Текст книги "Том 3. Произведения 1927-1936"
Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)
Быстроглазый Митька подобрал коробку и нашел в ней незаметную сначала, притаившуюся спичку.
Он ее не вынул, он только крепко зажал коробку в руке и беспечно сказал пытливо на него глядящему Ванятке:
– Сербиньянская собака брешет…
Действительно, в это время раза три ударил в свой густой колокол сенбернар на ближайшем от них дворе, собака очень пожилая и ленивая, но говорить об этом незачем было, и Ванятка понял, что в коробке была спичка.
Когда пасли они корову, неизбывна была их скука. Тогда они крали дома спички и раскладывали под кустами карагача костры. В этих ребятах было что-то такое же древнее, как и в огне костров, и огонь, лизавший красными языками зеленые листья карагачей, приносил им жгучую радость. Они кричали самозабвенно, они подпрыгивали около костра, визжа…
Но спички, украденные тайком у матери, были все-таки запретные спички. Эта, найденная Митькой и зажатая в его руке, – своя, разрешенная, как будто чей-то подарок. А каждая спичка, попавшая к ним, представлялась им не иначе, как будущий костер… И Митька, оглядев своих четырех братьев несколько пренебрежительно, набрал охапку стружек, отошел с нею за дом шагов на десять, в буерак, деловито там ее уложил и поджег.
Ого, как весело загорелись стружки! Куда ярче, чем влажный сушняк под карагачом… И с пучками и с охапками стружек к этому костру, самому веселому в их жизни, бежали остальные ребята, даже Колька перестал плакать, – он стоял ближе всех к огню, весь блаженный, розовый с головы до ног, а маленький Алешка трубил, как в большую медную трубу: «Гу! Гу! Гу!» – и бил в ладоши.
– Картошку печь! – сказал Ванятка.
– Картошку! – подхватил розовый Колька так радостно, как будто ел ее только один раз, давно когда-то, в самый большой праздник.
А Митька, живой, верткий, неожиданный во всем, что делал, выхватил из костра самую длинную стружку, светло пылавшую, и бросился с нею к дому, как с факелом.
Он принес картошки в подоле рубахи; он не заметил только, как упала перегоревшая стружка у самых дверей, недавно покрашенных охрой.
Две вороны, усевшись на коньке крыши, одна перед другой, точно кланяясь друг дружке, вытягивали церемонно: «Илла-а… Илла-а!..» Но уже некогда было кидать в них камнями: пеклась картошка.
И сумерки надвинулись, – осенью они скоры… И туман потянул с моря, – осенью это бывало часто… И около самых дверей, окрашенных в желтое, из раздавленных на ходу стружек подымались змеиные головки рождавшихся огоньков…
Эти маленькие новорожденные огоньки страдают большим любопытством, а новая крашеная дверь была даже и неплотно прикрыта стремглав выбежавшим Митькой. Маленькая в зыбке чихала.
Сербиньянская собака потянула носом и ударила в свой колокол раз и два и, спустя время, еще раз. Вороны, косо ныряя и крича, полетели к городу. Ванятка сказал Егорке, ухватив его за грудки и наморщив брови:
– Ты будешь?
Это касалось того, что Егорка раньше времени ворошил картошку в золе, и было понятно всем. Алешка от нетерпенья кусал Колькину ногу, но Колька на этот раз терпел и не плакал. Проворный Митька метался туда и сюда, все подтаскивая в костер: сухую тыквенную ботву, объедья кукурузных початков, даже черепные бараньи кости.
– Кости разве будут гореть? – басом спрашивал Егорка.
– А то разве нет?.. Ду-урак! – отзывался Митька.
Костер горел вовсю, и дым от него мешал видеть дым горевшего сзади ребят дома.
Масла не выдавали в этот вечер, только керосин. Фрося шла домой и размахивала пустой бутылкой забывчиво. Она раздумывала, за много ли удастся Пантелеймону купить поросенка. И вдруг она услышала звонкий крик своей маленькой.
Потом она рассказывала всем, что прежде всего услышала этот крик, а потом почуяла дым и увидела огонь уже после, но было наоборот, конечно. На ней загорелось платье, когда она вытаскивала девочку в окно, но ожог тела был небольшой.
