Текст книги "Том 3. Произведения 1927-1936"
Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)
– Гляди!.. Слушать пришел! – озарился весь молодой чабан и вытянул палец.
Оглянулся Петр, – не дальше, как в аршине от него, укладывался клубком подползший полоз.
– Стало быть, шпака уж он спроворил?
И отодвинулся чуть от него Петр, добавил:
– Вот вы, чабаны, конечно, до него привычные, а мне все ка-быть гребостно!.. Мне один наш на фронте, – только он из Сибири был сам – такую штуку про змеев рассказал, что я, брат, теперь к ним… с опаской!.. Купил будто мужик двух коров, – за рога их связал, чтоб шли в ногу, – домой ведет… А вести далеко, через горы… Сибирь, – уж известно: там ничего близкого нет. Сто верст если друг от друга, – говорят: соседи… Ведет между камней таких, – не хуже этого вот, – смотрит, колеса будто в стороне рассыпаны, только, стало быть, ободья очень толсты, каких и не бывает… Ну, известно, раз колеса такие, ему, мужику, интерес… Подходит поближе, – бра-ат! – подымается на него головища змеиная, – с медведя ростом голова одна! Ахнул, да бежать… Коров кинул на произвол: своя жизнь дороже… Добежал так до селения, – лица нет на нем… Так и так: обсказал, чего с ним вышло. «Мы, там говорят, давно слышим и сами замечаем… Собирайся какие охотники!..» Человек десять собралось, – медвежатники все, – на то место, а мужик их ведет… Пришли, видят, – одна корова бегает – мычит… Эта, стало быть, жива осталась, только вроде бы с ума сошла, а уж зато дру-гу-ю – всю дотла высосал, – только голову с рогами вострыми кинул… Глядит, и его замечают, – на камнях растянулся… Как не врал, – говорил: сажень двадцать долины!.. Спит, нажрамшись… не хуже этого вот… Ну, хорошо… Вот один нацелился медвежатник ему пулею в голову, – раз!.. И от этого он проснулся, – змей, – головищу свою поднял, да как раззявит пасть, – все от него ходу!.. Ну, он уж не польстился на малость, – сыт был.
– Сочи-не-ние! – качнул головой Семен. – Что ужи коров доют, это я сам видал сколько раз, а уж чтобы змеи такие водились… Что же это, удав, что ли, какой был?
– Ну, а я же почем знаю?
– Сказки!.. Я со змеями вырос!.. Со змеями в руках да в карманах… Ты мне не толкуй!.. Конечно, маленькие ужата, например, они очень вонючие, – ну, в детском возрасте нам абы что, только бы живые… Наберешь их в карманы, да по двору и пустишь… Они и растут, как все равно скот домашний… Ты кашу с молоком ешь, а он тебе уж на спину залез да с плеча голову свою в тарелку. Его, конечно, ложкой по лбу… Он покачается-покачается, да с другого плеча в молоко… До чего молоко любят, – страсть!.. Приходилось потом ежей в дом приносить, чтоб их известь, а то корову испортили: обовьются около ноги задней да за дойку, и ну сосать!.. Куда бабе любой так выдоить, как они доют!.. Ну, ежи, конечно, за одну неделю их перевели…
– Почему же они до молока такие ласые? В лесу же того молока нема, откуда ж они про молоко знают? – очень удивился Петр и добавил чабану: – А этот черт твоих коз не доит?
– Не! – усмехнулся чабан, погладил полоза. – Мой собак!
Семен на секунду задумался было, но ответил Петру:
– Откуда про молоко знают?.. Конечно, в сочинениях об этом должно быть… А только мы, мальчишки, что делали? Обмокнешь в молоко пальцы да к ужу. Уж в палец вцепится, думает, что дойка коровья, начнет сосать, и что же ты думаешь? Раздуется весь, присосется, а оторваться не может… Вот их таким манером нанижешь на все пальцы и идешь по деревне… Девчонки визжат, шарахаются, а мы за ними!.. А то змеюку положишь в карман, да к девкам, а сам семечки лускаешь… Дай, скажет, какая, подсолнушка! – Глянь на солнышко! – Вот, гляжу, – давай! – А ты побольше гляди! – Вот еще минуту гляжу, – давай! – Ну, когда заработала, – на, лезь в карман, тащи горсть!.. – Только она в карман, а там змея!.. Вот визгу!.. А одной сзади за ворот змею посадили, – с той родимчик сделался…
– Гм… Вот какой ты был! – покачал Петр головою. – Меня бы за такие дела отец… всю бы шкуру спустил!
