Текст книги "Том 3. Произведения 1927-1936"
Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)
Она была в плаще поверх теплой одежды. Мокрое лицо ее блестело, плащ тоже, и с него струилась вода.
Нефед закрыл дверь, Семеныч поднялся из-за стола, Гаврила сдвинулся с табуретки, на которой сидел, и опустил вниз длинные руки, соображая, стоит ли ему вытягиваться во весь длинный рост, или не стоит, и три старика разглядывали женщину, каждый про себя решая, учительница она, или агроном, или фельдшерица, или служит она в финотделе, которому оказалось так поздно и в такой дождь неотложное дело до них, живущих уединенно.
Но женщина отстегнула верхний крючок плаща, расстегнула пуговицы пальто и начала стягивать с себя то и другое вместе, а когда промокшее и прилипшее к платью пальто не снялось так быстро, как ей хотелось, она крикнула вдруг низко и совсем хрипло:
– Тяните, что ли, черти!.. Обращения с женщиной не знаете!
К этому добавила она более крепкое, такое, что Нефед кашлянул, Гаврила крякнул, а Семеныч протянул облегченно за всех:
– Ну, во-от!.. А мы-то думали, служащая власть какая!
И услужливо, но не торопясь, помог ей раздеться, предусмотрительно спросив:
– Ты одна или с тобой еще товарищ какой?
– Татарин там, черт!.. На дороге остался… Такая справа паршивая, что переднее колесо сломал…
И женщина тут же хозяйственно стала щупать, тепла ли плита.
– Конечно, без колеса не поедешь, – согласился Семеныч.
Кроткий Нефед заступился за татарина:
– Дорога у нас тут – ямы одни!
А Гаврила спросил мрачно:
– Татарин этот тоже к нам заявится?
– Татарин верхом в город хочет, а линейку бросает… Черт с ним, пускай едет верхом…
И вдруг, как старший, добавила женщина:
– А ну-ка, кто из вас бойчей? Клади дров в печку, отогреваться-сушиться буду!..
– Ну-ка-ет! – подхватил Гаврила. – Ты это нам что – дров привезла?
– Ах, злыдень! – покачала головой женщина. – Видишь – нитки на мне сухой нет? Что тебе, чертушка, двух полен жалко?
– У нас полен не бывает… У нас хворост, – объяснил ей Нефед.
– Ну что ж… Еще лучше!.. Пылко гореть будет… Тащи!
И слегка ударила его по узкому сухому плечу женщина.
Нефед взглянул на Семеныча, – тот кивнул головой:
– Раз человек промок, – первое дело ему сухость нужна…
И Нефед достал в сенях охапку хвороста.
Женщина осталась в одном только ситцевом платье, кое-где голубом, на плечах же, где оно прилипло, темном. Лицо ее, вытертое о кофточку, сплошь зарозовело. На правой щеке оказалась крупная родинка; мокрые короткие русые волосы, прямой нос, серые глаза; не из высоких, не из полных; лет двадцати двух-трех, не больше.
Она сунула руку в карман платья, достала коробку папирос, но коробка размякла, папиросы склеились, и она бросила коробку в угол, сказав Семенычу:
– Верти кручонку, дед!
– Из чего это «верти»? – удивился Семеныч.
– Что-о?.. Та-ба-ку нет?.. Врешь, небось?.. Ну, хоть из махорки валяй.
– А махорки где взять прикажешь?
– Тоже нету?
– Не водится у нас…
Женщина выругалась еще сложнее, и в то время как Нефед покорно ломал на колене хворост, Гаврила ворчал:
– Какого черта!.. Лезет всякий со своими командами!.. Что у нас – гостиница или двор постоялый?
Сухой хворост, брошенный на тлевшие угли, запылал ярко, и женщина начала быстро и ловко расстегивать и стаскивать платье.
В рубашке, обшитой узким кружевом, она стала еще деловитее. Она устроила на табурете перед дверцей плиты свою юбку и блузку и, оглянувшись кругом, где бы сесть, чтобы снять высокие заляпанные грязью ботинки, шлепнулась на топчан Семеныча.
Высоко забросив одну ногу на другую и распутывая шнуровку, она говорила Нефеду:
– Ты, старичок, возьми вон папирос коробку – я бросила, – положи на плиту, они высохнут, ничего…
И Нефед подобрал бережно и положил на плиту раскисшую коробку.
