Текст книги "Овраги"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА 19
СХОД «ПО-ЧЕРНОМУ»

– Один? – спросил Петр, входя к Макуну. Макун кивнул. Петр положил на скамью тщательно увязанный навощенной бечевкой и припечатанный сургучом сверток. Осмотрелся. Был он, как обычно, выпивши.

На столе среди груды барахла лежал на пупырчатой тарелке соленый огурец. Макун готовился к полднику.

– К восьми вечера отнесешь Кузьмичу, – Петр кивнул на сверток, – и принесешь сто пятьдесят рублей. На твою долю двадцать.

Макун неприязненно посмотрел на упаковку.

– Двадцать? Чего больно много?

– За верную службу. Следующий раз еще добавим.

– И долго еще к твоему Кузьмичу шляться?

– Пока лапти не сносишь. Огурец сам солил? Можно?

– Бери.

– Нынче товар уемистый. Зараз доскачешь… – Петр, наклонившись, откусил мокрый огурец. – Ну и мастер же ты, Макун. И трактор водить можешь, и стряпать.

– Нужда учит. Чегой-то товар у тебя этот раз тяжелый, – проговорил Макун. – Железо. И прошлый раз железо носил. Давай, Петька, начистоту. Чего там у тебя, оружие?

– Да ты что! Коли тебя с оружием поймают, так и мне каюк. Дерьмовый подсвечник буржуйский, и больше там ничего. Гад буду! Желаешь, пощупай… Чего морду воротишь?

– И за подсвечник полторы сотни дают? В сельпе – от силы трешка.

– Так там промтоварный подсвечник. А здесь дворянский.

– Откуда он у тебя?

– Мы как подрядились? Ты носишь Кузьмичу, получаешь червонцы и не задаешь вопросов.

– Давай, Петька, так: эту штуку снесу, а больше способствовать не стану. Ищи другого.

– Другого искать время уйдет. Хозяин у нас сурьезный. Еще три-четыре носки, и мы тебя ослобоним. Бери тридцатку, коли совесть позволяет. Делов-то!

– Не надо мне твоей тридцатки. Боюсь. Как бы не заметили. Надысь у меня обыск состоялся.

– Обыск? Да чего у тебя искать?

– Кто их знает. Чего-то искали, коли из района прибыли. Все углы перешарили. Велели сундучишко отомкнуть. А там, в нутре, рядом с моей марухой цесаревич прилеплен. В гусарском мундире… Ну, думаю, заметут! А нет. Поворошили и уехали.

– Берегись! Уехали, еще приедут. Чего взяли-то?

– Ничего не взяли. Посмеялись: у тебя, мол, не изба, а музей имени Пушкина. Али Плюшкина. Не разобрал со страха-то. Вилы им приглянулись.

– Вилы? – Петр перестал хрустеть огурцом. – Какие вилы?

– Садовые. Ломатые. Грош цена.

– Где они?

– Агенты забрали.

– А ты сказал, ничего не взяли.

– Ничего и не взяли. Попросили, я и отдал. Куда они мне? Ухватка поломатая, зуба нету.

– А не спрашивали, откуда они у тебя?

– Дурной вопрос. Спрашивать у мужика, где взял вилы…

Макун вдруг вспомнил, что стащил вилы у Петра, и законфузился.

– Спрашивали или не спрашивали? – настаивал Петр, отирая пот рукавом.

– Кажись, спросили.

– Что ты ответил?

– Не серчай, Петя. Я сроду мужик хозяйственный. Увижу ведро без хозяина и тащу. Сам думаю, на что оно мне, а тащу.

– Что ты им ответил? – Петр аж задымил самогоном. Крупные капли пота стекали по его встревоженному личику.

– Ничего не ответил. Сказал, что вилы давешние и что нашел их возле стожка… Да и подобрал. Под руку попались…

– Надо было сказать, купил в сельпе. И точка, – проговорил Петр сварливо. – А чего же ты их за печкой прятал столько времени? Уж не ты ли пырнул Шевырдяева?

– А ты почем знаешь, Петенька, что Шевырдяев вилами заколотый? – Макун учуял истину и заиграл с туповатым мужиком по-кошачьи. – Он тебе ночами является?

– Не я знаю, а агенты, видать, выведали, – ответил Петр. – На что бы им твои вилы.

