Текст книги "Овраги"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

– Ну что ж, – Орловский одарил собеседника обаятельной улыбкой. – Сообщим товарищу Чугуеву, зачем мы его пригласили? Мы пригласили вас для того, чтобы поведать приятную новость. Правление решило зачислить вас в колхоз.

– Меня? За что? – опешил Чугуев.

– Веселый вы человек, Федот Федотыч. Что значит – за что?

– За что такая милость?

– Давайте, товарищи, откроемся Федоту Федотычу, – тихонько, доверительно, словно предлагая взятку, заговорил Орловский. – Как известно, еще с прошлого года по вашему адресу распространяются всяческие слухи. Будто вас собираются лишать права голоса, будто вы совершали какие-то махинации в машинном товариществе и прочая чепуха. А именно сегодня, в разгар сплошной коллективизации, особенно важно иметь в деревне атмосферу доверия к нашим мероприятиям. Принимая вас в колхоз, мы пресекаем в корне слухи. От души поздравляем вас, дорогой Федот Федотыч, с званием колхозника, а колхоз с ценным пополнением, – секретарь райкома положил на середину стола бланк заявления. – Вам остается только поставить свою подпись.

– А если я не поставлю подписи? – спросил Федот Федотыч.

– Тогда не будет законного основания зачислить вас в члены колхоза, – печально объяснил Орловский.

– Так я не хочу в колхоз.

– Что значит – не хочу. Подписывай, сука! – прошипел Петр.

– Прекрати ругань! – Орловский грозно глянул на него.

– Пускай душу отведет, – Чугуев улыбнулся. – Что с него взять. Активист. Мы с вами не маленькие, гражданин секретарь. Скажите напрямик, зачем я вам нужен?

– Не понимаете? – утомленно завел глаза Орловский. – Классный механизатор не понимает, зачем он нужен колхозу… Если ставить точки над «и», повторяю: колхозу нужен ваш опыт, ваше имя, ваш авторитет.

– Вона что! – проговорил Федот Федотович. – С удовольствием бы, гражданин секретарь райкома, да на такую должность я не годен. Нос у меня короткий. Разрешите удалиться. У меня вар на углях.

– Какой нос? Какой вар? Вы не так поняли!

– Очень даже понял. А вот вы меня худо понимаете. Подсадную утку я на вашем театре сыграть не сумею. Можно выйти?

– Идите, – мрачно разрешил Орловский. Некоторое время он молча смотрел на бланк. Затем добавил: – С этим типом все ясно.

– Это правдашний кулак? – спросил Митя.

– А кто же. Слышал, как он от подписи отлупился? Не простой кулак, не экономический, а самая опасная разновидность кулака – кулак идейный. Кулаков, у которых по три лошади да по три коровы, мы еще в прошлом году ликвидировали. А вот контрреволюционную душу как угадаешь? Каким рентгеном просветишь? Вот в чем сложность момента. Тебе что, парень?

В горнице стоял мальчишка и смущенно перекладывал шапку из одной руки в другую. На нем было пальто, перешитое из женского демисезона, и большие, с чужой ноги валенки. На румяном лице пробивались нежные, как реснички, усики. Мальчишка подошел к Вавкину и попросил лошадь для поездки в сельсовет.

Вавкин поинтересовался, чего он не видел в сельсовете.

– С Веркой поедем, – сообщил мальчишка. – Расписываться.

– Она не сбегла еще к папе-маме? – спросила Катерина.

– Нет, – ответил мальчишка. Серьезничать стало ему невмоготу, и он расплылся в счастливой щербатой улыбке.

– А тесть как? – спросил Вавкин.

– Смирился. Корову подарил. Стельную.

– Врешь! – Катерина всплеснула руками.

– Ей-богу! Корова черная, морда белая, на глазу черное очко. Ярославка. Звать Княжна. Заходи, глянешь.

– Познакомься, Тимоха, – Катерина подвела его к столу. – Это сам секретарь райкома Орловский, это товарищ Платонов, а это Митя. Знакомься, Митя, не бойся. Это наш активист – Тимофей Востряков. Любитель казанки пулять. На прошлой неделе женился.

– Тимоха женился! – воскликнул Пошехонов. – Да как же это… как сказать… Да ведь он же мал!