Сербиньянская собака лаяла безостановочно. Сбежались соседи. Появились даже четверо из пожарной дружины, – у всех четверых оказался один топорик. Они вытирали потные лбы и сплевывали от дыма, лезшего в глотку. Домишко охватило уже огнем со всех сторон.
Говорили одни:
– Что же это за дым такой, будто кто курит?
– Да ведь табак у человека горит, – объясняли другие.
Фрося собирала детей голося: она уж не думала что-нибудь вытащить из дома. Телка, вырвавшись из коровника, взревела яростно, и помчалась, и долго бежала, задравши хвост. Никанор, так и не получивший керосина, метался от колодца к дому и от дома к колодцу с разбитым уже кем-то ведром, из которого во все стороны брызгала вода. Весь мокрый и грязный, он расталкивал всех с такой силой, что кричали ему:
– Ты!.. Сомашедчий!..
Когда первая бочка приготовилась выбросить из брандспойта первую струю воды, шумно и злорадно, точно этого только и ждала, рухнула крыша и вверх, рядом с трубою, выставила краснозубые балки, от которых прыснули во все стороны искры.
Пантелеймон долго ждал хозяина выбранного поросенка, очень долго с ним торговался… Часов около десяти вечера подходил он к себе, нарочно идя по городу самыми глухими переулками. За спиной в мешке изредка отрывисто хрюкал поросенок: визжать он уже устал.
Луна была ранняя, и при этой ранней, неполной луне Дрок разглядел еще от тополя у колодца, что случилось страшное. Ноги увязли в грязи, колени задрожали… Гарью пахло кругом; луна блестела в лужах…
Он вытянул шею к сараю, цел ли? Сарай был цел, и там кто-то двигался тихо. В это время поросенок завизжал оглашенно. Дрок размахнулся мешком, ахнул и изо всей силы ударил поросенка о каменное устье колодца.
– Это кто?.. Это ты, Пантик? – крикнул Никанор от сарая.
Подходя, говорил он:
– Ничего, семейство твое все в целости…
– Ты что мне за семейство, а? – закричал Дрок. – Ты мне кажи, кто это дом мой спалил, – я его изувечу!..
И соседи слышали, как целую ночь до света бушевал Дрок на пожарище, а Фрося то и дело вопила в голос:
– Хочешь разводиться со мной – разводись, проклятый!.. Разводись!.. Разводись!.. А детей я тебе бить не дам!.. Не дам!.. Мои дети!..
И сербиньянская собака, обеспокоенная неурочным шумом, несколько раз принималась изумленно лаять.
Все утро после пожара Дрок то ошеломленно, непонимающе сидел на корточках, по-татарски, перед остатками сгоревшего дома, то бестолково метался от закоптелого угла к другому, ковырял палкой золу и угли, которые все еще дымились, и, наконец, сказал Никанору, как вполне решенное:
– Ты, я знаю, зачем приехал!.. Ты приехал, чтобы мне хату спалить, вот!.. Потому что стружки были твои и спички, коробка то же самое, были тобою брошены… Что же я тебе должон сказать на это?
– Во-первых… – начал было обиженно Никанор, но Пантелеймон перебил запальчиво:
– Во-первых, черт тебя до меня принес, как я тебя совсем и не звал, – это раз!.. А во-вторых, я с тебя судом стребую, сколько мне этот дом мой стоит, а также какая сгоревшая мебель, и табаку сколько там было пудов, и хлеба, и всего… вот!
Никанор посмотрел на него внимательно, подумал и сказал медленно:
– Когда собака, какая называется бешеная, на людей кидается, так это она не от злости делает, конечно, а единственно от своей лютой боли, – так мне один фельдшер сказывал… Однако легкости ей от подобного не бывает… А уйтить я, разумеется, обязан, как вам тут и самим жить негде…
Планки его все уцелели на крыше сарая, инструменты тоже. Он все собрал и понес в город, а немного погодя пошел в город и Пантелеймон.
Он входил в горсовет по лестнице на второй этаж не придавленно, нет, – он входил негодуя: на пожарную команду, которая никуда не годится и не могла вовремя прискакать на таких лошадях, как звери, от которых только звон, и гул, и топот, и дрожит земля, – и в какие-нибудь две-три минуты залить целой рекой воды огонь в его хате; на то, что нет в их городишке страхового агента, а нужно ждать его и не пропустить, когда он приедет из районного центра, а ждать его каждый день некогда, и захватить его, когда приезжал он, не удавалось, – и вот он, Дрок, не успел застраховать дома, поэтому, значит, весь труд его пропал, и деньги, какие затратил, пропали, и вся жизнь пропала, так как жить ему теперь негде, и пропали три мешка пшеницы, пропал табак – все пропало!..
