Текст книги "Том 3. Произведения 1927-1936"
Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)
За черным двором, ближе к речке, разлеглось целое поле брюквы и кормовой свеклы с такой зеленой, свежей, густой ботвою, что старуха еще раз умиленно кивала головой и чмокала губами.
II
Доктор Вознесенский так и не пришел к четырем часам к чаю. На его сдобную булочку с чувством смотрели аспиранты Костюков и Пронин. Оба они были живые, веселые: один, пониже и почернявее, – ярославец, другой, подолговязее, плосколицый, сероглазый, с широким ртом, – из чувашей. За чаем Пронин доказывал Костюкову, что у чувашей есть богатый язык, есть своя давняя культура, наконец есть и своя история.
– Вот ты бы и написал эту историю! – советовал ему Костюков.
– А что же, брат, ты думаешь?.. Я уже собираю матерьялы… А что я напишу, то уж напишу непременно… Об этом даже и речи, брат, быть не может!..
Говорил он на «о» и сильно действовал при этом левой рукою. Голова у него была толкачом. Стремительность огромна. Он приехал сюда с пузырьком лекарства, прописанного ему врачом в Москве, но когда биолог Костюков, посмотрев на рецепт, сказал ему, что лекарство его – обыкновенный мышьяк, от малокровия, он обиделся и выкинул пузырек в цветочные клумбы.
– Врет он! Никакого у меня малокровия нет!.. Ишь ты, выдумал что: мало-кровие!
После чая оба они пошли играть в волейбол.
Это была шумная, азартная игра. Аспирантов и аспиранток собралось порядочно, к ним пристали более маститые. Черный мяч метался неистово.
Рядом на аллее четверо играли в городки, звонко били березовые палки, выбивая фигуры.
Волейбола старуха совсем не понимала, и хотя городки ей были несколько знакомы, но стоять близко к ним она не решалась, опасаясь прихоти прыгающих палок.
Дальше в парке на теннисной площадке играло несколько человек. Старуха прошла было туда, постояла немного, поглядела на красивые движения ракеток в умелых руках уже немолодых, значительно плешивых партнеров, но поворачивать туда и сюда голову – следить за полетами мяча – ей надоело. Она уселась на одной из зеленых скамеек около пристани и тут снова ушла в созерцание то таинственных отражений в воде, то весело появляющихся на ней из-за поворота лодок. Дальше по реке расположен был дом отдыха для рабочих на тысячу с лишним человек, и лодки с веселой молодежью, то поющей, то играющей на мандолинах и баянах, шли теперь оттуда и, прогремев и просверкав, исчезали за излучиной, за сединой ветел.
Заглядевшись, она не заметила, как появился Вознесенский и уселся на другой такой же зеленой скамье через дорожку, прямо против нее. Он закурил и, дымя папиросой, вертя в руке портсигар из карельской березы и щуря свои китайские глазки, сказал ей врастяжку:
– Лю-бу-е-тесь!.. За-нят-но!.. Ваше имя-отчество?
Вопрос был сделан быстро, деловым тоном. Старуха ответила тут же, привычно:
– Евфалия Кондратьевна, – и, только когда ответила, отвернулась, буркнув: – Зачем это вам нужно имя-отчество?
– Так я уж привык по старинке… Евфалия – имя довольно редкое… Но иногда раньше попадалось… Ев-фалия, Ев-фимия, Ев-патория…
Он был теперь гораздо краснее, чем за обедом, и крупнее и ярче показался старухе его мясистый нос.
– Евпатория – это разве имя?.. Это – город такой, – пробасила старуха.
– А-а?.. Вот как?.. Значит, я перепутал… Правда, правда… город… Туда еще как-то лет двадцать назад поехала лечиться от чего-то моя жена и там без вести пропала.
– Ну, вот видите… Как же это так без вести?.. – вкось на доктора поглядела старуха.
– Под-стро-ено, под-стро-ено все было так, разумеется, чтобы я ее не искал!.. А я ее, признаться, и вообще-то не искал, – подмигнул он. – Зачем мне?.. Захотелось тебе без вести пропадать, пропадай, матушка, на здоровье!.. Может быть, где-нибудь и жива еще… Хотя после стольких лет пертурбаций всяких – едва ли…
– Как же вы после этого? – полюбопытствовала старуха.
– То есть в каком смысле? – и доктор жестоко затянулся и закашлял. – После этого ведь тут в скорости война началась, я был мобилизован, конечно, попал на турецкий фронт, потом революция, потом… вообще, как вам известно, тогда уж совсем не до жен было…
– А дети-то ваши как же?
– Какие дети? – очень высоко поднял изумленные брови доктор.
– Совсем не было?
– Гм… За-нят-но!.. – Доктор вдруг стал еще веселей, чем был. – Де-ти!..
– Что же это вы, как будто я вас об тиграх спрашиваю! – отвернулась старуха.
– Об тиграх?.. – Доктор захохотал. – За-нят-но!.. Нет, детей никаких не было… Для этого особый талант нужен, как вам известно… А раз к этому никакого призвания не имеешь…
– Да у вас, должно быть, и к медицине вашей тоже призвания никакого нет, – обиженно перебила старуха и отвернулась.
