассматривал председателя и Платонова. Разговоры утихли. Короткое оживление вызвал приплюснутый железный звонок, который передавали по рядам в президиум.
– Ботало! – криво усмехнулся Догановский. – Лучшего звонка для торжественного собрания придумать трудно.
Он встал во весь рост и зычно крикнул:
– Члены колхоза имени Хохрякова и граждане, подавшие заявление в колхоз, на месте?
– На месте! – закричали и в читальне, и на крыльце, и на улице.
– Что же это такое? – Догановский метнул грозный взгляд на Платонова. – Граждане, занявшие первые четыре ряда, немедленно освободите места для колхозников!
Поднялась кутерьма. Зашумели. Кабанов пытался вытащить из-под Парамоновны скамью. В дверях загорелась драка. Бабы визжали. Расталкивая старых и молодых, Платонов бросился наводить порядок. Кто-то посадил ему под глазом синяк. «Так тебе и надо, – клял он себя. – На передний край направили, а ты за комодом гоняешь! Так тебе и надо!» Словом, опозорился Роман Гаврилович. Вкалывал с утра до ночи, а работы видно не было. В Новый год ублажал шефов с чулочной фабрики. Гвоздей они не привезли, зато привезли шефское знамя. Роман Гаврилович водил гостей к стенам кирпичного завода, доказывал, как с небольшой достройкой можно превратить недостроенное здание в отличный хлев. «Пришел, увидел, убедил», – сказал на прощание директор фабрики, пообещал кирпич, лес и шифер. И вот месяц кончается, а от шефов – ни слуху ни духу…
Дней десять ушло на задержание снега. Кабанов безвозмездно сделал конный угольник. Несколько дней приучали лошадей ходить по снежной целине. Нагребли снежные валы поперек ветра. А поднялась метель, и все заровняло.
Долго налаживал Роман Гаврилович контрольный замер семенного фонда. Весы были сломаны. Часть пшеницы промокла, другая часть сгнила. Намеряли 42 четверика чечевицы, а сколько в четверике пудов, не знал даже Федот Федотович. Впрочем, работу явно саботировал Вавкин.
А больше всего времени отнимало у Романа Гавриловича составление и согласование нового землеустроительного и агрономического проекта. Проект составлялся с расчетом на восемь – десять процентов колхозников и на данное время был нереальным, и все же им всерьез занимались и землеустроители, и агрономы, и руководители РИКа. Единственное реальное дело мог представить Роман Гаврилович: документы для официальной регистрации колхоза и новый план землеустройства, за который кляла его вся деревня.
Прочитали повестку дня. Емельян объяснил, что Вавкин не может отчитываться, у него глаз болит.
– Что значит, глаз болит! – вскинулся Догановский. – Вставай, Семен Ионыч. Докладывай, что натворил за отчетный период.
Семен поднялся с видом великомученика и начал:
– Дорогие граждане и товарищи. Кажный знает, что в данный момент вся крестьянская масса проявляет устремление в колхозы и, куда ни гляди, разводят сплошную коллективизацию. Ничего худого в этом нет. Было время, нас тоже в колхоз загоняли. Прошу отметить, что я записался чуть не первый, поскольку научное учение утопистов доказало, что колхозная жизнь польготней и доходней. И мы все понемногу переходим к переходу на семичасовой рабочий день. Наши сядемские колхозники все как один не хуже других давали трудовой энтузиазм по силе возможности. Летось колхозные несушки по двадцать яичек снесли. Меня в данный момент костерят самокритикой, что коровы кашляют. А чем я виноватый? Холодрыга подошла, а оконной рамы в хлеву нету. Прежде мужики без звука рамы вязали. А ноне где оне, мужики? Семерых раскулачили, шестнадцать убегли кто куда, четверо померли от дизентерии, четверо – члены правления. Кому нынче на работу выходить? Делать ничего не желают, лежат на полатях и ожидают семичасового рабочего дня. У Шишова и долото и фуганок есть. Я его молил раму связать, а он посылает куда подальше. Вот Клим Степанович приказывает отчет давать. А какой я отчет дам, когда Настасья доклад керосином облила? Вкалывал я без отдыху, считай, два года, и по праздникам и по будням, полную папку бумаги скопил, а как в лаптях пришел, так в лаптях и хожу. Вот и весь отчет. Если-ф у вас, граждане, совесть есть, ослобоните меня без отчета. Мужик я сознательный такой, как вы все, дорогие граждане, а если-ф сено с ометов таскал, так не больше других…
Семен сел. Мите стало жалко хромого бедолагу, и он после короткого изложения речи Семена мелко написал в скобках: «Аплодисменты».