– Мал, a женилка выросла, – пояснил Емельян. – Ты, дед, промигал Верку-то с Хороводов, вот он ее и подобрал. Дуванова знаешь небось? Николая Семеновича. Который в Хороводах лавку держал. Вот евоную Верку и взял.

– Дуванова? – удивился Пошехонов. – Николая Семеныча?.. Да как же ты, голоштанник, к такому козырному тузу пробился?.. Как насмелился?..

– Вера сама прибегла, дедушка, – отвечал Тимоха. – Тесть ее домой увез, на замок от меня запер, а она обратно ко мне прибегла. Там, в Хороводах, всех под нуль стригут, в колхоз загоняют, а она не желает. Вчерась тесть сам в гости пришел и корову пригнал. Стельную.

– Ему что! – завидовал Пошехонов. – Одну привел, три осталось.

– Две осталось, – улыбаясь, поправил Тимоха. – Третью зарезали.

– Выходит, помирились? – приставала Катерина. – Не серчает?

– Смирился. Корову подарил. Благословил отцовским благословением.

– Что ж ты с коровой будешь делать?

– Чего с коровой делать? Доить.

Митя бросил писать и стал, так же как и все, смотреть на Тимохину улыбку. Видать, не часто доводится людям лицезреть абсолютно счастливого человека.

– Где корову держать станешь?

– А в избе. К весне назему накопим, хлев слепим. Николай Семенович обещал ржаной соломки на крышу. Будет у нас с Веркой свое хозяйство, а у Княжны – свои хоромы. Садик заведем. Стол в садике вкопаем. Телок подрастет – лисапед куплю! – неожиданно кончил Тимоха и сам испугался, поверят ли.

– Дадим ему коня? – шутливо спросил Пошехонова Семен. – Ну, коли ты согласный, тогда и мы все согласные. Беги к своей Верке.

Тимоха стал прощаться со всеми, начиная с Мити, за руку.

– Счастливой вам жизни, Тимофей, – не выпуская его руки из своей, сказал Орловский. – И с коровой вас поздравляю, и с будущим велосипедом. А с тестем – нет.

– Поладим и с тестем. Николай Семенович – мужик свойский.

– Ошибаешься. Кулак не бывает свойским.

– Какой он кулак. У него сын – красный командир.

– Командир командиром, а сам Николай Семенович – кулак. Одну корову прирезал, вторую подарил. Раскулачки боится. А ты сам-то заявление подал? – Орловский все не выпускал Тимохину руку.

– Какое заявление?

– Обыкновенное. Как все. В колхоз.

– Нет.

– Видишь, какой ты хитрый. У колхоза лошадь выпрашиваешь, а записываться в колхоз тебя нет. – Орловский наконец отпустил Тимку. – Подписывай. Вот тут вот. Молодец. Теперь можешь идти.

Тимоха поглядел бланк с обеих сторон и спросил:

– А чего это?

– Ты что, неграмотный? Заявление о приеме в колхоз.

– В какой колхоз? – Улыбка стаяла с лица Тимохи. – Не-е, мы не желаем. И Верка не желает, и я. Не надо мне заявления. Отрекаюсь…

– Чего испугался? – передавая заявление Мите, спросил Орловский. – Счастливой колхозной жизни испугался? Гляди-ка. Побледнел даже!

– Не желаю. Корову заберете, а мы как?.. И Верка не велела… Порви бумагу. Мне без колхоза хорошо.

– Погоди, Митя. Послушай, Тимофей. Силком тебя в колхоз никто не тянет. На твою корову никто не покушается. А если вступишь в колхоз, то после раскулачки Чугуева ты, как молодожен, будешь первым кандидатом на его дом.

– Ну да?.. Обождите, побегу Верку спрошу.

После ухода Тимохи Орловский велел Семену спрятать заявление поглубже. Он хотел добавить еще что-то, но Катерина помешала. Она поднялась со стула и, вцепившись в спинку побелевшими пальцами, проговорила:

– Товарищ секретарь, зачем вы врете?

– Что-что? – поднялся и Орловский. – Повторите.

– Вы уедете, а нам тут жить. Вы же знаете, что корову у Тимохи колхоз заберет. В доме Чугуева вы же сами велели разместить правление колхоза. Зачем вы врете Тимошке?