– Не-ет, я бы так решительно о себе не сказал, не-ет! – весело заерошил бороду доктор. – Как сами видите, вопросом об естественном долголетии я интересуюсь, а этот вопрос все-таки имеет же кое-какое касательство к медицине… Вот, например, и на вас я смотрю и думаю: доживете вы до ста лет или не дотянете?.. Вы, может быть, и не знаете, так я вам скажу, что от такой прелести, как рак, вы, вероятно, уже избавлены, а от рака погибает по-рядочный процент людей… Затем брюшной тиф, – этот красавчик вам тоже уж не опасен… Геморрой вам надоедать не будет… И вообще блистательно перешагнули вы через целую кучу болезней… Что же вам теперь остается?.. Так, кое-какие пустяки: склероз… крупозное воспаление легких…
– Э-э, – поморщилась и гневно обернулась старуха. – Что это вы тут мне с болезнями с такими?..
– Не любите?.. Вот видите… В этом мы с вами вполне, значит, сходимся: я сам их терпеть не могу!.. Но они, окаянные, тем не менее существуют!..
Тут большой черный мяч волейболистов, кем-то поданный с излишней энергией, залетел к зеленым скамейкам, и бежавший за ним Костюков крикнул Вознесенскому:
– А-а, доктор… Чуть я вашу булочку не слопал!
– Глупо, что оставили! Надо было слопать! – поспешно отозвался, как того требовал момент, Вознесенский.
На аллее, где играли в городки, молодой круглоплечий, в очках, инженер-механик мастерским ударом выбил сразу всю фигуру, да еще такую трудную, как «змейка». Доктор крикнул туда: «Браво!» – и слегка похлопал в ладоши.
А по речке в это время плыла лодка с целым квартетом балалаечников со скульптурными, голыми до пояса, молодыми телами. Очень бравурную мелодию кинули к зеленым скамейкам хорошо сыгравшиеся балалаечники, так что старуха сказала уж не шмелиным своим басом, а в более высоком регистре:
– Ишь как у них выходит!.. А, кажись, что же такое балалайка? Так себе – трень-брень.
Доктор же сделал рупором руки и закричал вдогонку проплывшей лодке:
– Бра-вис-симо-о!..
Старухе он сказал потом:
– Хорошо-хорошо… Отлично поют канашки… И вообще здесь неплохо… А если еще протянется бабье лето этак до-о…
– Так уж и бабье! – перебила снова басом старуха. – Теперь только женщины, а баб уже нет!.. Довольно!..
– Вот как! – удивился доктор. – Значит, попили нашей кровушки, и будет?.. Ну, нет так нет… Пусть будет женское лето, мне все равно… Так вот если протянется это женское лето, скажем, до половины сентября, будет совсем чудесно, а?..
Но старуха поднялась почему-то и пошла, придерживая свою шаль у подбородка. Она не сказала даже теперь: «Шли бы вы с дамами болтать!» – а просто, вздохнув и прикашлянув слегка, задвигала ногами от реки в сторону дома, и доктор, не зная, что об этом подумать, опять, как это уже было сегодня, глядел ей вслед и находил в ней что-то библейское. Когда же к нему подошел и сел рядом табаковод, доктор, глядя на его крупный, с сильным выгибом нос и выпуклые глаза, спросил прищурясь:
– А что, скажите, турка у вас в роду не было?
– Воз-можно!.. Все, знаете ли, возможно! – ответил беспечно Чапчакчи. – А что?
– Да так как-то этак… вид у вас несколько притурковатый…
В семь часов две или три подавальщицы бегали с колокольчиком, давая знать, что нужно сходиться на ужин.
На второе за ужином подали гурьевскую кашу.
– Странное дело… Почему же она гурьевская? – спросил, ни к кому не обращаясь, Пронин.
– Ага!.. Вот именно… Почему гурьевская? – подхватил Вознесенский.
– Город есть такой – Гурьев… Кажется, в Астраханском крае… или в Оренбургском… – начал было думать вслух Костюков, но доктор перебил его оживленно:
– Город Гурьев!.. Да, есть такой при устье Урала… Только каша эта не городом пахнет, а целым министром!.. Был такой при Александре Первом министр финансов – граф Гурьев… Оставил после себя на память вдребезги расстроенные финансы (Канкрину их пришлось потом выправлять), дочь Нессельродшу да вот эту кашу… И вот ирония судьбы человеческой: о финансах расстроенных забыли, о Нессельродше – на что была баба-бой – тоже забыли, а кашу его даже вот через сто лет и даже в доме отдыха подают!.. И что же он тут такого изобрел, скажите на милость?.. В обыкновенную манную кашу понатыкал кусочков разных фруктов, чем и приобрел бессмертие!..
– Предлагаю стереть с лица советской земли этот позор! – сказала с жаром Алянчикова.
– Стираем! – отправляя в рот ложку, кивнул ей Костюков.
– Переменить название! – объяснила Алянчикова.