– Не мои, а твои, Петенька. Шевырдяева по сей день ищут, а как его порешили, никто не ведает. Окромя, конечно, убивца.

– Под меня не копай. Вилы-то у тебя взяли. Пущай его в Терешке утопили. Найдут френч – вот ты и попался.

– А начто ты с него френч снял?

– Чтобы тело в случае чего не признали… Постой, постой! А кто тебе сказал, что френч снятый?

– Да ты и сказал.

– Когда?

– Да сейчас, только что… То-то я гляжу, в Терешке раки больно жирные.

– Ты меня на арапа не бери. – Петр встал. – Никакого френча я с него не сымал. И никого в Терешке не топил. Вилы-то у тебя нашли. Кому больше веры? Я на сегодняшний день член правления и заведующий разумными развлечениями, а ты кто?

– А я рядовой колхозник. – Макун зажал в кулаке треугольный сапожный нож. – А ты лапти плетешь, а хоронить концы не умеешь. Френч я подобрал в овраге и сменял на эти самые галифе. Надо было поглубже закапывать, Петенька. Вот и вся сказка.

Петр чуть не сел мимо скамьи.

– Вон ты как заговорил, сука, – произнес он без всякого выражения.

– Так и заговорил. Я ведь тоже тама доверие имею.

– Где тама?

– Сам знаешь где. Вижу, Петенька, что ты сейчас бы меня, не посоливши, съел. Гляди не подавись. Наскрозь я тебя, может, и не проколю, а кровушку пущу, в этом не сумлевайся. На меня тебе скалиться ни к чему. Про то, что вилы твои, никто не знает, френч я в поезде на галифе променял, и он теперича в дальние дали уехал. За такие заслуги должон ты меня, Петенька, коды будешь начальник, не казнить, а благодарить.

– Какой начальник? Чего ты, выпил?

– На сходе все узнаешь.

– И тебя вызывали? – удивился Петр.

– Кого вызывали, Дуванов мне не докладывал.

– Меня вызывали.

– Пароль получил?

– А как же.

– Какой?

– Это, Макун, секрет.

– Для кого секрет, а для меня нет. «Далеко до слободы?» Верно?

– Правильно… Сход-то, сказали, будет «по-черному».

– Как это?

– Шут их знает. Кузьмич сказал: придешь, увидишь.

Макун отбросил нож.

– Не пойму только, Петенька, ради какой выгоды ты Дуванову продался? Мужик молодой, полон сундук добра. Во властях ходишь. Жена. Дети. Чего тебе надо?

– Мне свободы надо. Чтобы я был хозяин в своем доме и чтобы никто на мое добро не зарился. Это ты ко всем тепленький, и к чистым и к нечистым. А я век помню, кто мне на ноги наступал.

– Этак и с ума можно свихнуться. В нонешнее время. Надо, Петя, мечтой жить. Я вон запрусь, залягу на лежанку и мечтаю, будто заимел я кожаную тужурку, сижу в кабинете и все мне отдают честь. Так и засыпаю полковником.

– А что толку, – возразил Петр. – Проснешься, а к тебе фининспектор.

– Что с того? Хоть минутку, а козырным тузом погулял…

– Тебе хорошо. А вот когда тебя со всех сторон трясут, не больно мечтается.

– Коли мечтать не можешь, задавайся конкретным вопросом. Способствует. Что, к примеру, хужей: уклон, перегиб или искривление? Или, к примеру, что было бы, ежели бы в нашей Сядемке жили бы одни кулаки?

– Колтун у тебя в голове, – Петр махнул рукой. – Говоришь, сундук полный. Не отрицаю. Вещи там дорогие. А ты попробуй загони. Сию минуту обратно в тюрягу. И вот что обидно: добро мое личное, законное. Я его вот этими руками из-под земли выцарапывал. А тут Шевырдяев. Приказал сундук грузить в телегу и везти в район. В общем, он нагнулся, а я его и наколол.

– Кто знает? – спросил Макун.

– Никто. Кроме тебя.

– Я не в счет.

– И еще одного человека.

– Жена?

– Нет. Жене известно, что я сундук выкопал. И хватит с нее.

– Гляди, Петька. Я ничего не слыхал и ничего не знаю. А вот чужим людям трепаться не обязательно.