И в такт толчкам сердца при подъеме на лестницу жалобы эти кружились и сплетались в нем все беспорядочней, и, еще никому ничего не говоря, он в коридоре, где столпились кое-какие ожидавшие люди, начал взмахивать то правой, то левой рукой, то обеими вместе, а когда увидел, наконец, вышедшего из своей комнаты с какими-то бумагами председателя горсовета, бывшего слесаря Опилкова, то так и кинулся к нему, расталкивая других, и сразу прижал к стене:
– Вы это слыхали, товарищ Опилков?.. Дошло это до ваших ушей, что погорел я? – закричал Дрок во весь голос сразу. – Квартиру мне дайте с семейством моим – вот что, – как у меня шесть человек детей да еще седьмое, извиняйте, во чреве матери!..
– В жилищный отдел! – бросил Опилков, продираясь сквозь частокол тычущих во все стороны как будто двадцати – тридцати дроковых рук.
С десяток столов стояло в общем зале горсовета. Туда прорвался, наконец, Опилков, но Дрок не отставал. Около столов много толпилось народу, и всем нужен был председатель, но Дрок никому не хотел его уступить.
– Я пойду в жилищный отдел, – кричал он, – а жилищный отдел меня целый месяц водить будет, а у меня только один сарай остался!.. А как ежели он мне помещение отведет где у черта на выгоне, так что мне до участка свово пять часов ходить надо будет, а?..
Он уже был весь красный, и жилы на шее вздулись, точно он тащил мешок песку в гору.
– Ага, участок?.. Вы арендуете у нас участок?.. Та-ак!
Опилков посмотрел на него и добавил:
– Придется на будущий год договор с вами расторгнуть, гражданин Дрок!
– Ка-ак расторгнуть!..
Дрок выпрямился и начал белеть.
– Есть у нас сообщение… Вы, оказывается, эксплуатируете наемный труд…
– Я-я-я?.. Труд наемный?..
Дрок согнулся в поясе; шея, и щеки, и глаза его густо налились кровью.
– Это кто же такой… сообщение вам такое, а-а?..
И вдруг он ухватил Опилкова за руки:
– Говори сейчас!.. Тебе кто это, а?.. Сообщение такое…
Бегающие глаза Опилкова остановились на ком-то в толпе кругом, и он крикнул:
– Вот того гражданина сюда!.. Гражданин Дудич!..
– Дудич?..
Дрок мгновенно бросил руки Опилкова и обернулся. Увидел, – Дудич протискивался, чтобы уйти в коридор, но его остановили.
– Так Ду-дич это?
И, распихивая всех, Дрок подскочил к Дудичу.
– Ты где это взял, что я наемным трудом, а?.. А-а?.. Что я погорел, так тебе этого мало, ты у меня землю, землю оттягать хочешь?..
Тут Дрок взвизгнул как-то совсем не по-человечьи и кинулся на Дудича.
Замелькало, зарычало, завозилось и рухнуло с грохотом на пол между стоящих в два ряда деловых столов, и все кинулись оттаскивать оказавшегося сверху Дрока, по-звериному впившегося зубами в мясистый, плотный, гладко выбритый подбородок Дудича, хрипло вопившего от боли.
XI
На свое пепелище Дрок пришел уже только в полдень – черный, с провалившимися глазами, с обтянутыми мослаками скул.
В это время Фрося, держа маленькую на руках, оглядывала самое привычное для нее в сгоревшем доме – плиту, прочно сложенную подслеповатым Заворотько, и встретила его радостью:
– Вот дивно мне: плита вся в целости!.. И дымоход тоже до самого боровка. Я дрова туда клала – ничего, горят. Тянет, – ей-богу, правда!
Дрок поглядел страшными, угольноогненными глазами в ее робкие, выцветшие, с потускневшими золотыми жилками и медленно повел раза три головой.
– По-ды-хать, а она про какую-сь плиту!.. Э-эхх!
Заскрипел зубами, раздул ноздри.
– Телку продадим. Все равно ее только кормить зря зимою, – тихо сказала Фрося.