Доктор поспешно дотянулся к самому уху старухи и спросил шепотом:
– Ваша фамилия как?
– Уточкина… а что? – прожужжала старуха, но доктор уже поднялся и торжественно начал, приосанясь:
– Вношу предложение по вопросу дня: в честь уважаемого товарища Уточкиной (он указал на старуху) предлагаю назвать это блюдо уточкиной кашей… Кто против?
Никто не высказался против. Все рассмеялись, даже и Ландышева. Старуха внимательно поглядела на Вознесенского и покивала головой, как кивают старые на молодых и умные на глупых.
После ужина было еще светло. Казалось, что солнце задержалось на горизонте гораздо дольше, чем было ему отведено, и эти последние иззелена-оранжевые лучи просквозили верхушки сосен, берез и елей в парке так, как этого и нельзя было представить солнечным днем. Не только каждая ветка, каждый лист – каждая игла казалась отдельной. Тончайшее кружево сплелось над головами, лица стали значительнее и сложнее.
Эти последние перед сумерками лучи, – в них есть какая-то ласковость, задушевность, и она отражается на человеческих лицах, слабо окрашенных в слегка зеленое, когда стушевываются скулы, щеки и подбородки и глубже, и ярче, и задумчивее выступают глаза.
На карих глазах Ландышевой, которая, робко и будто не вполне доверяя своей способности ходить по аллее, посыпанной мягким желтым песком, а не по гладким плитам и асфальту тротуаров, двигалась скользящей походкой к реке, задержались серые с золотыми точками глаза инженера Шилина, шедшего уже от реки к дому.
– Хотите кататься в лодке? – вдруг спросил Шилин, едва остановясь.
Он, усталый, даже и глазами не улыбнулся при этом: внимательность прозвучала только в его голосе, надтреснуто-глуховатом.
– Покататься? – изумленно отозвалась Ландышева. – Я ведь ничего не умею: ни грести, ни этим… как он называется?.. рулем…
– Да вам ничего и не нужно будет: только сидеть. – Шилин слабо махнул рукою.
– А кто же будет грести?
– Да вот еще – кто же!.. Я ведь иду за веслами…
И, кивнув ей головою, он выпрямился, и шаги его потом стали тверже, а Ландышева, радостно встревоженная, уверенно пошла к пристани взглянуть на ту лодку, которая ее ждала.
Женщина размашистых движений – Алянчикова – приколола к своим рыжим волосам плотную, едва распустившуюся чайную розу. Она воткнула ее в гребенку, предполагая, что цветок свесится влево, но роза была вся переполнена соком и упруго покачивалась на ее голове задорным хохолком, в то время когда она, идя рядом с Шорниковым, говорила о книгах и читателях:
– Чрезвычайно показательно, как изменился у нас читатель… Отошла мода на пустые романы, – это замечательно!.. Теперь всякий стремится заполучить квалификацию, поэтому что он читает? Книги по технике!.. По всяким отраслям, но только техническую литературу… Автомобиль, например… Сколько бы книг по автомобилю ни появилось в книжных магазинах, их сейчас же раскупают – мо-мен-тально!.. Только появились в витринах – и готово!.. А в библиотеках такие книги обыкновенно зачитываются без остатка!.. Их не успевают выписывать… Авиация – тоже!.. Вообще всё, где есть моторы… Маленькие ребята читают путешествия, открытия, биографии ученых… Вообще, вы себе представить, не можете, до чего изменился теперь – вот всего за последние несколько лет – читатель!.. Как вырос у него практический деловой ум!.. – И правую руку она подымала то и дело, точно говорила с эстрады.
Шорников шел молча. Его голова и лицо в зеленоватых вечерних лучах потеряли присущую им тяжесть. Он не спрашивал, имеется ли в той библиотеке, которой заведовала Алянчикова, его брошюра. Для него и без этого вопроса было ясно, что шелестят ее страницами миллионы читателей. Он глядел себе под ноги, как бы стараясь безошибочно представить пласты здешней почвы до глубины в тысячу метров.
Волейболисты не закончили игры до ужина, и теперь она шла, приближаясь к концу, с еще большим азартом. Долгополова же и Чапчакчи, один на один, играли в городки, и инструкторша гребли торжествовала над неловким табаководом.
– Кто же так кидает палки, как вы?.. Можно, конечно, и не сгибать руку, когда бросаешь палку, но это, если палка очень тяжелая… и если городок от городка очень далеко… и вообще надо уметь попадать в городки, а не в березу!..
– Да ведь я когда играл в городки, а? – пытался объяснить Чапчакчи.
– Какое же мне дело, когда вы там играли?
– Я играл только в своем детстве, вы поняли?
– Хотя бы в чужом, мне безразлично… Вот я уже выбила две фигуры, а вы ни одной… Извольте ставить мне третью, это – ваша обязанность!
И Чапчакчи, смешно присев на корточки, покорно и неумело начинал ставить «пушку».