– Все-таки ты откуда же ехала, товарищ? – захотел узнать Семеныч. – Из города или, стало быть, в город?
– Я же тебе говорила, что татарин в город верхом поехал…
– Тут именно может быть разное… конечно, от нас до города ближе все-таки, чем, скажем, до деревни…
– Ду-урной! – перебила женщина. – Стала бы я из города выезжать по такой погоде! Да еще на ночь глядя!.. Вот умница-то!..
– Стало быть, из деревни ты… Так!.. Вчерашний Иван Петров оттуда, и ты оттуда же… Из одного места-жительства…
– Ка-кой Иван Петров? – живо вскинулась женщина, бросив ботинок.
– Должна ты его знать лучше, раз ты оттуда едешь… Прописался у меня – Иван Петров, а там кто его знает… По морям плавал… И нога у него, я заметил, с прихромом.
– Молодой или старый? – еще живее спросила женщина.
– Зачем старый… Старые только мы трое остались, а то все молодые пошли… На руках знаки носит…
– Гм… Тоже сюда к вам заходил?
– Как же?.. Ночевал у нас…
Женщина, нагнувшись, продолжала расшнуровывать ботинки, но очень нетерпеливо, а когда стащила их, поставила на плиту, села к огню, отодвинув на табурете платье, и заболтала задумчиво ногами в тонких грязных чулках.
– Видать мне отсюда, что ты с ним знакомая, – буркнул Гаврила.
Женщина взглянула на него, перевела взгляд серых неробких глаз (они были выпуклые) на Семеныча, потом на Нефеда, который стоял к ней ближе других, и сказала:
– Знаком болван с дураком, – пили вместе чай с молоком…
Поболтала ногой и спросила Нефеда, найдя его более простоватым:
– Он же ведь не один приходил, вдвоем?
– Истинно! – поспешно отозвался Нефед. – Звал кого-сь еще, только мы не видали…
Женщина ударила себя ладонью по колену, но слишком сильно, так, что осушила ладонь и сморщила лицо от боли.
– Соврал, соврал он, дружок: никого с ним не было, вид только делал! – поправил Нефеда Семеныч. – Один в город утром пошел, – я ведь смотрел ему вслед…
– Один? – насторожилась женщина и повеселела.
– Смотрел я, интересовался, – однако один пошел… А хромой он на левую ногу… На пристань в артель хочет, мешки таскать…
– Меш-ки тас-кать?..
Женщина повеселела еще больше, пощупала подсыхавшее платье, подбросила в печку еще сушняку, посвистела задумчиво и вдруг бойко сняла с себя рубашку, объяснивши:
– Черт ее, холодит как спину!.. Пускай провянет!
И распялила ее перед ярким огнем на руках.
Короткие волосы ее подсохли уже и зазолотели, закурчавясь около лба; небольшие круглые некормившие груди бойко смотрели вперед и нежно розовели отсветами печного огня, но ниже их, и на спине, и на руках, и на пояснице, зачернела, точно зарябило в глазах у стариков, обильная татуировка.
Старики кряхтя переглянулись, и Семеныч сказал удивленно:
– Грязь это на тебе, что ли? – и поднес ближе к ней лампочку.
– А что?.. Грязь? – спросила женщина вызывающе.
Вытянув шеи, рассматривали разрисованное тело женщины три старика и увидели, что не грязь: привычной твердой рукой были сделаны рисунки, о которых сказал Гаврила с некоторой веселостью в голосе:
– Ишь ты… вроде бы обои на ней!.. Ци-ирк!..
– Видать… видать, что и ты по морям тоже… – забормотал Семеныч, а женщина спокойно спросила всех трех:
– Как это вам понравилось?
Потом встала, поправила коробочку, сушившуюся на плите, вытащила одну папиросу и сказала Семенычу:
– Держи лампочку ближе, я прикурю!
И, не отрывая глаз от нее, освещенной лампочкой спереди и огнем плиты сбоку, пробубнил Гаврила, покачав головой:
– Во-от!.. Тоже небось чья-то дочка считается!
– Ишь ты, козел потрясучий!.. – повернулась к нему женщина, прикурив и выпустив два лихих кольца голубого дыма, и, придвинувшись к нему вплотную, так что ее колени коснулись его колен, пропела хрипучим речитативом в альтовом тоне:
Все березки поднависли,
Одна закудрявилась, —
Я сама того не знаю,
Чем ему понравилась!..
