Текст книги "Овраги"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
Вошли остальные, гремя винтовками. Натащили холоду.
Старшина продезинфицировал стены горницы лучом карбидного фонаря и объявился:
– Начальник отряда Карпенко. Председатель колхоза здесь проживает?
– Здесь, – ответила Катерина.
– Вернется, доложите: Фонарева направили в больницу, у избы Петрова поставили пост. Горюхина и Алехина ищем. Передайте председателю, что его ждут в сельсовете.
– Надо же! – воскликнул Пошехонов. – Никак Павел Акимыч! Сколько лет, сколько зим!
– Обожди, Ефимушка, обожди, – отбивался от него Тихомиров. – Мне идти надо… Спешу, Ефимушка.
– Товарищ не здешний? – насторожился старшина.
– Что значит, не здешний! – шумел Пошехонов. – Здешний. Наш, сядемский.
– Погреться зашел, – объяснил Павел Акимович.
– Так как же: здешний или погреться зашел? – обратился старшина к Катерине.
– Не знаю, как и сказать. Прежде в этом доме проживал. Теперь на станции. Стрелочник.
– Документы при вас? – устало справился старшина.
– Документа нету. У меня справка.
– Давайте справку.
Старшина долго освещал ветхую бумажку карбидкой, долго ее перечитывал и наконец спросил:
– Фамилия?
– Там указано.
– Фамилия! – луч карбидки уперся в лицо Павла Акимовича.
– Тихомиров.
– Тихомиров. Инициалы?
– Павел Акимыч.
– Павел Акимович. Давали подписку о невыезде?
– Как же. Давал.
– А почему отбыли с места поселения?
– Простите, товарищ начальник…
– Да это наш, коренной, сядемский, – пришел на помощь Пошехонов. – Он в этом доме жил. Это дом евоный. Катерину проведать пришел. Он этот дом сам поставил. Сам печь клал.
– Сам печь клал, это хорошо, – сказал старшина. – Печка ладная. А что самовольно отлучился с поселения, погано. Придется задержать.
– Зачем его держать, товарищ начальник? – огорчился Пошехонов. – Ну, раскулачили человека. Чего ж тут поделать. С кажным может случиться. Мужик он смирный. Мы с Катериной, члены правления, оба за него поручаемся.
Красноармейцы, распустив крылья буденовок, с любопытством разглядывали беглого кулака. Были они молодые, городские, первого года службы и еще не умели, как положено, заматывать обмотки.
– Он и на кулака не похож, – сказал один. – На середняка смахивает.
– И на середняка не тянет, – возразил второй.
– Вот как маскируются гады, – подытожил третий.
– Разговорчики! – прикрикнул старшина и миролюбиво обратился к Павлу Акимовичу: – Я, слышь, тоже печки клал. А такую мне не сложить. Обожди-ка, а на боку дверца зачем?
– Для свету, – вежливо пояснил Павел Акимович. – Дрова разгорятся, отворяй дверцу, и в горнице светло будет. Керосин не надо расходовать.
– Хитроумный ты мужик, товарищ Тихомиров. Гляди, другой раз не попадайся.
К старшине подошел очкастый красноармеец, тихонько сказал что-то и протянул тетрадь.
– Не может того быть, – пробасил старшина.
– Почитайте сами. Вот здесь вот.
И вежливо показал мизинцем.
Старшина прочел и растерянно огляделся. Не веря глазам, он прочел еще раз вслух:
– «Я уже не говорю о тех, с позволения сказать, „революционерах“, которые дело организации артели начинают со снятия с церквей колоколов. Снять колокола – подумаешь, какая революционность!»
Какой-то красноармеец хихикнул.
– Отставить смех! – скомандовал старшина. – Кто писал?
Все смолкли. Старшина уставился на Тихомирова.
– Товарищ Сталин писал, – робко пояснил Павел Акимович.
