Текст книги "Овраги"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)
– Я пойду через реку, – заявил Митя.
– Ты, рыжий ячейщик, не заводись, – сказал Ванька Карнаев. – Куда Генька поведет, туда и потопаешь.
Митя огрел Ваньку мешком с учебниками. Ветхая лямка мешка порвалась. Пока Митя опахивал снег с тетрадок, ребята разбежались. При нем остался только первый ученик Генька, сын кузнеца Кабанова. Геньке колхоз доверил водить новичка домой после вечерних занятий. Он насмешливо следил, как Митя затягивал узел на лямке, и от этого у Мити ничего не получалось.
– Чего встал? – спросил раздраженно.
– Тебя жду.
– Чеши давай, – Митя сердился на Геньку и на узел, который на морозе не хотел завязываться.
– Домой один дойдешь?
– Дойду. Больно ты мне нужен.
– В штаны не накладешь сам-то?
– Чеши, тебе говорят, отсюда. Глиста в галошах.
– Догоняй, коли так.
Генька гордо потопал к дороге. А Митя ему назло зашагал коротким путем, к реке. Идти в сумерках одному по снежным полям было и весело, и жутковато. Митя знал, что у берега пробиты проруби и новые, заметные, и старые, коварные, чуть застекленные ледком. «Прошлый год, – стращал ребят Генька, – хороводинский старик как провалился в Терешку, так и остался лещей кормить». Митя осторожно, бочком спустился к излучине. На снежных застругах, застилавших лед, чернели свежие следы. Кое-где они прерывались голыми ледяными проплешинами. Осмелевший Митя проскальзывал их, как на коньках. Самое рискованное, по его мнению, препятствие – реку – он преодолел шутя и, взобравшись на берег, прикинул глазом пройденный путь. Во тьме алмазом блестел огонек, но очертания усадьбы едва различались. Да и следы пропали. Митя подумал, не стоит ли вернуться, переночевать в школе (несколько малышей остались), но вспомнил ехидного Геньку и упрямо двинулся туда, где, по его предположению, проходила тропа.
Вдоль реки дул ветер. Надломанная луна то появлялась, то пряталась. Вокруг расстилались бледные снега. Вот-вот должна появиться тропка, по которой он днем беспечно бежал в школу. По этой тропе топают домой и Ванька Карнаев, и другие сядемские ребята; далеко они не могли уйти. Мите даже послышались смех и веселая перекличка. Он распустил уши башлыка. Прислушался. Стояла мертвая тишина. В лунном свете лениво дымился снег. Алмазный огонек пропал. В душе ворохнулась тревога. Нет, на авось идти не годится… Он посмотрел на небо. Моряки проверяют путь по Полярной звезде. Но между черными тучами не было ни Полярной, ни какой-либо другой звездочки.
А идти становилось трудней. Острая снежная пыль больно секла щеки. Зябли колени. Митя прошел, пожалуй, версты три, а вокруг дремали все те же невысокие сугробы и расстилалась мрачная безлюдная, как на Луне, равнина. И, когда впереди зашевелилось что-то черное, он сперва удивился, а потом уже испугался и повернул в сторону. Но, вспомнив Геньку, устыдился и вернулся на прежний путь.
Черное чудовище оказалось всего-навсего голым лозняком, наполовину впаянным в сугроб и дрожащим на ветру.
«Эх, ты, – попрекнул себя Митя, – надо не вилять по сторонам, а идти по закону Евклида. Снег крепкий. Ветер в спину. Вот и топай, чтобы ветер дул в спину. Топай быстрей, пока…»
Закончить беседу с самим собой ему не удалось. Он куда-то провалился и, словно на салазках, съехал под откос. Что с ним случилось, понял не сразу. Он лежал в глубокой яме. По обе стороны коридором тянулись высокие стены.
Ветер здесь дул слабей. Лежать в снегу было приятно. Митю потянуло на дремоту, но он вспомнил рассказ того же Геньки о сядемской девчонке. Послали девчонку к соседям – Вавкиным за спичками, а была метель. Спички она взяла, а на обратном пути заплутала. Прислонилась к стожку и заснула навеки. А до дома было саженей двадцать. Наверное, и Сядемка где-то рядом, рядом уютные избы с теплыми соломенными крышами… И в доме Тихомирова светится огонек. Папа газету читает…
Митя вскочил, оглянулся вокруг и понял, что он на дне оврага. А овраги идут к реке, к Терешке. Если пересекать овраги один за другим, обязательно окажешься в Сядемке. Проще простого!