– Мальчишки… что ж… Нам первое удовольствие было девке юбку задрать, да над головой завязать в узел… А то раз одной девке сонной мы змею за пазуху запустили, – вот с ней было!.. Цельный месяц – не меньше – без задних ног валялась!.. А то раз нашли мы в именьи цилиндр такой дубовый, от насоса, – здоровый совсем… Ну, что из него придумать? – Ребята, говорим, давай пушку из него делать! – Идет!.. Пороху у отцов, у братьев достали, – украли, просто, – фунта полтора, передок уперли с телеги, – это, значит, лафет… Мушку посадили… Да ведь что-о! Как нам подвезло-то: шнур достали… Значит, все честь-честью… Забили тряпками потужей с дульной части, а с казенной порох свой всыпали, – вывезли орудие на середку деревни как смерклось, шнур запалили, а сами, конечно, бежать… Ка-эк ахнет выстрел!.. Сколько там стекол к чертям!..
– И орудию вашу, небось, разорвало в клочья?
– Тут уж куда тебе орудие, куда лафет!.. Мы, конечно, по домам ходу!..
– Били, небось?
– За это, конечно, попало… А мы потом взяли да ночью по всей деревне трубы позабивали…
– Ну, а это ж зачем?
– Так себе… со зла…
Петр посмотрел на Семена продолжительно, так, точно в первый раз его увидел, и сказал с жаром:
– Откуда ж это зло такое в вас сидело, хотится мне знать?.. У нас мужику одному, косарю, – на сенокосе он заснул, – ящерка за рубаху залезла, бегать там зачала, и то он с перепугу так и обомлел, падучка его схватила… Так это ж мужик, – а вы девке змею за пазуху!.. Никакого поэтому добра в вас, никакой совести!
Немного помолчал, глядя на Семена теми же широкими глазами, и добавил тише:
– Ты, небось, еще скажешь, что человека когда-сь убил… а, Семен?
– Поди, посчитай, сколько, – буркнул Семен.
Как раз в это время молодой чабан дружелюбно обратился к Петру, кивая на полоза:
– Знаешь, сколько ему год есть?.. Скажи!
– Почем же я знаю? – отозвался Петр.
– О-о!.. О-о!.. – оживился и старый чабан. – Ты скажи: пять год да есть, десять год да есть, а?
– Неуж десять лет ему быть может? – удивился Петр. – Десять лет лошадь уж зубы себе стирает.
– Сто лет есть! – сверкнул и засиял молодой.
Но старому это показалось мало.
– Сто-о?! – И поглядел он на молодого негодующе. – Мой де-да называется – его знал… Мой деда-деда его знал!.. Сколько год остался, а? Скажи!..
– Змею, ему, конечно, износу нет, – процедил Семен сквозь зубы. – Сказано – гад, и кровь имеет холодную… Вот он сожрал шпака, и никакой ему заботы, – теперь спи себе знай… А человеку обо всем беспокойство, – значит, до гадовых лет ему не дожить…
– Мой де-да называется, – чо-обан был! – очень высоко поднял голос старик. – Деда-деда – тоже одно – чо-обан был!.. Я – чобан!.. Все тут… он-о-о… барашка пас… Он тоже… Со-обак наш!
И сдвинул со лба на затылок шапку в знак древности, должно быть, неизменности, стойкости, прижитости к этому именно куску земли всего его рода.
– Вы-то пасли, а он-то лежал себе полеживал, зато и называется гад! – почему-то с явной злостью отозвался на это Семен и харкнул вдруг на голову полоза.
– Се-мен! – заметив это, сказал Петр, как будто встревоженно. – Что же ты мне не обсказал, убил ты на своем веку кого-сь или нет?