– Отставить! – шепотом скомандовал старшина. – Поумней ничего не придумал? Я тебе покажу – товарищ Сталин! За попов вступился! Контрреволюцию разводишь! Революционеры в кавычках! Крестьянскую массу разлагаешь! Товарищ Пошехонов!
Он оглянулся. Пошехонова уже не было.
– А ну, ребята, смирно! Сымите с него мешок. Ведите…
Павел Акимович без приказания заложил руки за спину.
Множество ног затопало сперва по горнице, а потом по сеням. Дверь хлопнула под ветром.
– Сразу видать, кулак, – сказал Митя с печи. – А ты его чаем потчуешь.
ГЛАВА 23
ВОПРОСИТЕЛЬНЫЙ ЗНАК
Роман Гаврилович быстро понял, что сглупил, пустившись в дальний путь без поддевки. Жгучий ветер пронзал потертое драповое пальтишко насквозь, словно марлю.
На выручку Емельяна Роман Гаврилович бросился, как был, в домашних валенках – чоботах с обрезанными верхами, похожих на боты. Надежные бурки остались на печи. Ноги и чоботы, зарытые в сено, медленно, но верно цепенели. И варежек не было. Приходилось греть руки в рукавах, а вожжи держать под мышкой.
Надо бы воротиться домой, утеплиться да взять наган. Но повернешь назад – наткнешься на пулю. Подумав, Роман Гаврилович решил дотянуть до Хороводов. Там проживал знакомый, партизан гражданской войны, товарищ Кусков. У него наверняка найдется на время тулуп.
Хорошо еще, что кнут не понадобился. Застоявшийся конь одинаково резво скакал и под горку, и на изволок, умеряя прыть лишь тогда, когда из темноты возникала страшноватая еловая лапка, обозначавшая трассу. Небо низко провисало над землей. Мертвая равнина, которую отныне величали сплошным массивом земель, отведенных колхозу имени Хохрякова, равнодушно дожидалась весны. Рваные тучки неслись в студеную темноту, туда, где на невидимом холме мерцал одинокий огонек «Услады».
Чем больше удалялась Сядемка, тем сильнее трепетало и оживало дальнее зарево.
Конь взлетел на взгорок. Открылись Хороводы. И Роман Гаврилович увидел – по селу гуляет пожар.
У околицы выскочили караульные. Один неловко стаскивал винтовку, другой внезапно раскинул руки перед мордой коня. Жеребец рванул вбок, но оглобля достала ретивого и, похоже, хмельного сторожа. Он упал ничком на обочину, а крыло розвальней отшибло его еще дальше.
Выстрела можно было не опасаться. Улица шумела, как в сочельник. Люди бестолково галдели. Мужик остервенело тянул упрямую корову, а его хозяйка металась вокруг и кричала:
– Да это не наша! Не наша!
Изба председателя горела. Вокруг блестели алые лужи. Бумажный пепел порхал в раскаленном воздухе. Далеко воняло тлеющим кизяком. С соседнего сарая капало. Угол кровли уже занимался. На соломе играли резвые, как котята, язычки пламени. Через три двора весело, словно дрова в печи, пылало правление колхоза. Тушить было некому. Люди торопились к бывшей церкви. Там взломали дверь и растаскивали зерно. Драки происходили бурные. У паперти валялись люди. Живые или мертвые, неизвестно.
Медленно проезжая в толпе мимо церкви, Роман Гаврилович увидел арестованных красноармейцев. Их было шестеро. Белея в ночной темноте исподним, шли связанные вожжами ребята. Они, видно, так же, как и Роман Гаврилович, не понимали, как такое возможно в эпоху сплошной коллективизации, когда бедняки и середняки повсеместно громят кулачество и идут в колхозы целыми селами и волостями. Конвоировали плененных бедняки, вооруженные топорами и вилами. А перед строем кривлялся бывший партизан Кусков и подбирал на гармошке что-то похожее на «Камаринскую».