– Ну-у?.. «Тел-ку»!.. Что «телку»?.. Там на меня уж и протокол составили и землю отымают, а она…
Тяжело задышал, поднял оба кулака вровень с ее лицом и, когда ребенок залился плачем, пошел в сарай.
Там он лег в углу на прелом сене, покрытом сухою кожей Маньки, и так лежал долго, ничком, и, если б не шевелились пальцы босых его ног, то сжимаясь, то разжимаясь все время, Фрося могла бы думать, что он спит.
О протоколе каком-то и о земле, которую будто бы отнимают, она не думала: просто это было то совершенно лишнее, что уже не вмещается в мозг, и без того переполненный, даже не проникает в него: дотронувшись, отскакивает – и только.
Ребята в этот день никуда не уходили. Они сидели полукругом, жевали хлеб, понимая, что обеда никакого не будет, и говорили о хозяйственном.
– Три стенки совсем почти целые: одна, вон – другая, а вон – третья, – тыкал в сторону сгоревшего дома Егорка. – Дверя пропали да еще окна тоже…
– Дядя Никанор сделает! – быстро глянул на него и на Ванятку Митька. – Что? Думаешь, не может сделать?
Ванятка, у которого рыжеватые косицы висели в обвис, прикрывая безухость слева, имел из трех старших наиболее озабоченный вид. Он сказал важно:
– А крыша тебе что? Крыша тебе кое-как?.. Крыша тебе не нада, а только чтобы стенки?.. Все железо погорело к чертям!
Егорка добавил:
– Кабы чере-пи-ца! Черепица небось бы не сгорела, а то же-ле-зо!
Он – так случилось – больнее других был избит ночью отцом, – у него заплыл глаз и косо держалась шея; для него отец явно сам был виноват в том, что сгорела крыша: тоже еще, не мог покрыть черепицей!
Дрок вышел из сарая часов в пять вечера, когда уже село солнце за горы. Хотя он и не спал, но веки его набрякли, глаза стали еще краснее, меньше, острее, напряженнее. У кулачных бойцов, когда готовятся они, высмотрев слабое место противника, нанести решительный удар, бывают именно такие глаза.
Ребята, увидя его, встали, попятились и отошли, но он крикнул:
– А ну, идить сюда все до купы!.. Вы палить хату умели, которая отцу з матерью трудов многих стоила, – иди тогда и слухай ухми! Как вы теперь тут уж одни з матерью останетесь, а я уйду.
– Куда же это ты уйдешь? – испугалась Фрося.
– Ку-да-а? – гаркнул вдруг Дрок. – А куда донесут ноги мои, то там уж и останусь, вот куда! Годи!
– А я же как буду?
– А то уж твое дело – как! Поняла теперь? Вот!.. Дудичу земля достается, как он, не иначе, хабаря Опилкову дал!.. Вот! Ну, так пускай теперь горхоз тебя з детями кормит або Дудич, как он пока в больницу на перевязку пошел, а з меня, говорят люди, полным манером может стребовать за свою рожу калечную. Ну, только вот он что з меня получит!
И Дрок поднял было кулак, однако невысоко. Только тут поняла Фрося, что с ним в городе случилось что-то еще менее поправимое, чем вчерашний пожар, и присела на камень, чтобы не упасть. Маленькую она только что перед этим передала Ванятке, однако силы у нее оставалось мало, в глазах темнело. Она сказала тихо, одними губами:
– Куда же я одна с такой оравой? Мне же тогда смерть!
– Куда знаешь, – отозвался Дрок.
Фрося долго смотрела на него, и пристально и как будто плохо его видя, и проговорила так же тихо, как прежде:
– Кукурузы мешок Никанор вытащил – поспел… Это же помолоть нам можно… Что же – люди лепешки едят из кукурузы, и мы будем…
– «Ку-ку-ру-зы мешок»! – презрительно вытянул Дрок. – Вот еда!
– Пшеница, она тоже не вся погорела, она только сверху и дымом зашлась.
– А также водой она залитая и на всех она чертей похожая!
– Это ж промыть – высушить можно…
– Ну вот и мой. И ешь! И щененки эти пускай горелое жрут, в сарае ночуют. А как они и сарай спалят, тогда под кустами! Ну, одним словом, раз Никанорка своих бросил, то и я бросаю, годи! Он по столярству пошел, а я по бондарству пойду, – вот!