– Пошла, не вязь! – толкнул ее в бедро Гаврила, но толкнул слабо, а Семеныч, все еще державший лампу, и Нефед крякнули согласно, и женщина по-своему перевела их кряканье, подмигнув:
– Да уж, девка разделистая, только к допотопным попала!
– И как же тебя зовут, девка? – полюбопытствовал Семеныч, ставя наконец лампочку на стол.
– Зо-вут-кой!.. Ишь ты ему: как зо-ву-ут!.. Что ты, мильтон, что ли? – даже как будто обиделась женщина.
– Была у нас в селе, в Тверской губернии, – задумчиво сказал Семеныч, – одна такая бой-девка, ту, я как сейчас помню, Нюркой звали… Очень на тебя лицом схожая…
– Вот-вот… ну, значит, и я Нюрка! – подбросила голову женщина.
– Гм… Ежель Нюрка, значит Аннушка… В таком случае записать надо… А по фамилии ты как? – деловито уже справился Семеныч, доставая свою тетрадку.
И уже взял он непокорными пальцами, как граблями, огрызок карандаша и уставился вопросительно на женщину чересчур светлыми почти восьмидесятилетними глазами. Но женщина, спокойно выпустив одно за другим несколько дымовых колец, подошла к нему, выхватила тетрадку, глянула на ее замасленные исписанные листы, брезгливо протянула:
– Черт-те чем занимается на старости лет! – и бросила тетрадку в печку.
Гаврила поднялся во весь длинный рост, Нефед ревностно кинулся было выхватывать тетрадь, но голая женщина очень легко отбросила его, только груди ее чуть колыхнулись да губы плотнее зажали папироску. Семеныч же был так ошеломлен, что даже не двинулся с места, только рот раскрыл, – и, глядя на этот изумленный рот, женщина громко захохотала, добавив:
– Вот шуты-то гороховые!.. И черт их связал вместе веревочкой!
Вспыхнувшая бумага очень ярко озарила ее гибкое тело, и рисунки на ней так отчеканились, что даже кроткий Нефед сказал в ужасе:
– Бесстыд-ни-ца!..
Гаврила прохрипел:
– Ты!.. Мерзавка!.. Тварюга!..
И оба кулака над нею поднял.
А Семеныч весь задрожал, крича и задыхаясь:
– За хвост ее!.. За дверь!.. За хвост, за дверь!.. За хвост!..
Но женщина только перегнулась в поясе, хохоча, и, когда отхохоталась, оглядела всех троих снисходительно и миролюбиво.
– Чего регочешь? – тряс над ней кулаками Гаврила, но она будто оттолкнула его выпуклым ясным взглядом и отозвалась не ему, а Семенычу:
– Хвост мой сушится!.. У меня теперь хвоста нет, видишь?
Она повернулась к нему спиной.
– Ну, не бесстыдница? – еще больше изумился Нефед.
– Блудница!.. – поправил его Семеныч. – Блудница это к нам!.. Эх, шельма безрогая!.. Мне же эти записки вот как были надобны… Там же у нас все счета сведены!..
Но женщина, докурив и бросив окурок, задев Гаврилу локтем, а Нефеда коленом, скользнула к Семенычу, погладила его по горбу и, заглядывая ему в лицо снизу, как шаловливая девочка, зашептала:
– Дедушка родненький, не серчай, голубчик!.. Ты себе другую тетрадку напишешь, а то эта гряз-ная была прегрязная!..
– Это не сатана нам явился во образе? – спросил Нефед Гаврилу тихо и немного испуганно, и, подхватив это, потянулся к Семенычу Гаврила:
– Перекрестить его, что ль?..
Он занес над головою женщины кулак, и глаза у него стали красные, как у лохматых цепных собак.
Вдруг женщина, обернувшись, прыгнула к нему и обхватила его за шею руками:
– Ми-илый!.. Ну, бей, бей!.. Бей, если хочешь!
И большая надсада была теперь в ее хриповатом голосе и та покорная сила, которая встречается не часто и действует наверняка.
Гаврила, как пойманный, повертел туда-сюда головою, выпрастывая шею, но не ударил, только откачнулся, а она, будто укротительница зверей, обуздавшая самого лютого из них, оторвалась от него сама и села на табуретку, скрестив ноги.
