Текст книги "Том 3. Произведения 1927-1936"
Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)
– Дяденька! – сказал он ему несмело.
Он сказал это не громко, но тот услышал. Костя хотел спросить его, где гостиница, но только успел еще раз повторить: «Дяденька!» – как сторож в шинели сдернул ружье и выставил его в темноту перед собою. Он стоял как раз под фонарем, со всех сторон для него было непроницаемо темно, – слышно было только ему, что близко от него кто-то кого-то, подбиравшегося к бочонкам, чтобы укатить из них один, осторожно звал дяденькой.
– Это кто там смеет? – крикнул сторож, нацелившись в темноту, и Костя испуганно вскрикнул и пустился бежать обратно, а когда, отбежав уже порядочно, оглянулся назад, он испугался еще сильнее, он присел от испуга, припал к земле, как замершая в ужасе перепелка, над которой появился ястреб: звезды с неба вдруг посыпались вниз, туда, в море куда-то, в темноту, в бездонную пропасть, все сразу, все до единой!..
Не одна за другою падали звезды, а как-то сплошь, как падает крупный летний дождь, как идет кефаль в море, только одни из звезд были тусклее, другие ярче, а были и огромные, пушистые, сверкавшие голубым сверканьем.
Если бы Костя заметил это там, в городе, он подумал бы, что это просто забавляется кто-то, пуская ракеты, но здесь, в пустой темноте, некому было пускать ракеты, и отсюда было видно огромное полнеба, а не какой-то жалкий клочок его между крышами домов.
– Что ж это делается такое? Конец света, что ли? – вдруг сзади себя услышал Костя и вскочил с четверенек. Сзади него остановились две женщины с тяжелыми плетеными кошелками: может быть, несли они рыбу.
– Конец света! – подтвердил Костя поспешно и вполне убежденно.
Одна из женщин сказала:
– А ты почем знаешь?
– Мой папа мне говорил… Конец света!
– А кто же это такой, твой папашка? Почем он знает? – тихо спросила другая женщина.
– Он все знает! Он спецкор Прудников!
К небу, с которого поспешно падали все звезды, Костя стоял теперь спиной, женщины же в теплых платках и с кошелками – лицом, и он только по отсвету в их глазах замечал, когда падали особенно большие звезды. Он чувствовал, что дрожал от испуга, но все-таки старался не плакать и спросил искательно, но в то же время и деловито:
– А где, тетеньки, гостиница? Как идти?
На площади потом он бежал на огоньки знакомого уже дома, от которого отправлялись автобусы на завод. И только теперь, добежав до рвавшейся к машинам шумной толпы, он понял, почему все стремились как можно скорее попасть в автобусы: дома у них, конечно, были дети, и надо было их куда-то и как-то спасать, раз падают звезды с неба, – столько звезд, что нет возможности их сосчитать!..
И когда он пробился через толпу на другую сторону площади, то вспомнил, что именно здесь он шел от гостиницы, что до гостиницы остался только небольшой проулок и потом два-три дома на улице.
Он оглянулся все-таки на небо в ту сторону, к морю, не перестали ли падать звезды, нет, они падали по-прежнему.
Когда Костя выбежал на улицу, где была гостиница, он очень удивился тому, что по ней гуляли люди как ни в чем не бывало, и только два старичка, оба в очках, стояли, подняв головы, и один говорил другому:
– Вы помните стихи чьи-то – кажется, Плещеева:
Ночь пролетала над миром,
Сны на людей навевая,
С темно-лазуревой ризы
Сыпались звезды, сверкая…*
Костя остановился было послушать, что скажет другой старик, но этот другой сказал только:
– Нет, не помню.
– Конец света! – уверенно вставил в их разговор Костя.
Тот старик, который помнил стихи Плещеева, опустил голову, внимательно поглядел на Костю и сказал:
– На-халь-ные какие стали теперь маленькие ребята!.. – И потом оба они медленно пошли в ту сторону, откуда пришел Костя, а Костя вбежал в вестибюль гостиницы и очень изумился, увидя татарку-портье уже не за таинственным окошечком, а под зеркалом на стуле в обнимку с каким-то горбоносым черным человеком, волосы которого масляно блестели.