Он вытряхнул снег из-за шиворота и из валенка, ощупью разыскал слетевшую варежку и стал подниматься по откосу.
Влезать оказалось непросто. Как только Митя добирался до середины, снежная глыба валилась вниз и тащила его за собой. Так повторялось несколько раз. Он вспотел, устал и начал бояться по-настоящему. Отдышавшись, снял мешок и попробовал забираться наискосок по-пластунски, приминая под собой снег. Он поднялся почти до верха, уцепился за прут на срыве и уже праздновал победу, как вдруг прут сломался и он полетел вниз, поднимая снежную пургу.
Положение было безвыходным в самом буквальном значении слова. Митя сел, зачерпнул горсть снега и стал его сосать. Он ел снег и успокаивался. Все идет правильно. Пришло наказание за гибель мамы. Не надо ни веревку воровать, ни денатурат пить. Засну – и все.
От ночного мрака отделился серый человек в шляпе с опущенными полями. Он шел очень прямо, в пальто, держа руки в карманах так, что высовывался большой палец, медленно прошествовал мимо Мити и, не оставив следов, скрылся. Чего на сей раз хочет от него мамин посланец? Может быть, не велит Мите умирать? Не велит бросать отца? И правда, что без него будет делать папа? Кто будет варить картошку? Переписывать протоколы? Что ж ты, сынок, одну беду натворил и на другую набиваешься? Тебя на свет произвели не для твоего удовольствия. Ты не себе нужен. Ты нужен людям – и маленьким, и взрослым…
Все это Митя понял, но сил шевельнуться не было. Так, может, он и заснул бы, если бы не странный, быстро приближающийся шорох. Что это? Снова призрак? Митя открыл глаза. По дну оврага молнией прокатился черный футбольный мяч, а вслед за мячом, оставляя на снегу следы брюха, тяжелыми прыжками, словно через барьеры, проскакала большая собака.
Митя не сразу понял, что это не собака, а волк. И катился вовсе не мяч, а заяц. А когда понял, вскочил, бросился к мешку, разыскал в пенале деревянную ручку с пером номер 86 и крепко сжал ее в кулаке.
– В глаз перышком не получал? – вслух пригрозил волку. – Подойди – получишь. – Прислушался, затаив дыхание. Ничего не было слышно. Только следы остались, словно помелом по снегу промели.
«А что, если и мне в ту сторону махнуть? – подумал Митя. – Заяц знает, что овраг выходит на реку, вот он и побежал на реку. Там спасется. А если я выйду на реку, то по льду-то обязательно доберусь до моста Сядемки. – Митя подивился тому, что для такой простой догадки понадобился заяц, подтянул поясок и двинулся в путь. Шагать было трудно. Снег здесь лежал пышный. Ноги приходилось выдирать из цепких сугробин, как из болота; ступни то и дело вылезали из валенка. – Нет, не догнать волку зайца по такому снегу. Не догонит, озлится и за мной воротится, – Митя крепче сжал ручку со стальным пером. – А может, и в капкан попадет. Тогда нам с зайцем вообще лафа».
Он вспомнил разговор Петра о капканах, расставленных по оврагам, и встал как вкопанный. «Вот еще! Не хватало мне вместо волка в капкан угодить!»
Он стоял, изредка вздрагивая. «Что делать? Так стоять до утра? Только до утра не достоишь. Евгений Ларионович рассказывал, что человек на девяносто процентов состоит из воды. Заморозишься до смерти и будешь торчать, как сосулька».
Митя боком поднялся повыше на откос и пошел, шагать стало еще трудней. Ноги то и дело ехали вниз, как раз туда, где под снегом разинуты зубастые пасти капканов.
Через полчаса Митя уже чуял в темноте близость речного простора. Прошло еще минут десять, и он ступил на лед Терешки. И волк его не съел, и в капкан он не попал. Осталось свернуть налево, и рано или поздно появятся огни Сядемки. Хорошо бы пораньше. Опасное путешествие отняло последние силы.
Деревня словно прибежала навстречу Мите. Не успел он пройти полверсты, как показались редкие огоньки, приветливо забрехали собаки. Одно было непонятно: огни светились не на левом, высоком берегу, а на противоположном, низком. В дальнейшем оказалось, что Митя забрел в село Хороводы, расположенное, если мерить по большаку, верстах в десяти от Сядемки. Но Мите было не до размышлений. Он побрел к слабо мерцавшему огоньку и наткнулся на баньку. От баньки тянуло теплом. Он зашел в отворенный предбанник и в полном изнеможении опустился на пол. По лавке была разбросана одежда. В парной спорили мужики.