– Забываетесь, Катерина Васильевна. Я, к вашему сведению, коммунист…

– Потому и врете?

– Все слышали? – Орловский обвел присутствующих бледно-голубым взглядом. – Завтра направьте ее в район. Товарищ Вавкин, проследи.

И, нервно нащупывая крючки полушубка, Орловский убыл.

– Растравила хозяина, а нам расхлебывай, – попрекнул Катерину Вавкин.

– Кто тебя за язык тянул, – добавил Петр, – «врете, врете…» А кто нынче правду скажет? Дурак да пьяный.

– А чего? – вскинулся Пошехонов. – Верно сказала. По совести… Тимоха как был батрак, так батраком и помрет…

– Чего ж ты Орловского не осадил, коли такой храбрый, – перебил Емельян. – Мастера после драки кулаками махать. Я сам ее в район свезу. Может, отобьемся.

– Никуда ее везти не надо, – процедил сквозь зубы Платонов.

– Папа, а много еще бланков писать? – спросил Митя.

– Хватит. По дворам сегодня не пойдем. Спать пора.

Расходились молча, не глядя друг на друга.

– Напрасно вы, Роман Гаврилович, за меня заступаетесь, – попрекнула Катерина. – Я как-нибудь промаюсь, а вам сына растить. С начальством аккуратнее надо.

– А вы аккуратно себя вели? – раздраженно возразил Платонов. – Не аккуратно. И правильно делали. Черт знает что такое. Если не признает ошибки, дойду до окружкома. Ступайте. Утро вечера мудренее.

– Как скажете, – вздохнула, затягивая платок, Катерина. – Недобрый это дом. Хоть и подкова на нем, а недобрый. Первого хозяина отсюдова ни за что выслали. Шевырдяев отсюдова пропал где-то. А вы только въехали, и уже неприятности. Уезжайте отсюдова, Роман Гаврилович. Пропадете вы с нами.

– Ладно, ладно. Живы будем – не помрем. Погодите, провожу, а то и правда заберут, хватит глупости.

– Папа! – позвал Митя. – Не ходи с ней!

– Я недолго. Ты пока бланки пиши, сынок. Ты что? В ревность ударился? Что ж, и это дело серьезное. Сейчас вернусь!

ГЛАВА 11
СЕКРЕТНАЯ ТАКТИКА

Усвоив убедительные приемы Орловского, к концу декабря собрали 29 или 30 заявлений. (Точное число осталось неизвестным.) Надо было возможно скорей проводить общее собрание. После того как 21 декабря было достойно, без шума отмечено пятидесятилетие товарища Сталина, в текущую жизнь сядемцев вмешались «дни угнетения разума». Двадцать второго в Хороводах гуляли престол. С двадцать пятого декабря по пятое января верующие праздновали рождество и святки, а неверующие – Новый год. Шестого подошло крещение. С седьмого растянулись на целую неделю святки по новому календарю. Тринадцатого встречали старый новый год. А девятнадцатого – крещение. Учитывая перегрузку трудящихся, правление назначило общее собрание колхоза на двадцать четвертое января, в четверг.

Наметили заслушать отчет Вавкина, выступление Катерины от женсовета и, самое главное, торжественное провозглашение официальной регистрации колхоза. По инициативе Петра Алехина старушку Парамоновну уговорили выйти к президиуму с повинной и на глазах собрания подать заявление в колхоз. Если получится задушевно, Петр обещал не забирать у нее козу.

В среду ждали Догановского. Семен, обычно бродивший по дому в исподнем состоянии, надел костюм, купленный еще в мирное время, раскрыл свою верную папку и стал готовиться к докладу. Настасья, складываясь чуть не пополам, скребла корябкой полы.

Ранним утром под окнами зазвенели бубенцы. У Настасьи захолонуло сердце – не поспела! Однако прибыл не председатель исполкома, а нарочный в хромовых сапогах. Он оставил два казенных письма – одно Вавкину, другое Платонову – и в срочном порядке увез Катерину в районный отдел ГПУ.

Шел седьмой час утра. В горнице было темно. Семен велел дочке заправить лампу и стал важно вскрывать конверт.

– Обратно керосин жгешь! – накинулась на него Настасья. – Облачился, Иван-царевич! Поросенка колоть кто будет?