V
Рыбник Пискарев оживленно продолжал говорить о том, что сызмальства явилось для него основным делом жизни:
– Судак, например, когда он из Кубани идет, это же что такое, – уму непостижимо! Стена, прямо сказать, на несколько километров растянувшая… Или даже так, будто не река это Кубань, а какая-то уха живая или каша в котелке! И вся эта каша бывает наша!.. А ловим мы ее очень даже просто. Такие сети ставим, – на сто восемьдесят сажен сеть, – и ставим мы ее на якорьях, – тридцать шесть якорьев, – через каждые пять сажен – один, а кроме того, четверо якорьев больших возле котла… А котел что такое?.. Котел, это у нас называется такая… ну, просто сказать, мотня, об двух она крылах и об двух подкрыльях. Рыба, она вдоль сети идет с обоих сторон к середке, – и куда же должна она вся деваться? Больше ей деваться и некуда, только в эту мотню, а по-нашему, в котел… Котел же этот, конечно, должен прочность в себе иметь, – потому напор от рыбы, когда стеной она такой идет, вполне бывает порядочный…
Прудников слушал очень внимательно, иногда ставя кое-какие, понятные только ему самому, значки на память в своей записной книжке, когда появился перед диваном Костя и вдруг закричал испуганно:
– Звезды! Звезды падают в море!.. Все! Все звезды!.. Все падают!..
– Что ты? Какие звезды! Что с тобой? – испугался и Прудников, а Костя кинулся к нему под защиту и, прижавшись, шептал:
– Конец света!.. Конец света!.. Конец!..
Он был похож на помешанного, так что и удобно усевшийся на диване Пискарев поднялся и спрашивал:
– Какие такие звезды падают? Какой конец?
– Костик! Что ты! Чепуха!.. Звезды падают? Это же они часто падают… Чепуха! Не дрожи так! Чего испугался?
– Все падают! Все!.. Ни одной… ни одной не останется!.. – всхлипывал Костя и дрожал, как от сильной лихорадки.
– Ты вот что… ложись-ка спать, а? Ложись, брат, я тебя закутаю как следует, и все пройдет…
Прудников очень растерялся. Он поднял Костю на руки и положил было на диван, но тот тут же вскочил, крича:
– Не хочу! Не хочу спать!.. Пойдем, смотреть будем!.. Все равно уж, пойдем… посмотрим.
Можно было это понять так, что вот пойдем – посмотрим, а потом и нам, как и всем, всем, всем, будет конец, и – тут уж ничего не поделаешь, потому что некуда спасаться, нет спасенья!..
Прудников так это и понял. Он сказал Пискареву:
– Что там такое делается? Надо посмотреть, товарищ Пискарев…
– Что ж, пойдем и посмотрим… Ничего нам это не стоит…
И Пискарев первый заковылял по лестнице вниз.
– Вот! – с торжеством указал Костя отцу на небо, когда они трое вышли на улицу. – Вот, видишь?
– Ничего особенного я не вижу, – ответил отец, – хотя, конечно, кое-где падают.
– Падают, как обыкновенно… кое-какие… – отозвался и Пискарев.
– Электричество тут! Тут не видно!.. Сюда вот идите!.. Сюда!
Костя вывел отца и Пискарева через проулок на базарную площадь. Площадь была темная, и небо над нею, все расчерченное, сверкало от бесчисленно падавших звезд.
– А что? Ага? Вот! – подавленно ликовал Костя.
– Действительно ведь, товарищ Пискарев, падают, да… – удивился Прудников.
– Что падают, то это конечно, а только… Ведь мне и самому сколько разов приходилось это видать в море.
– В самое море падают? – живо осведомился Костя.
– Может, и в море… не знаю куда, в точности не отвечу, – признался рыбник.
Так стояли они и смотрели с полчаса, пока на их же глазах почему-то все меньше и слабее стало расчерчиваться сверху вниз блистающими полосами небо, как будто устало уж заниматься этим, и те звезды, которые сияют на нем испокон века, проступили снова и засияли кротко и спокойно.
– Вот и все… как ничего и не было… – сказал рыбник. – Я вам говорю, бывает, – и сколько разов сам видал, только, конечно, ведь за делом стоишь и внимания на это не обращаешь… Одним словом, звезды, это, вам сказать, не рыба: сколько их падает, а не меньше прежнего остается…
– Поэтому надо идти спать… Ну, Костя, ты успокоился? – погладил Костю по голове Прудников.