– Разве я бесстыдница? – заговорила она устало, как будто с укором. – Я просто смотрю на вас – люди вы старые, жизнь у вас скучная… эх, и скучная же, должно быть! На меня поглядите, все веселей вам будет… Хата ваша мала, старички, а то бы я вам удовольствие сделала, про-тан-цевала!.. Я ведь танцорка какая!.. Ку-да той дуре грешной!.. Она – жаба, а я – как пух!.. И-и-их-ты!..
Женщина взвизгнула вдруг так дико и неожиданно, что вздрогнули старики, и в чулках, еще мокрых и грязных, всего на двух шагах свободного пространства пола закружилась с такой быстротой, с такими подскоками, с прищелками пальцев, с такими извивами плеч и рук и тонкого торса, что и хотели бы, да не могли отвести от нее глаз три старика. И молчали, только вцепились твердыми костлявыми пальцами кто в доски топчана, кто в свою рубаху.
Они готовы были так смотреть на нее долго, очень долго, и когда оборвала она вдруг и села с размаху, почти упала боком на свой табурет, высоко подымая грудь, Семеныч сказал, чтобы скрыть какую-то неловкость от себя самого:
– Легкая!.. А в сам-деле ведь легкая!..
Но скрыть неловкости не удалось, и он добавил:
– Небось, скажешь: устала, чаю хочу!
– А разве у вас, чертей, водится? – отозвалась женщина, доставая новую папироску.
– Да ведь как сказать-то?.. Пословица говорится: посади свинью за стол, она и…
– Чаю напьется? – сказала женщина, постучала мундштуком папиросы о железную обвязку плиты и добавила:
– Наша сестра больше вино уважает, а чай что? Пойло!
– Да уж лучше же вина ей стакан дать, чем она нам тут дымить-то будет! – вдруг буркнул Гаврила, уставя лохматые глаза в Семеныча. – Ведь всю нам помещению задымит, два дня не проветришь…
– А есть? Ну-у!.. Давай! – живо поднялась женщина и, не выпуская папиросы из рук, вскочила к Семенычу на колени, что вышло у нее чрезвычайно привычно, просто и естественно.
Иные мрачнеют от вина, стареют, но огромное большинство людей вино делает праздничней, болтливее, моложе…
За окном кухни продолжал лить дождь, размеренно затопляя землю.
В плите трещал дубовый хворост, и обильная куча его лежала около.
За столом, над которым сбоку висела на стене лампочка, сидели три старика и женщина с распушившимися русыми волосами, с родинкой на правой щеке.
Она была уже в рубашке, прятавшей татуировку; выпуклые серые глаза ее крупно блестели, лицо покраснело сплошь.
На столе стояла четвертная бутыль вина, скрытая от Ивана Петрова, и вина в ней оставалось уже на донышке.
Лицо Нефеда, маленькое, безволосое, кроткое, скопческое личико, вздулось и набухло в подглазьях, стало непотухающе улыбчивым. Глаза Гаврилы взметывались из-под серых бровей проворнее и хоть еще краснее стали, но смотрели расплывчатей. Семеныч чаще облизывал западающие губы и выпячивал их ставшим неутомимо деятельным языком. Селезневые глазки его запали в узенькие-узенькие и лукавые-лукавые щелки; тяжелая голова часто свешивалась набок и припадала почти к самому столу, а из-за нее выкатывался горб, тоже как будто проявляющий любопытство и внимательность, прекраснодушие и веселость.
Женщина сделалась очень оживлена. Вино она пила жадно и так же жадно – не мог ее остановить Гаврила – сжигала в подпухших губах папиросу за папиросой, пока не опустела коробка. Пеплом около нее был густо засыпан стол, а окурки она ловко бросала через голову к плите, чуть шевеля при этом кистью неслабой руки.
– И какой же ты все-таки губернии? – допытывался у нее Семеныч.
Женщина отвечала бойко:
– Тульская… Ноги курские, ручки харьковские…
Но тут же спрашивала сама:
– А он какой губернии назвался?
– Этот, ночевал который?.. Он мой земляк оказался: тверской, – хитрил Семеныч.
Но женщина залилась смехом:
– Твер-ской!.. Шел такой тверской по Большой Морской, исходил тоской… Если хочешь, дед, про нас в книжку записать, запиши: Неразлучные… Вот!.. Такая наша фамилия… А что эта стерва затеяла, какая сюда к вам зайтить постеснялась, то это ей не удастся, не-ет!.. Врет она!
И женщина сильно ударила по столу небольшим, но плотным кулаком с двумя тоненькими золотыми колечками на указательном и безымянном.