Роман Гаврилович вспомнил о своем нагане, пригревшемся в доме под подушкой, поиграл желваками и больно хлестнул Гнедка. Удивленный конь рванул, прохожие, матерясь, шарахнулись, и под полозьями шибко захрустело рассыпанное в колее жито.
Тучи густели. Пошел снег. Видно стало хуже. Гнедок, сбавив ход, выскочил на пустынную насыпь. Роман Гаврилович обрадовался, да ненадолго. Впереди на большаке копошились люди и слышалась гугнивая команда Дуванова.
О том, чтобы съехать под откос на заболоченный кочкарник, нечего было и думать. Разменяют наверняка. Ставить свою жизнь на кон, пока товарищи заперты в часовне, Роман Гаврилович не имел права. Он снова хлестнул коня и, вцепившись в передок, распластался на сене. Дровни клюнули вниз, сильно ударились, встали чуть не дыбком и тяжело шлепнулись на полозья. Раздался треск, похожий на треск горящей головни. Кто-то вскрикнул от боли.
– По коням! – заорал Дуванов…
И только когда насыпь незаметно перешла в выемку, затихла беспорядочная пальба и Роман Гаврилович начал соображать.
А произошло вот что: хороводовские бунтовщики копали траншею, чтобы преградить путь районному транспорту. Могучий жеребец не только перескочил яму, но и вызволил дровни и спас хлеставшего его ни за что возницу.
Выемка кончилась. Шершавый ветер приклеивал к уху воротник. Мятой простыней стлалась снежная равнина. «Ничего, – подумал Роман Гаврилович, – до сельсовета дотяну, оденусь потеплей». До сельсовета, размещенного в двадцати верстах от Хороводов, населенных пунктов не было. Да и большак заметало. Местами дорога угадывалась только по еловым лапкам.
Роман Гаврилович не мог понять, что его беспокоит: то ли опасение за Митю, то ли страх погони. Наконец тревога стала невыносимой. Он сошел с саней и чуть не упал. Ему показалось, что вместо ног у него ходули. «Бегай!» – приказал он себе. Воткнув озябшие руки в рукава, он побежал рядом с конем, постепенно теплел, успокаивался и внезапно понял: беспокоила его неразгаданная причина сухого треска. Он покачал дугу, попробовал, не оглобля ли треснула. Жеребец попятился.
– Балуй! – раздраженно крикнул Роман Гаврилович, но тут же спохватился и похлопал своего спасителя. Гнедок обиженно отвернулся.
Убедившись, что розвальни целы, Роман Гаврилович разобрал вожжи и поехал. Только сел, ноги стали снова неметь и тоска снова навалилась на душу. Вспомнилась покинутая навеки городская комната, балкон, кухня. «Там март месяц, весна, сосульки, – подумал он, – а здесь пурга да январские морозы. Как бы горло не застудить».
Он спрыгнул с розвальней и побежал рядом с конем. Из темноты высунулась очередная еловая лапка. Он выдернул ее и забросил в снег. Наезженная колея вскоре потонет в снегу, и без указующих знаков преследователи наверняка собьются. Некоторое время это занятие развлекало его.
«До сельсовета верст восемнадцать. Ветер в спину, дорога утыкана ветками, – рассуждал Роман Гаврилович, выдергивая ветки. – Часа за два добежим до села, оденемся потеплей и рванем в район, докладывать обстановку».
Между тем мороз делал свое дело. Когда Гнедок резко дернул в сторону, Роман Гаврилович с удивлением обнаружил, что он не бежит, а лежит, скрючившись, в розвальнях, а дорогу зыбко освещают огни автомобиля. Стряхнув дремоту, он подскочил к коню и схватил его за недоуздок.
Что-то яркое и грузное нагло слепило Романа Гавриловича. Винтообразные космы метели словно всасывались мертвыми лучами фар. Роман Гаврилович пытался прикрыть коню глаза, но Гнедок взвился на дыбы и увяз в сугробе. Снова послышался треск, дровни накренились, ветер выдул из них бесформенный тюфяк свалявшегося сена, и оно лешаком запрыгало в темноту.