– А я тебе говорю: поди, посчитай! – повернулся к нему резко Семен. – Да уж командиру полка свово, полковнику Иванову, дал крест в семнадцатом, будь спокоен!.. Он говорит нам, как мы его вели расстреливать: «За что же, товарищи-гусары, мной недовольны? Я вам столько крестов дал!..» А я ему: «Хоть ты нам сто крестов дал, а мне целых три, ну, а мы тебе только один дадим!..» – И дал!.. Я три года на германском фронте провел, да четыре в Красной Армии, еще и в прочей работе был, а ты меня спрашиваешь!.. Поди, посчитай, сколько я их!.. Ты вот мужик… Хоть ты и бетонщик называешься, а, небось, ни одной копейки зря не проводишь, я вижу, – все в свою норю отправляешь, курским своим обротникам, а я на деревню с пятнадцати лет наплевал… вот!.. Что глазами на меня прицелился?.. У вас там, в Белгороде, чьи мощи-то выкинули? Есофата какого-то?.. В другом конце я в то время был, – жаль, до него не добрался, – ну, а других каких многих, – это уж я выкидывал!.. Ага!.. A ты и не знал!.. Ишь, об змее-горыниче каком-то сибирском сказки вздумал рассказывать, а я слушал – сидел и виду не подавал!.. Да я эту самую Сибирь со своим эскадроном, каким командовал, в конец прошел, когда мы Колчака гнали! А ты мне об каких-то чудовищах дурацких!..
– Поэтому вы, Семен Иваныч, личность из первых! – и робко поднял одну ногу, как бы встать собираясь, Петр. – А я, конечно, почем же мог знать?.. Гляжу, зовете меня вместе по бетону работать, а сами, конечно, к этому делу сноровки не имеете…
– Ишь – сно-ров-ки!.. А того не скажет, что я ему работу нашел, а то бы без работы ходил!..
– За это-то хоть спасибо вам, конечно… Без вас бы, конечно, походил с приезду… Мы – безлошадные… Нам от земли одной кормиться не приходится… Поневоле едешь… А где она работа есть, и сам не знаешь… Едешь в белый свет, как рыба плывет, да на старые места норовишь, где прежде работал… Ан старые места теперь уж новые… не приткнешься… И цемент, конечно, дорогой без числа, всякий от него норовит отбрыкаться… Эх, в Австрии, его, цементу этого!.. Чуть что не едят, до того везде!.. На что босняки, например, не шибко богато живут, а и то при каждой хате яма цементная для навозу, для жижицы самой… Малая капелюшка не пропадет, – все в дело идет… Ничего, народ хороший, – босняки… И понимать их легко было… Скажет: «Два кувурма вода принеси!..» Значит, два ведерка… Возьмешь да принесешь… Все понять у них можно было… Очень был народ хороший…
Орлоглавый, – такой, как воины-гении на стенах ископаемых ассирийских дворцов в Ниневии, – Семен смотрел на него тяжело и сопел носом, острым и твердым, как клюв. Очень быстро жевали жвачку козы: выгнут головы, по-змеиному припав к земле, отрыгнут – и потом живо-живо-живо перетирают и смотрят сторожко по сторонам. Овцы прятали головы от полуденной жары одна под другую и все толкались на месте и подрагивали курдюками. Важные козлы иногда жестко звякали железными колокольцами очень древней работы, когда ожесточенно чесали себе косматые спины загнутыми рогами. Собаки только делали вид, что спали вполглаза… Но полоз спал.
В то время как все кругом изнывало от зноя, он один только чуть разогревался, грелся, входил в тепло. Зернистые чешуи его поблескивали то тускло, то жирно, и в кольцах не видно уж было той упругости, как недавно, когда он догонял скворца. Он изнеженно спал, как случалось ему спать на этом месте много тысяч раз за его долгий век, – он погруженно спал.
Видел ли он сны? Едва ли… Слишком плоска и мала была его голова для снов. Сны ведь тоже некоторый труд мысли; они тоже ведь беспокойство чувств.
Семен с силой бросил от себя в сторону стада окурок, положил руки на шейку двустволки, провел круглыми глазами по кофейным лицам чабанов и воткнулся ими в морщинистые щеки Петра.
– Кулаки деревенские тоже… восстания подымали! – заговорил он срыву. – Почему, спрашивается, деревня ваша пользы своей не могла понять?.. Продразверстку забыл?.. Небось, сам тоже хлеб в землю от нас закапывал, чтобы зря гнил, а мы, Армия Красная, чтобы погибали?.. Помню я бабу одну саратовскую, – век ее не забуду! – шерсть мы тогда собирали… Вхожу… Одна она в хате… Сидит ступой… «С тебя, тетка, – говорю, – шерсти полагается три фунта… давай!» – «Три?» – говорит. – «Три фунта». Так она что же, подлая, а? Подол свой задрала: «На, говорит, стриги!.. Настригешь три фунта шерсти, – твоя будет!..» А?.. Это что?.. Стоило ее убить за это или нет, по-твоему?.. Что?.. Глазами моргаешь?.. А то послали нас, – тоже восстание сочинил один – это в Балашовском уезде – и как же он назывался, предводитель этот? – Назывался он – «Народный сын – летучий змей»!.. Вон они куда змеи-то пошли, на какой обиход!.. Что мы с ними делать должны были, с этими «змеями летучими»?.. А?.. Захватить да пускать их опять? Так скажешь? Они опять стаей сползутся да на нас… Их пускать нельзя было, – не то время!.. Их надо было всех, дочиста, – понял?.. А ты меня тоже спрашивать вздумал, как все равно баба или следователь какой!..