Костя не отвечал, потому что не успокоился. Он и уснул не сразу на клоповом диване: сколько ни старался он закрыть глаза как можно крепче, звезды все-таки сверкали и сверкали, падая с неба в море.
VI
На другой день Прудников, показывая везде свою бумажку о командировке, обошел керченские рыбные заводы, и Костя, его сопровождая, узнал, насколько густо пропах селедкой и копченой таранью весь этот город, стоящий на конце света.
А его отец был весел и доволен. Он неутомимо вносил в свою записную книжку с понятной жадностью спецкора всевозможные цифры отчетов и выводы, добытые долгим путем опыта.
Так он отмечал, что «наибольшую ценность керченская рыба, главным образом сельдь и камса, имеет в соленом виде, а маринады из нее получают развитие только в самое последнее время, причем камса в этом виде начинает успешно конкурировать с прославленной килькой»; что «по качеству и упитанности керченская рыба занимает первое место в Союзе и проникает довольно интенсивно на иностранные рынки»; что «пущенный в тридцать первом году холодильник имеет производительность в пятьсот центнеров в сутки»; что «керченское рыболовство дает пять процентов всей рыбной продукции Союза»; что «для обслуживания этой промышленности Рыбтрест имеет бондарные мастерские, вырабатывающие до полумиллиона бочек в год на такую-то сумму, а также корабельные мастерские такой-то мощности…»
Записей этих оказалось у него так много, что пришлось купить новую записную книжку, потолще. Вообще Прудников настроен был очень деловито и проявлял большую энергию в осмотре всех уголков Керчи, имеющих отношение к рыбному делу. Так что к концу второго дня у него составилась уже довольно полная картина рыбной промышленности Керченского пролива. Он даже знал уже, что такое аламаны – сети, пришедшие сюда из Турции, и како-ами – сети, пришедшие из Японии, и скипасти – наследие древних местных греков, и чем они отличаются от закидных неводов, называемых большими волокушами, или от волокуш малых, которыми ловят бычков…
С самоуверенностью спецкора он решил в конце второго дня, что охватил со всех сторон это сложное дело и может считаться недюжинным его знатоком. Он даже заходил, между прочим, и в керченский музей и получил кое-какие сведения о боспорском царе Митридате VI…
– Ну, Костик, – сказал он вечером 12 октября, – переночуем здесь с тобою еще одну ночь, благо уехал к себе домой Пискарев и ночевать мы уж будем не на лестнице, а завтра махнем еще в одно рыбное место, в Балаклаву!
– На пароходе? – спросил Костя.
– Нет, парохода завтра нет, и еще его три дня не будет… Придется нам опять по железке… А из Балаклавы мы уж прямо назад в Москву.
Поезд из Керчи выходил утром, и опять тащился он целый день по крымским зяблевым вспашкам и озимым посевам, и только поздно вечером в полнейшей темноте дотащился он до Джанкоя, где была пересадка на Севастополь.
Заняв столик и приказав Косте деятельно оберегать его стул от покушений, Прудников несколько раз ходил в буфет за чаем, чаепитием же он отвел свою московскую душу и стал мягкосердечен… Так что, когда в зал ожидания зашла толстогубая молодая цыганка в пестрых лохмотьях и швейцар, подскочив к ней, завернул ее решительно назад, Прудников крикнул ему:
– Товарищ! Она такая же полноправная гражданка, как и все!
Прудников думал купить плацкарту на первый же скорый поезд, шедший из Москвы в Севастополь, но свободных мест в этом поезде не оказалось, пришлось ждать другого. Зато скорый поезд привез московские газеты за 11 октября, и в одной из них Прудников прочитал телеграмму симеизской обсерватории, что в ночь с 9 на 10 октября замечено было необычайно сильное и продолжительное падение метеоритов в южной части неба, совсем необычное в это время года. Сообщалось, что наиболее сильное падение, когда насчитывалось до трехсот метеоритов в минуту, приходилось на время с половины девятого до половины десятого вечера и что в Нью-Йорке не могли этого видеть, так как там был день, а не ночь. Тут же высказывалось робкое предположение, что это или пролетала мимо Земли комета, или осколки взорвавшегося небесного тела.
Прудников прочитал это место в газете Косте и сказал:
– Вот видишь, что это такое было!.. Даже и астрономы стали перед этим в тупик!