Глухой броневик, закупоренный сталью по самые колеса, проехал мимо. Вслед за броневиком тянулся грузовик, наполненный рядами красноармейцев. Они сидели плотно, будто примерзшие друг к другу.
– Стой! – закричал Роман Гаврилович, размахивая шапкой.
Машины, не отвечая на зов, упрямо пробивались сквозь снежную мглу. Шум моторов слился со свистом метели, и долго было видно, как снопы огней освещают то небо, то землю.
– Эти и без вешек не заплутают, – сообщил Гнедку Роман Гаврилович, вытаскивая коня на дорогу, и смолк на полуслове. Он заметил, что дуга перекосилась на сторону. Левый гуж, сцеплявший оглоблю с хомутом, лопнул. Поняв это, Роман Гаврилович растерялся по-настоящему. Заменить порванный гуж нечем, а на одной оглобле далеко не уедешь. Да и оставаться в открытом поле под ледяным ветром нельзя. Конь нервничал, гонял по зубам гремучее грызло.
– Что будем делать? – спросил Роман Гаврилович.
Чуя смятение хозяина, Гнедок мотнул головой. Он не желал отвечать на глупые вопросы.
– Вот мы что сделаем, – сказал Роман Гаврилович. – Выпряжем тебя и отправимся в путь верхом. Не возражаешь?
Начал он с того, что попытался распутать чересседельник, но задубелые пальцы отказывались исполнять самую простую работу. Испугавшись, Роман Гаврилович бросился оттирать руки снегом. Острые снежинки царапали ладони, сдирали кожу. Он тер и тер, пока не ощутил противную липкость крови.
– Ничего у нас с тобой не получается, – сказал он коню, убирая ненужные руки в карманы. – Придется топать пешечком.
Он свистнул коня и полез на большак. Конь, похрапывая в душившем его хомуте, тащил дровни вперед.
– Куда наладился, голова два уха! – остановил его Роман Гаврилович. – В район? Там и без нас разобрались, коли броневик прислали…
Они повернули на Хороводы. Ветер хлестал в лицо, распахивал воротник, задувал за шиворот.
– Не спеши, – внушал себе Роман Гаврилович. – Главное, не отрывайся от большака. Черт меня попутал вешки выдергивать. Не спеши.
Увещевания были излишни. Спешить Роман Гаврилович и так не мог. Пахать снег чоботами становилось труднее. Он остановился передохнуть.
Свистела метель. Коня слышно не было.
Ни на что не надеясь, побрел он куда глаза глядят, наткнулся на брошенную в пожне сеялку и сел, прижавшись к холодному бункеру.
Предсонное оцепенение охватило его. Вдалеке залаяла собака. Он не пошевелился. В уютном затишье за бункером полузанесенной сеялки клонило к дремоте. И думы тянулись медленные, уютные. Хорошо, что Митя не один в бестолковой заварухе, хорошо, что при нем Катерина, хорошо, что она не торопит расписываться… Авось Пошехонов догадается, даст ей знать, что председатель отбыл в район, успокоит. Что бы там ни было, а уважают его сядемцы. Пошехонов, который, кроме коней, никого не признает, и тот уважает. Деликатный мужик. За худую сбрую надо бы председателю пенять, а он бедолагу Вавкина поругивал. Дескать, Вавкина поминаю, но и ты, председатель, все ж таки мотай на ус.
«Вернусь домой, посажу на сбрую Кирюху, – соображал Роман Гаврилович. – Он у Орехова батрачил. Дело знает. А машины, принадлежавшие ТОЗу, надо проверить и прощупать лично. Кто его знает, может быть, гниют под снегом, как эта сеялка… При свете пожаров стало видно: Горюхин – саботажник и лютый враг. Мы ему пощиплем перышки. И белогвардейца с пистолетом за шкирку возьмем. А все-таки я с ним где-то встречался», – подумал Роман Гаврилович. Чтобы подогреть вялую память, он стал повторять фразу «Куда, мужичок, собрался?» и с каждым повтором со все большим изумлением замечал, что голос неизвестного как-то связан с покойной Клашей.