– Так у Никанора ребята уж большие, он говорил – у него же самый меньшенький, как наш Ванятка, – а я же как с такими останусь?
Глаза Фроси налились слезами не сразу, но когда налились, и все лицо стало старушечьим, и голова задрожала, Колька мгновенно растянул рот, зажал плотно веки и завел привычный для него плач, размеренный и скорбный.
– Хы… хы… хы… хы-ы… – начал выводить стукнувшийся уже лбом о землю Алешка.
Одиноким, незаплывшим глазом упорно глядел на Ванятку Егорка, спрашивая, – понятно для того, хотя и безмолвно, – что это такое происходит? Действительно ли уйдет отец, или это только одни разговоры?
Митька отвернулся и ненужно старался вытащить из земли какую-то траву с корнем.
А в стороне, за кустом помятого при пожаре карагача, стояла телка. Напасшись днем, она теперь, лениво действуя языком, захватывала ветку выше своего роста, но смотрела сюда, на своих хозяев, очень внимательно: вчерашняя ночь, озарившая ее огнем и оглушившая криками, ее испугала надолго: ее сарай – она видела – плотно был занят людьми; было над чем задуматься.
А Дрок повысил вдруг голос до крика:
– Мне теперь жизни тут нету, – поняла ты своей это дурною башкой? Мне теперь або з пристани в море вниз головой, або по соше итить, куда прийдется! Вот какие мои концы-выходы теперь! Вот чуть потемнейше станет, я и пойду!
– Ты бы… может, уж завтра хоть… Ты бы… может, поспал бы ночью, – сквозь слезы сказала Фрося.
А Митька тихо дернул ее за рукав:
– Мам! Это какие к нам идут двое?
Двое, которые подходили со стороны города сюда, были: Веня – незаметный, маленького роста человек, которого в сумерках можно было принять за любого подростка, и Опилков с неизменным портфелем.
– Добрый вечер! – сказал, подходя, Веня.
Дрок помолчал немного и ответил:
– Может, для кого-сь и добрый…
Он глядел не на Веню, а на Опилкова, и уже все напрягалось в нем буграми, потому что Опилков был с портфелем.
Но Опилков сказал просто, слегка почесав за ухом и оглядывая пожарище:
– Вот какая тут история случилась!
– Такая история, что человеку с подобным большим семейством – петля, зарез, как я и говорил… История тут… наглядная! – засуетился вдруг Веня, суя туда и сюда руками.
– Где же вы теперь ночевать будете? – спросил Опилков Фросю, которая стала перед ним, утирая фартуком глаза.
– А в сарае вон – где ж…
– Положим, что в прошлом году люди, как землетрясение было, тоже в подобных сараях ночевали из боязни, – важно сказал Опилков, – ну, тогда время было экстренное… Кроме того, ребят застудить можно… Надо поэтому ремонт дому давать.
– Из чего это я буду ремонт давать? – вдруг закричал во весь голос Дрок. – Ты меня пришел заставлять ремонт делать?
– Э-э… заставлять! – поморщился Опилков. – Необходимость тебя заставлять будет, а не я.
– Ты у меня землю отымаешь, хабаря з Дудича взял, и ты же мне тут, чтобы я ремонт делал? – подскочил Дрок вплотную к Опилкову.
– Ну, ясно, человек не в себе от такой разрухи, – заторопился объяснить Опилкову Веня, выставляя против Дрока свою худенькую ручку с небольшой, детской ладонью.
– Кто у тебя землю отымает, – какой черт? – прикрикнул на Дрока Опилков. – Чего орешь зря?
– А разве же ты мне не сказал, что отымешь, будто как я наемным трудом? – спал с голоса Дрок.
– Вас тут в городе жителей пять тысяч человек, – вразумительно начал Опилков, – а я – один! Понял?.. Я, конечно, обо всех все должен разузнать, а сразу каким я это образом могу сделать? Вот человек мне рассказал, что ты не то что бы лодырь, а бешеный прямо работник, кто же у тебя землю отнимать будет? А? А ты мне насчет хабаря бухаешь не спросясь!
– Ну, тогда извиняйте! – буркнул Дрок.
– Вот! Так же и с халупой твоей погоревшей… Выясняется, – вот человек говорит, – она совсем даже и не застрахованная?