– Ага! – торжествовал Костя. – Я тебе говорил!.. Я тебе ведь говорил! А какое это небесное тело?
– Небесное тело что такое? Это… какая-нибудь планета, может быть вроде нашей Земли.
– Вроде Земли? Сказал тоже!.. Как же она могла взорваться?
– Ну, просто лопнула и рассыпалась на куски… Вот эти-то куски и летели…
– Как так лопнула?
– Этого уж я не знаю как… Одним словом, мы с тобой видели ее конец… Только не поняли конечно, что это – конец какой-то планеты…
– Пла-не-та? – повторил Костя в изумлении. – Такая же, как Земля?.. Вот так та-ак!..
Немного подумав, он спросил очень живо:
– А на этой планете были спецкоры?
Прудников сказал: «Гм…» – и добросовестно задумался было, но ответил найденно-уверенно:
– Еще бы нет!.. Ведь это была планета, достигшая своей зрелости, – почему она и скончалась… А если она достигла зрелости, то, разумеется, на ней когда-то, очень, конечно, давно, были свои спецкоры!
Джанкойский зал ожидания бурлил, как кипящий котел; то там, то здесь подымалась брань из-за захваченных стульев, и в черную трубу под потолком, покрывая все голоса, добросовестно гундосил кто-то неведомый Косте: «Паф-та-ряю… Поезд… номер… отходит…»
– Это наш поезд отходит? – спрашивал Костя, схватываясь, но отец отвечал:
– Успокойся, это на Москву… А до нашего смело ты можешь отлично выспаться: ложись!..
1931 г.
Устный счет*
I
В окошко кухни бывшей дачи инженера Алафузова кто-то крепко постучался кулаком или палкой, и тут же слышно стало старику Семенычу – лаяла и кидалась, звеня цепью, собака Верка.
Двое других стариков – Нефед и Гаврила – спали еще крепче, чем стучал кто-то, и только бормотнули и перевернулись на своих топчанах, стукнув костями, а Семеныч спросил строго в окно:
– Какого черта, а-а?
Но ему ответили еще строже:
– Отворяй зараз, а то окно вышибем!
Семеныч почесался, подумал, наконец сказал:
– Обожди, светло зажгу. Шляются, черт их знает!..
У окна были ставни, и, когда он зажигал лампочку, он знал твердо, что тем, с надворья, ничего не видно здесь, – ставни плотные и на прогоничах, поэтому он, зажигая лампочку одной рукой, другою толкал Гаврилу и шептал:
– Эй! Эй! Гаврила, слышь: прячь одеяла!
Дача Алафузова была в пяти верстах от города и над самым шоссе, поэтому часто зимою заходили в нее босяки, идущие мимо, и, как правило, забирали у стариков одеяла. На место забранных старики покупали одеяла все хуже и хуже, однако и их забирали.
От лампочки по низенькой кухне с земляным полом и огромной плитой заметались тени. Бородатый, плешивый Гаврила, худой, длинный, сутулый, начал проворно складывать одеяла – свое и Семеныча – и свирепо шептать Нефеду, старичку маленькому, с кротким безволосым личиком:
– Отдирай доску!
Это уж было заранее обдумано стариками: балки потолка, проходившие внутрь, забрать старыми досками и, в случае ночного страха, прятать одеяла туда, за доски.
И пока свертывали, отдирали, прятали и потихоньку вдавливали гвозди, раза два еще стучал кто-то палкой с надворья, и тот же строгий голос спрашивал:
– Вы что там? Подохли с испугу?
Семеныч молчал, только кряхтел, но, когда одеяла были спрятаны, ответил, откашлявшись:
– Испугу мы, напротив, не имеем… Пугаться нам не к чему.
И отодвинул засов.
Верка залаяла громче, стало слышно, что рвет ветер и хлещет дождь, и в дверь просунулась было мокролицая голова, потом чмыхнула и сказала густо:
– Ну и химия!.. Нехай постоит открывши; прямо катух свиной! Вот так беременные, черти!..
И потом спросил Семеныча:
– Это ты тут за хозяина, горбатый?
– Я не горбатый, друг, это ты словом ошибся! – обиделся Семеныч. – А что расту книзу, – это от годов; семьдесят восемь мне.
– Порядочно.
– А что это они комнату нам выстужают? – крикнул Гаврила, дернув бородою.