– Кабанов знает. Только навряд ли придет, – послышался знакомый голос.
«Никак Петр!» – обрадовался Митя.
– Что же он, сукин сын, присягу забыл? – спросил сердитый голос.
– Так ведь ему не с руки. Больно поздно назначаете.
– Не твоего ума дело… Подкинь ковшик… Твое дело не рассуждать, а оповещать.
Каменка ахнула паром. Дверца отворилась больше.
– Я и оповещаю. А он меня спрашивает: как, мол, на всю ночь отлучиться, чтобы жена не заметила?
«Ну да, Петр! – Митя радовался и пугался. – Вот она, фуфайка».
Веники хлестали. Петр продолжал:
– Ну, он обуется, оденется. А жена спросит: куда на ночь глядя? Что ему сказать?
– Черт знает что такое! Если он бабу боится, зачем отделенным напрашивается?..
– Какой с него отделенный…
Дверь больно ударила Митю в плечо. Изнутри потянуло распаренным веником. Голый мужик на тонких ногах выскочил на снег, кинулся в сугроб и блаженно зарычал. Разворошив сугроб, бросился в баньку и прихлопнул дверь. Заработали веники, и Митя ничего не мог расслышать. Да он не очень-то и прислушивался. Он до того отупел, что его не удивляли ни встреча с Петром, ни сердитый незнакомец, ни то, что Сядемка оказалась на низком берегу. Было ясно одно: надо скорее тикать домой и пересказать папе то, что услышал.
Митя пошел вверх по тропе, добрался до большака. На зеркальных колеях, заполированных полозьями, он не удержался и сел. Подняться сил не было. И думать ни о чем не хотелось. Вместе с руками и ногами замерзали и мысли.
ГЛАВА 17
СТЕГАНКА С ЦИГЕЙКОВЫМ ВОРОТНИКОМ
– Здравия желаю, председатель славного колхоза имени Хохрякова двадцатипятитысячный жених Роман Гаврилыч! – провозгласил Емельян, появляясь у Платоновых. Он сделал глубокий поклон и, не выпрямляясь, принялся сбивать буденовкой снег с валенок. – Разрешите доложиться?
– Здравствуй, Емельян, – сдержанно ответил Роман Гаврилович. – Опять вроде под градусами?
– А как же. Давай пять и не дави пальцы, будь добрый! Всем известно, что ты чемпион мира. – Емельян пытался затушевать свою провинность неловким панибратством. – Осерчал? А за что? Ну, шкалик с Шишовым выкушали… Хозяйка закусить деруны из картофельной кожуры подала. Скусно.
– Хороший же ты пример подаешь беспартийной массе.
– Чего духаришься? Выходит, верующим можно, а нам нельзя?
– Разве сегодня праздник?
– Позабыл? А день Красной Армии?
– Так то вчера.
– Вчерась, если помнишь, ты меня в район погнал. А Клим Степаныч бутылку разве поставит? Ладно тебе скалиться. Два месяца не пил, еще два месяца не буду. Что у тебя с ногой?
– Чепуха. Вывих. Какой-то доброхот созоровал. Ступеньку с крыльца унес. А мне ни к чему. Вечерком вышел и ковырнулся. Пухнет, стерва.
– Вон они что делают, – Емельян сел за стол, покачал головой. – Гляди, Гаврилыч, ходи с оглядкой.
– Думаешь, снова Молотовы-Скрябины?
– А как же. Мне бы вчерась надо было заскочить, отчитаться. Да не захотел тебе нервы дергать. Ничего у меня в районе не вышло.
– Что значит – не вышло? А резолюция Орловского?
– Клим Степанович сказал, что, если бы даже окружком резолюцию спустил, он все одно ничего бы не дал. Поскольку у него ничего нет. Отказал начисто по всем пунктам. Семян не обещает ни меры. Велит не дожидать милостей, а снова пройтись по сусекам. А что толку? У колхозника, окромя мышей, ничего нету. Зимовалым зерном травятся… Скоро голодовать будем. Где Митька?
– Не знаю. Видать, в школе заночевал.
– Тогда слушай, – Емельян все-таки перешел на шепот. – В исполкоме говорят, будто по уезду листовка ходит. Агитируют против колхозов и против колхозных активистов. Призывают не выходить на работу. Я так считаю: ведут линию на срыв посевной. На машинке писано.
– Какой-нибудь городской прохвост сочинил, – подумав, сказал Роман Гаврилович. – Масса на машинке не пишет.
