Текст книги "Овраги"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)
– Кому?
– Что значит кому? Оглоеду, который ее сманул.
– Ты его знаешь?
– Не знаю. Но разыщу.
– Прежде чем пускаться в поиски, рекомендую тебе сдать корову в колхоз. Дело не в корове, а в том, что комсомолец колхозникам-новичкам худой пример подает.
– Какая корова! У меня Верка сбегла, а вы про корову. Забирайте ее хоть сейчас. Больно надо!
– Дай-ка письмо. Гляди, что здесь сказано: записался в колхоз, а меня не спросил. Этого я никогда не прощу.
– Врет! Я ей, как легли, признался, какую мне бумажку Орловский подсунул. Она говорит: «Не беда. Нас и в колхозе никто не разлучит». Вот как она говорила, змея. А в письме корит.
– Не корит она тебя, а выгораживает. Вину на себя берет. Выходит, ты был за колхоз, а она против.
– Потому и убегла? Как бы не так.
– Убегла она потому, что переживала за тебя. Напугалась, что в кулаки тебя обратят.
– Не могла она такого думать.
– Не то важно, что она думала, а то важно, что люди думают. Семен ей в глаза сказал, что она тебя закулачила и погубила. Боюсь, Тимоха, ноги ломать некому. Любит она тебя! Вот дело в чем.
Тимоха недоверчиво посмотрел на Романа Гавриловича.
– А на что тогда письмо? – после долгого молчания спросил он.
– Письмо это она написала не тебе, а людям, – терпеливо растолковывал председатель. – Тем, которые захотят тебя осудить.
– Не верю!.. – Тимоха стал метаться по горнице. – Ничему не верю… Не могла она меня письмом вдарить! Сама скажет – поверю, а так – нет! Отпустите меня, Роман Гаврилыч, в районі
– Где ты ее найдешь?
– Найду! Она на бульвар ходит!
– Какой там бульвар! Обожди. Сядь. Мой тебе совет такой: хочешь, чтобы она вернулась, сиди и жди. Она вернется.
– А вы почем знаете? – подозрительно глянул Тимоха.
– Читал в конце пожелание: женись скорей? Что это значит? Это значит, что она на себя не надеется. Женишься – отстанет. Не женишься – вернется.
Тимоха светлел, словно под восходящим солнцем.
– Давай договоримся так, – продолжал Роман Гаврилович. – Корову ты отведешь в колхозный хлев; работай, как работал, и дожидайся жену.
– Она перед отъездом кепку мою целовала, – опустив глаза, сообщил Тимоха. – Мама видала.
– Вот видишь! Мой тебе совет: настоящий мужик должен своей жене доверять, по себе знаю. Жена у тебя хорошая. Глаз у нее острый, хозяйский…
– Это от отца, – оживился Тимоха, – от Николая Семеныча. Вот хозяин так хозяин. Знаете, что он делает: огурцы в тыквах солит. Не в кадушках, а в тыквах. Выскоблит середку и закладывает туда огурцы. Веревку купит – сразу ставит навар из дубовой коры кипятить. Сперва веревку в столярном клее помочит, после – часа два в навар. Веревка получается крепкая, как из стали. Нипочем не разорвать. Как она высохнет, Николай Семенович вылощит ее с олифкой да смотает как надо. Но это уже для красы, ради собственного удовольствия. Я, Роман Гаврилыч, так думаю: никакой Николай Семеныч не кулак. Было у него три коровы. Ну и что? Батраков-то он не держал. Советская власть медали ему давала. А нынче за этих коров его Нарымом пугают. Чем он виноват, что природа его окромя ума одарила разумом?
– А какая разница?
– Большая. Как между красавицей и раскрасавицей. Николай Семеныч говорит так: ум – от слова «уметь», а разум – от слова «разуметь». К примеру, Макун умеет «фордзон» гонять. Ум у него есть. А управлять колхозом доверили не ему, а прислали двадцатипятитысячника. И правильно. Макун, как говорится, трактор гнать насобачился, а мотор заглохнет – и все. Будет кнутом трактор хлестать, пока Чугуев на подмогу не прибежит. Разумный мужик хошь не хошь, а обречен забогатеть. И не столько на чужом труде, сколько на разумном хозяйстве. Чем его к белым медведям загонять, лучше привлекать к руководству колхозами.
– Да, научил тебя Николай Семеныч чему не надо.