Во втором ряду поднял руку Шишов.
– Тебе что, Герасим Никитич? – спросил Емельян.
– У меня реплика на Семку.
– Давай. Только покороче.
– Вот Семка разорялся: раму я ему не связал. Ну ладно, свяжу я тебе раму. Что ты с ней будешь делать? На шею повесишь? Ты мне стекло предъяви, я тебе раму свяжу. Стекло у тебя есть? Нету. Чего ж ты это начальству не докладаешь? Наши мужики говорят – Семкина работа. Что ее делай, что ее не делай – один прибыток. Бывало, на такое дырявое дело нарядит, что с места встать неохота. Сколько сил на кирпичный завод ухайдакали, а где он, кирпичный завод? Одно слово – Семкина работа… Ослобоните нас от него, товарищ начальник, не то мы с ним вовсе в яму завалимся.
– Ты лучше скажи, сколько у тебя долгу по единому налогу! – крикнул Семен.
– Сам скажи. В твоих святцах записано.
– Тише, тише, товарищи. – Емельян погремел боталом. – Слово предоставляется всем нам известному председателю райисполкома, товарищу Климу Степановичу Догановскому.
Догановский положил на стол часы с цепочкой и внимательно выслушал аплодисменты.
– Дорогие товарищи! – начал он. – Вам, вероятно, понятно, что сегодняшнее собрание, носит особый, я бы сказал, торжественный характер. Что бы там ни было, а тот факт, что в дружную семью вашего колхоза влилось тридцать семей, говорит о многом. Этот факт говорит о том, что черные дни миновали, и я хочу от лица исполкома рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов горячо поздравить вас, дорогие колхозники, с этой победой. – Догановский захлопал в ладоши. За ним захлопал президиум. А затем начали хлопать и рядовые сядемцы. – На сегодняшний день колхоз имени Хохрякова официально зарегистрирован в инстанциях, утверждены границы земельного фонда колхоза, в том числе единый массив, включающий луга и пашни. Колхозу открыт счет в банке, и с сего дня входит в действие круглая печать колхоза, вот она, товарищи, и штамп, вот он, товарищи. Отныне позорная кличка «дикий колхоз» навсегда ушла в прошлое и все вы, товарищи, законно носите почетное звание члена коллектива, наименование которого начертано на официальной резиновой печати: «Колхоз имени Хохрякова».
Многие стали подниматься с мест, чтобы полюбоваться колхозной печатью. Возник шумок. Емельян погремел боталом.
– Что символизирует эта печать, товарищи? – продолжал Догановский. – Она символизирует глубокое доверие райкома партии и райисполкома к руководству вашего колхоза.
Он протянул печать Вавкину, но передумал и отдал ее Платонову.
– А теперь позвольте обратиться к колхозным новобранцам. Что мы ждем от вас, товарищи? Ждем одного. Расцвета колхозного производства. Что на сегодняшний день мешает такому расцвету? Обычно народ отвечает – недостаток опыта, нехватка машин, скудость денежных средств, низкая грамотность. Все это беды преходящие. Года через три-четыре будут у нас и опыт, и машины, и деньги, и грамота. И все-таки полный эффект коллективизация даст только тогда, когда мы все, сообща воспитаем в себе правильное отношение к колхозу. Не секрет, кое-кто думает: вчера был я хозяин, а вступил в колхоз, стал холуем. Кто так думает, плохой колхозник. Настоящий колхозник тот, кто понимает себя полноправным хозяином всего колхоза, сметливым, рачительным и находчивым. Настоящий колхозник по двору пройдет – рубль найдет, обратно пойдет – другой подберет. Из этих хозяйских рублей и образуется ваше общее и личное богатство…
Митя записал в протоколе: «Речь завершилась бурными, продолжительными аплодисментами. Все встают и устраивают овацию председателю райисполкома товарищу Догановскому».
Примерно так и было. Правда, стояли только те, кому не досталось сидячих мест. А аплодировали действительно долго. Пока хлопали, Догановский успел написать записку и передать ее Емельяну.