– Обожди. Не видишь, письмо мне из ЦИКа.

Письмо содержало текст постановления от 16 января о мерах борьбы с хищническим убоем скота. Семен обрадовался. Ему страсть не хотелось гоняться по хлеву за поросенком. А власти как раз и запретили резать скотину – и колхозникам, и единоличникам. Об этом он и объявил Настасье.

– А ты и возрадовался! – возмутилась Настасья. – К тебе Клим Степанович, благодетель наш, едет! Чем ты его потчевать будешь? Давай поднимайся!

И она шлепнула его мокрой тряпкой.

Раздражение ее было понятно. Демократ Догановский почитал натуральный деревенский харч, особенно парную убоину.

Семен, привыкший к взрывчатому нраву супруги, пытался объяснить:

– Ты понимаешь, куда ты меня толкаешь? Гляди. Постановление Центрального исполнительного комитета СССР. За убой скота – лишение свободы до двух лет.

– Я тебе дам – до двух лет, – она хлестнула побольней и задула лампу. – Прибирай папку, бес колченогий!

– Знаешь, ты кто? – смиренно спросил Семен, обидевшийся больше за костюм, чем за себя.

– Знаю! Ступай, коли поросенка!

– Ты не баба! Ты контрреволюция.

Что произошло дальше, он понял не сразу. По голове его, по шее, по спине что-то побежало, защекотало, глаз стало щипать, а вокруг завоняло керосином.

– Ты чего! – Семен вскочил. – Вовсе ошалела? Глаз выжгла! Ну, обожди…

Как раз в это время Роман Гаврилович находился в избе-читальне и вместе с Емельяном приспосабливал ее под зал, пригодный для общего собрания. Дел было много. Приходилось ломать переборку, оклеивать стены плакатами. В разгар работы прибегла дочь Вавкина Манька, вручила Роману Гавриловичу письмо и известила, что Катерину увезли.

Это сообщение выбило Романа Гавриловича из колеи настолько, что буквы письма рябили в его глазах. Это было не письмо, а извещение со станции П. о прибытии груза на имя Р. Г. Платонова, пришедшего малой скоростью из города О.

Уразумев наконец, что дело касается Клашиного комода, некогда украшавшего нх комнату, Роман Гаврилович отправился наряжать подводу. При этом он страшился признаться себе, что влек его в П. не комод, а смутное чувство тревоги за судьбу Катерины. Надо было во что бы то ни стало выручить ее.

Вавкина он увидел издали. Семен, похоже, собрался в дальнюю дорогу. В руке его был посох, за спиной котомка.

Роман Гаврилович нагнал его и спросил:

– Куда путь держишь?

Заросший щетиной Вавкин обернулся. (Ожидая вышестоящего начальства, он переставал бриться, чтобы видели, как человек уработался.)

– В сельсовет, товарищ Платонов, – вымолвил он, отводя глаз. Второй его глаз был прикрыт грязной тряпицей.

– Так ведь это далеко?

– Ничего. Дойду. У них до трех… Читальню отомкнули?

– Замок сломали. Там Емельян десять мешков овса обнаружил. Эх ты, хозяин. Доклад подготовил?

– Какой доклад! Я, Роман Гаврилович, на строительство подаюсь. На Свирь… Там койку обеспечивают.

– Вот тебе на! А как же Настасья?

– Пущай как знает. Я с ней отшабашил. Детям буду елементы слать. А Настасья проживет. Баба здоровая. Может, кто ее и подберет. А я не могу больше.

– Не пори горячку, Семен Ионыч. На Свири от комсомола отбоя нет. А ты инвалид. Кому ты там нужен?

Вавкин остановился. От него несло керосином.

– Вы, Роман Гаврилович, ровно моя Настасья. Далась вам моя нога. Если-ф научно подходить, и на футболе не все ногами работают. Кой-кто, бывает, и головой стукнет. Я тут у вас за дурачка хожу, а выведи меня на люди – не дурней других буду… Где Чемберлен, где Буденный – все знаю…

– Все ж таки надо тебе с Климом Степановичем посоветоваться.