– А чего? Я так думаю: коли вы разумных мужиков разгоните, пропадет любая деревня – и единоличная, и колхозная.
– Все? – Роман Гаврилович поиграл желваками. – А я-то считал, что ты человек. Уберегла тебя Советская власть от разумного кулака, уберегла от того, чтобы ты ему за меру зерна две платил, уберегла от того, чтобы он жену твою кованым сапогом забивал до смерти. А ты как за все это Советскую власть отблагодарил? Душу свою за корову продал. Да тебя первого из колхоза гнать надо!
– В чем и дело, – подхватил Тимоха, – она что же думает? Она меня любит, а я ее нет? Пущай меня первого высылают, а ее вторую.
Роман Гаврилович не заметил, как Тимоха встал, как у двери обулся.
– Гражданин председатель? – спросил он тихо.
– Да-да! – Роман Гаврилович вздрогнул.
– А когда, считаете, змеюшка моя воротится?
Председатель глянул на него таким взглядом, что Тимоха и не заметил, как оказался на улице.
ГЛАВА 15
ЗА ПРЕДЕЛЫ РАЙОНА
С семенным фондом было худо, особенно с пшеницей. Правление кинуло клич. Заведующий культурными развлечениями Петр провел разъяснительную работу и на сходе, и с каждым колхозником по отдельности, а почти никто семена добровольно не повез. Новички, те немного подбросили, кто ржицы, кто гороха, а из колхозных ветеранов не откликнулся ни один. Роман Гаврилович принялся упрашивать лично. Его агитацию обрывали вопросом: «А ты-то сам сколь мешков свез?»
Пришлось ходить по избам.
Ранним утром секретарь ячейки Емельян и Катерина пошли вдоль правого срыва оврага, а вдоль левого – Роман Гаврилович и Петр. Роман Гаврилович вооружился наганом, а Петр – шестом-щупом с железным наконечником. Митю не взяли. Сядемцы привыкли затевать драки и мальчонку вполне могли зацепить.
– Ты, давай, встань у двери, – учил Петр председателя-напарника, – склади руки на груди и замри. Будешь молчать, шибче будут смеяться.
Утро было морозное. Снег под ногами скрипел, как простиранный. Постучали к середняку Лукьяну Фомичу Карнаеву. До недавнего времени он работал нищим. По кускам ходил. Год назад бродячий промысел бросил, поскольку все сделались нищие. Он у них кусок просит, а они у него.
Лукьян мигом смекнул, зачем явились дорогие гости, и решил обороняться до конца.
Роман Гаврилович согласно диспозиции застыл у порога, а заведующий разумными развлечениями любезно заговорил:
– Какого же ты… дорогой товарищ, пашеничку в колхозный амбар не сдаешь? Тебе… твою… особое приглашение?
– А у нас нету! – сразу закрутила сирену баба. – Летошний год с пашеничкой прямо ау!
– Что значит – ау! Дурочкой не прикидывайся. Хлеб у тебя есть. Вон они, тараканы какие жирные ползают, что они у тебя, глину грызут?
– Таракану крошки хватит, – зашумел Лукьян. – А тебе небось мешок надо.
– Не мне, а вон ему, государству, – Петр кивнул на Романа Гавриловича. – Власти требуют. Давеча ты по кусочки ходил, а теперича мы ходим. Давай… моржовый, оболачайся. Нам время дорого. Сегодня правление.
– А… не хошь? – не сдавался Лукьян. – Ступай, ищи! Что найдешь, все твое!
– Не совестно? Баба вон какую… наела, а у него нету. Гляди, с красной доски сымем.
– А нам все одно! – шумела хозяйка. – Вешайте хушь на синюю!
– Товарищ председатель, – вытянулся по направлению к Роману Гавриловичу Петр. – Товарищ председатель правления и старший уполномоченный центрального районного комитета и окружной милиции. Разрешите выйти во двор и раскидать кизяки. Они… под кизяками мешки прячут.
– Я тебе раскидаю! Обыскивать не имеешь права!
– Чего зевло разеваешь? Не хочешь зерно сдавать, нечего было в колхоз залазить.
– А я залазил? Меня за уши затянули!
– Нам, Лукьян Фомич, полдеревни надо обойти. Либо зерно сдаешь, либо за антисоветчину привлечем. У товарища Платонова, между прочим, наган. Подумай…
– Нечего мне думать. Ничего я тебе не дам… Да вам сколько надо-то?