– А где же я ее мог страховать, когда того агента тут черт мае? – крикнул Дрок.
– Ну, мог бы поехать ради такого случая в районный центр или отсюда написать. Одним словом, твоя оплошность личная, – однако несчастье постигло. Тут завтра торги на сарай назначены, вот ты чего не прозевай: сарай с торгов продается. Идет за пятьдесят рублей, а в нем только стенки, конечно слабые, а железо еще – вполне! И на весь твой домишко хватило бы.
– Аджи Бекира? – даже как-то на пальцы босых ног поднялся Дрок. – Там же и балки вполне справные, тоже и стояки дубовые.
– Ну, разумеется! Что гнилое – на дрова тебе пойдет. А подводу перевезть – я тебе дам горхозную.
– Вот спасибо вам! – низко поклонилась, обычно по-бабьи положа руки на живот, Фрося. – А мы телку вот продадим, деньги взнесем…
– Да телку можете и не продавать, положим, денег сейчас взносить надо только десять процентов, – остальное потом… Также и насчет налогу… Освободим по случаю пожара.
– От сельхозналога освободят, поняли? – объяснил Веня Дроку, который глядел на Опилкова как-то не совсем доверчиво.
Но, продолжая и после слов Вени глядеть так же недоверчиво, глухо проговорил Дрок:
– Что касается от налога освобождение дать, это, конечно, следует, и халупу свою я это мог бы в порядок произвесть, а только вот хлеб погорел… Работать – это я могу, как вам это теперь известно, а только вот хлеба же нет, – обернуться нечем, так же и семейству тоже…
– Корова подохла? – спросил Опилков.
– Подохла же!
– Страховые получил?
– Обещать обещали, а чтобы получить… то уж извиняйте!
– Ну, получишь, ничего… А шкуру сдал?
– Нет. Шкура дома.
– В сарае шкура, – уточнил Митька.
– Отнеси шкуру, в кооператив сдай, я там скажу, чтобы тебе муки выдали… Какая шкура смотря, а то можешь четыре пуда муки получить. Понимаешь, – деньгами тебе за шкуру полагается семь или восемь рублей, ну, раз тебе такая подошла крайность… Одним словом, скажу, чтобы по своей цене муку посчитали.
– Вот это спасибо, товарищ Опилков, как теперь не то что за восемь рублей чтоб четыре пуда муки, а даже и одного не купишь, – сказал Дрок, и голос у него дрогнул.
– А насчет того, чтобы помочь вам тут, когда материал доставите, – это я могу в старших группах воскресник устроить, – очень оживленно подхватил Веня. – С большой охотой ребята пойдут и даже инструменты принесут, там есть такие… И двери-окна сделают, и столы-табуретки сколотят… А свои ребятишки помогут… а? Помогать будешь? Ты!
Он ткнул в круглый затылок Ванятку, и тот подбросил по-отцовски свою бедовую одноухую голову, сказал: «Ого!» – ухарски плюнул на руки, растер и стал подбочась, точно приготовился драться.
Была ночь уже, круглилась над тополями полная луна, с моря наплывал туман; Дрок не спал.
Дрок стоял около своего дома, – не того, от которого остались только три, и то щербатые стены, а нового, который настолько ясно представлялся ему, как будто был уже поставлен, слушал, как жевала жвачку телка, привязанная к кусту, – ночь была совершенно тихая, – и смотрел на этот туман в море, плотно колыхающийся под луною, синевато-белый, непроходимый на вид.
Далеко, на том мысе, который похож был на голову крокодила, время от времени сверкал маяк. Даже и при полной луне он сверкал резким красноватым светом, и Дрок припомнил, как пришлось ему как-то ехать на пароходе в туман, не ночью даже, а днем, и пароход все гудел, как шмель, боясь наскочить на другой такой же пароход, или на баркас, или на рыбачью лодку, и пароход тащился точно на волах, самым тихим ходом, так как мог наткнуться на торчащую скалу или большой камень под водою, – до того трудно было что-нибудь рассмотреть из-за тумана. Но это было ведь среди белого дня, а не ночью.
И Дрок буркнул, как привык он говорить, хотя и про себя, но вслух, копая по ночам землю:
– Это были, известно, умные люди, какие надумали тот маяк блескучий поставить!
1933 г.