– Они сейчас закроют, – успокоительно шепнул Нефед.
Высунулась в дверь снова та же мокрая голова в кепке, посмотрела на Гаврилу, на Нефеда и спросила:
– Окромя вас трех, никого тут нет?
– Окромя нас, пусто, – сказал Семеныч. – Окромя нас, тут саша да горы… да еще море, конечно… А вас сколько явилось?
– Нас хватит… Собака же, видать, не очень злая…
– Собака наша из умных… Глупую бы не держали… Дала знать – и спокойна.
Семеныч застегнул линялую розовую рубашку, обтянувшую горб на спине, переступил босыми ногами и добавил:
– Если входить, то входить, а если раздумали, – воздух вам наш не нравится, – то притворите…
– При-тво-рим!
– Безобразия какая! – ворчал Гаврила зло.
– Они притворят, – шепнул Нефед кротко.
Прошло еще с полминуты, и мокрый человек вошел, но не притворил за собой дверь.
Он обернулся туда, где были темнота, дождь, ветер и звяканье собачьей цепи, и спросил:
– Ну как? Нос воротишь?.. Не нравится тебе берлога ихняя? Черт с тобой, когда такое дело!.. Ночуй в развалюшке!
Обернулся к Семенычу и добавил:
– Товарищу-то моему не нравится у вас… Рядом думает ночевать, в доме.
– Там же, друг, ни дверей, ни окошек не стало уж, – как же там? – и облизнул Семеныч запавшие губы.
– Его дело! Раз воздух свежий любит, нехай там ночует!
Тут всем старикам сразу показалось, что он должен попросить для товарища одеяло, и они переглянулись встревоженно, но он резко и плотно притворил дверь и, когда Семеныч вздумал задвинуть засов, остановил его руку:
– Что-о? Боишься, что украдут тебя?.. Ничего, горбатый, со мной не украдут, – не бойся!
– Ты – мужчина, конечно, здоровый: вид имеешь, – согласился Семеныч и почесал пальцем горб.
Бородатый Гаврила лежал на своем топчане и глядел на вошедшего люто, безволосый Нефед сидел на своем и глядел кротко, хотя и пытливо, а Семеныч подавал ночному гостю, усевшемуся за стол, черствую горбушку хлеба и говорил:
– Так-то вот… Хлеба больше ни кусочка нет… Завтра срок нам выходит за хлебом в город итить, а это было на утро себе оставили… Ну, уж ешь, когда голод имеешь… Мы в двадцать первом сами голодали, знаем.
Гость покачал головой в мокрой тяжелой кепке, взял в очень широкие лапы горбушку, посмотрел на нее презрительно, переломил пополам и сказал густо:
– Вина станешь!
– Вина не имеем, – ответил горбатый.
– Ка-ак это не имеем? Чтоб сейчас было!.. На винограднику сидят, да чтоб вина не имели!..
– Вино же наше в городе…
– В подвале наше вино! – буркнул, кипя, Гаврила.
– В обчественном подвале, – добавил Нефед ласково.
– Ну-к что же, что в подвале? Небось, таскаете для обиходу?
– А вот завтра за хлебом итить, – не миновать ведро вина продавать… А так чтоб бутылочками, там не дозволяют.
И светло-голубыми глазами прощупывал Семеныч карие глаза гостя, не сказал ли он лишнего и верит ли тот, или нет.
– Табаку у нас захочешь просить, тоже не проси: не курящие! – срыву поддержал его Гаврила.
– По старой вере, значит?
– Это уж как знаешь… Не курящие – и все… В шапке в горнице тоже не сидим!
– Шапку, и правда, надо посушить… На-ка, дед, на плиту положь!
И гость снял кепку и подал Семенычу.
Без кепки он оказался молодой малый, не старше двадцати пяти, совершенно круглоголовый, безусый, брови лохматые, а принимая его кепку, Семеныч заметил, что чумарка его на плечах у обоих рукавов лопнула, и не удержался, чтобы не сказать:
– Чумарку, видать, ты по дешевой цене купил, – вот она и лопнула: нитки гнилые.
Гость жевал хлеб и только чуть повел на него глазами, а прожевавши, ответил:
– Вот в городе завтра на работу стану, оденусь… Я бы у вас на перекопке остался, да ведь вы же злыдни…
– Мы уж кончили ту перекопку…
– Хва-тил-ся! – сказал Гаврила.