Емельян прочитал и смущенно почесал затылок.
– Вопросов нет? Нет, – зачастил он. – Возражений нет? Нет. Кто желает выступить? Никто не желает. Приступаем к текущему вопросу. А до вопроса даю объявление… Макун! Ты куда? Всем касается. Объявление. Согласно утвержденного плана вся земля деревни Сядемки по левую сторону реки от берега до межевой границы с Хороводами с 1 марта 1930 года отходит в единый массив колхоза, в том числе пашня, выпасы, заливные луга, облоги и строения…
– Батюшки, – пронзительно закричала женщина. – Что они, ироды, делают!
– А мой огород как же?
– А кузня?
– Не согласные!
– Пускай Догановский доложит!
Емельян, гремя в ботало, кое-как унял шум.
– Чего вы перепугались? – спросил он. – До конца не дослушали, а галдите. У нас не базар все ж таки, а торжественное собрание. Повторяю: все пашни, огороды, выпаса и строения единоличников с первого марта тысяча девятьсот тридцатого года входят в общий массив колхоза. Желающие единоличники к первому марта подают заявление в сельсовет на землемера. Землемер нарежет наделы на этом берегу согласно желания единоличников…
Емельяну говорить не дали. Кричали все.
– А у меня на том берегу рожь посеяна!
– Не имеешь права!
– В Москву поедем! Ходоков пошлем!
– На этом берегу одни овраги!
Догановский грузно поднялся, показал чистую ладошку и начал говорить. Шум стоял, как в перепуганном улье, слышно председателя РИКа стало не сразу.
– …и способствуют высыханию почвы, – кричал он. – А кто виноват? Кто свел лесок за Сядемкой? Кто пахал вдоль склонов? Давайте-ка не шуметь попусту, а засучим рукава и объявим войну врагу оврагу: укрепим откосы, насадим деревья, насыпем плотины. И будет у нас не хуже, чем на том берегу.
– Так это еще когда будет.
– А для тех, кто не хочет возиться с оврагами, есть другая дорога. Записывайтесь в колхоз. Милости просим. Вы не маленькие и понимаете, что такое сплошная коллективизация Сколько бы ни упирались, а колхоза не миновать. Кто будет упираться, вышлем за пределы района.
Опрятный старичок чинно поднял руку.
– Тебе чего, дед? – спросил Догановский.
– А нельзя, гражданин начальник, мне и в колхозе и так?
– Как так?
– Свово хозяйства чтоб не лишали. Я на колхоз отработаю, что прикажут, а баба дома. Чтоб землю не отымали.
– На что же тебе земля, если ты будешь в колхозе?
– Как же без земли? Огород. То, другое. Пашеничку… Я на колхоз буду за так работать. А что на своей земле, то мое.
– Ты, дед, в одной ладони два арбуза удержишь? То-то, что нет. Садись. Вы что хотели, бабушка?
К столу подошла старушка с морщинистыми, как грецкий орех, руками – Парамоновна. Она бойко протараторила, что после выступления Клима Степановича навеки порывает с прошлым и подает заявление на новую жизнь в колхозе.
И положила на стол заявление.
– Шустра бабка, – загалдело собрание. – С ходу перековалась!
– Когда ты успела заявление написать?
– Ты же неграмотная.
Емельян буркнул:
– Садись, бабка. Ну тебя к шутам!.. А вы потише, граждане. Митя не поспевает записывать.
– А зачем ему все записывать, – встал Чугуев. – Ты, Митька, пиши главное: по декрету Ленина сельская земля совместно с домашними садами и огородами переходит в пользование крестьян – владельцев, и при изменении наделов начальное ядро надела остается неприкасаемым. И селяне Сядемки не позволят районным властям командовать наперекор Ленину. Так и напиши.
– Не надо этого фиксировать, Митя, – сказал Догановский. – Переходите к выборам.
Пока говорил Чугуев, к проходу решительно проталкивалась девушка в истертой бархатной теплушке. Из серого, по-монашески подвязанного платка выглядывало красное, словно только от печки лицо с маленьким носиком и большими, как у телки, ресницами. На вид ей было лет шестнадцать. У стола она встала боком и робко спросила неизвестно кого, председателя или слушателей:
– Можно сказать?
– А ты кто такая, сударыня? – спросил Догановский.
– Я Верка.
– Какая Верка?