Вспомнил он внезапно. Вспомнил и имя – Стефан Иванович, и нелепую драку в Собачьем садике.
И, как только вспомнил, в снежной вьюге замерцала долговязая фигура припадочного адъютанта. Ветер подогнал Стефана Ивановича ближе, и Роман Гаврилович увидел в его руке серебряный дамский пистолет.
– Руки вверх, друг мой, – вежливо проговорил Стефан Иванович. Был он в кепке с наушниками, в полосатом шарфе и колыхался под ветром, словно занавеска.
– Я тебе покажу «руки вверх»! – отвечал Роман Гаврилович. – Бросай оружие, контра! Недолго тебе ходить по земле.
– Знаю, любезный Роман Гаврилович, знаю. Увы. Тернии мы с вами преодолевали достойно, но до звезд не добрались. Дойдут другие. Побеседуем о чем-нибудь успокоительном. Хотя бы о вопросительном знаке…
– О каком вопросительном знаке? – Роман Гаврилович пристально посмотрел на адъютанта.
– О том самом, – внушительно произнес Стефан Иванович, – который изобразил Емельян. Помните? Вы возмутились, как беспартийный колхозник посмел марать знаком сомнения заветы вождя мирового пролетариата.
– Да-да… Помню. Погоди, погоди. А тебе откуда все это известно?
Стефан Иванович не отвечал.
Роман Гаврилович поднял заиндевевшие веки. Возле него никого не было. И следов не было. Метель свистела то тихо, то шибко. Вдали снова завыла собака.
«Похоже, засыпаю, – безразлично подумал Роман Гаврилович. – И собака грезится, и адъютант… К чему бы это? Надо вставать, а то вовсе застыну».
Ему показалось, что он поднялся и шибко, по-кучерски заработал руками. Ему становилось все теплее и приятнее.
– Вы, конечно, помните мои соображения о провале нэпа, – снова раздался голос Стефана Ивановича. Роман Гаврилович вздрогнул и увидел, что сидит на прежнем месте, а на складки его пальто уже надуло плотные игрушечные сугробики. Адъютант, как ни в чем не бывало, мотался перед глазами занавеской и продолжал: – Однако эти соображения имеют более широкий смысл. Они учат политика трезво оценивать ситуацию и быть настойчивым в достижении цели. И поскольку я смею считать себя политиком…
– Мотай отсюда, – прервал его Роман Гаврилович. – Финтишь и виляешь. Слушать противно.
– Не верите? – искренне удивился Стефан Иванович. – Но почему?
– Потому что ты мне снишься. Только и всего. Тебя нет.
– Почему нет? Я вынуждаю вас мыслить, следовательно, существую… Простите за трюизм, но общеизвестные вещи трудно выразить по-своему… Кстати, абзац, отмеченный Емельяном, повторяется через несколько страниц почти буквально: «Надо уметь начинать с начала несколько раз: начали, уперлись в тупик – начинай снова, – и так десять раз переделывай, но добейся своего». Емельян не понял, что мастер революции не призывал совершать ошибки, а призывал исправлять их.
– Вот именно, – не удержался Роман Гаврилович. – Емельян ставит вопросительный знак.
– Не судите его строго, – возразил Стефан Иванович. – Вспомните начало двадцатых годов, когда партия стала подхлестывать крупную промышленность, а мелкотоварное крестьянское хозяйство топталось на месте. Представьте себе поле боя. Командиры подхлестнули коней и умчались вперед, к лагерю противника, а малоподвижная пехота осталась далеко позади. Этой грубой метафорой я пытаюсь обрисовать экономику нашей молодой республики, которая возникла у нас вследствие отрыва передового отряда революции от подавляющей массы населения – от массы крестьянства. Чтобы не проиграть бой, передовой отряд должен был отступить и, отступивши, сомкнуться с отставшим крестьянством.