– Так и Клим Степанович считает. Ну, он ладно. Ему на всех собраниях дакают. А ты-то что? Думаешь, гдей-то там, за тридевять земель, отдельный вредитель затаился? Что вокруг тебя сплошняком поклонники Советской власти? Как бы не так! Отвори глаза пошире. Озлился мужик. Из веры вышел. Ладно еще, что тебе ногу своротили, а не голову…
– Ты, Емеля, не только красные праздники блюдешь, – усмехнулся Роман Гаврилович. – Ты вдобавок и паникер.
– Ладно обзывать-то. Надо дело делать. Мозгой шевелить и действовать. Зерно за трудодни обещал? Обещал. А обещал – давай.
– Чего я давать буду? – Роман Гаврилович было вскочил, скрючился от боли и снова опустился на скамью. – Я тебя к Климу Степанычу за зерном посылал. Где оно?
– Ссуды нет и не будет, считай, до осени. Худо нам с тобой, председатель. Надежда одна.
– Какая? – встрепенулся Роман Гаврилович.
– На мировую революцию.
– Вопрос серьезный, а ты дурака валяешь.
– А не веришь в пришествие мировой революции, выдай из семенного фонда. Негоже людей обманывать.
– Ты меня куда толкаешь? На уголовщину? Ступай проспись. Опомнишься, будем решать.
– Я уже опомнился, товарищ председатель. У Шишовых погулял и опомнился. Там у них малец в подполе картошку считал. Осталось семнадцать клубней. Семнадцать клубней на всю семью до будущего урожая. Это когда бывало, что картошку на штуки меряли?
Пришла Катерина с узлом.
– Гостинец принесла? – поинтересовался Емельян.
– Гостинец, да не тебе. Как нога, Роман Гаврилович?
– Пухнет.
– Вот самогонцу добыла. Не знаю, поможет, не знаю, нет. – Она опустилась на колени и принялась разматывать больную ступню. – Вона как раздалась.
– Хорошо тому живется, у кого одна нога, – привычно шутнул Емельян. – Чем тряпки мочить, поднесла бы председателю граненый стаканчик.
– Потерпите, Роман Гаврилович, – хлопотала Катерина. – Угнали вот Федота Федотовича, а теперь маетесь. Он бы зараз залечил. А я лекарь не лучше Емельки.
– Шут с ней, с ногой, – перебил Роман Гаврилович. – Как считаете, Катерина, зерно в деревне есть?
– Какое у нас зерно. Еще со сретенья не проспались, а погляди, какой хлеб жуем. Кто что в тесто замешивает. Кто овес, кто картошку. И куда все подевалось? Ну мы ладно. А скотина за что страдает? Коровы с голодухи гудят, как пароходы.
– Мы виноваты, – сказал Емельян. – Надо энергичней в колхоз заманывать.
– Заманишь, а что толку? В Хороводах всех вплоть до курей записали. А жуют так же, как и мы, шкуру картофельную. – Катерина вздохнула. – Вот беда… И клопа нонешний год много.
– При чем тут клоп, – раздраженно перебил Роман Гаврилович. Он не терпел упаднического нытья и прочих буржуазных пережитков.
– А это у них примета такая, – засмеялся Емельян. – Прусак – к добру, клоп – к худу. Темное суеверие. Мне, к примеру, все одно. Меня клоп не берет.
– Брезгует, – сказала Катерина. – Хошь бы весна подошла. Щавелем разживемся, крапивкой… Вы-то сами ужинали? Где Митька?
– В школе ночует. Слышите, как ветер свистит?
– Почему в школе? – Катерина встревожилась. – Манька сказывала, домой пошел.
– С кем? – насторожился Роман Гаврилович.
– Один вроде… С Генькой что-то не поделил и пошел один.
– На большак? – спросил Емельян.
– Вроде через реку. Ну да. Через реку. Генька большаком пошел, а он через реку.
– Не может быть, – сказал Емельян. – Если бы через реку, давно бы тут был. Считаю, в школу вернулся. Спит там без задних ног… Эва, как в трубе скулит-то…
Замолчали. Прислушались.
– Раньше в такую погоду на колокольне звонили, – Катерина вздохнула. – А ныне загибайся кто хошь. Никому дела нету.
– Закаркала! – возразил Емельян. – Ежели бы попов не разогнали, где бы ты семенной фонд держала?
– Иди ты! Много у тебя фонда? Роман Гаврилыч, зачем встали? Напиться я подам!
Он не ответил. Проковылял к окну, продул отталину, посмотрел на улицу.
– Чего тебе маяться, – подошел к нему Емельян. – Дозволь Гнедка оседлать. В «Усладу» сгоняю. Привезу твоего Митьку.