– Какой он советник. Он высоко сидит, стона нашего не слышит. Скажи ему, что баба поджечь меня норовила, смеяться станет… Ладно, дети в избе были. Не было бы детей, свечой бы загорелся. Ты ее берегись, Роман Гаврилович. Самая что ни на есть ведьма. Бывалоча, замкнутся на засов, тестюшка счеты вынет да начинает отстукивать: рюмки – сто, ковер – двести, куколки – триста. А она на счеты глядит, зенки выпучит, и горят они у нее синим огнем…

– Обожди, – остановил его Роман Гаврилович. – Какой ковер? Какие куколки?

– Шут их знает, какие… С «Услады» натаскала. У барина в экономках жила, знала, что тащить, что французское, что немецкое. Они с Потапычем-то, с тестюшкой, цельный сундук добра собрали и по ее велению в овраге закопали. Мечтала, откопаем, уедем куда-нибудь в Украину, заживем фон-баронами. А в итоге Потапыч рехнулся, а она осталась, как та старуха возле корыта… – Семен желчно рассмеялся. – Так ей, ведьме, и надо…

– А что случилось?

– Что случилось? Углядел кто-то захоронку и унес… Сколько раз я ему толковал: не бегай, ради Христа, в овраг, не наводи вора на добычу. Вот и добегался.

– Ты знал, где закопано?

– Как же. Сам и закапывал.

– Почему же не заявил куда следует?

– Что ты! Если-ф я бы словечко вякнул, она бы меня в момент истребила.

– Ты ведь вместе с Чугуевым батрачил. У него небось тоже захоронка?

– На что ему захоронка. У него вот где захоронка. – Семен постучал пальцем по лбу.

Роман Гаврилович все-таки уговорил Семена дождаться Догановского, а сам отправился за подводой. Часа в три погрузил свой роскошный комод и сразу из пакгауза направился в райотдел ГПУ. Ждать ему пришлось недолго. Примерно через полчаса вышла Катерина.

– Отпустили? – обрадовался он.

– Отпустили, – ответила она, словно загипнотизированная.

– А мы уж думали, посадили тебя за длинный язык. Боевая ты дамочка.

– Какой во мне бой. Курей кормили?

– И кормили, и поили. Ну чего там?

– Дверей много. В одну войдешь, а там другая. В другую взойдешь, а там еще одна. В ту войдешь – снова дверь… Как во сне.

– Зачем вызывали? Чего спрашивали?

– Спрашивали, кто да кто в Сядемке имеет огнестрельное оружие.

– Зачем это им?

– Затем, что надо.

– И ты сказала?

– Сказала.

– У кого да у кого?

– У Платонова наган.

– Это они и так знают. Еще у кого?

– Еще у кого, не знаю.

– Больше ничего не спрашивали?

– Больше ничего. Вынесли френч. Велели признать.

– Признала?

– Признала. Френч Игната… Игната Васильевича Шевырдяева. По пуговице признала.

– По пуговице? Говори подробней.

– Подробнее. У Игната оборвалась пуговица. Оборвалась и потерялась. Игнат взял досточку и вырезал другую пуговицу, точь-в-точь как та. Кругленькая, с каемочкой. Вырезал и покрасил. Я пришила ее к карману. Пуговка получилась – от других не отличить.

– А ты отличила?

– Следователь отличил. Надрезал ножиком, а она деревянная… Убили Игната Васильевича…

– Обожди. А другие пуговицы?

– Другие костяные… Застрелили Игната Васильевича… На спине дырки… Ваккурат возле… ваккурат…

Горе подкосило ее. Беспомощно, как ребенок, она ткнулась в плечо Романа Гавриловича и затряслась.

Он выпустил вожжи, полуобнял ее, растерянно повторял:

– Ничего, не плачь… Ничего… – И гладил ее головной платок.

Было темно. Лошадь шла шагом. Внезапно Катерина, опомнившись, стряхнула руку Романа Гавриловича.

– Что значит – ничего? Кому ничего?

И пересела подальше.

До дому ехали молча.

Митя бросился к розвальням с такой радостью, будто приехал не мамин комод, а сама мама.

После того как комод занял в горнице подобающее ему место, сели пить чай. И Катерина, не ожидая вопросов, поведала все, что стало известно следствию.