– Гм… Скоропоспешные!
– А ты как же думал? Мы-ы!.. Нам многие завидуют, а того не знают, по какому мы письменному расчету живем! – гордо сказал Семеныч.
– По письменному?
– А как же?
– А кто же у вас такой письменный?
– Да я все, а то кто же?
И Семеныч вдруг приставил к столу табуретку, уселся, придвинул к себе лампочку и вытащил из стола тетрадь, щедро закапанную постным маслом, и карандашик-огрызок.
– Вот, например, – начал он торжественно, – должен я для точности записать твое имя и твое фамилие… Имя?
– Иван, – ответил гость, усмехнувшись глазами.
– Иван?.. Может быть, и Иван… Вот я пишу: Иван… А фамилие?
– Петров.
– Вот я пишу: Петров… И никаких очков я не знаю, – понял?.. А губернии какой?
– Курской.
– Курской?.. А я – Тверской… Стало быть, пишу: Курской… Стало быть, кому справку понадобится, кто это к нам ночью заходил, я могу дать справку: заходил Иван Петров, губернии Курской… И так что я кому хочешь могу дать отчет… В этой самой тетрадке все есть!.. Примерно будучи сказать, вот наш виноградник… Это нам власть советская вот с Гаврилой вдвоем надел такой дала: по шестьсот пятьдесят саженей на душу, выходит тысяча триста саженей… Сколько кучуков виноградных полагается? Полагается, стало быть, тринадцать тысяч кучуков… Какой же урожай может быть? С куста фунт, – стало быть, тринадцать тысяч фунтов всего!
– Мало считаешь: фу-унт! – сказал гость.
– Ка-ак это мало? – вскинулся старик. – Не мало, а в самую в норму. Это ведь не поливной нам достался – это горовой… А сорта какие? Сорта наши сотерен да алиятик… Мы уж здесь семь лет сидим, им владеем, – больше не дает: фунт с куста… Мы не без ума живем, а с записью… Раз мы налоги платим, должны запись весть… Вот, примерно будучи, подвал… Раньше мы в частном одном подвале вино держали, и считалось так, что за что же он нашего труда двадцать один процент брал?.. Теперь мы в обчественном, – там восемнадцать процентов… А хлеб, какой ты ешь, он на копейку поднялся спротив осени: был шесть, теперь семь… Вот она запись моя, с какого числа он поднялся…
– Что ты мне суешь это? Я сроду неграмотный, – лениво сказал Иван Петров.
– Окромя меня, и тут у нас все неграмотны, – что Гаврила, что Нефед… а я и газеты читаю, – опять же очков не вздевал… Ты думаешь, я кто? Серый?.. Я, брат, у Скобелева-генерала унтер-офицер бывший, и сам он мне, Михайла Дмитрич, Георгия нацеплял!.. Примерно будучи сказать, думаешь – город Ташкент кто завоевал?.. Может, слышал так: генерал Черняев?.. Это пишут так только, будто генерал Черняев, а вовсе не он, а капитан Обух! Обух, вот кто!.. Кто это дело теперь лучше меня знает? Никто не знает!.. А тут мальчишки разные являются, чтобы меня усчитывать и процент налогу составлять!.. «Эх, вы-вы, говорю им, маль-чиш-ки!» А один Теремтеич мне: «Я, говорит, на агронома учился!» А я ему: «А сказку такую знаешь: „Философ да огородник“*»?.. А фи-ло-соф – без о-гур-цов!.. Понял теперь?.. – «У вас, говорит, будет не меньше как триста пятьдесят пудов, а то и все четыреста…» А я ему: «Будет, как будет!.. Знаешь? Музыканты один раз на свадьбу шли, и вот скрипка, она своим манером заливается: „Уго-ще-ние нам бу-у-удет!..“ А флейта своим манером выводит: „Награждение нам бу-у-удет!..“ А бубен знай одно: „Будет, как будет… Будет, как будет!..“ Так на проверку по его и вышло: в три шея их со свадьбы погнали!..»