Старый чабан надвинул на глаза шапку и смотрел на Семена из-под черной бараньей шерсти, вобравши шею, молодой зачем-то занялся сухой былинкой цикория, силясь вытащить ее с корнем из утоптанной земли, а Петр все сосал свою крученку, уже потухшую, и глядел прямо перед собою в степь.
– Ну, пойдем в город, – будет, отдохнули! – вдруг оборвал себя Семен, и Петр вскочил легко и принялся отряхивать колени. Старое тело его с поднятыми плечами, провалившимися у ключиц, вообще было легкое, поджарое, способное быстро менять положения.
Он выправил картуз, чтобы стоял твердо и на правый бок, по-солдатски, провел по рыжим усам костяшками пальцев и уже готов был попрощаться за руку с чабанами, пожелать им, – хорошим людям, – чего-нибудь подходящего, но Семен опять сдернул двустволку.
– Отсунься! Ты-ы! – приказал он старому чабану густо и брезгливо.
Чабан не понял. Чабан увидел только два черных дула против своих глаз и, перевернувшись широкомотневым задом, упираясь в землю руками, метнулся в сторону, а Семен прицелился в плоскую голову полоза.
– Эй!.. За-чем?.. – испугался молодой чабан.
– Чево ты? Чево?.. Нельзя! – замахал руками старый, но выстрел, очень оглушивший, все-таки грянул.
Расстояние между Семеном и полозом было ничтожное, – три-четыре шага… Заряд бекасинника разорвал длинное тело спавшего полоза в нескольких местах, и тело это ошеломленно, судорожно заметалось, собирая кольцо к кольцу. Но голова была почти оторвана, и кольца доживали по-своему, как умели, без ее приказа: то вздымались дугою, то вывертывали слюдяно-желтое брюхо… Только хвост сокращался безостановочно, все пытаясь подбросить все тело кверху.
– У-ла-ан?.. Улан, зачем ты? – горестно кричал старик. – Он-о-о – нам… родной брата был!.. Ула-ан!.. Э-эх!.. Порвал!..
И слезы стояли на глазах чабана, когда нагнулся он к издыхающему полозу.
– Пусти, я его кончу! – крикнул Семен.
Но старый чабан лег над полозом и вдруг тоже закричал исступленно:
– Мене кончай!.. Мене стреляй лучше!.. Оно-о родной брата был!.. Мене стреляй!
Поднялся и молодой чабан.
– Ээх, ты! – сказал он горячо, прямо глядя в желтые глаза Семена.
Залаяла вдруг одна собака, за ней другая… Лежавшие поодаль две подскочили точно по команде и начали обдавать Семена и Петра устрашающими степными голосами. Зазвенели древними колокольцами козлы; задребезжали высоко козы; барашки вынули головы из своих убежищ и тоже пытались что-то разглядеть и понять, чтобы потом отскочить всей массой разом, поджимая трусливые курдюки…
– На-ро-од! – говорил, зло шагая к городу, Семен. – Сто лет живут, небо себе коптят, и кого же берегут-лелеют?.. Змею!
Плотный, с толстою красною шеей, он делал шаги все-таки шире, чем легкий Петр, и тот, держась от него на полшага сзади и планируя рукою степь, спрашивал его:
– Кудою ж мы теперь, Семен Иваныч?.. Сюдою ли пойдем, – здесь, конечно, короче, – или же тудою?.. Там хоть, скажем, подальше кажется, только будто идти ровней… Как решаете?
Серые глаза его заглядывали в желтые Семеновы глаза искательно, и голос звучал подобострастно.
Апрель 1927 г.