Несоответствие детского голоса и зрелой непреклонности сбивало его с толку.
– Жена Тимохи Вострякова, – объяснил Емельян, – того самого.
– Вот оно что, – Догановский встал. – Молодые кадры! Поприветствуем, граждане, Верочку!
– Зачем мне хлопать? – Вера махнула взрослой рабочей рукой. – Я не выступать. У меня просьба. Тимоша не велел мне сюда идти, а я пошла… Если смолчу, век стану маяться. Прошу я вас, всеобщее собрание, коровушку не отбирать. Мне ее тятенька в приданое подарил… Пущай она будет колхозная, а живет у нас. На что она вам? Корова стельная, молока не дает. Через месяц причинять начнет.
– Не понимаю, – прервал ее Петр. – Крупный рогатый скот должен содержаться в коллективном хлеву. У кого в избе скотина, сам превращается в скотину.
– Она у тебя в избе живет? – сощурился Догановский.
– В избе, в избе, – радостно закивала Вера. – Куда ее девать? Холодно.
– Видишь, ты какая. У тебя, можно сказать, медовый месяц, любовь в разгаре, а ты, красивая и развитая, ночуешь в одной комнате с мужем и с коровой. Неловко.
– Что сделаешь. Она породистая. Деликатная. Ярославка. В колхозном хлеву не выживет.
– Не твоя забота. За корову правление отвечает, – сказал Петр.
– А за курей кто мне ответит? Никто. Только Тимоша в колхоз заявление подписал, пришли с мешком и четырех курей унесли. Побегла я их проведать. Зашла в курятник, осподи! В поилке лед. Куры снег едят. Думаю, пущай делают, что хотят, а заберу я своих домой, пока подвески не отморозили. Искала, искала – ни одной не нашла.
– Разве найдешь? – сказал Петр. – Их там, почитай, две сотни.
– Коли были бы, нашла бы! Они вдвое больше колхозных. А что искать, когда в углу дыра. Не то что хорек, лисица заберется.
– А все-таки, красавица, по двадцать яиц с несушек колхоз дал, – мягко напомнил Догановский.
Активисты захлопали.
– Они на бумаге дали по двадцать яиц, товарищ председатель, – Вера вроде бы позабыла, что она на собрании, и разговаривала с президиумом, как дома. – Семен Ионыч произвел несушек в петухов, вот и повысилась яйценоскость. В птичнике двухсот голов нет, а в сводках сто петухов обозначено.
– Ишь, какая шустрая! Откуда у тебя эти цифры? – Догановский улыбнулся.
– Вчерась Тимоша свое заявление искал и наткнулся на сводку. Прочитал и спросил Семена Ионыча: если у нас столько петухов, чего они не кукарекают?
– Ничего он у меня не спрашивал, – сиротливо выкрикнул Семен сквозь смех присутствующих.
– Спрашивал, спрашивал! Вы, дяденька, позабыли. Помните, вы ему ответили: горло застудили, вот и не кукарекают… А хоть и двадцать – разве это достижение? Чтобы кура яйца давала, ее кормить надо. А чем у вас курицу кормят? Гнилой пшеницей. Из амбара семенной фонд таскают и птице скармливают. Зашла я в амбар, поглядела на ваш семенной фонд. Пшеница гниет на сыром полу, гниет и температурит…
– Верно! – поддержали из дальних рядов. – И чечевица не сортирована…
– Верно, оно, может, и верно, а кто ее в амбар допустил? – спросил Петр.
– А чего меня не пускать? У меня ни мешка, ни ведра. Шубейка без карманов. Стою я там, вою. Если курей зимовалым зерном травят, как же мою коровушку кормить станут? Ладно, если до сретенья сена хватит, а дальше как? А коровушкам-то не только сена, им свеклы надо, репки…
– Ты, Верочка, девушка интересная, – плаксиво заговорил Догановский. – Но даже очень интересным девушкам не к лицу срамить отцов и дедов… Мы празднуем рождение колхоза, а ты костеришь всех без разбора… Нашла время. Руководство района к вам всей душой: круглую печать вам доверило, штамп доверило…
– Значит, коровушку не заберут? – Вера оживилась.
– Ты ровно дитя. Есть решение центра. И колхоз обязан это решение выполнять.
– Так ведь, Клим Степанович, решение писано для правдашного колхоза, где хлев теплый и кормов в достатке.