Очень оживлен был Семеныч. Он уж забыл, что ночной гость, потревожив его, поднял его со сна; он был бодр и бойко поводил коротко стриженной, но отнюдь не лысой головою. И волосы его были еще не совсем седые, а местами заметно рыжели, в усах же и в бороде седины даже не было и заметно, а голубые глаза были очень остры; только губы предательски явно проваливались внутрь, и Семеныч ретиво выталкивал их речистым языком и облизывал, точно смазывал их изнутри.
И бубнил, как бубен.
Когда назвавшийся Петровым доел краюшку, он как будто тут только вспомнил, что чумарка его, как и кепка, насквозь мокра. Он стал стаскивать ее бережно с плеч, но так как она не лезла и трещала, то прикрикнул на Семеныча:
– Си-идит зря!.. Стаскивай потихоньку!
И Семеныч, хоть и метнул недовольно голубым глазом, все-таки помог ему высвободить руки из липких рукавов, а он взвесил чумарку правой рукой, сказал: «Не меньше – ведро воды в ней!» – и разостлал ее на плите очень аккуратно.
– Теперь чаю давай горячего: рубаху на себе сушить буду.
Рубашка у Ивана Петрова была красная, от мокроты почерневшая. Он ее отлепил кое-где от тела и добавил строго:
– Чего, горбатый, задумался? Говорю: чаю становь!
– Чаю не пьем: водичку! – встрепенулся Семеныч. – Водица у нас из колодца. Он хоть не настоящий колодец, считается только… Разве может быть настоящий в таком месте?.. Ну, впрочем, вода ничего.
– А я тебе сказал: чаю!
– Его, чаю-то, в лавках нету! – буркнул Гаврила.
– И в лавках нету, точно… У меня записано, с какого числа его не стало по случаю китайских войн.
Семеныч поспешно перелистал свою книжечку около огонька лампы и ткнул в одну страницу большим пальцем:
– Вот! Есть, а как же!.. «Чаю не продают… Декабря восьмого…»
Иван Петров оглядел поочередно всех трех стариков круглыми карими глазами, покачал точеной головой и сказал насмешливо:
– Вот злыдни-черти!.. Придется тогда рубашку снять… – Тело у него оказалось сбитое, литое, а грудь и руки щедро разукрашены татуировкой.
Семеныч поглядел на эти фигуры и сказал понимающе:
– Ага!.. По морям плавал?.. Поэтому на сухом берегу тебе неудобно.
– Теперь спать, – отозвался Иван Петров. – Ты, горбатый, можешь и край стола прокунять, а я ляжу.
Это обидело Семеныча.
– Почему это такое «прокунять»?
– Да так, ни почему, – ответил Иван Петров, разбираясь в подостланных лохмотьях на его топчане.
Он стащил свои грязные сапоги, поставил их под топчан в голова и лег.
Тут старики все трое подумали однообразно, что он потребует одеяло, и значительно переглянулись, но он сказал:
– Дай воды кружку!
Это было сходнее, Семеныч проворно набрал кружку воды из ведерка. Иван Петров напился и вымыл руки, не подымаясь, и сказал ему:
– Так-то, дед!.. У тебя счет письменный, а у меня умственный.
– Изустный, – почему-то поправил его старик.
– Пусть будет устный, – мне все равно… А теперь, чтобы все спали… Туши свет!
Семеныч шевельнул горбом, но прикрутил лампу и уж в темноте пробрался на топчан Гаврилы и прилег с ним рядом.
– Руки ему, как уснет, свяжем! – шепнул ему в ухо Гаврила.
– Э-э… такому свяжешь!.. Спи знай! – шепнул в его ухо Семеныч.
Иван Петров уснул тут же, как лег; за ним уснули и старики.
Зимою солнце вставало и здесь, на юге, над плещущим холодным морем поздно, как везде.
Уходил Иван Петров от стариков, чуть брезжило…
– Холодное помещение ваше, – говорил он, хмуро зевая. – Хоть бы одеяло, злыдни, догадались дать.
– Не имеем, – поспешно отозвался Семеныч.
– Эх, паршивая жизнь ваша, когда так!.. Собачья!.. Пенсию получаете?
– Считается, – ведь мы по крестьянству, – надел имеем… Какая же может быть пенсия еще нам?
Верка выглянула из своей конуры, но не залаяла на чужого, только чуть звякнула цепью и спряталась.
– Собака у вас умная.