– Хочет в городе на пристань поступить, пароходы грузить, – продолжал Семеныч, склоняя все ниже голову и вывернув короткую шею. – Что ж… Я ему, конечно, сказал: «Ты малый здоровый, ты не сломишься…»
– Ну, вот и хорошо! Он на пристань, а я в кофейню за подавальщицу! – весело подмигнула женщина. – Летом сто рублей на книжку положим, осенью хозяйство свое заведем…
– Нет, брат, теперь уж свое хозяйство не заводят, – хрипел Гаврила.
– А даже последнее продают, – поддержал Нефед.
– Ну, тогда мы столовку откроем, – продолжала шутить женщина. – Он за повара, а я по столикам разносить.
– Гм… Как будто на повара не похож, – сомневался Семеныч.
– Ну да, он больше на кухарку, – подмигивала женщина. – А разве теперь кухарки за повара не работают?
– А вот я повар был так бы-ыл! – вдруг с чувством сказал Гаврила, проволочив бороду по столу вперед и назад. – Не веришь?.. Был! Сурьезно!
– Он был, был, – это верно он говорит, – поддержал Нефед.
Но женщина прихлебнула из чашки вина и спросила безлюбопытно:
– Отчего же бросил?
– Да ведь как сказать-то… Истинно, я сюда в Крым в повара тогда приехал… (Гаврила даже подумал немного, точно ему самому было странно, почему он теперь не повар.) Тогда еще здесь по саше машин никаких не ездило, а только мальпосты называемые ходили – экипажи такие, для всех желающих… И везде по саше станции, а на каждой станции буфет… Вот и я на одной поваром работал, – а как же!.. Я все мог в лучшем виде – и борщи и жарковье… Пилав из барашки – в лучшем виде…
Густые брови Гаврилы поднялись и не опускались, как будто сам он удивлялся тому, что так много можно наговорить неизвестно зачем, глядя на женщину с родинкой на правой щеке и в рубашке, обшитой кружевом.
А женщина спросила безлюбопытно, как и раньше:
– Чего же бросил?
– Зять сбил! Вот кто сбил! – зло ответил Гаврила. – Зять кровельщик!.. Сестру мою взял… «Иди, говорит, со мной по кровельной части, лучше гораздо твое дело будет!..» Лучше!.. Оно, конечно, много посвободней, и на одном месте не сидишь… Десять лет я с ним в кровельщиках ходил… конечно, и покраска наша… Десять лет без малого…
– Бросил? – уже лукаво спросила женщина.
– Да ведь как сказать… Из-за вашей сестры дело вышло: обоюдная драка…
– Это с кем? С зятем?
– Нет, это с другим… Так что посля этой драки пришлось от этого дела отойтить… Сторожем на будку поступил…
– В сторожах на будке и я служил, – как же! – радостно заулыбался Нефед и нежно дотронулся пальцем до свежей кучки пепла, только что свалившейся на стол с ее папиросы. – Ничего, служба легкая в сторожах, ничего… И землей занимался там, – огород был у нас с бабой…
– А баба та где же? – спросила женщина.
– В тифу она, в тифу померла, как же… В тифу!..
И пожал Нефед раза два удивленно левым плечом, а тот самый палец его, который только что нежно касался теплого пепла, теперь робко коснулся лужицы вина около ее чашки.
– А твоя баба? – спросила женщина Семеныча, но тот замахал в ее сторону плоской рукой и морщины около глаз собрал так, как будто ему даже неловко стало.
– Моя баба!.. Моя баба последняя, – если ты знать это хочешь, – потому у меня их всех ровно три было… Последняя, уж она девятнадцать лет, как косточки ее гниют на погосте… Девятнадцать… Даже поболе немного… И скажу я тебе, на двадцать пять годов она моложе меня была, а… говорится: смерть причину знает…
– Уколошматил ты ее, дед, а? Говори правду! – строго сказала женщина и брови сжала.
– Пальцем никогда не тронул!.. Что ты!.. – встревожился Семеныч и даже голову поднял. – Пальцем никогда!.. Я? Что ты меня за изверга почитаешь, чтобы я жену свою бил?.. А-я-яй!.. Вот как на человека другой человек зря подумать может!..
И будто потемнел с лица от обиды Семеныч, только глаза стали еще белее, так что женщина срыву поднялась и чмокнула его в желтую бороду.