– Что делать? – возразил Петр. – Нагрянут с обыском, не открестишься. Сегодня к тебе пришли, завтра ко мне припожалуют… Осень, сам понимаешь, какая была суматошная. То и дело со щупами ходили, хлеб искали. Ладно, я сам со щупом ходил, так ко мне заглянуть не сдогадались. А сундук не иголка. Куда его девать. Снова в овраге закапывать?

– Где ж ты его держишь?

– Вона! Дуванову не сказал. А тебе и подавно не скажу.

– Так это Дуванов – третий-то?

– Дуванов. Я ему вроде и не сказал ничего. Он по глазам увидал. Зато он меня в отряд записал и сбыт наладил.

– Кузьмича? – спросил Макун. – Много я через него денег тебе перетаскал.

– Так ведь и тебе перепадает… Дуванов тоже хорош гусь: половину отдает, а половину – повстанческому отряду… А шут с ним. Хоть половину выручу.

Поругав маленько Дуванова, Петр ушел, а Макун принялся готовиться к дальнему походу. Место схода обозначено не было. Было сказано, чтобы шел по большаку аж за Хороводы. У росстани на Журавки. Там встретят и сведут куда надо.

До развилки Макун добрался часов в десять вечера. В темноте кое-где чернели еловые лапки, обозначавшие дорогу. Приближалась новая луна. Где-то далеко, наверное у Ефимовки, то ли взлаяла, то ли взвыла собака. Минут двадцать Макун топтался на холоде, проклинал и сход, и Дуванова, и свою незадавшуюся жизнь. Десять верст протопал – не шутки. А теперь еще десять отмерять – домой идти несолоно хлебавши. Только решил возвращаться, неведомо откуда появился мужик и спросил:

– Далеко до слободы?

Макун, растерявшись, ответил:

– Не знаю… – но вспомнил отзыв и торопливо поправился: – На коне не доскачешь, мать его так.

– Пошли.

Они направились к лесу. Макун немного заробел, попытался жаловаться на дальнюю дорогу, на позднее время, но провожатый упорно молчал. Только когда вошли в лесок, поинтересовался:

– Оружие есть? Наган, нож, кастет?

– Ничего нету. Безоружный.

– Куришь?

– Нет. Курил да бросил.

– Спички? Зажигалка?

– А как же. Коробок завсегда при мне.

– Давай сюда. Будем расходиться, получишь обратно. Вон он, сарай. Ступай к воротам. Там встретят.

На опушке чернело одинокое строение. Ворота заперты, а прорубленные в бревнах оконца заткнуты соломой.

Ворота, взвизгнув, приотворились, и Макун от усердия сказал и пароль и отзыв.

– Эх ты, деревня! – попрекнул его кто-то. Ворота захлопнулись, и он очутился в бархатной тьме. – Проходи вперед! – шепнули за его спиной. Словно слепец, прошел он вдоль стены, нащупал на длинной скамье свободное место и, все более робея, сел.

Хотя ничего видно не было, Макун чувствовал множество шевелившихся людей. Сперва он надеялся как-нибудь, хоть ощупью, угадать Петра, но скоро понял, что дело это безнадежное. Шепот, изредка возникавший то спереди, то сзади, немедленно пресекался строгой командой:

– Разговоры!

Ему почему-то казалось, что сарай забит до отказа, а в ворота пускали все новых конспираторов.

Наконец далеко впереди раздался незнакомый городской голос:

– Православные христиане и граждане многострадальной России! Прежде всего заявляю, что собрались мы здесь не для того, чтобы свергать власть рабочих и крестьян, а для того, чтобы эту власть защитить от сталинских погромщиков и сделать вас свободными хозяевами. Вспомните: до сего дня и от века крестьяне на Руси никогда не были свободны. Сабанчей угнетали монгольские ханы, смердов – князья, холопов – царь и помещики, колхозников – большевики. Дальше так жить невозможно. Наша задача – развязать селянину руки, освободить себя от любой власти, не прижимать ни обязательными поставками, ни налогами, не вмешиваться в хозяйство соседа. Наша задача – сделать селянина-кормильца свободным производителем хлеба, царем на своей земле, провести в жизнь золотые слова товарища Ленина: «Пусть сами крестьяне решают все вопросы, пусть сами они устраивают свою жизнь».