Верховод*
Однажды июньским утром шестеро ребят пошли в лес за грибами: Алеша и Таня – брат и сестра, Миша и Рая, тоже брат и сестра, и Федька с Генькой – двоюродные братья. Девочки были семилетки, их братья лет по десяти, Генька – одиннадцати, Федька двенадцати лет.
Генька был разноглазый: один глаз серый, другой карий; голова – дыней, грудь куриная, волосы светлые и торчали, как плавники; руки цепкие, и ноги ступали отчетисто, точно слышали где-то барабан; тонкие губы сцепились плотно и имели надменный вид; около губ белые следы лишаев; нос длинный, и подбородок вперед.
Федька же был расплывчатый, мясистый, тяжелая голова книзу, губы в обвис, на тупом носу капли пота. Он нес кошелку для грибов за спиною и, хоть кошелка была пустая – только кусок хлеба да два огурца, – все-таки по-рабочему гнулся.
Генька держал свою кошелку в руке.
– Не отставать! Эй! – прикрикнул Генька на девочек, и девочки, набиравшие дорогой тощие букетики полевых цветов, названия которых они не знали, тут же, заслышав окрик, бежали, схватившись руками.
Глядя на них с презрением, вот он спросил их вдруг:
– А сколько будет два да два?
– Четыре, – ответила Таня баском, плеснув золотой косичкой.
– Четыре, – согласилась с ней Рая, отбросив со лба черные кудряшки.
– А два мильена да два мильена? – спросил Генька.
– Ты с ума сошел, – тихо удивилась Таня.
Этого уж не посмела повторить Рая, только уширила выпуклые черные глаза и повела узким плечиком.
А Генька даже не посмотрел на них. Он командовал брату:
– На тропку сворачивай!
– Зачем? – и медленно вытирал с носа пот рукавом Федька.
– Тебе сказано? – прикрикивал Генька, и Федька поворачивал на тропинку с дороги, а за ним, перекидывая с руки на руку свои корзиночки, шли Алеша с Мишей.
– Это мы опять на дорогу выйдем? – спрашивал Алеша певческим голоском.
– А то куда же? – рубил четко Генька.
– А в лес когда же свернем? – любопытствовал Миша, скрежеща на звуке «р».
– Когда будет, – отзывался Генька, не желая говорить длинно, едва разжимая надменные губы, ногами слушая невидимый барабан.
Дорога шла в гору изгибами; по тропкам совсем было круто, но ребята с жаром взбирались по тропкам, потому что так скорее лес.
Необыкновенное солнце сияло. Каждый лист в кустах светился насквозь. Всех жучков, которые спрятались в листьях, было видно, и Миша, черненький, худенький мальчик, любитель жучков, бабочек, стрекоз, то и дело выхватывал их на ходу вместе с листьями, кричал радостно: «А вот еще один!» – показывал всем над головою и швырял подальше в кусты.
Рот у него был галчиный на маленьком лице, шея, как стебелек… Он все ахал от умиления, и Генька говорил ему строго:
– Прикрой едалку, а то ворона влетит!
Миша темнил глаза, свешивал голову, но шагов через десять восхищался снова и сиял. Рубашонка у него была линючая, синяя с красной вышивкой.
Алеша старался держаться ближе к Федьке. У него одного из всех на голове торчала беленькая шляпка-лопушок. Он был такой же сытенький, как сестра, только чернобровый, и от дороги и солнца раскраснелся. Рубашку он снял и положил в корзинку и аккуратно работал острыми локтями и крылышками лопаток.
– Ты обожгешься!.. Я вот маме скажу! – ворчала на него сзади Таня баском, а он оборачивался к ней, хмурил брови, поджимал губы и грозил кулаком.
Как девочки, так и Миша с Алешей только в первый раз вырвались далеко от дома. Лес они видели только издали, и вот идут туда теперь – их отпустили. Это было для них сказочно, ошеломляюще, а Федька спокойно говорил Алеше:
– Мы в прошлом году ходили, одних груздей по кошелке принесли, а сы-рое-жек там!.. Мы их прямо ногами топтали, несмотря что красивые!.. Там же их тьма-тьмущая…
– Я знаю: грузди… Большие такие… Грузди, рыжики, опенки, шампиньоны, – скороговоркой насчитывал Алеша. – А сыроежки – это какие?.. Их разве сырыми едят?
Он не говорил, а почти пел, притом книжно, отчетливо: мать его была учительница.
Дорога все взвивалась и дыбилась в гору. Кусты становились выше; под ногами все сырее.