И почему-то тут же ухватился за свою бороду – не совсем еще седую – Гаврила и раза два старательно провел по ней ладонью, как будто стала она ему значительнее и дороже; Нефед же вздохнул и пошел подбросить хворосту в печку, чтобы женщине, сидевшей в одной рубашке, было теплей и чтобы как следует высохли ее чулки и ботинки, заляпанные грязью.
Иные от вина только глубже замыкаются в себя, дичают, однако огромное большинство людей становится общительнее, легкомысленнее, довольнее собою, ярче.
Но, может быть, и женщина в одной рубашке, с родинкой на правой щеке и выпуклыми серыми глазами заставляла трех стариков прихорашивать себя хотя бы в прошлом.
Говорил Семеныч, приподняв, насколько мог, голову и напыжась:
– А когда Скобелев-генерал, – а ведь он же, эх, и герой был, – из героев герой! – когда поднял он в руке крест золотой, – второй степени Георгий, – да как крикнет: «А это, братцы-молодцы, тому я только дам, кто у вас из молодцов молодец!..» Фельдфебель было наш, так уж он полагал: ему!.. Эх, чуть в него, в Скобелева, глазами не вскочит… А ротный наш, капитан Можаров, на меня головой кивает: «Вот кто один у меня из молодцов молодец, из удальцов удалец!.. Два креста он уже заработал, не иначе на него и третий целится!..»
– Дал? – спросила женщина.
– Скобелев-то?.. А как же!.. Сам приколол булавкой… По-це-ло-ва-ал при всех даже!..
Тут Семеныч как-то скрипуче всхлипнул, и мокрые глаза у него стали. Но это были слезы радостные, это были гордые слезы; однако, чтобы скрыть их, Семеныч заулыбался и добавил, покрутив головою:
– А новобранец тогда у нас был один, – до чего чуден!.. «С петухом, говорит, или же с конем крест этот тебе дали?..» С пе-ту-хо-ом! И выдумает, серость!.. Это он орла, какие на медалях, за петуха счел!
Гаврила буркнул недовольно:
– Нет уж теперь тех орлов-медалей!.. И кресты тоже в отставку все вышли…
– А прежде я пенсию за них получал!
Гаврила смотрел на женщину быком и вдруг быком же, как будто боднуть ее хотел, нагнул и сунул к ней срыву лысую голову затылком вперед.
– Гляди!.. Клади сюда палец!
И сам захватил руку женщины и поднес к своему затылку.
– Видала, бугор какой?.. Это же кость у меня топором рассеченная была до самого мозгу и опять срослась!..
– Это из-за бабы той? – спросила женщина.
– В девицах она тогда еще была… Думали все, что мне с такой раной не жить… А я топор у него вырвал, да его насмерть!.. А после того только лег я без памяти… Так мне потом говорили в больнице: «Это ж небывалое во веки веков!.. За деньги показывать можно, чтоб с такой раной человека ты убил хладнокровным манером, да еще и жив остался!..»
– А суд был? – спросила женщина.
– Так, проформа одна, – качнул Гаврила бородою. – Это ж обоюдное считается, и топор был его, а вовсе ж не мой…
– А у тебя, старичок, сроду бороды не было? – спросила женщина Нефеда.
– Как не быть? Бы-ла! – ретиво стал на свою защиту Нефед. – Как же человеку без этого?.. И усы тоже носил… Только я у немцев жил, в колонии, одним словом, у них эту привычку я взял – бриться… Эти немцы… известно… у них я жил – беды-горя не видел… Целый год колбасы наворачивал… А что касается пива если, так у них же у каждого бочка в погребице… Бывалыча, сколько хочешь нацедишь себе и пьешь… Это вроде у них за чистую воду считалось…
– Прижали теперь и немцев, – сказала женщина.
– Говорят, что не без этого… А я же у них первый работник был!.. И даже так я у них привык, – по-ихнему понимал!.. Почти я все у них понимал, что они говорили, ей-богу!..
Когда четверть допили, оказалось, что просохли уже ботинки и платье женщины.
Она сказала довольно:
– Ну вот, хорошо-то как!.. А то мне что-то уж холодно стало…
И начала одеваться.
Высокие ботинки свои она зашнуровала не спеша, потом открыла дверь.
– Никак и дождя уж нет, – смотри ты!.. И месяц даже… – сказала она совсем трезво. – Надо бы мне пойти прогуляться…
– Прогуляйся, а то как же, – понятливо сказал Семеныч.