Обладателем френча был не агроном, как говорил Емельян, а бухгалтер полеводсоюза. Купила этот френч жена бухгалтера в городе П. в сентябре прошлого года. Бухгалтер не терпел сквозняков, и она на толкучке раздобыла ему френч, добротный и подходящих размеров. Продавал его с рук молодой человек в жокейской шапочке. Молодой человек запросил сто рублей. Она возмутилась. Молодой человек рассмеялся. «Я, мамаша, сроду торговлей не занимался и, сколько этот мундир стоит, убей, не знаю. Сколько дашь, столько и ладно». Она покачала головой, попрекнула продавца за дырки и предложила пятнадцать рублей. А когда покупка состоялась, молодой человек, бывший, как оказалось, под мухой, за те же пятнадцать рублей довел жену бухгалтера до дома и рассказал ей следующую историю. Месяца два назад он ехал в город П. жениться. В чемодане он вез свой свадебный костюм и подарок невесте. Настроение у него было распрекрасное. На верхней полке ехал носатый гражданин с самогоном. Они подружились и выпили. А когда выпили, носатый предложил жениху меняться: давал френч, а просил галифе, которые обтягивали кривоватые ноги жениха. Мысли жениха витали в возвышенных сферах. В то время, когда носатый добыл из мешка френч и пассажиры завистливо расхваливали англицкий товар, он шутливо отнекивался. И все-таки, когда бутылка опустела, мена состоялась. Правда, жених пытался всучить носатому вместо галифе новые свадебные брюки, но носатый требовал именно галифе, и жениху пришлось переодеваться. Вскоре после свадьбы молодая жена увидела супруга в английском френче с дырками на спине, поняла происхождение дырок и обвинила любимого в мародерстве. Они поссорились. Супруг прятал злосчастное одеяние в самые дальние углы, а оно, как нарочно, высовывалось на свет божий. В конце концов френч попал на толкучку и стал согревать стареющее тело бухгалтера полеводсоюза…

Катерина умолкла и взглянула на Романа Гавриловича, стараясь высмотреть на его лице хоть какой-нибудь остаток надежды.

– Вам поспать надо, – Роман Гаврилович опустил глаза. – Пейте чай и ступайте отдыхать. Завтра собрание…

Утром к Роману Гавриловичу наведался Догановский. И первым делом придрался к комоду.

– Собрание подготовили? Почему слепое объявление вывесили? За меблировкой гоняетесь? Обрастаете?

Председатель райисполкома подошел к зеркалу, брезгливо оглядел роскошный комод и поправил прядку, прикрывающую лысину. Он должен был приехать вчера, но заплутал, ночевал в сельсовете, был голоден и сердит.

– Собрание особенное, торжественное, – сокрушался он. – Можно сказать, второе рождение колхоза. А руководство обставляет свои будуары. Нашли время!

– Спасибо, Клим Степанович, – едко поблагодарил Роман Гаврилович. – Наконец-то заинтересовались моим житьем. Вот так и живем в ушанках. Сельсовет обещал дрова и обещает до сей поры. Приходится побираться. Смех один.

– А каких милостей вы ожидаете? У вас мандат. Командуйте. Правление обязано обеспечить вас всем необходимым.

– Правление само без кизяка сидит. У колхозников, как вам известно, скот отобрали. Откуда у них кизяк? Сами втридорога у единоличников покупают. У того же Чугуева. Как я могу командовать, когда вы мне руки связали. Требуете ликвидировать кулака, а раскулачку Чугуева отменяете. Во главе колхоза сидит дурак, а вы его не позволяете трогать.

– Вавкина сажали не мы, – поправил Догановский. – Шевырдяев исчез, а Вавкин временно исполняет его обязанности.

– И будет исполнять до пришествия Страшного суда? Он же лапти навострил, бежать наладился.

– Дальше сельсовета не убежит. – Догановский устало отмахнулся. – И вы его, пожалуйста, из правления не гоните.

– Кому он нужен? Над ним вся деревня смеется. Из-за него середняк в колхоз не идет. Да что, в самом деле, у нас людей нет? Поставьте хотя бы Фонарева. Заявляю прямо: будете Вавкина тащить в руководство, поеду в райком.

– Райком в курсе дела, товарищ Платонов. Вы человек новый, с народом не познакомились, потому и взаимное непонимание. Известно ли вам, что Вавкин и Чугуев батрачили у помещика Огонь-Догановского?