– Позабыл…? – ласково попрекнул Петр. – Двенадцать мешков.
– Каких двенадцать мешков?! – закричали одновременно два голоса.
– Мне до новин шестерых кормить!
– Куда годится! Ничего не дам… я на вас положил!
– Кормить детей надо или не надо?!
– Я у Кабанова три мешка занял. Кабанову четыре отдать надо!
– Тихо! – прикрикнул Петр. – Кабанову отдашь, сколько взял. Кулацкие проценты отменяем. Вот тут, в тетрадке, вот в этой клетке крестик поставь. Вот тут. Ступай к Пошехонову, бери лошадь и вези к амбару.
– Вот… мать! Сколь везти-то?
– Как договорились. Двенадцать мешков.
– А ху-ху не хо-хо? Вы что, вовсе…?
В то время, как дружеская беседа у Карнаевых принимала все более откровенный характер, в соседней избе, у Алены Глуховой, обстановка тоже накалилась.
После короткой отлучки она обнаружила сына Данилушку за очередным преступлением. Он разыскал сготовленную на два дня ржаную кашу и к приходу матери доскребывал остатки.
Данилушка был божьей карой Алены. Еще молодухой она проводила мужа на японскую войну, осталась одна, беременная, и по совету опытных баб попыталась вытравить плод. Ей не повезло: муж погиб под Мукденом, а сынок Данилушка все-таки народился. Рос он быстро, а вырос прожорливым и слабоумным: гонял с ребятишками змеев и плакал, когда они его обижали.
Пустой горшок привел Алену в отчаяние. Она ахнула, отхлестала двадцатипятилетнего Данилушку веревкой и поставила в угол на коленки. А явившиеся без приглашения Роман Гаврилович и Петр увидели не Алену, а чистую бабу-ягу – зобатую, растрепанную, черную от горя и от женской болезни.
Роман Гаврилович, переступив порог, опешил.
В избе было темно и тесно. Почти все пространство занимала печь, повернутая лицом к входной двери. Циновку на земляном полу заменяли клочья соломы. Кривой шест подпирал гнилую матицу. Дурачок стоял на коленях и причитал:
– Мамка, пусти, больше не буду!
Из всех углов веяло безысходной нищетой.
– Пойдем отсюда, – шепнул председатель Петру.
– Обожди! – отвечал тот. – Здравия желаю, Алена батьковна! Вишь ты, какая шустрая. Сама кашу шамаешь, а должок в колхозные закрома не везешь.
– А как же! Кабы не господь, вовсе беда…
– Не то беда, что воруешь, – Петр показал пальцем в потолок, – а то беда, что заповедь позабыла.
– Каку таку заповедь?
– Первую заповедь колхозника. Кто за тебя расплачиваться с государством будет? Я? Товарищ Платонов? Все сроки прошли, а за тобой шесть пудов. Сама отвезешь или пощекотать?
– Где я вам шесть пудов возьму?
– А вон, дурачок скажет. Будь здоров, Данилушка!
– Завсегда готов! – рослый небритый парень вскочил и воскликнул: – Да здравствует Коминтерн! – и широко улыбнулся.
– Где тут у вас хлебушек?
Данилушка с готовностью скинул с ларя тулуп, подушку и поднял крышку. Петр потыкал щупом, завел глаза, подсчитал:
– Мешка три будет.
– Сколько дадите? – спросил Алену Роман Гаврилович.
– Хучь все, – отмахнулась она. – Все одно подыхать. Хучь сегодня, хучь завтра…
– Все в Авиахим! – весело крикнул Данилушка.
В обед собрались у Платонова, подбили итоги. Оказалось, собрали примерно четверть того, на что надеялись. Заведующий разумными развлечениями произнес по инерции непечатную фразу.
Принялись за следующий вопрос, не менее тягостный: раскулачка Ковалева и Чугуева.
– Давайте решим по-быстрому – и до вечера, – досадливо предложил Роман Гаврилович. – К Ковалеву пойдет Фонарев. Емельян, возьми на подмогу Шишова и Вавкина. Там дело просто. А как с Чугуевым?
Все, кроме Петра, сидели насупившись. Чугуевых жалели. Жалели и шуструю Ритку, и добрую глуховатую тещу, и самого хозяина, словом, всех, кроме упорной жены Федота Федотовича. Опись имущества назначили на сегодня. В тройку вошли Платонов, Пошехонов и Петр. Катерина идти к Федоту Федотовичу отказалась наотрез. Операция его раскулачивания напоминала ей удаление здорового зуба.