Она оделась, даже застегнула свой плащ, и вышла.
Гаврила начал прибирать со стола посуду. Нефед ломал на колене хворост и подкидывал в печку, чтобы женщине было теплее спать. Семеныч заботливо устраивал свою постель, которую нужно было уступить ей, как самую чистую и удобную. Однако прошло уже минут десять, – женщина не возвращалась.
– Не тошноты ли ей от вина нашего? – встревожился Нефед.
Прождали еще минут десять.
– Не в колодец ли упала? – еще больше, чем Нефед, встревожился Семеныч.
А Гаврила отозвался:
– Что ж мы сидим, как овцы?.. Искать ее надо!
И пошел, как был, в ночь, и со двора донесся его крик:
– Эй!.. Дорогая!.. Ты игде там?..
Лаяла Верка, гремя цепью. Потом вынесли лампочку, столпились все трое около колодца, смотрели в сырую черноту.
Даже ведро пробовали опускать, не зацепит ли, и у всех трех замирали сердца, – нет, не зацепило.
– Бывает, что вешаются, – шепотом сказал Нефед.
Подходили к миндалю и кипарисам, смотрели и щупали… Даже на шоссе вышли, однако шоссе было пусто. Линейки с поломанным колесом ни в ту, ни в другую сторону по шоссе тоже не было видно.
III
Дней через пять, – установилась уже сухая ветреная погода, – Семеныч проснулся среди ночи от глуховатых, но тревожных пушечных выстрелов. Когда он насчитал их четыре один за другим, – встал и зажег лампочку.
Гаврила бурчал от стенки:
– Вско-чи-ил, черт его знает чего!.. Это же камень бурками рвут!
– По ночам, брат, не рвут, – не сдался Семеныч. – Это – орудие, – ты меня не учи… Это не иначе неприятель какой наступает в тайности… На это обстоятельство выйти посмотреть надо, куда он огонь направляет.
Закутался в одеяло, как в плащ, и вышел.
Северный ветер наскакивал порывами. Ночь оказалась темная, но от города на море лег плашмя луч прожектора. Хотя он не двигался, не рыскал, а лежал найденно, спокойно, смешать его с лунным столбом нельзя было даже с первого взгляда: он расширялся от берега к морю.
Опять бабахнул орудийный выстрел, отраженный водою и потому гулкий, а следом за ним ясно расслышал Семеныч трескотню пулемета.
Он подошел к двери и крикнул Гавриле:
– Так и есть – сражение!.. А ты: «бурки рвут!»
И вот уже все три старика, однообразно закутанные в одеяла, стояли и смотрели на таинственный перст прожектора, твердо указующий куда-то далеко в море.
– Что же это, – наши ли из орудия, а он из пулеметов, или как? – робко спросил Нефед.
– «Он» – это кто «он»?.. Неприятель?.. Ты бы подумал умом, как же ему к чужому берегу подходить без орудиев? – отозвался Семеныч, а Гаврила буркнул:
– Однако что-то покончили, как мы вышли!.. Прохладное очень сражение!.. Должно, комарь тебе в ухо залез, а ты уж – сражение!..
Но тут же расслышали все частое тявканье пулемета и потом новый орудийный гул, на воде державшийся долго.
– Вот они, комари, как поют! – торжествовал Семеныч. – Там небось уж десятки людей на тот свет пошли, а какие – руки-ноги отбиты, тех уж опосля считать будут!
Города отсюда не было видно и днем, – он лежал за перевалом, – и наиболее робкому из стариков, Нефеду, жуткой показалась наконец эта ночь с темным небом, черным морем, треугольным лучом прожектора и непонятной пальбой.
Он поежился и спросил тихо Семеныча:
– К нам какие пули не залетят?.. Нам в помещению, может, зайти?
Гаврила отозвался:
– Известно, – пуля, она глупая… – И повернулся к двери, но только что сделал два шага, как Нефед по-крабьи, бочком, обогнал его и втиснулся в сени.
Семеныч дождался еще одного орудийного выстрела и тоже вошел, когда Нефед с Гаврилой устраивались уже на своих топчанах.
– Похоже так, – начал он знающе, – бьют они по городу с дальней дистанции. А что касается, чтобы нам их бояться, то мы в стороне, мы значенья им не имеем… Хотя бы даже и днем, а не то что ночью, – какая мы для них цель? Так себе, – мурашка мы для орудия…
– Однако слыхал я, – немцы, как война была, и по одному человеку из орудий крыли, – сказал Гаврила.