– Собака наша – клад!.. Ежель кто прилично одетый заходит, только глазом его проверит и опять глаза закрывает, – сказал Семеныч. – Вот же и зверь, примерно будучи сказать, а все решительно понимает: раз ежель хорошо одетый, он не вор, не грабитель, – он спокойно себе кого надо найдет, поговорит об чем нужном и опять своей дорогой пошел… А как одежи приличной на ком не видит, на тех она брешет: выходи, смотри, кабы чего не спер: это таковский!
– Верка! Верка! – позвал ее Иван Петров, заглянув в конуру.
Собака не отозвалась.
Старики умывались около колодца. Все еще серое было кругом, невидное. Ряд молодых кипарисов, как солдаты в шеренге, купа миндальных деревьев, как стог сена. Поздно взошедшая щербатая луна еще светила чуть-чуть, и облака около нее мчались сломя голову к востоку, который еще не краснел, а чуть-чуть начинал белеть.
Иван Петров зевнул и хриповато сказал Семенычу:
– Что же, я чувствительность имею, я сознаю: какие люди хотя и очень старые, ну, если они себя соблюдают и на бумажку все выводят, они тоже жить еще могут… В тепле, в сухе и кусок хлеба непереводной… А нашему брату, хотя бы и молодому, – куда податься? Везде скрутно стало. Тут, говорят, не за мою память, людей тыщи кормились на перекопке, а теперь что? У кого какой кусочек земли есть, там и ковыряет.
– Ты – малый, силу имеющий… Тебе бы в артель куда на пристань груз тяжелый таскать, – вот куда, а не то что в земле возиться.
– Ну да, вот об том же и я думаю… Ну, прощай, дед… Может, еще когда зайду на ночевку.
Иван Петров протянул Семенычу руку, и только тут старик вспомнил, как не хотел входить к ним кто-то другой, и спросил:
– А товарищ твой спит в доме все или же ушел уж?
– Товарищ?.. Спит если, пущай продолжает, а ушел – с богом… Угу… места здесь дикие… Этим трактом через горы какая местность будет?
– А там степя пойдут… На Карасубазар дорога… на Феодосию… Степя ровные… А насчет товарища, стало быть, ты сбрехал?
– Может, и сбрехал… Так вот и вся жизнь наша идет: стесни-тельно и без-рас-четно!.. А горы же тут как?.. Не шибко высокие?
Присмотрелся Иван Петров к темневшей гряде гор и сам себе ответил:
– Ну, одним еловом, не Кавказ!.. С тем и до свидания…
И когда пошел он, Семеныч, зорко за ним глядевший, не захватил бы мимоходом лопату или кирку, увидел, что он прихрамывает немного на левую ногу, и сказал фыркающему у колодца Гавриле:
– Обманул он нас – один он был!..
– А я тебе что говорил? – вскинулся Гаврила. – Не говорил я тебе: связать его надо?
– Связать?!. На это ж надо силу иметь такого связать, – кротко вставил Нефед, вытиравший голое личико грязной тряпочкой.
А Семеныч только махнул рукой и, в одежде менее заметно горбатый, в ушатой шапке, семеня двинулся к безоконному дому посмотреть на всякий случай, нет ли там товарища Ивана Петрова.
Он обошел только нижний этаж, на верхний же по сомнительной лестнице не поднимался, да и незачем было подыматься: нигде не было грязных следов.
II
В этот день дождь начался часов с десяти утра и сначала шел мелкий, ленивый, так что Семеныч говорил о нем: «По-ден-щину отбывает!» Но к вечеру начал барабанить частый, крупный, спорый, и Семеныч, выйдя с объедками к Верке, сообщительно сказал ей:
– Ну, Верочка, этот уж начал сдельно работать… Поэтому, раз твой дом не дает течи, лежи себе спи!..
Но Верка залаяла яростно, когда совершенно стемнело и зажгли уже лампочку старики. От лампочки через дверь ворвалась на двор золотая, пропыленная дождем полоса, а в полосе этой показалась женщина и, подойдя, сказала Нефеду, который стоял в это время на пороге:
– Мир вам, и мы к вам!
– Та-ак… это… по какой же причине? – испугался Нефед.
– Так говорится… Пропускай, не стой в воротах, – видишь: шпарит!
Нефед попятился внутрь, и женщина появилась перед Семенычем и Гаврилой и сказала им певуче, но с хрипотой:
– Не ждали – не гадали?.. Здравствуйте вам!