В качестве понятого назначили Лукьяна за то, что он вместо двенадцати мешков зерна согласился дать только два.
– Обыскивать будут Пошехонов и Петр, – сердито говорил Роман Гаврилович. – Кроме барахла особо искать зерно… Чего вы все скисли, как мокрые курицы?
– Можно, я отлучусь? – попросила Катерина.
– Сиди! – возразил Емельян. – Выпустим – к благодетелю побежишь. Всю обедню испортишь. Орехова раскулачивали – баба его все тарелки перебила…
– А вы что глядели? – укорил Роман Гаврилович.
– Опешили с непривычки.
– Так вот. Входи и сразу бери власть в свои руки. Любой антагонизм пресекай немедленно. Церемоний не разводить. Раскулачка – законная часть классовой борьбы: если не дашь в морду ты, дадут в морду тебе.
– Вот это верно, – Петр потер руки от удовольствия. – Вот это так правильно…
– И на Чугуева надо свалиться как снег на голову. Внезапно. По этой причине, товарищ Катерина, до прихода тройки являться вам к нему нежелательно.
– Неужто я ему скажу! – обиделась Катерина. – Что вы!
– Он по глазам смекнет. Поглядели бы на себя. Будто кого похоронили. Знаете что, Катерина! Смастерили бы вы нам красные повязки. А то вид у нас, как бы получше сказать, шибко гражданский.
– Давно бы надо сдогадаться, – сказал Петр. – В избе-читальне третий год лозунг про всеобуч висит. Снимем и нарежем. Нацепим повязки на рукава, никто поперек сказать не посмеет. Пошли, Катерина!
– Эва, разбежался, – притормозил Емельян. – Чего тебе с ней ходить? У тебя свои детишки плачут. Давай ключи, я пойду.
У двери кашлянули. Роман Гаврилович обернулся.
В горнице стоял незнакомец в коротком кавалерийском полушубке и с пухлым портфелем под мышкой. Лицо у него было бледное, лобастое, с плотно закрытым безгубым ртом.
Когда он вошел, никто не слышал.
Он взглянул на всех сразу и спросил:
– Заседаете?
– Заседаем, – ответил Роман Гаврилович. – А вы кто такой?
Незнакомец показал, не выпуская из рук, удостоверение так, чтобы видел только Роман Гаврилович.
– Вот оно что! – Роман Гаврилович встал, уважительно поздоровался. – Давно ждем.
Незнакомец подошел к Катерине и, ко всеобщему изумлению, поздоровался с ней за руку.
– Здравствуйте, Юрий Павлович, – Катерина смутилась. – Ну как?
– Продвигаемся, – ответил он загадочно. И, нацелив глаза на Романа Гавриловича, проговорил: – Погуляем?
Было непонятно, спрашивает он или приказывает. Они вышли.
– Это кто? – поинтересовался Емельян.
– Агент, – шепнула Катерина. – Про Игната выпытывал. Пробитый френч показывал.
– Ясно, – сказал Петр.
– Глядите, помалкивайте, – предупредила Катерина. – Я расписку давала молчать. Видать, докопался.
– Узнали, кто Шевырдяева убил? – спросил с печи Митя.
– Помалкивай! – откликнулась Катерина. – Айдате за кумачом.
Они вышли. В доме возникла любимая Митей тишина, приманивающая мечты и возбуждающая воображение. Папа позволил сегодня не ходить в школу. Предстояла большая работа на раскулачке. У Чугуева-кулака отберут все орудия производства, живность, вплоть до собаки, отберут хлев, сарай, овин, конюшню, мебель, посуду, одежду. Не отберут только жену, бабку да Ритку. Дадут смену белья и хлеба на двое суток и увезут.
– Куда все подевались? – послышался голос отца.
– В избу-читальню ушли, – отозвался он с печи.
– Ну и славно. Передохнем малость.
Отец разулся, повесил сушить портянки. Только прилег, вернулась Катерина.
– Придется у вас шить, – сказала она. – В читальне холодно. Агент где?