И мы созвали вас, чтобы сплотиться и пойти единой когортой к счастливой жизни. А собрались мы тайком только потому, что на открытых сходах и митингах затыкают нам глотки и слова сказать не дают вредители и отступники от ленинских заветов. Вместо процветающего, зажиточного землероба выпускают на трибуны нищую голытьбу, горлопанов да приезжих комиссаров, ничего в крестьянском труде не смыслящих.

– Истинная правда, – пробормотал сосед Макуна. – Сущая истина…

– И, чтобы вы не тревожились, что кто-нибудь из присутствующих окажется иудой, мы собираемся во тьме и в молчании. Можете быть спокойны. Никто, кроме высшего совета, не знает, кто здесь находится. Пригласили мы сюда всего шестьдесят человек, а прибыли пятьдесят девять. Кто оказался трусом, нам известно. Будьте уверены, мы приняли необходимые меры, пресекающие его контакты с нынешней безбожной властью.

«Про пятьдесят девять он загнул, – подумал, поеживаясь, Макун, – а я ладно, что пришел. Не то небось и меня бы пресекли».

– Прежде всего, граждане, прослушайте оповещение, – продолжал невидимый оратор, – мы не бандиты и не диктаторы. Те, кому не нравится цель нашего собрания, и те, кто не желает активно включиться в борьбу с большевистскими наймитами, могут выйти на волю и спокойно ехать на место своего жительства…

Оратор сделал паузу.

«Попробуй выйди», – подумал Макун.

– Однако болтать о том, где вы были и что слышали, – звучал четкий голос, – никому не рекомендуется. Стращать мы вас не хотим. Мы уверены в вашей сознательности. Людей мы отбирали надежных, закаленных и проверенных на деле. Среди вас находятся лица, пожертвовавшие крупные суммы на дело освобождения крестьянства. Кто проболтается, пеняй на себя. Руки у нас длинные, а отступать мы, попросту говоря, не приучены.

Переходим к главному. Довожу до вашего сведения, а вы сообщите всем, кого это касается, что через три дня, в ночь на воскресенье, начинается крестьянское революционное восстание.

«Мать честная, – заерзал Макун. – Надо бы дома сидеть!»

– Через три дня по всей территории округа запылают костры крестьянского гнева. Цель восстания ясна: повсеместная и навечная ликвидация насильно насаженных колхозов и ложных сельскохозяйственных коммун. Все принудительные коллективы распускаются, и каждому крестьянину возвращаются его личный надел, земля, дом, сад и огород, хозяйственные постройки, лошади, рогатый скот и птица.

День начала восстания назначен не по щучьему велению. Дальше откладывать нельзя. На наши поля и веси грядет весна, а с ней начинается, как выражаются большевистские циркуляры, посевная кампания. Если на эту кампанию выйдет изувеченный принудиловкой колхозник, Россия будет пухнуть от голода. Плодородная Украина, обогнавшая всех по сплошной коллективизации, уже пухнет. А у нас что, лучше? Семена для посева гниют, повсеместно идет убой скота, лучших знатоков крестьянской науки, лучших производителей хлеба загнали в Нарым; толковые мужики бегут в города, а колхозная голытьба пропивает имущество зажиточных хозяев. Легко понять, какие урожаи сулит грядущая посевная кампания.

– Голодуху сулит, – пробормотал сосед. – Сущая правда.

– Мы желаем одного: как можно быстрее вернуть к жизни заблудшую русскую деревню, как можно быстрее дать возможность крестьянам, как было от века, кормить свой народ ситником и поить молоком.

С этой целью по согласию с крестьянством в границах района колхозы будут распущены, а вместо них организуется единая самоокупаемая артель «Вольный труд». У артели будут собственные мельницы, сыроварни, магазины, столовая, пекарни, сапожные мастерские, консервные фабрики и дома отдыха и читальни.

«Еще один утопист на нашу голову», – вздохнул Макун.

– Крестьянству открывается добровольный выбор: либо жить своим двором и вести индивидуальное хозяйство, либо встать под знамена артели «Вольный труд». Приниматься в артель будет только тот, кто хорошо владеет грамотой, кто на своем личном поле показал прибыльное ведение хозяйства и умение обогащаться не обманом, а сноровкой и трудолюбием. Прием в будущую артель – высшая честь, а изгнание из нее – великий позор для селянина. Сплотимся же в единую когорту и двинемся через тернии к звездам – как говорили древние римляне.