Семеныч подумал и объяснил:
– Немцы, те, конечно, могли!.. Так, а это ж разве немцы бьют?.. Немцы с нами в согласии, – они не должны… Может, румын какой заблудший… А немцы уж теперь сами как подначальные… Это румын… или же это…
– Прикрути фитиль, когда такое дело, – перебил Гаврила.
В темноте с полчаса еще слушали, не усилится ли пальба, но ни одного выстрела больше не слыхали.
А утром, едва стало белеть, встали и долго осматривались кругом. И хотя никаких изменений не внесла ни во что кругом ночь, все-таки Семеныч, наиболее общительный из трех, колесом выгибая спину и делая шаги короткие, но спорые, двинулся в город.
На полях газеты он записал, что ему надо было купить на обиход, кроме хлеба.
– Тетрадку купить запиши! – подсказал ему из дверей Гаврила. – А то сука все наши счета сожгла.
Семеныч даже обиделся:
– Эх, сказал тоже!.. Про тетрадку как я могу забыть?.. Тетрадка эта, – вся наша жизнь в ней была, в тетрадке, а я чтобы забыл?.. Ска-за-ал!..
Пошел он не по шоссе, а в обход его, тропинкой, по которой спускаться вниз было легко и в свежести, пропитанной кисловатым запахом дубового кустарника, даже приятно. Он то и дело вглядывался в затянутый синими дымами из труб город, – все ли в нем на месте… Как будто все было на своих знакомых местах, но так могло только представляться издали.
Показался в стороне Абла, молодой татарин, чабан, с отарой овец. Отмахнул в море герлыгой и крикнул:
– Бабай!.. Стрелял там ночью, а? Ты слыхал?
– Слыхал, – стрелял малым калибром… А кто это? – крикнул, остановясь, Семеныч.
– Н-ни знаем… Почем знаем?..
– Пойду назад, тебе скажу, кто…
– Скоро здесь не будем, – там будем! – указал герлыгой Абла повыше шоссе.
– Ну, стало быть, там сиди жди… Авось кто другой тебе там скажет, а уж не я…
Чабаны часто приходили летом к старикам за водою, а зимой, когда воды везде было довольно, таскать на разжижку костров сухие виноградные колья. В то же время ссориться с ними было нельзя: это все были ухари, отпетые парни, к тому же быстро дичавшие на свободе и, чуть что, хватавшиеся за ножи. С чабанами у стариков были сложные и запутанные счеты…
Еще с вечера накануне видал Семеныч, как пошли рыбачьи лодки куда-то к востоку, вдоль берега, конечно, за камсою. Теперь он думал, между прочим, и о том, не удастся ли захватить прямо на пристани у знакомых рыбаков два-три кило камсы.
На подходе к городу, на шоссе, у шоссейной казармы, трое пришлых, по виду российских, рабочих разбивали бойкими молотками голубой камень.
Их спросил Семеныч (кстати и отдохнуть постоять было нужно):
– Хлопцы! А вы не знаете, кто это стрельбу поднял ночью?
– Стрельбу?
Один взвел на него запыленное серое лицо и посмотрел на другого.
– Какую стрельбу? – спросил другой.
А третий, мешковатый парень, сказал с ухмылкой:
– Я, деда, правда сказать, слыхал, будто как гром какой-то загремел, да подумал, что это у меня в животе так…
– Мм… В животе!.. Вот что значит молодые – беспечные, – покивал головой Семеныч. – Они в себе сон имеют крепкий и до всего безо внимания!
Однако зависти к ним не было в его глазах цвета снятого молока, – только недоуменье.
И дальше по городу шел он, ни к кому не обращаясь с вопросами о ночной стрельбе, так как все попадались очень молодые люди.
Сначала он поглядывал на дома, – не развалило ли крышу где-нибудь снарядом? – потом перестал глядеть: нигде не было заметно подобного. А когда вышел он к набережной, то увидел – на пристани было довольно густо черно от народа, но воздержался он от вопроса кому-нибудь: на камсу ли это очередь, или касается это тех самых выстрелов ночью.
Море было тихое, и рыбачьи лодки одна за другой шли с востока, а справа, с юго-запада, подходило еще что-то побольше обыкновенной лодки, однако не похожее и на те пароходы, которые заходили иногда сюда зимой: те были и больше и цветом чернее.