– Сейчас придет. Про френч рассказал. Пока мы головы ломали, он разыскал того самого жениха, который продал агроному френч Шевырдяева. Жених служит на конном заводе. Берейтор. Выменял он пробитый пулями френч у какого-то «носатого», будучи сильно под мухой. По этой причине надежных сведений о «носатом» дать не сумел. Зато свои галифе, обменянные на френч, описал подробно. И знаете, что за галифе? Не поверите: жокейские галифе малинового цвета с леями желтой кожи.
– Батюшки! – ахнула Катерина. – Неужто Макун?
– Конечно. У Макуна был простреленный френч Шевырдяева, и он обменял френч на галифе. Агент настолько уверен в этом, что не привез берейтора для опознания… В конечном счете ему надо найти не галифе, а убийцу.
– Мне чего-то непонятно.
– Сейчас поймете. Предположим, взяли Макуна. Предъявили ему френч. Где гарантия, что Макун не скажет, что купил этот френч у неизвестного пропойцы?
– Зачем же он тогда к нам приехал?
– Думаю, затем, чтобы прощупать, какие могли быть у Макуна причины прикончить Шевырдяева. Во всяком случае, он в основном расспрашивал про Макуна. Интересовался семейным положением, привычками. А что я ему мог сказать? Живу здесь без году неделя… Между прочим, обрадовался, что Макун был членом машинного товарищества. Скажите, Катерина, вот что: какие отношения были у Шевырдяева с Чугуевым?
– Как у кошки с собакой. Какие могли быть отношения, когда Игнат донес на товарищество и всех их разогнали.
– Но Шевырдяев тоже был членом товарищества?
– А как же. И у него пай был. Сперва вроде согласно работали, а после пошла промеж них свара. Игнат горой стоял за бедняка, а бедняк больше уважал Чугуева. Чугуев, бывало, Макуна ругал почем зря, даже ударил однажды, а Макун служил Чугуеву верой и правдой, как все равно дворняга.
– Все точно. Агент такую цепочку и тянет: Чугуев не примирился с разгромом своего товарищества, затаил злобу и подговорил Макуна истребить Шевырдяева. Что Макун и исполнил. Выстрелил в спину Шевырдяева из нагана.
– Вы что, смеетесь? – удивилась Катерина. – Какой бы Федот Федотыч кулак ни был, а зла он не помнит. Сядемцы гадали, как он за Любашу с Семеном Ионычем поквитается. В те годы Федот Федотыч в бараний рог Семена скрутить мог. С ним сам председатель сельсовета кланялся. С той поры вот уже семь лет прошло, а он пальцем Семена не тронул. Только что не здоровкается… Агент небось к Макуну пошел?
– К Макуну. Макун для ГПУ сегодня самая лакомая находка. И понятно. До сей поры преступника искали по всей стране. А как попал под ихний прожектор Макун, стало ясно, что Шевырдяев погиб где-то здесь, возле Сядемки. Преступник был уверен, что его не видят и не слышат: всадил три пули и не побег, а принялся снимать с трупа френч. Не исключено, что Шевырдяева прикончили в овраге.
– Вам бы, Роман Гаврилович, не в колхозе, а в Чека работать, – печально пошутила Катерина.
– Почему именно мне? Каждый хороший коммунист – хороший чекист.
– Одно непонятно, – продолжала Катерина. – Зачем Макуну снимать с убитого дырявый френч и возить с собой доказательство своего злодейства. Макун-то хоть и не больно умен, но ведь и не Данилушка.
– Кто знает. Может быть, френч сняли, чтобы затруднить опознание трупа. Может быть, френч Макун где-нибудь нашел или купил. А может быть, Макун и убил. Все может быть.
Дальнейший разговор пришлось прекратить. Вернулся агент. Вид у него был удрученный.
– Не клюет? – спросил Роман Гаврилович.
– Скажите, пожалуйста, – уклонился он от прямого ответа, – это верно, что Макун души не чает в Чугуеве? Это действительно так?
– Всей Сядемке известно – так. Макун, когда вписывался в колхоз, поставил условие: чтобы председателем был Чугуев. Я это слышал собственными ушами.
– Макун мне поведал столько грязных историй про Чугуева, что, если хоть половина – правда, Чугуева надо брать на мушку, – агент направил немигающие глаза на Романа Гавриловича. – Макун не сомневается, что Игнат Шевырдяев погиб по прямому наущению Чугуева.
– Вот так здорово! – воскликнул Роман Гаврилович. – Про галифе вы ему сообщили?