Что следует делать?

Первое. Отныне вплоть до сигнала соблюдать строжайшую секретность. Не проговариваться никому, ни друзьям, ни женам. О том, что здесь говорилось, ни слова ни во сне, ни наяву.

Второе. Крестьянство и без нас чует кривду колхозного пути. Но этого мало. Надо всем открывать глаза на то, что колхозная вакханалия – происки антихриста, ведущие х полному истреблению православного крестьянского уклада.

Третье. Срочно провести учет врагов: активистов, председателей, ячейщиков, выдвиженцев и засланных из городов тысячников. При малейшем сопротивлении изолировать и, если нужно, ликвидировать.

«Вона как! – с тоской подумал Макун. – Запрягал – поглаживал, запряжет – хлестать станет».

– Четвертое, – доносилось из темноты. – Привести в боевую готовность оружие, так чтобы в нужную минуту оно оказалось под рукой, а не в подполе или в овине.

Пятое. По условному знаку – ломать мосты на реках, сбивать указатели на развилках и ставить ложные, выдергивать лапник на большаке, перекапывать дороги.

Шестое. В ночь перед восстанием уничтожить телефонное сообщение между сельсоветом и районом.

Седьмое. Прекратить вредительство в колхозах. Овинов не поджигать, скот не травить, машин не ломать. Помните, что все это ваше.

Восьмое. Верить в успех и молиться.

Вот и все. На все вопросы ответят известные вам люди на местах. В целях конспирации мы лишены возможности открывать прения. Желаем вам полного успеха. Вы вошли сюда слабыми и беспомощными, а выходите членами могучего братства, спаянного великой идеей освобождения русского крестьянства от вредительской антихристовой власти. Через несколько дней по нашему району загорятся огни всенародного восстания. Вслед за нами заполыхает вся крестьянская Россия. И имена героев, проливших кровь в этой борьбе, навеки останутся на скрижалях истории.

«Вот так и все у нас, – горько усмехнулся Макун. – Начинается с вольного труда, а кончается кровушкой».

Затем было объявлено выходить по одному с интервалом через минуту, и Макун маялся в темном сарае еще с полчаса.

Наконец выпустили и его. Он долго месил снег в темноте, и ему все казалось, что за ним кто-то крадется. Наконец вышел на скользкое место, нащупал валенком – колея. Слава богу, большак. Он перекрестился и зашагал рассчитанным на бесконечный путь шагом калики перехожего.

Темно было на небесах, темно было и на душе Макуна.

Давеча бывший церковный староста Кузьмич под большим секретом сообщил, что на днях состоится важное совещание того самого отряда, которому через Макуна и Петра передавались деньги. На совещание будут допущены только особо доверенные и проверенные лица. Если Макун пожелает присутствовать, это можно организовать.

Польщенный, Макун покочевряжился, но недолго. Все-таки, как ни гляди, серьезные люди признают его за человека, призывают способствовать. Выходит, Макун только на своем подворье Макун, а в больших делах не Макун, а Макар Софоныч. И вот теперь, поскальзываясь на накатанной колее, ломал голову: из какого интереса полез он в черное логово? И чем дальше он уходил от темного сарая, тем пуще его грыз страх. Проник-то в отряд легко, а вот как без беды выбраться? Он, конечно, всей душой за ликвидацию колхозов, но только без драки, без паролей и уголовщины. Фамилия его уже в тайных списках, и, если он хочет оставаться в живых, надо выполнять все, что прикажут. В общем, за что боролись, на то и напоролись.

Постепенно пространство перед Макуном стало освещаться, и на дороге появилась его длинная тень. Приближалась грузовая полуторка. Он попятился, залез по колени в сугроб. А машина, поравнявшись, прошла юзом, дверца отворилась, и изнутри прозвучал мальчишеский голос:

– Подвести, дяденька?

– А у меня денег нет.

– Какие деньги? Я за так.

Паренек прибрал с сиденья потрепанную книжку, концы, заводную ручку, и Макун в первый раз в жизни очутился в приятном, пахнущем бензином и кожей тепле. Машина рванула, в кузове загремели железные бочки.

Макун схватился за ручку.