– Бери. Сам, гляди, не заплутай.
– Небось! Заплутаю, Гнедок на путь наведет… Ты, Катерина, приглядывай за председателем-то.
– Гляди там не загреми! – крикнул Роман Гаврилович. – Ступеньки нету!
– Небось!
Емельян вышел. Наступила тягостная пора ожидания.
– Время так бежит, – проговорила Катерина, глянув на ходики. – Половина двенадцатого.
– Что там копаетесь?
– Хоть ругайте, хоть нет, Роман Гаврилович, а добыла я вам зимнюю поддеву, – она достала из узла добротную ватную телогрейку. – Крепкая. Китайка… Не могу глядеть, как вы в драповом пальтишке по оврагам бегаете. Старухи и те смеются… Рукава узки были, я их отпорола, а там под пальтом все ж таки теплей. Примерьте. Гляди-ка, как влитая! Поворотитесь. И спина хороша…
– И правда, хорошо, – одобрил Роман Гаврилович. – Пуля не пробьет. Сколько я вам должен?
– Нисколько. Она мне дарма досталась.
– Что значит – дарма? Не назовете цену, не возьму.
– Скажу. Только не сейчас. Позже.
– Хорошо. – Роман Гаврилович скинул жилетку. – Позже и возьму.
– Ох и упрямый. Прямо как Иван Ахметович. Участковый. Обещалась, значит, скажу. Только не нынче.
Роман Гаврилович бросил жилетку на плечи Катерины и отошел.
– Ладно, – вздохнула она. – Только Емельяну не говорите.
– Это еще почему?
– Потому что… – она опустила глаза. – Эту телогрейку мне Емельян дал.
– Что значит – дал? Подарил?
– Подарил. Позапрошлый год. На октябрьские. Да вы не думайте. Ни разу не надеванная.
– Я вам вот что скажу, Катерина Васильевна. Если хотите сохранить наши отношения, увяжите эту штуку покрепче и сейчас же отнесите домой. Иначе…
– Да что вы! – Катерина испугалась. – Митьки нет, а я пойду… Как можно! А за поддеву не гневайтесь… По глупости я… Ложитесь, а я обожду.
Роман Гаврилович прикрутил лампу и неподвижно глядел на огонек. Он опасался любого намека на то, что Митю постигла беда, а присутствие Катерины было явным намеком.
– Чего вы ждете? – вскинулся Роман Гаврилович. – У Митьки головы на плечах нет? Он в школе ночует. Ступайте.
– Как скажете.
Что произошло дальше, они поняли не сразу.
Раздался звон осколков. Через разбитое окно винтом ворвался холодный ветер. Лампа потухла. Что-то ударило в печку и стукнуло об пол.
Случилось то, что пророчил Емельян. Кто-то метнул с улицы оледенелый камень. Целил в Романа Гавриловича, но промахнулся. Камень сбил лампу, отломил от угла печи кусок крашеной глины и шлепнулся на пол.
Катерина бросилась к разбитому окну.
– Вон он, паскуда, вон он! Тимоха!
И кинулась искать в темноте валенки.
– Вы куда? – Роман Гаврилович схватил ее за руку.
– Пустите! Уши ему надеру!
– Да вы что? А если он не один?
– А вот поглядим, один или не один. Десятилинейное стекло разбил, дармоед!
Она надела один валенок и пыталась нащупать в темноте другой.
– Не рыпайтесь, – сказал Роман Гаврилович. – Я вас не пущу.
Справиться с ней было непросто. Роман Гаврилович обладал железной хваткой, а она была хоть грузновата, но ловка. А Роману Гавриловичу приходилось беречь распухшую ногу и соблюдать в схватке с женщиной определенную деликатность.
Катерина не помышляла о сдаче. Резко повернувшись, она вырвалась, и Роман Гаврилович едва успел поймать ее сзади. Сцепив на тугой пояснице мертвым замком руки, он оттащил ее от двери и поволок к простенку. Стекло хрустело под ногами. Оба ударились о стол.
– Не балуйте, Роман Гаврилович, – выкручивалась Катерина. – Пустите. Его нельзя упускать… Пустите, не то покорябаю…
Она рванулась. Острая боль пронзила ногу Романа Гавриловича. Он стал падать, но упал не на пол, а на скамью и увлек за собой Катерину.
Она оказалась у него на коленях. Обручи мужских рук охватывали ее. Она чего-то испугалась.
– Тише, – увещевал Роман Гаврилович. – Нога болит. Войдите в положение.
– А мне что. Пустите! – дергалась и вывертывалась она.
– Да ловить некого. Он давно убежал.