– За кого вы меня принимаете? И я не говорил, и вас, и Катерину Васильевну прошу понять, что мы подходим к критической точке дознания. Любое неаккуратное слово – и все придется начинать сначала. – Агент достал из портфеля масляный пончик. – Когда вы пойдете описывать Чугуева?
– Часа через два.
– Напомните товарищам, чтобы тщательно изучили места, где можно спрятать огнестрельное оружие. Пусть прощупают каждую мелочь, – он откусил пончик. – Недавно у одного господина изъяли Библию с иллюстрациями Доре. Страницы были прорезаны так, что образовали футляр для нагана.
– А наган был?
– Наган был уже в кармане господина.
– А почему именно наган? – спросил Митя с печки.
Воцарилось гробовое молчание.
Агент положил недоеденный пончик на стол и спросил:
– Товарищ Платонов, почему вы не предупредили меня о посторонних лицах?
– Да это не постороннее лицо. Это Митька. А ну, сынок, подойди.
– Сынок или не сынок, значения не имеет. Мы оперативный штаб. Понятно?
– Понятно, – проговорил Митя. – Я только хочу сказать, что все почему-то думают, что Шевырдяева застрелили из нагана…
– Товарищ Платонов, что будем делать?
– Ступай, Митя, прогуляйся, – сказал Роман Гаврилович.
– Что вы! – возразил агент. – Он все слышал.
– Да и нельзя ему во двор выходить, – вмешалась Катерина. – Вона как метет. А у него снова пряжка поломалась.
– Почему вы мне не верите? – обиделся Митя. – Что я, поп Гапон, что ли? Я был звеньевой пионерского отряда. Меня в почетный караул ставили.
– Успокойся, Митя, – агент наставил на него немигающие глаза. – Никто тебя ни в чем не подозревает. Мы понимаем, что ты нам хочешь помочь. Ты все слышал?
– Все слышал.
– Вот в том и дело, – агент доел пончик и вытер пальцы бумажкой.
– Я не пойду на улицу. А только дыры получаются не обязательно от нагана, но и от других вещей, например, от вил… Моего папу тоже вилами протыкали… Скажи ему, папа…
– Неужели бы мы не сдогадались, Митя? – остановила его Катерина. – Ты френча не видел, а мы с дяденькой видели. От вил промежутки между дырками одинаковые, на равном шагу друг от дружки. А на френче две дырки рядом, а одна отдельно. Сама по себе…
– Время дорого, товарищи, – подгонял агент. – Давайте думать, как изолировать мальчика. И как это я прошляпил!
– Что с ним делать? – Роман Гаврилович пожал плечами. – Придется запирать. А запирать только здесь, в доме. Больше негде.
– Хорошо. Запрем в доме, – согласился агент. – Ты на нас не обижайся, малец. Виноват не ты, а твой папа. Да и я расслабился, потерял бдительность. Ты пойми, в нашем деле одно небрежное слово может провалить операцию.
«Одно небрежное слово», – подумал Митя. И вдруг перед ним словно в бреду возникла Атамановка, крутой берег реки, мама, распростертая у самой воды… По горнице, видимый только ему одному, прошествовал человек в серой шляпе с опущенными полями и, не отворяя двери, процедился в сени.
– Ладно, – сказал Митя. – Запирайте. Тетя Катя, а ты видала Макуна вилы? Один зуб сломанный…
– Видала, видала…
Все, кроме Мити, вышли на улицу. Роман Гаврилович сердито замкнул висячий замок и догнал спутников.
– Вот что я думаю, товарищи, – сказал агент. – Что, если включить Макуна в процедуру раскулачки? Хотя бы в качестве понятого. Любопытно посмотреть, как он будет контачить с Чугуевым.
– Сложно, – усомнился Роман Гаврилович. – Вряд ли у нас хватит времени наблюдать за кулацкой психологией.
– Наблюдать буду я. Макуну я представился корреспондентом окружной газеты. В том же качестве прибуду на раскулачку… А мальчонка у тебя с воображением. Вот если бы Шевырдяева действительно прикончили вилами, а вилы действительно оказались бы у Макуна, вот тогда бы нам не пришлось бы топтаться на ветру.
– Я тоже об этом подумал, – откликнулся Роман Гаврилович. – У Митьки глаз вострый. Товарищ Катерина, а вы не видали случайно вилы Макуна?
– Не знаю. Ни к чему. А если правда зуб ломатый, дырки, я так думаю, могут подойти. Вполне свободно. Только ни к чему все это.