– Ваш, выходит, колхоз неправдашный?
– Ну, не то чтобы неправдашный, а как вы сами сказали, дикий.
– Не передергивай! Я говорил – был дикий. А на данный момент зарегистрирован и имеет круглую печать.
– Ой, товарищ председатель. Ну пущай лысому дали круглую печать. Разве от нее он станет кучерявый?
Простодушная молодушка не учитывала, что Догановский всю наличную растительность употреблял на прикрытие неприличной, как ему казалось, лысины.
– А ты, оказывается, глупее, чем я думал, – проговорил он после длинной паузы. – Разъясняю. Колхоз перестал быть диким, потому что в него влилась могучая струя, которая, несмотря на кулацких подпевал, изменит лицо Сядемки.
– Где они его изменяют? В курятнике как была дыра, так и есть, пшеница гнила и гниет, сено вчерась воровали и сегодня воруют. Тимоша верно сказал: свежие люди влились в колхоз не по своей воле.
Кое-где в конце зала захлопали. Кто-то сказал:
– Правильно!
Емельян приглушил шум боталом и крикнул:
– Кто сказал: правильно! А ну подымай руку!
Собрание молчало.
– Верка, ступай, садись. Хватит народ разлагать.
– Нет, погодите, – притормозил Догановский. – Пусть она разъяснит членораздельно, что она имела в виду, когда утверждала, что крестьяне идут в колхозы не по своей воле. Митя, фиксируешь?
– Фиксирую, – весело откликнулся Митя.
– Я в виду ничего не имела, – объяснила Вера. – Просто одни мужики боялись, если не запишутся, у них землю отымут. И тогда боялись, и нынче боятся… А других, того хуже, дуриком заманивают.
– Позволь, как это дуриком? – Догановский сделал вид, что испугался. – Объясни.
– Ну, взять хотя бы Тимошу. Ему дом Федота Федотыча пообещали, если он в колхоз запишется. Обманули, в общем.
– За себя говори, – заметил Петр. – Тимоха – комсомолец. Он себе таких глупостей не позволит.
– Позволит – не позволит, а корову не отдам. Хоть убивайте. Мне эту корову тятя подарил.
– Вы что же, сударыня, бунтовать намерены? – спросил Догановский.
– Зачем бунтовать? Нам ее по закону присудят. Тимоша поехал заявление в суд подавать.
– В суд? На кого?
– На секретаря райкома. За принуждение в колхоз путем обмана.
– Это Тимоша надумал? Он что, с ума спятил?
– Не он, а я надумала. На то и суд, чтобы правду искать. Будет ваша правда, забирайте корову, а мы с Тимошей в завод уйдем.
Раздался гром аплодисментов.
– Давайте, товарищи, кончать, – Догановский нервничал. – Выбирайте правление и закругляйтесь.
– Товарищи, – возвестил Емельян. – Переходим к последнему вопросу – выбору правления. Единоличникам просьба очистить помещение.
– А мне? – спросила Вера.
– Ты пока оставайся, – ответил Догановский.
Правление выбрали быстро. Кроме членов прошлого состава – Ефима Пошехонова, Катерины Суворовой, Емельяна Фонарева, Петра Алехина – в правление вошли Герасим Шишов и Роман Гаврилович Платонов.
Платонова единогласно утвердили председателем. А Семена Вавкина, несмотря на неудовольствие Догановского, из правления вывели и присудили ему 1000 рублей штрафа за падеж скота и птицы.
Первое заседание нового правления состоялось на квартире Платонова. На этом заседании решили:
а) срочно проверить состояние семенного фонда, б) срочно утеплить конюшню, хлев и птичник, в) срочно раскулачить Чугуева Ф. Ф., кузнеца Кабанова Г. Н. и Вострякова Т.
Против раскулачивания Востряковых возражала Катерина. Товарищ Догановский предупредил, что в данный момент подкулачник фигура не менее опасная, чем кулак, что Вера Вострякова – дочь кулака Дуванова, а, как известно, яблоко от яблони недалеко падает и, кроме того, муж и жена – одна сатана. Мудрые пословицы оказали должное действие, и было решено готовить куда следует материалы на Востряковых.
А больше всего крестьяне-единоличники были напуганы грядущим переделом земли. И после собрания в колхоз записалось еще двадцать восемь дворов.