Они тяжело дышали. Катерина внезапно обмякла и покорилась.
– Ну все, – сказала она. – Пустите.
– Уйметесь, пущу.
– Унялась. Гляди-ка, блузку порвали.
– Сиди.
– Не тискайте.
– Ты жила с Тихомировым?
– Да.
– А с Шевырдяевым?
– Я его любила, – она спохватилась. – И долго мне так сидеть?
– Сколько пожелаешь.
– Лучше встану. Ногу-то небось натрудили.
Она поднялась и, внезапно перейдя на «ты», проговорила:
– Хорошо мы с тобой поработали. Кофту всю как есть располосовали.
Она поправила волосы. И Роман Гаврилович знал, что она улыбается.
– А нога, похоже, зажила. Могу «цыганочку» дробить, – сказал Роман Гаврилович. Он попробовал встать, но охнул.
– Вот тебе и «цыганочка»! – Катерина подошла к нему. – Пойдем, ляжешь. Давай-ка вот так, потихонечку. Прыгай давай. Здоровой ногой прыгай, а ту подогни… Вот так… Вот так… Лягешь, накроешься потеплей, и полегчает.
– Посидишь?
– Поддеву возьмешь, посижу.
– Что с тобой поделаешь. Возьму. Ты куда?
– Двери замкну. Ложись. Разбирайся.
– Не убежишь?
– Куда мне бежать.
Роман Гаврилович разделся и лег. Сердце его колотилось.
О ноге он стал было забывать, а она снова заныла. Он поднялся на локоть, прислушался. Хлопнула дверь в сенцы, хлопнула дверь на улицу. Равнодушно стучали ходики. В трубе завывал ветер.
– Катерина! – крикнул он во всю мочь.
В ответ, словно передразнивая, взвизгнул ветер.
«Так и знал, – подумал Роман Гаврилович. – Обманула. Вот она, бабья порода… А может быть, так и надо?.. Я тоже хорош гусь: Емельяну за рюмку водки выговаривал, а сам только почуял бабу и заскакал вокруг нее, одноногий козел. И с чего это она должна к тебе в постель лезть? Ты хоть одно ласковое слово ей сказал? Боевая девка. Отшила без шума и без обмана. Разве бы я тронул ее без разрешения? Сидела же до того, Митьку дожидалась. Никто ее не трогал… А я-то распалился и про родного сына забыл. Отец, называется. Правильно сделала, что ушла. От таких кобелей не уходить надо, а галопом бежать надо… Может, все-таки передумает, вернется? Нет, такие не возвращаются… Ушла, и черт с ней… А что, если все-таки Митьки в школе нет? Что тогда?»
Он снова, уже в страхе стал прислушиваться, опершись на локоть.
Кажется, хлопнула входная дверь… Ну да, она, Катерина. Вытаскивает из рамы обломки стекла. Заметает осколки.
«Ну вот и все, – подумал Роман Гаврилович, успокаиваясь. – И нечего было паниковать. И Митька, конечно, спит в школе… Так и должно быть».
– Катерина! – позвал он. – Брось возиться! Потом!
– Иду.
Прошла еще одна очень долгая минута.
– Чего ты там копаешься?
Она возникла в темноте, босая, беззвучная, сняла блузку, юбку, бережно повесила на спинку стула, не торопясь, забралась под одеяло и обняла Романа Гавриловича.
– Ну и копуха, – попрекнул он полушутя, полусерьезно. – Ясно, почему колхоз из прорыва не вылезает. Черепашьи темпы.
– Ишь ты, какой сурьезный. Дыру в окне надо было закупорить ай нет?
– Перелезай к стенке.
– Как скажешь… Батюшки, что это у тебя тут?
– Наган. Он у меня всегда под подушкой ночует.
– А не стрельнет?
– Это смотря как будешь себя вести.
– Обожди, крестик сыму. Обожди, касатик…
И, когда в дверь постучали, никто не отозвался. В это время Роман Гаврилович и Катерина видели только то, что желали видеть, и слышали только то, что желали слышать.
Первой встревожилась Катерина.
– Дверь замкнула? – спросил Роман Гаврилович.
– Замкнула. И засов заложила.
– Пущай стучат, – сказал Роман Гаврилович, обнимая ее. – Рабочий день окончен.
– Как же, касатик? А если Емельян?
– Лежи и молчи, – приказал Роман Гаврилович.
– Как скажешь.
Он осторожно стал натягивать брюки на больную ногу, опоясываться, нашаривая здоровой ногой шлепанцы. И, когда засовывал в карман наган, за окном раздался чужой голос:
– Есть кто живой?