– Что значит – ни к чему? – насторожился чекист.
– Не верю я, что Макун Игната порешил.
– Почему?
– Да потому, что не может этого быть. Не укладывается как-то.
– И у меня не укладывается. А все-таки вилы Макуна придется обследовать. Промерить расстояние между зубьями. И сделать это так, чтобы Макун ничего не заметил. Такова задача.
Задачу решили быстро.
К Макуну послали Митю с жалобой, что пряжка снова поломалась. Макун плюнул, принялся искать пассатижи. Только нашел, прибегла Катерина. Макуна срочно вызвал председатель. Макун снова плюнул, велел Мите обождать. Как только они вышли, Митя шмыгнул к печке, нашел вилы с поломанным зубом и вынес на свет. Подумав, забрался на стул, достал из-под пальтишка синюю папку, недавно принадлежавшую Вавкину, поставил вилы на пол вверх зубьями, проткнул папку, снял ее осторожно с зубьев, спрятал под пальто, прибрал вилы и стал дожидаться хозяина.
Макун вернулся серьезный и величавый. Именно ему поручили исполнять вместе с Карнаевым почетную обязанность понятого при конфискации имущества кулака Чугуева.
Макун был польщен доверием начальства и вместе с тем чрезмерно говорлив, что являлось верным признаком затаенной тревоги.
«Уж не догадался ли? – мелькнуло в уме Мити. – Кабы не заставил пальто снимать».
Впрочем, истинная причина возбуждения Макуна ему была неведома. Состояла она вот в чем: на прошлой неделе среди ночи Макуна навестил Федот Федотович и попросил свезти мешок с кой-каким барахлишком в школу и сдать его учителю Евгению Ларионовичу. Просьба бывшего председателя машинного товарищества Макуна не удивила: начиная с прошлого года почти все зажиточные мужики прятали свои фамильные ценности до тех времен, когда потишает.
В уплату за услугу Федот Федотович посулил хромовые сапоги. Увесистый мешок Макун повез ночью на салазках; на помощь ему Чугуев отрядил дочку Риту, вроде бы впристяжку, а на самом деле для того, чтобы у Макуна не возникло соблазна что-нибудь по пути стибрить. Рита оказалась помощницей проворной и осмотрительной. И, когда поутру возвращались домой, Макун подумал: «Благодать мужику, которому она достанется».
Все вроде прошло хорошо, и вдруг начались напасти: сапоги, даренные Федотом Федотовичем, оказались малы; по деревне ходит какой-то бледный, не понимающий шуток корреспондент, на раскулачке шустрая Ритка может проговориться. И тогда Макуна вполне свободно произведут из понятого в подкулачники…
Митя об этом ничего не подозревал. Он слушал нескладную болтовню Макуна и ждал, когда можно будет сказать «до свиданья».
Дома он оказался с чиненым ремнем и с дырявой папкой.
– Боюсь предсказывать, – сказал агент, поглядев папку, – но похоже, что мы приближаемся к истине. Не удивлюсь, если отверстия в френче совпадут с дырками в папке. Но, даже если не совпадут, Митя отлично выполнил задание. А пока что Митю на замок, а мы к гражданину Чугуеву.
Все поднялись. Только Митя печально, словно собачонка, сидел, как приказано, и нетронутая горбушка хлеба лежала возле него.
– Нет. Не могу, – проговорил Роман Гаврилович. – Надевай, Митька, красную повязку. Пойдешь с нами. Будешь делать опись имущества.
– Я вас предупреждал… – начал было агент.
– А я отвечаю за сына, – перебил Роман Гаврилович. – Все будет в порядке.
– Но…
– Надевай пальто, Митька. Если дяденьке охота в бдительность играть, пускай запирает нас тут обоих.
Митя быстро опоясался, и они вышли. На улице дожидались Пошехонов и Петр. По пути прихватили Макуна и Карнаева.
Темнело. Ветер дул в спину. Члены комиссии подняли воротники и молча пошли вдоль оврага. Вдруг сзади раздался звонкий голос:
– Позор нехотимцам! Да здравствует Союзхлеб!
За ними, так же подняв воротник, вышагивал Данилушка. Ему было лестно маршировать рядом с красными повязками. На него старались не глядеть, но, когда он приблизился и выкрикнул «Слава товарищу Вавкину!», стали недовольно переглядываться. Идиотские выкрики нарушали серьезность момента.