Тут же рядом была разбита и крокетная площадка, но на ней беспризорно валялись два сломанных молотка и полинялый шар, понемногу зарастая травою: слишком чинная игра – крокет – была явно не в духе времени. По этой площадке походили было двое степенных, еще не скинувших городских пиджаков и галстуков; один толкнул ногою шар, другой нагнулся было поднять молоток, но не задержались, пошли вдоль берега реки влево, где сплошь синела, дожидаясь первых заморозков, капуста и чернел деревянный через реку мост.
Вознесенский шел с двумя своими соседями по койкам – музейным работником Дегтяревым и просвещенцем Резвым – тоже вдоль капустных огородов и речки и говорил:
– Там же, где стоят у нас весла, имеются и удочки. Если из вас кто-нибудь рыболов, может упражняться в терпении…
– А что же здесь можно поймать? – полюбопытствовал просвещенец.
– «Что»?.. Если вы склонны к простуде, можете поймать легкий насморк, а так вообще здесь местность довольно здоровая… Если же вы захотите упорно поймать кого-нибудь, то окуньки и щурята к вашим услугам… А вот тут в прошлом году утонул один молодой человек… Кажется, утонуть в такой речке еще труднее, чем из нее порядочного окуня вытащить, однако случилось… Что же касается этого моста, то меня сейчас очень занимает, вставили там одну доску посередине или нет… Дыру на этом мосту я с прошлого года помню: чуть было я там ногу себе не сломал, – поскользнулся и ногою в дыру. А в мои годы переломить ногу – это уже положение довольно пиковое… хотя протезы теперь делают и отлично, все-таки своя нога как-то приятнее, а?.. Главное, с нею меньше возни… Вот какое-нибудь добавление к ногам нашим, это – совсем другое дело. Например – вот речка: мне хочется на тот берег. Я вынимаю из дорожной сумки этакие полые резинки какие-нибудь, прикрепляю их к ногам, надуваю их трубкой, и вот я вооружен для прыжка и прыгаю на тот берег. Думаю, что подобная штуковина войдет в обиход жизни лет через пять-шесть… Так как вы помоложе меня, то доживете.
– И будем прыгать, как футбольные мячи? – усомнился худощавый просвещенец.
– Или как блохи, как зайцы, как кенгуру, – что вам больше нравится, выбирайте сами… но прыгать вы будете непременно. Этот прекрасный способ передвижения сначала привьется в виде спорта, конечно, а потом вам, просвещенцу, придется вводить его в школах.
– И, наконец, мы, музейные работники, все эти резинки и трубки отправим в музей, – медленно подбирая слова, вставил Дегтярев, который и по фигуре был тяжел и медлителен.
– Ну, скажите! Она уже здесь! – вдруг живо обернулся к нему Вознесенский. – Когда же она успела? Прыгнула, что ли, сюда прямо с террасы?
На мосту, к которому они подходили, виднелась старуха, все так же прижимавшая шаль к подбородку и смотревшая в сторону, откуда бежала речка.
Мост стоял довольно высоко, вела к нему насыпь. Взобравшись на эту насыпь вместе с другими, доктор не поглядел, осталась ли по-прошлогоднему опасная для ног дыра на мосту, он подошел прямо к старухе и сказал, как говорил уже раньше, врастяжку:
– Лю-бу-етесь?.. Да ведь, признаться, и есть чем!..
Иззелена-оранжевые лучи озарили все кругом неповторяемо-замысловато, и в этом освещении, неожиданном для глаз горожан, потеряли всю свою вещность и еловая роща вправо, и прихотливо, как шла река, то здесь, то там разбросанные купы ветел, и клеверные луга со стогами, сметанными еще летом, и деревенские домики с деревянными крышами, и, наконец, еще мост через ту же речку, ведущий в большое село при станции, откуда слабо доносился гудок паровоза.
– Можно сказать пейзаж – срединно-советский!.. – махнул доктор кругом рукою, весело глядя на старуху. – Вот попробуйте определить, что в нем такого неодолимого и почему вот-вот он окажется всепобеждающим!..
– Каким это побеждающим? – не поняла старуха, заранее насупив брови.
– Очень просто, – с готовностью начал объяснять ей доктор. – То всепобеждающим оказывался пейзаж Ассирии, то Македонии, то Средней Италии, то степей Туркестана, то степей Аравии. То пейзаж Средней Европы при Карле Великом, то пейзаж Южной Европы при Наполеоне… Но этот вот наш таинственный пейзаж – он показал себя очень устойчивым во всех переплетах истории и… и выходит уже на линию всепобедителя… почему и смотрите вы на него внимательно… я догадался, а? – лукаво заглянул он в старухины глаза снизу.
Старуха внимательно посмотрела на доктора, потом перевела глаза на Резвого и Дегтярева и так же точно безмолвно, как уже сделала это днем, покрепче прижав ковровую шаль к подбородку, двинулась обратно к спуску с насыпи.
– Как же это она не поддержала разговора?.. И почему ушла? – в недоумении спросил вполголоса Резвый.
– За что-то она на вас обижена, должно быть? – попробовал догадаться Дегтярев.
– Ах, нет… За что же?.. Это – некая Уточкина… И просто у нее такая манера говорить, интересующая меня чрезвычайно… – объяснил доктор и добавил: – Мост этот меня тоже интересует: заделана дыра или существует?