Дня три назад прошел сильный дождь (вот почему и собрались за грибами), и здесь, повыше, становилось уже заметно, что это был за дождь в горах. Даже тропинки были размыты и изрыты дождевыми потоками, и висели над ними подмытые корни трав.
– Вот когда груздей! – нюхал воздух Федька. – Я их за то люблю, эти грибы – большие.
– Такие будут? – распяливал свою ладошку Алеша.
– Гм… Вот так большие!.. А не хочешь – вместо лопуха голову накроешь, чтоб не очень жарко!
– Не отставать там! – кричал тем временем Генька на девочек и с презрением выговаривал Мише: – А тебе бы только чтобы мухи!.. Тоже за грибами идет… Мухобой!
Миша смотрел на него виновато и начинал сильнее работать голыми ногами, очень тонкими и с кривыми коленками.
Кошелка у Геньки была в левой руке, а в правой – хлыст из орешника. Этим хлыстом он то и дело бил по сочным листам кустов, наклонившихся над дорогой, и Миша косился на этот хлыст опасливо: вдруг возьмет да ударит его по спине или по голым ногам.
Кустарник становился все раскидистей, все выше, и, наконец, поднялись над головами ребят молодые дубочки.
Дубки эти были разрежены нарочно, – торчали под ногами свежие пеньки, а вдали, сквозь их спицы, как птицы в клетке, виднелись два дровосека: старик с бородкой серой и молодой – в красной рубахе.
Ребята остановились было, но Генька крикнул:
– Чего стали?.. Нечего стоять.
– Это что они? – спросил Миша.
– Ничего они… Рубят и все.
– Зачем? – спросил Алеша.
– Во-от – «зачем»?.. Уголь палят.
– У-голь?.. Какой уголь?
И девочкам куда больше, чем мальчикам, хотелось посмотреть на старика и парня, которые делают уголь, но уже нырял впереди Генька, и они побежали за ним, боясь отстать.
На корову с медным колокольчиком наткнулись в лесу – пеструю, рыжую с белым, брюхатую, один рог обломан… Водила длинным хвостом, как веером.
– Ко-ро-ва! – сказали враз обе девочки, очень удивясь.
– Смотри-и!.. И коло-кольчик! – пропел Алеша.
– Это лесникова, – объяснил Федька, а Генька обернулся презрительно:
– Что? Коровы никогда не видали?
Пахло сырой травой, сверкало солнце на толстых листьях, вякал колокольчик.
– Грып! – удовлетворенно сказал вдруг Генька, сорвал розовую сыроежку, разломил и бросил. – Червивая!.. Вали дальше! Сейчас они пойдут!
Брошенный гриб поднял Миша, к нему подскочили девочки и смотрели на первую в их жизни сыроежку во все глаза: каждой хотелось разломить ее и разглядеть червяков.
– Откуда они, червяки? – спросила Таня Мишу.
– А я знаю? – отозвался сурово Миша.
И Генька кричал спереди:
– Вы итить так иди, когда вас взяли!
Вот и лес… Тот лес – настоящий, который видели только издали, который издали – синий… Наконец, лес, и дубы нельзя обхватить руками, и вверху только кое-где кусочками, клочочками небо, и так высоко оно, что больно шее.
Здесь девочки уже боялись отставать, здесь они держались как можно ближе к Геньке, который то и дело говорил однообразно, но зато чрезвычайно деловито:
– Грып!.. А вон еще грып!
Каждый гриб он разламывал тут же и червивые бросал и даже на Алешу, наиболее нехозяйственного из всех, действовал заразительно.
Толстые рыжие масленки выпячивали желто-зеленые рыхлые животы; хорошенькие сыроежки в розовых платочках выглядывали из-под палых листьев; аспидные свинухи со впадиной на спинке сами просились в руки, но Генька с Федькой искали только груздей, которые были хитрее и глубже закапывались в лесной сор.
Алеша, и Миша, и девочки пытались и сами разглядеть где-нибудь груздевый бугор, но мешало все что-то. То необыкновенно пестрая птица пролетит низко мимо, сядет на дуб и застучит носом.
– Какая это? Вон, эта!
– Дятел, – отзовется Генька презрительно.
Или еще заворкует, как голубь, над головою какая-то с пушистым хохлом, сизая с голубизною, большая, совсем чрезвычайная.
– А эта?
– Горлинка, – скажет Федька.