– А ну, ступай домой! – проговорил Петр.
Дурачок отстал. А минут через пять, когда стали опускаться на ту сторону оврага, снова раздалось на всю Сядемку:
– Закрой поддувало! Да здравствует Авиахим!
Петр дождался крикуна, размахнулся и стукнул его в лицо. Данилушка упал и заплакал.
В доме Чугуева горел свет.
– Не спит кровосос, – сказал Петр. – Отраву замешивает.
Клеймо отравителя прилепили к Федоту Федотовичу после смерти Любаши, и вовсе не за то, что он дал ей по ошибке глотнуть скипидара, а за то, что умен и суров, за то, что никому не давал в долг ни зерна, ни денег и, следственно, был мужик безубыточный.
Сыромятная петелька щеколды, которую к ночи хозяева обычно задергивают внутрь, на этот раз болталась на ветру, ожидала гостей.
– Давайте так, – скомандовал Роман Гаврилович. – Лукьян Фомич, карауль на крыльце. Никого не пускай ни в дом, ни из дома. Входим все разом.
Он умылся снегом, расположил наган в кармане рукояткой кверху и потянул дергушку. Дверь послушно отворилась. Прошли, толкаясь, по темным сеням. Петр отворил дверь в теплую горницу. Теща Федота Федотовича перегораживала ход длинной ухваткой. Была она маленькая, в лаптях-шептунах, плетенных из веревки.
– Прими кочергу, – приказал Петр, – пропусти гостей.
– Аиньки? – старушка замешкалась, держа на весу рогач с чугуном, и одинаково, как солнышко, улыбалась всем без разбора.
– Ладно, говорю, жар выгребать, – объяснил Петр. – Руки кверху.
– Аиньки?
– Посторонись. Отойди от печи.
– Как же, батюшка. А самовар греть?
– Не требуется. Отчаевались. Фугуй отсюдова!
– Ты, Петр, хоть и великий, а потише бы зевал, – заметил хозяин. – Не на гумне.
Федот Федотович сидел под божничкой и прожигал шилом дыру в эбонитовой панели радиоприемника. Лиловое пламя спиртовки освещало снизу его нос, надбровные дуги и строгие морщины лица. Мите он показался похожим на колдуна. Быстрым взглядом окинул хозяин вошедших, все понял и закрыл журнал «Радио – всем».
Увидал Митю, спросил:
– Цыпки прошли?
– Прошли.
– То-то, – кивнул Федот Федотович и склонился над спиртовкой. Железный был мужик.
Горница у него была середняцкая: те же длинные лавки по стенам, те же ходики со сказочными цветиками. Отличалась она от обычных сядемских жилищ только деревянным полом да суровым, казарменным порядком. Крашеный пол блестел. Половики тянулись как по линейке. Свисающие по углам подоконников шкалики перехватывали воду, натаявшую со стекол.
– Где хозяйка? – спросил Петр.
– К крестной пошла, батюшка, – отвечала старушка. – В Хороводы.
– А Ритка?
– Спит. Умаялась девка.
– Спит и пущай спит, – сказал Макун. – Не надо ее будить.
– А что у тебя на рукаве, батюшка? – спросила старушка. – Или кто преставился?
– Это, бабка, знак божий, – пояснил Петр. – Обозначает Страшный суд.
– Аиньки?
– Паразитам, говорю, судный день подошел.
– Тише зевай, – сказал Макун. – Сказано, дите спит.
– Да она не слышит, – Петр скинул полушубок и бросил на пол. – Глухая, как стена.
– Все равно потише давай, – велел Роман Гаврилович.
Командный тон у него как-то не получался. И Митя понимал состояние отца. Ведь он только что красную повязку на рукав цеплял, наган в кармане налаживал, к классовым боям готовился. А тут старушка уголь выгребает, девчонка под рябеньким одеяльцем дрыхнет. А сам классовый враг сидит себе в углу и мастерит радиоприемник.
– Папа, а радио тоже описывать будем? – спросил Митя.
– Спроси Петра. Пусть он решает.
– Винтики-шурупчики? – Петр пренебрежительно хмыкнул. – Делов-то! Пускай с собой в лес забирает… Ритка играться будет… Отмыкай замки, Федотыч.
– У нас воров нет, – сухо отозвался Федот Федотович. – Сроду не запираемся. Что Катерину не пригласили?