– Нет, неизвестно.

– Ну вот. Оба они батрачили у помещика и женились на родных дочерях его приказчика. Все это происходило, естественно, до революции. И в данный момент имение «Услада» разграблено. Художественные ценности усадьбы объявлены народным достоянием и подлежат революционной охране. У нас документ есть. Согласно акту хранителем ценностей назначен бывший приказчик Потапыч, который, как вам известно, давно пребывает по ту сторону добра и зла. Короче говоря, имение разграблено. А Вавкин и Чугуев, естественно, умывают руки.

– Сядемцы болтают, что Вавкин закопал какое-то барахло, а его украли, – вспомнил Роман Гаврилович.

– Знаю. Слухи распускает супруга Вавкина, чтобы притупить вашу бдительность. А между тем мне кое-что известно. Только, дорогой Роман Гаврилович, поймите меня правильно, все, что я вам сейчас сообщу, должно до поры до времени остаться между нами. Известно, например, что у Вавкиных находится бронзовый подсвечник, упомянутый в акте.

– Понятно. А кто такой Чугуев? Настасья намекает, что он отравил первую жену, что он же отравил Шевырдяева…

– Вы ее больше слушайте. Чугуев – отличный специалист по сельскохозяйственным механизмам. Где-нибудь в Америке был бы процветающим фермером. Мужик умный. На бессмысленные глупости неспособный. При ликвидации товарищества его основательно потрясли. Не исключено, что он успел кое-что припрятать. А теперь, дорогой Роман Гаврилович, поймите меня правильно. Если его сегодня, предположим, раскулачить и выслать за пределы района, то припрятанного барахла мы с вами никогда не увидим. Но не увидит его и государство. Таковы факты. Сообразуясь с обстановкой, мы с товарищем Орловским разработали тактику, в которую я вас и посвящаю. Тактика проста, но сугубо секретная. Заключается она в том, чтобы на припрятанные незаконно ценности навели нас те самые мужички, которые их закопали.

Вавкина я хорошо знаю. Добром от него ничего не добиться. Пока он председатель правления колхоза, реализовать ценности он не в состоянии. Он каждый день на людях. Он виден, как клоп на подушке. Понятно? И Чугуев на виду. Однако в самое ближайшее время оба мужичка должны тряхнуть мошной. Чугуеву придется к весне покупать зерно. А Вавкин под угрозой судебного преследования обязан к первому марта вернуть колхозу все ворованные семена. Наша задача проста: сохранять терпение и секретность, тем более что…

Дальнейшую беседу пришлось прекратить. Явился Емельян Фонарев и известил, что Вавкин не может читать доклад, поскольку жена залила бумаги керосином. А Катерина вообще не желает являться. Лежит на койке и плачет.

– Безобразие! – рассердился Догановский.

– Почему безобразие? – возразил Роман Гаврилович. – Душевная женщина.

Емельян бросил косой взгляд на Романа Гавриловича и сказал:

– Да. Завлекательная. Неохота, а полюбишь.

– Я не об этом, – раздраженно пояснил Роман Гаврилович. – Я про нее говорю. Любила по-настоящему.

– Мало что. Она и Чугуева любила.

– Болтовня. У Чугуева жена есть.

– То другое дело. Та подвенечная, эта для души.

– Большой ты специалист. Ступай в читальню, проверь, чтобы все было чин чинарем. Стол надо застлать, воду поставить…

– А как же Катерина?

– Катерину не трогайте. Она не в себе. Ей предъявили для опознания френч Шевырдяева. Френч пробит пулями.

– Вон что! – Емельян встрепенулся. – На что хошь спорю, стрелял кто-то из наших. Как думаешь, можно по дыркам разобрать, из винтовки или из нагана?

– Не знаю. Ступай, народ собирай.

– Может быть, повестки разнести? – предложил Догановский. – Пригласительные билеты, а? Все-таки торжественное собрание, регистрация колхоза…

– Какие билеты? – не понял Емельян. – Что они, в кино идут? Не беспокойтесь, Клим Степаныч. Чего-чего, а людей я тебе обеспечу… А Катерине-то ждать теперича, окромя меня, некого! Верно?

Он подмигнул Роману Гавриловичу и хлопнул дверью.