Прошлогодняя поперечная дыра была заделана, но появилась новая, продольная, впрочем, неопасная для ног, так как под снятой доской оказалась прочная балка свода.
III
На третий-четвертый день все отдыхающие уже присмотрелись и к самому дому со всеми его службами, и к парку со всеми его окрестностями, и друг к другу. Исправно по звонку вставали в половине девятого, в девять завтракали и до обеда устраивали дальние прогулки, а после обеда занимали лежанки и гамаки. Кто запаздывал к столу, тому уже начали по заведенной традиции аплодировать.
На седьмой день вечером заведующая домом, поместясь как раз посередине веранды, где ужинали, и, сверкая гневными стеклами круглых очков, произнесла такую речь:
– Товарищи!.. Вы здесь уже семь дней, между тем вы, по-видимому, совсем еще не успели ознакомиться с правилами дома отдыха… Вы, например, не застилаете своих коек, когда у вас является желание лежать на них днем… Уборщицы делают это утром, они ведь не в состоянии делать это и днем, у них и без того много работы… А когда вы выносите матрацы на лежанки, вы их почему-то бросаете под дождем, – они ведь от этого портятся!.. Вы теряете уключины от лодок в реке, откуда их вытащить уж никак нельзя!.. Наши правила вот здесь вывешены на стене, они написаны четко, на машинке, по пунктам… Предупреждаю, что неисполнение этих всех правил послужит для вас причиной неприятностей… Наконец, вам всем были розданы регистрационные карточки три дня тому назад… Они были розданы, конечно, затем, чтобы вы их заполнили, между тем некоторые отдыхающие – фамилии их я сейчас опубликую – совсем не сочли нужным это сделать… Вот эти товарищи, которых я прошу немедленно заполнить карточки…
И она очень внятно и с выражением прочла по вынутому из кармана своего белого халата листочку свыше десятка фамилий, между которыми оказалась и фамилия доктора…
Старуха Уточкина, услышав это, живо обернула к своему соседу скуластое желтое лицо с тем характерным кивком, который означает приблизительно: «А что, брат, попался?..»
– Ка-ни-тель, – буркнул доктор. – Перевод бумаги!.. Я даже не знаю, куда эту карточку сунул… – и он начал было шарить по карманам, но тут же бросил это. – Если нужно, то могут дать и другую…
Между прочим, доктор отнюдь не лишил Уточкину своего назойливого внимания после встречи с нею на неисправном мосту. Но он предпочитал обращаться к ней не за столом, – тут он говорил с другими, – а в парке или около реки, вообще на свежем воздухе.
Так, один раз она шла со стороны купален в довольно прохладный день, и он, очень участливо улыбаясь, спросил:
– Что? Купались?.. Я, признаться, по-до-зре-вал за вами, что вы – любительница купанья… Как вода?..
– С ума я сошла, что ли, – в сентябре купаться? – с негодованием пробасила старуха, проходя мимо.
А доктор напутствовал ее:
– Не-ет, не скажите!.. Купаться всегда полезно, а в холодную погоду особенно: это способствует долголетию!.. Не зря же замораживают мясо!
Однажды он заметил ее в бору: усердно искала она грибов.
Он немедленно крикнул ей, подходя:
– Не наберите поганок, смотрите!.. Они, мерзавки, аб-со-лют-но смертельны!
– Что я, грибов, что ли, я не знаю? – отозвалась старуха неприязненно.
– А что вы думаете!.. Вот вчера наш геолог каких-то таких страшных грибов жене повез, что я ахнул!.. Говорит, что это какие-то матрешки!.. Если он хочет непременно жену свою отравить, то, конечно, в его семейные отношения преждевременно вмешиваться зачем же?.. Я же лично от этих его грибов ушел без оглядки: еще в свидетели попадешь!.. Но вы-то, вы-то что за Локуста такая? Ведь это – явная смертельная опасность, что вы вон в руках держите!
– Это – опасность?.. Это – подберезовик! – потрясала грибом старуха. – После белого считается гриб самый лучший!
– А я вас уверяю, что это – «сатанинский гриб»!
– Такого и гриба-то не бывает… сатанинского!
– Называется он так: сатанинский… потому что он, мерзавец, на все порядочные грибы похож, что шляпкой своей, что корешком… Однако из всех грибов он-то и есть самый окаянный. Немедленно его бросьте, рекомендую!
– Да-да, держите!.. Так вот и бросила! – бурчала старуха, уходя.
Он же говорил ей вслед, довольно ероша бороду:
– Хорошо, хорошо-с! Эту склонность вашу ядовитые грибы собирать для каких-то тайных и неведомых целей я намотаю на ус!..
Впрочем, запас игривости у доктора Вознесенского был достаточно обширен, чтобы мог он без остатка весь выливаться только на одну старуху Уточкину.