– Ты, друг, не гони. Ночь все ж таки… – сказал он. – Сам откуда?

– С Ефимовки. Колхоз «Десять лет Октября», слыхал?

– А как же! Передовики. Это вы шестнадцать кулаков вывезли?

– Мы… Мне торопиться надо. Председатель за горючим послал.

– Чего это среди ночи?

– Очередь надо занять. Всем не хватит. Пятилетку выполним, в каждой деревне поставим цистерну. Тебе куда?

– Знаешь своротку на Сядемку?

– Подъедем, скажи. Свороток не знаю. Первый раз в самостоятельном рейсе.

Макун тревожно оглядел его. Щуплый парнишка был в такой же, как у Макуна, кожаной фуражке, но украшенной очками-консервами. Ноги едва доставали до педалей. И все же он до отказа жал на железку, и машина словно летела по воздуху, то взмывала на пригорки, то неслась духом с пригорка… Казалось, и сам летишь, и все летит… Паренек, русская душа, любил быструю езду.

– Притормози, – сказал Макун. – Я сойду.

– Не бойся! – засмеялся парень. – Я курсы прошел. Двадцать пять часов с инструктором. Всю машину освоил. Вот он, газ, а вот рычаг коробки передач. Машина – на большой, американка. А называется по фамилии изобретателя – Форд. Болтали, что таких машин Форд собирает по штуке в минуту. Брехня, верно?

– Тебя величать как? – спросил Макун, подскакивая на кожаной подушке.

– Алексей Тимофеевич. Фамилия Шило. Слыхал?

– Нет.

– Районку надо читать. Я туда фельетоны пишу. Кулаков продергиваю. Недавно написал, как у нас старуха до ста лет дожила. Селькор. Подписываюсь – Шило. Иногда печатают. А правдашняя фамилия – Сидоров.

– Ты бы, Сидоров, на дорогу бы глядел. Гонишь, как леший. Ночь же…

– Ночью ехать легче. Дорога пустая. Вот утром – одно наказание. Подводы мешают. Гуднешь – лошадь с перепугу в сугроб, кучер – кверху ногами. Смехотура! Вылез бы, глаза коню прикрыл, обождал бы, пока автотранспорт пройдет.

– Колхоз у вас, говорят, передовой.

– С прошлого года. Раньше туго было, а кулаков замели, и сразу все пошло на лад.

– И долго вы их разгоняли?

– А в один день. К одному старику пришли барахло записывать, так евоная сноха в закуток да восемь юбок на себя напялила. Ее, конечно, застукали. Спрашивают: «Сколь на тебе юбок?» – «Девятую надевала». – «А ну, ребята, пересчитайте!» Стали тут ее наизнанку заворачивать, она визжит, а ей юбки на голову загинают. Смехотура!

К другому пришли, велят из дому выгружаться. Дед суровый, седой, на бога похож. Лег на стол, глаза закрыл и руки крестом. Желаете, мол, выносите. Своими ногами не пойду. Активист, из бедняков, говорит: «Много я на своем веку покойников отпевал, но чтобы в валенках хоронили, сроду не видал. Сей минут, дедушка, обожди помирать, я тебе шлепанцы доставлю». А валенки у деда добрые, кожей подшитые. Надел дедовы валенки и побег во двор. Дед соскочил, замотки скинул и босой за ним. Цепняка отцепил, собака активиста – цап за воротник и распустила шубу надвое. Смехотура! А к третьему пришли…

– Обожди! Вот тут мне слазить. Стоп!.. Куда же ты едешь?

– Автомобиль не лошадь, папаша, – солидно объяснил паренек. – Автомобилю требуется тормозной путь. Коэффициент трения.

– Не больно хвастай, – сказал Макун на прощание. – И сцепление не дергай. Я тоже машину понимаю. «Фордзон» водил.

Он вышел на мороз и стоял, пока рубиновая звездочка не исчезла из вида. Стоял и думал:

«Бьешься как рыба об лед. Хочешь, как лучше. А тут помимо воли, за здорово живешь и в шевырдяевском деле замарался, и в контрреволюцию угодил. Теперича до утра не уснуть. Вот бы с Шилом поменяться, с Алексеем Тимофеевичем. Ничем парень не замаран, и думать ему не об чем. Молодой парень, а сколько смеха испытал…»