Но Генька вступит начальственно:
– Ан вовсе не горлинка, а витютень!
– Тю-тю-тя, – пытаются повторить девочки, и им смешно.
Но разноцветные глаза Геньки строги и тонкие губы надменны.
– Вы зачем сюда шли? За грыбами?.. Вот и занимайся грыбами, а то домой нечего будет несть.
Раздавил Федька груздёвую семью: как-то нечаянно наступил обеими ногами и раздавил, а Генька это заметил.
– Эх, чертушко!.. Вот уж чертушко растет! – и толкнул он Федьку.
– Чего дерешься? – уставился тот.
– Еще хочешь? На! – ударил его Генька в плечо.
Федька поплевал на руки и сжал кулаки, однако Генька напал на него так стремительно, что сразу сшиб его с ног.
Федька сидел на земле и глядел на него с недоумением больше, чем с обидой, а Генька, отходя, говорил:
– Еще захочешь – еще получишь!
И тощие вихры его торчали, как петуший гребень.
Уже часа три прошло, как вышли из дому ребятишки, и уж проголодались младшие и потихоньку отламывали и жевали хлеб, но мало все-таки болталось нечервивых грибов в их корзинках, а Генька набил уже почти полную кошелку груздями.
И уж устали девочки, и Алеша с Мишей уже поглядывали кругом, нет ли где ручья, чтобы сесть и вволю напиться горстью, а Генька все вел их куда-то дальше, туда, где уж не видно было ни витютней, ни дятлов.
В лесу стало темнее вдруг.
– Что это? Затмение солнца? – пропел Алеша.
– Туча нашла, – ответил Федька.
– Ого! Туча! – крикнул Миша.
И тут же на него Генька свирепо:
– Чего кричишь? Тут тебе дом, что ли?.. Тут лес!
– До-ождь! – пропел Алеша.
Действительно, несколько капель дождя упало.
– Этот пройдет сейчас, – объяснил Генька и приказал: – Расходись туда, ищи!.. Вози ногами!
Но стало еще темнее, потом дождь посыпался тяжелый и шумный, как град. Залопотали листья вверху и кругом, сверкнуло вдруг, и тут же гром ударил.
Ребятишки переглянулись испуганно и поглядели на Геньку.
Но тот прикрикнул:
– Чего стали?.. Я сказал – сейчас пройдет, значит, пройдет.
– Намокнем! – испугалась Таня.
– От такого дождя намокнешь?.. Иди знай! Теперь не зима: высохнешь!
Гром еще догрохатывал, а Генька – волосы ершом и в разных глазах презрение и к дождю и к грому – двинулся, ногой разгребая сухолист; ребята за ним.
Только Таня шепнула Рае:
– Я боюсь… а ты?
Но Рая ответила:
– А дождь уж не капает.
И Федька впереди:
– Дождь и вовсе на город подался.
А Алеша наткнулся на стройный подорешник и радостно вскрикнул: «Грып!» – совсем как Генька.
Ребята вышли на полянку: направо и налево по большому дубу, посредине трава, но только вышли, зачастил вдруг снова дождь.
– На-мо-чит! – басом предположила Таня.
– Ого! Вот он! Дождь! – крикнул Миша и, вывернув голову, посмотрел на всех с большим любопытством. (Он любил дождь и вообще всякую воду.)
– Бежим под дуб! – крикнул Федька и вдруг ударился со всех ног к правому дубу.
За ним тут же Алеша, за Алешей обе девочки, а Миша смотрел, как прикованный, на Геньку преданными черными глазами.
– Куда?.. Куда бежите?.. – кричал Генька, сам бросаясь к левому дубу.
Миша бежал за ним самозабвенно, следя за его пятками.
Когда он добежал до дуба, синяя рубашка его почернела от дождя, а между лопаток текло холодное.
– А они там! – сказал он чрезвычайно удивленно и показал Геньке рукой на Федьку и остальных, уже сидевших под своим дубом.
Но Генька сам это видел. Генька крикнул туда командным своим голосом:
– Беги сюда!
– Дожжь! – через поляну отозвался Федька и стал смотреть вверх, ища глазами, где ветки гуще.
– Ну, подожди, черт! – показал брату кулак Генька и снова крикнул: – Тебе говорят, беги сюда!
– Не побе-жим! – отозвался Федька за себя и за всех своих.