Так, встав однажды раньше звонка и убедясь, что водопровод в уборной не дает воды (это случалось иногда здесь с водопроводом), доктор пошел умываться к реке, а умывшись, захотел посидеть на скамейке, но зеленые скамейки были в сильной утренней росе. Доктор старательно вытер одну из них, небольшую, газетой, бросил газету в реку и только что хотел было усесться, когда заметил подходившего с полотенцем Дегтярева.
– Вот история: нет воды в умывальниках, – пожаловался, подходя, Дегтярев. – Подумал-подумал и решил идти к реке умываться.
– Подумайте еще и над этим явлением, – указал ему на сухую скамейку Вознесенский. – Видите, она уже высохла, а эти все еще мокрые… Почему так?.. Ведь они одинаково отстоят от солнца!
– Гм… Совершенно верно, – задумался Дегтярев. – Так же бывает и со снегом, когда он тает. На вспаханной земле, например, он тает скорее, чем на луговой… Да… Странно, очень странно…
Вслед за Дегтяревым также с полотенцами подошли еще двое пожилых (пожилые вставали вообще гораздо раньше молодежи), и вот уже трое начали думать над странным явлением, и кто-то припомнил даже из физики скрытую теплоту тел, а другой указал на то, что эта скамейка стоит параллельно реке, в то время как другие к ней перпендикулярны.
Решение вопроса было отложено до следующего утра, когда можно было продолжить наблюдения, но и на следующее утро доктор не поленился встать раньше других, насухо вытереть ту же скамейку и скромно уйти, чтобы издали наблюдать за кучкой думающих над нею старичков и лукаво ерошить бороду.
К одному из таких задумчивых, однажды упорно глядящему на ровные темные ели парка, доктор подошел, как будто осененный необыкновенной мыслью, и сказал, взяв его за локоть:
– Вот тема: «Прямизна хвойных деревьев как великий фактор прогресса»… А?.. Не правда ли, тема?
– Да-а!.. Да, да… Это – тема! – сразу воодушевился задумчивый. – Что бы делали люди, если бы все деревья были, как, скажем, приполярная кривая береза или же… или же, как саксаул в Туркестане?
– Та-бу-рет-ки даже не могли бы сделать, не то что кораблей-гигантов или вот подобного этому дома!.. И как бы возможен был тогда прогресс? – с напускным жаром поддерживал доктор, наблюдая собеседника белесыми глазками, притаившимися лукаво в узеньких щелях тяжелых век.
Однажды утром он подсунул Ландышевой меню:
– Прочитайте-ка!
– Да я уж читала, – отозвалась та.
– И?.. Что вы там такое нашли?
– Например?.. В каком именно смысле?
– Что на обед на второе?
– Кажется, беф-строганов.
– Напрасно вам это кажется!.. Прочитайте-ка вы! – сунул он листок Алянчиковой.
– Конечно, беф-строганов, – сказала и та, едва скользнув по листу глазами.
Потом листок обошел весь стол, и все подняли непонимающие глаза на Вознесенского, но он казался тоже весьма изумленным и сказал уныло:
– На листочке написало «бевстрогов», и никто не видит в этом ошибки… Теперь и я буду писать вместо oleum ricini[2]2
Касторового масла (лат.).
[Закрыть] оподельдок!
Часто из дома отдыха в Москву ходил грузовик полуторатонка и привозил оттуда мясные туши, мешки с мукою и прочее, что нужно было для кухни, а раз в неделю ездили за постоянным врачом на станцию, для чего впрягали рыжего рослого коня в коляску. Впрочем, болели отдыхающие только ангиной, и врачу приходилось прописывать им только полоскания.
Телеграммы сюда передавались с слободской почтовой конторы по телефону, и однажды таким образом передана была телеграмма Вознесенскому, что он экстренно вызывается в Москву, в ту больницу, где работал и жил.
– Что за спешка, когда я числюсь ведь в отпуску?.. И почему именно телеграмма, когда можно было позвонить из Москвы по телефону и объяснить, что такое? – удивленно и рассерженно даже спрашивал доктор того, кто был ближе к нему в эту минуту, – монтера Костю, чинившего раковину умывальника и проходившего мимо него с инструментами. Костя только пожал плечами и улыбнулся.
На отходившем как раз в это время грузовике доктор поехал в Москву и не приезжал два дня.
IV
День был дождливый, но теплый, а к вечеру перестал и дождь, разошлись тучи, – вечер выдался мягкий и тихий. Из дома отдыха все отдыхающие высыпали на свежий воздух, и многие видели, как старуха Уточкина гуляла с высоким, даже повыше ее, но сутулым человеком, старым на вид, таким же, как она, большелобым, скуластым. Гуляли они и по аллеям парка и вдоль берега реки, а кое-кто заметил, что больше говорила старуха, чем ее посетитель, который почтительно к ней нагибался и часто кивал головою, как кивают, желая показать, что поняли и совершенно согласны.