– Эту задачу и решают колхозы, – перебил Роман Гаврилович. Его порядком раздражала гладкая болтовня адъютанта.
– Эту задачу могли бы решить колхозы, – мягко поправил Стефан Иванович, – если бы следовали ленинскому указанию сомкнуться, отступивши, с крестьянской массой и вместе с ней, в сто раз медленнее, но зато твердо и неуклонно идти вперед, чтобы она, крестьянская масса, всегда видела, что мы все-таки идем вперед. Наша цель – восстановить смычку, доказать крестьянину делами, что мы начинаем с того, что ему понятно, знакомо и сейчас доступно, при всей его нищете, а не с чего-то отдаленного, фантастического с точки зрения крестьянина.
Ленин призывал вас не прятать ошибки, а публично выявлять и исправлять их. А вы вместо того, чтобы вернуться к покинутым войскам, вместо того, чтобы поспешать медленно, вы совершаете новую роковую ошибку. Вы пытаетесь затащить крестьянство силком на рубежи, достигнутые индустриальным городом.
– Мы идем генеральной линией партии, – сказал Роман Гаврилович. – Сталин утверждает: социалистический город может вести за собой мелкокрестьянскую деревню не иначе, как насаждая в деревне колхозы и совхозы и преобразуя деревню на новый, социалистический лад.
– Вот-вот, – подхватил адъютант, – Ленин призывает рабочих идти вместе с крестьянской массой, а вы тащите деревню за собой. Ленин советует начинать с того, что крестьянину понятно и знакомо, а вы требуете насаждать колхозы. Потому-то Емельян и поставил вопросительный знак.
– Начетчик, – презрительно усмехнулся Роман Гаврилович. – Ленин говорил в двадцать втором году. А у нас на дворе тридцатый.
– Это не важно. Разница между трудовым состоянием рабочего и крестьянина и сегодня та же, что и в двадцать втором году. Любая ошибка в перестройке крестьянского производства, любой просчет в перестройке его потрясают жизнь крестьянской семьи сверху донизу, приносят не только протори и убытки, не только разруху и семейные неурядицы, но в первую очередь физическое истребление людей. Здесь можно ошибиться один раз, от силы – два раза, но выдюжит ли двужильный русский мужик десять переделок? Вот в чем вопрос. Машину десять раз переделать можно, а живого мужика – нельзя.
– Мужик, значит, не выдюжит, а рабочий выдюжит?
– Рабочий выдюжит. Выдюжит, потому что ни авария, ни перестройка цеха не коснется его бытового уклада. Рабочий отработает восемь часов и выйдет за заводской турникет в другую, вольную, неслужебную жизнь. А у крестьянина труд и быт нераздельны. Крестьянская семья в одно и то же время и бытовая ячейка, и цельный, единый трудовой организм. Все члены семьи чуть не с пеленок трудятся. Жизнь крестьянина не делится ни на недели, ни на пятидневки. Его жизнь – непрерывный, целенаправленный трудовой рабочий день. Крестьянская семья – все равно что бригада на заводе. Уведите со двора корову, и весь уклад семьи, и трудовой, и бытовой, полетит вверх тормашками. Корова для крестьянина не только машина, производящая молоко, а полноправный, иногда самый необходимый член семейного организма.
– Эх ты, горе-теоретик! – Роман Гаврилович рассмеялся. – Выходит, корова – родня мужику? Кума? Племянница?
Что адъютант ответил, да и вообще ответил ли что-нибудь, никому не известно, Роман Гаврилович смеялся…
Откопали его через трое суток, когда мятежи в районе были ликвидированы, а спецотряды вернулись на свои зимние квартиры.
Роман Гаврилович сидел, скорчившись, и на мраморном лице его навечно заморозилась улыбка.