Миша видел, что Генька серчал. Не дождь тревожил Геньку, не гром, который опять зарокотал, – зло было на Федьку, да и на всех около него: как это побежали они, не дождавшись, куда побежит он… Миша это видел и смотрел на Геньку вывернутым лицом очень преданно, а о тех четырех – и о сестре своей – сказал возмущенно:
– Их избить надо, чтобы знали!
Дождь как будто поредел, но блеснула розовая молния, так что заломило глаза, и ударил гром над головою, тут же за молнией.
Миша испугался такого сильного грома и посмотрел на Раю под тем дубом: Рая и Таня крестились.
– Крестятся! – прошептал про себя Миша и потом погромче Геньке: – А там уж крестятся! Гы!..
– Все сейчас же беги сюда! – приказал Генька, привстав и сделав из ладоней рупор.
– Не по-бе-гём! – раздельно за всех своих отозвался Федька.
– Ой, и бить буду! – крикнул Генька свирепея.
Дождь между тем переставал, сочились тонкие струйки.
– Как бить будешь?.. Хлыстом?.. – пропел тонко Алеша.
Шагов пятнадцать была полянка. Зеленая трава на ней теперь обвисла, тяжелая от капель. Вдруг Миша увидел, что Генька закатывает штаны до колен; и бормотал при этом Генька:
– А, так?!. Я тебе счас, постой!
И вот вскочил он со стиснутыми губами и кинулся по мокрой траве к правому дубу, сжав кулаки, оставив и кошелку свою и хлыст. Миша рванулся за ним, тоже с кулаками, воображая, как с налету накинется он на Алешу и собьет его с ног.
И они уже добегали, когда осияло их вдруг и ослепило, и тут же раскололось небо с таким грохотом, что оба они упали, едва добежав, упали ничком, и Миша не успел ничего понять, ослепленный и оглушенный.
Первое, что увидал Миша, очнувшись, были мокрые грязные пальцы Генькиной ноги около самых его глаз. Пальцы эти сжались и разжались – значит, Генька был жив.
Потом очень несмело чуть повел глазами Миша подальше и увидел, что Рая лежит ничком, раскинув ноги, и рядом с нею Таня лицом кверху, а глаза закрыты, как мертвая.
На остальных он побоялся глядеть, но перевел глаза с грязных пальцев Генькиных ног выше и заметил, что так же несмело, как он, не совсем раскрытыми глазами на него глядит Генька.
– Гень! – шепнул он.
– А? – отозвался тот тихо.
Холодно было. В ушах шум. Пахло паленым.
Миша уперся руками в грязь и поднял голову. И тут же по привычке вывернул шею так, что стало видно дуб, под которым они недавно сидели с Генькой.
Дуб не стоял почему-то, а лежал – валялся, весь был расшвырян, и не больше как в двух шагах пришелся один его толстый сук.
Миша сразу встал на ноги, удивленный, и Геньке шепнул:
– Гляди!
Вся поляна была завалена сучьями с белой изнанкой неживых уже листьев, точно те два дровосека – старый и молодой – срубили только что дуб.
– Как это? – перебрал губами Миша.
Оглянулся, а на него, как спросонья, бессмысленно глядел Федька, лежавший на спине, а Алешина голова пришлась почему-то под его грибной кошелкой, которую обхватил он руками.
– А-а-а! – испуганно вскрикнул Миша и начал рыдать в голос.
От этого крика его и рыданий очнулся Алеша и вытянул голову из-под кошелки, а за ним девочки открыли глаза.
И потом несколько длинных мгновений усиленно, точно узнавая друг друга после долгих лет разлуки, смотрели ребятишки один на другого, и девочки горько разрыдались вслед за Мишей.
Из-под дуба они выбрались, когда перестал уж сыпаться дождик, а до того все глядели на другой дуб, вдруг расшвырявший по поляне все свои сучья.
– Это что? Это молния его так? – спросил Федьку Алеша вполголоса.
– А то кто же еще? – спросил Федька чуть слышно.
– А не гром?.. А почему говорят: громоотводы?.. – и совсем уже шепотом: – А больше не будет уж грома?
Еще дергался Миша от подавляемых рыданий, когда изумил его Генька: кашлянув по-взрослому в руку, поднялся Генька и пошел прямо к разбитому толстейшему опенью дуба, где перешагивая, где обходя вздыбившиеся на поляне сучья.
Он подошел и стал. Потом обошел его кругом. Потом увидел Миша, как он подобрал внизу свою кошелку с груздями и хлыст.