Проводив его, когда уже стемнело, Уточкина с несколько даже как бы любопытствующим видом прошлась по общим залам внизу. Посмотрела, как двое из молодежи играли в пинг-понг, поставив посередине стола кисейный голубой барьер; послушала, как за другим столом играющие в «викторину» оглашали списки в тридцать имен на букву «б», написанные за пять минут, и как одна, совсем еще девочка на вид, возмущалась, что в один ряд с Бакуниным, Бебелем, Байроном попали у иных Багратион и Барклай; зашла в гостиную, постояла за спинами шахматистов, усевшихся за двумя досками; даже попробовала кружева, которые штопала здесь одна из отдыхающих, усевшись в мягком кресле под лампочкой с желтым абажуром.
– Нет, это не брюссельские! – решительно сказала о кружевах Уточкина своим тяжелым шмелиным басом.
– Я ведь вам и не говорила, что они брюссельские! – удивилась и обиделась владелица кружев; но старуха, пожевав губами, отозвалась без тени заносчивости:
– Может, кто вам их продавал, уверял, что брюссельские… Нет, это наши, старой работы…
Говорить вслух в той гостиной, где многие читали книги, было не принято, и на Уточкину поднялось сразу несколько голов. Она заметила это и вышла, но заглянула потом и в читальню, где однообразно шелестели газетами, и даже в бильярдную, где было очень накурено и в толпе игроков щуплый, тонкошеий юноша в очках, прицеливаясь то к тому, то к другому шару кием, стремился удивить каким-то необыкновенным ударом.
Со стороны могло показаться, что старуха как будто искала кого-то и не находила.
Доктор Вознесенский и в этот день пропустил чай и явился только к ужину, но почему-то за ужином был он молчалив, а после ужина на веранде, где имела обыкновение, закутавшись, сидеть и курить старуха, их увидели вдвоем: доктор был в пальто и кепке, тоже курил и очень внимательно слушал, потому что однообразно и немолчно жужжала теперь Уточкина:
– Сына-то моего видели?.. Это ведь сын меня проведать приезжал, не нужно ли мне чего… Он у меня самый старший и самый заботливый… Правда, у меня и другие, – плохого о них ничего не скажешь, – все меня поддерживают, только все они сейчас кто где – в разбросе, а у этого я на квартире в Москве живу… Он в кино у меня, и он же изобретатель; ему, как он изобретатель, большая жилплощадь полагается, – отдельная комната девяти метров, – вот я в ней и живу… И уж что насчет еды, что насчет теплоты – это у меня всегда есть… Я ведь и паровым отоплением у себя не нуждаюсь… Призвала печника, так он мне такую печку сложил и трубы пропустил, – у меня, когда захочу, всегда баня… Прямо всем на удивление у меня теплынь… А парового – жди там его, когда затопят!.. Так же и с маслом я устроилась через знакомство: мне из Самарской губернии, где я прежде жила, и маслица пришлют – и уж действительно масла настоящего – и яичек свежих, так что могу я по очередям не очень-то толкаться… А касается если удовольствий, у меня всегда в театры билеты есть, – то сын какой пришлет, то дочь… Дочь у меня – математичка страшная, а сыновья – еще трое, кроме этого, – те все инженеры… Теперь они разъехались, кто куда: один в Узбекистане, один в Сибири – на строительстве они оба, – а третий за границу командировку получил… Он сначала в Германию было, а там заводы эти стали – работы нет, так он в Норвегию переехал… Хоть город маленький, где он живет, зато завод там работает полным ходом… Жена у него умная, еврейка, и дочка растет, до чего же красавица!.. И тоже умница замечательная: «Что же вы меня, говорит, все Галочкой зовете, когда я уж большая?.. Как мне шесть уж лет, так меня уж надо Наташей звать!..» Это, который в загранице, такую мне красивую шаль прислал, по шерсти шелком вышитую, да теплую замечательно… Как же можно, он мне часто всего посылает… Один раз я за посылку одну сорок два рубля пошлины заплатила, так уж было за что и платить такие деньги! Двадцать четыре фунта весила посылка, а уж вещи какие!.. Не-ет, мне теперь только жить да жи-ить!.. Уж правда, много я с детями муки приняла смолоду: их ведь у меня всех-то двенадцать было!.. Шесть тех, шесть других, что мальчиков, что девочек – поровну… Ну, от девочек только одна эта, математичка, осталась, а мальчиков четверо уцелело… Их ведь образовать всех, а достатки у нас какие же особенные были?.. Муж мой учитель был, – правда, он все по большим селам, – а я работу брала, на попов шила… Или же я с хозяйством вожусь – свиней кормлю… У меня ведь так бывало: что ни пятимесячный поросенок – в нем пять пудов, а семимесячный – семь, это как уж закон: давай прибавки в месяц пуд, – таких я свиней держала… А коров, одной породы своей, – двадцать восемь лет с нею возилась, – старше пяти телков не держала, как она уж после пяти телков и с тела спадает и с молока тоже… Все расчесть надо было – семейство ведь большое… Тот там учится, этот там учится… математичка моя – эта в Томск поступила, там