Роман Гаврилович вышел. Спросил в темноту:
– Кто здесь?
– Я здесь. Тебя не добудишься.
В дыре разбитого окна торчала заиндевелая голова. Стеганка с воротником из цигейки, которой Катерина закупоривала окно, валялась на лавке. Не успел Роман Гаврилович опомниться, голова поехала и закричала:
– Тпру! Стоять, Серый, тпру!
Окна в доме Тихомирова были прорублены высоко. Человек стоял на облучке.
– Вот это кто! – узнал Роман Гаврилович агента. – Езжай к парадному подъезду.
– Крепко же ты дрыхнешь, товарищ Платонов, – сказал агент. – Сын в степи замерз, а тебе и горя мало.
Он отстегнул тяжелую полость и позвал:
– Вылезай, Митя. Приехали.
Митя лежал недвижно под теплым покрывалом.
– Митька, вставай! – скомандовал отец.
Мальчик только ногой дернул.
– Вот оно, сонное семейство! Тебя будил – кулаки отбил, теперь за него принимайся.
Митю втащили в горницу и, не раздевая, положили на печку.
– Где вы его подобрали? – спросил Роман Гаврилович.
– Под Хороводами. На большаке. Выехал из Хороводов, вижу, сидит пацан в башлыке. Свернулся ежиком, а в кулаке ручка, – агент кинул на стол ручку с пером номер 86.– А что у тебя за моргалка? Председатель колхоза, а ламповым стеклом не разжился. И холодище, как на улице. Куда годится?
Роман Гаврилович заткнул стеганкой окно покрепче и рассказал, что произошло.
– Выпад классового врага, – агент поднес камень к немигающим глазам. – Ваши кидали. Сядемские. С реки Терешки притащили. Беснуются. Не удается разбить железную связь рабочего класса с крестьянством – разбивают оконные стекла. Кстати, Митя просил возможно быстрей доставить его домой. Сказал, что нужно срочно передать папе секретные сведения, и заснул. У тебя тут никого нет? – спросил агент.
– Что ты! Кто может быть в такую пору… Спасибо, что сына привез. Небось десяток верст кривуля проехал.
– Твоему Мите благодарность надобно объявить. Помнишь, он дырки на папке накалывал? Полностью совпадают с дырками на френче.
– Значит, Макун заколол Шевырдяева?
– Значит, что Шевырдяев заколот вилами, которые были найдены у Макуна, – поправил агент. – Твоя логика понятна: Шевырдяев разоблачил кулацкое лжетоварищество и при этом нажил двух врагов – Чугуева и, следственно, Макуна. У обоих выбита из-под ног почва, оба бешено ненавидят Шевырдяева. Ясно, что они захотят отомстить. Культурный кулак Чугуев лично мараться не станет, а направит на это дело Макуна. Макун заманивает Шевырдяева в укромное место и закалывает его вилами.
– А что? Разве не так?
– Не так. В тот день, когда исчез Шевырдяев, Макун работал на цементном заводе в городе Вольске и лежал в больнице по поводу эмфиземы легких. У него чистое алиби.
– Обожди. А вилы?
– Что вилы? Спроси у Макуна: где взял вилы? Ответит: на дороге нашел. И у нас нет никаких оснований утверждать обратное… Очень важно, что нового узнал Митя.
– Может, разбудить?
– Не надо. Пусть проспится. У него, похоже, жар… А завтра надо с ним побеседовать. Можно у тебя переночевать?
– А чего же…
– Не помешаю?
– Что ты…
– Кстати, как себя ведет Суворова?
– Ты что? Думаешь, она Шевырдяева заколола?
– Мало ли что я думаю. Она у Чугуева батрачила?
– Кажется, да.
– Почему «кажется»? Ты председатель. Должен знать свой актив. Особенно неустойчивый. Суворова батрачила у Чугуева. И, больше того, она наотрез отказалась помогать следствию. Если ей верить, Чугуев – не кулак, а ангел без крыльев… Что это у тебя за антик с кандибобером? – кивнул он на комод, белеющий заиндевевшей бронзой. – Вроде его у тебя не было.
– С прежнего места жительства, – нехотя объяснил Роман Гаврилович. – Прибыл малой скоростью.
– Дорогое сооружение. Ящиков никак пять.
– Ящиков пять, да класть туда нечего.
– Я ведь почему интересуюсь. Чугуев батрачил в «Усладе» у помещика. После революции обстановка усадьбы была разграблена. Шел слух, что кое-что присвоил Чугуев. Вот мне и померещилось, не переехал ли этот комод сюда после раскулачки Чугуева.