училась, – все посылать надо было, а с чего, откуда взять?.. Вот и пускалась на всякие хитрости, включая и поповскую одежу сюда. Да ведь чем шила-то? Ру-ка-ми! Машинку уж когда купила! Когда Зингер везде начал ездить, в рассрочку продавать… А то раз нам подвезло избу свою – у нас пятистенка была – малярам питерским сдать, они у нас в селе церковь раскрашивали, а жить в селе им негде было, – я их по два рубля в неделю и харчевать взялась… А тогда, конечно, цены на мясо были дешевые: баран семь гривен стоил, яйца – пятак десяток… Если мало, бывало, едят, еще их и уговариваешь: «Что же вы так неприлежно? А то мне с вас стыдно и деньги брать!» Это по два рубля-то в неделю!.. Ну, да тогда-то эти деньги большие считались… Месяцев пять они у нас пробыли, а было их порядочно – человек пятнадцать, артель… Этим мы тогда очень поддержались! Конечно, сами-то мы при них сыты были, а весь труд – он им шел, детям, на их обученье… Вот они это теперь и помнят – не забывают… Вы меня грибам-то учили, а я с грибами вот уж никак семьдесят лет воюю… Что солить их, что сушить, что жарить. Ну да, с пятилетнего, должно, возрасту помню я, как моя мать мне об мухоморах сказала: «Хоть они и красивые, а самые вредные!» Я их и ну ножками топтать… Мы с мужем как одного сынка трехлетнего потеряли, – я-то ничего, терплю, а муж как по нем убивался! Сидит и плачет… Я ему говорю: «У нас же их еще шестеро, да и сами мы пока люди не старые». А он, знай, плачет… И чем же он утешился? Был у нас самый младшенький, восьми месяцев, – теперь в Бухаре инженером, и сын уж у него тоже женатый, и вот раз приходит мой муж домой, этого не находит. «Где, где?» – у меня спрашивает, а я тоже не знаю: мало ли хлопот по хозяйству?.. А он что же, этот маленький самый?.. У меня они все, как им восемь месяцев, ходить начинали, – он пошел, пошел себе по стеночке да в сенцы, да в кладовую, да там занавески и мешки старые лежали, он в них зарылся и уснул там… Насилу его нашли!.. Так муж как нашел его, так целый день с рук его не спускал, только тем и утешился. А дочка одна у меня с открытыми глазками родилась, и вот, правду ведь говорят, что это к несчастью… И я-то знала ведь это, только ей, конечно, не говорила. Спать ляжет, так с открытыми глазами и спит, как заяц!.. Ну что ж, и несчастная вышла действительно ее жизнь… Мужа она себе не нашла, а как германская война началась, поехала она на фронт сестрой милосердия… Там, конечно, многие себе мужей понаходили, да она поехала-то поздно: приказ скоро вышел, чтобы всех дам с фронта долой, ну, она и вернулась обратно… Приехала к нам: «Вот, говорит, ужасы какие! В какой вагон ни войдешь, все через мертвых шагать приходилось – сыпняк!» Я ей, конечно, сейчас баню домашнюю, голову горячей водой выпарила, тремя полотенцами вытерла. Нет, уж поздно оказалось мое старание: через два дня, как приехала, заболела она сыпным. Хоть бы уж померла сразу, а то калекой три года мучилась: на почки ей кинулось… Вот что они значили – глаза-то открытые!.. Один сын у меня был в японскую войну убит, а четыре девочки еще – их, конечно, никто не убивал – сами собой поумирали, только вот математическая осталась: оказалась она и умнее всех и здоровьем справнее. А сын этот, какой ко мне приезжал, он и хорошо зарабатывает, а вот семейной жизни не привержен. Вот же отец его как своих детей любил, – пуще меня, а этот нет, не знаю, в кого и вышел. Уж волос весь седой, а больше года женщина у него не держится… И сейчас с одной живет, так себе, прохладно: он на своей квартире, она на своей. Раз в неделю когда зайдет, ночевать у него останется, а потом опять ее нет… Это уж, я считаю, не жизнь, а так себе… Раз в годы ты входишь и уж волос у тебя заседел, ты об настоящей женщине должен думать, какая бы тебе на старость пригодилась, какая б о тебе позаботилась… Кто об настоящем заботится, о будущем думает? Мужчина, что ли?.. Все женщина… Я вот в чем сейчас хожу? Все в своем старом, прибереженном… Этому пальту на мне, ему не меньше как лет тридцать есть… Кастор тогда на него по четыре рубли аршин покупали, считалось куда дорогая цена… Ну, а мы, хоть бедно жили, однако мы дешевых материй не покупали: скупой, говорится, два раза плотит… И что же вы думаете? Тридцать лет ношу, износить никак не могу… И так все у меня еще от старых времен… Да сыновья с дочерью присылают… Да по ордерам это я своим чередом получаю – полный сундук у меня материи собралось, – это уж советской, нынешней, берегу, конечно, а вдруг опять не будет? На будущее легко не загадывай… А вдруг война? Вот и до тех материй черед дойдет… Война живо все подберет… Она в два, в три года все подытожит, а вдруг она и десять лет продлится?.. Тут успевай только солдат обшивать да рабочих, а прочие кое-как, дескать, проходят… Вот поэтому и берегешь… Что бы ни давали по книжкам, по ордерам, – я все беру, при-го-ди-ится!