– Мародерством не занимаюсь. Я тебе железнодорожную накладную покажу.
– Не надо. Нам с тобой нужно верить друг другу, товарищ Платонов. Оба мы боремся за одно дело, и дело это святое… Просто подумал, у тебя окно выбито, на холоде лакировка трескается. – Агент уставился на стеганку с цигейковым воротником. – Ты уверен, что у тебя нет посторонних?
– Проверь, если сомневаешься.
Из неловкого положения Романа Гавриловича выручил Емельян. Явился он мрачный, замученный и, глядя в пол, отрапортовал:
– Задание выполнил, Роман Гаврилович. В школе.
– Что в школе?
– Митька. Спит без задних ног.
– Где?
– В школе. Где ж еще ему быть.
– Так то другой Митька, – грустно усмехнулся Роман Гаврилович. – А наш – вон он. На печи.
– Правда?! – лицо Емельяна осветилось. – А я голову ломал, как бы тебе половчее соврать. Не доехал я до «Услады», Роман Гаврилович. Заплутал. А признаться духу не хватило. Митька, выходит, дома? А ну зажмурьтесь!
Секретарь ячейки размашисто перекрестился и приподнял занавеску над печью. Митя чихнул.
– Будь наркомздрав! – крикнул Емельян и осекся.
– Не тревожь его, – попросил Роман Гаврилович. – Пускай спит.
– Да он не спит! Он, я так считаю, без памяти. Бредит… Чем бы его укрыть потеплей!
Не успел Роман Гаврилович подняться, Катерина вынесла из-за загородки одеяло. Была она босая, в юбке и в ночной рубашке из грубого холста.
– Ты почему здесь? – выпучил на нее глаза Емельян.
– А иди ты… – отмахнулась она и полезла к Мите. – Батюшки! Вот беда-то! Хоть бы валенки с него скинули! Роман Гаврилович, градусник у нас есть?
– У кого это «у нас»? – сразу засек Емельян.
– Не зевай попусту, – обратилась она к нему. – Ступай к Парамоновне. Возьми порошки – аспирин, сушеного донника, меду и градусник. Скажи, утром рассчитаемся. Роман Гаврилович, бери топор, добывай где хошь жердины. Топить нечем. Юрий Палыч, подмогните. Знаю, вы на меня серчаете. Возьмите с койки подушку. Осторожней. Под подушкой наган. Заткните подушкой окошко. А стеганку я надену.
Роман Гаврилович взял топор и спросил:
– Гнедок у крыльца?
– У крыльца, – отвечал Емельян.
– Давай к Парамоновне! Верхом!
– А палочку начислите? – съехидничал Емельян.
– Начислим. Скачи.
Они вышли.
– Я все ваши разговоры слышала, – сказала Катерина агенту, – а вы кидаетесь на Чугуева. Да я Федота Федотыча с малолетства знаю. Он меня из детприемника взял, одел, выкормил и к труду приспособил. Разве стал бы он Макуна или кого другого на мокрое дело заманывать? Да он всей Сядемке отец был. Поглядели бы, как бабы ревели, когда его, ровно разбойника, с милицией из родного гнезда выпроваживали. Не дали хлеб из печи вынуть, бессовестные…
– В вашем положении о совести рассуждать рискованно, Катерина Васильевна, – вежливо предупредил Юрий Павлович. – А марать органы не позволим.
– Да кто это марает? Я? – даже при свете коптилки можно было заметить, как почернели глаза Катерины. – Меня хороший человек приветил, и я радуюсь, вот какое мое положение. А вот ваше положение, Юрий Павлович, разрешите уточнить. Чего это вы в Хороводы зачастили? По оперативному заданию? Всем известно, что ты человек секретный и работа у тебя секретная. А бабы все ж выведали, что оперативные задания ты выполняешь на Тамаркиной койке, при задутой лампе. И это при живой жене, которая пончики тебе печет и в портфель закладывает. Не совестно? У Тамарки муж в армии, ребятенок малый, а ты его в ноги кладешь, а сам на его место ложишься. Кабы любовь, ладно. А какая между вами любовь? Страхом ты Тамарку на крючке держишь. Вроде бы она гдей-то прибалуху про колхозы запевала. Какая краля была, канареечка, а погляди, куда ты ее затоптал. Замотки твои стирает, ногти тебе обрезает, а реветь ты ей не велишь. Обожди, мужик ейный воротится с армии, он тебе банок наставит. Подумаешь, Гарун Рашид, ногти ему обрезай! Позабыл небось, как в районе меня в ресторан заманывал?
