Текст книги "Записки беспогонника"

Автор книги: Сергей Голицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 42 страниц)

Глава двадцать седьмая
Варшава. Flory, 7

Поездка эта мне вспоминается смутно, ехали мы быстро, питались главным образом картошкой. Она же подмокла, начала гнить; всякие другие продукты – крупы и лапшу мы оставляли про запас, зато картошку на суп и на второе варили без счету.

Помнится, везде по дороге мы видели траурные флаги. Вся Польша была тогда погружена в траур. Скончался Рузвельт, и поляки, без какого-либо приказа свыше, начали искренне горевать, сознавая, что скончался их защитник – мужественный, благородный и единственный. Радость первых дней освобождения от немецкого ига постепенно заменялась тревогой: как бы освободители не стали распоряжаться бесцеремоннее поработителей. И эта тревога, предвидение худших времен впоследствии целиком оправдались.

На одной маленькой станции мы что-то долго стояли. И тут выяснилось, что у нас украли… паровоз. Пылаев рвал и метал. На паровоз специально были посажены двое наших бойцов-часовых. И они прозевали.

– Посадить их! – кричал Пылаев.

Но сажать было некуда. Каталажку не догадались оборудовать в вагонах.

Вообще такие случаи в тогдашней Польше бывали. Слышал, что однажды украли даже танк, принадлежащий одной из наших дивизий.

Положение казалось глупейшим. Стоит состав товарных вагонов, рота снабжена продуктами на ограниченное число дней, а паровоза нет. Пылаев вызвал меня и, зная, что у меня много друзей в УВПС-100, приказал мне ехать с первым же пассажирским поездом вперед, в городок Пабянице – это не доезжая Лодзи. Там дислоцировался штаб УВПС-100, там мне помогут достать паровоз.

В ожидании поезда я прогуливался по платформе, как вдруг ко мне подошли две польки – пожилая и молодая.

Они меня стали спрашивать о том о сем. К этому времени я уже с грехом пополам мог разговаривать по-польски. И женщины взмолились: оказывается, молодая вышла замуж за нашего лейтенанта, они венчались в костеле, и свадебное пиршество отпраздновали, но потом лейтенанта, как они говорили, вызвали в Лодзь. И теперь молодая полька собралась ехать его искать. Но билетов не дают. Словом, польки меня умоляли провезти молодую жену лейтенанта под видом моей жены и совали мне за услугу пачку злотых.

Я тотчас же понял, что лейтенант попросту удрал. Ведь существовал строжайший приказ – ни под каким видом не вступать с польками ни в какие связи, а о женитьбе не могло быть и речи. Но обе наивные женщины так красноречиво меня умоляли, что я дал согласие, от денег отказался, а о возможном коварстве лейтенанта умолчал.

В те времена ездили на поездах совсем не так, как теперь. Ни о каких билетах никто и не думал, а ездили вовсе не в вагонах.

Когда подошел поезд, я полез на крышу, молодая полька с громадным узлом за мной. Погода стояла солнечная, вагоны были битком набиты поляками, а на крышах возлежало несколько наших военных и много поляков; поездка предстояла самая приятная.

Поехали. В городе Калише патруль польских солдат с винтовками начал сгонять людей с крыш.

– Пане капитане! – умоляли изгоняемые, молитвенно складывая руки, когда вовсе не офицеры, а простые польские солдаты начали угрожать им прикладами.

Я читал польскую газету и даже не повернул головы. Полька ко мне прижалась и обняла за шею руками. Патруль прошел мимо нас.

В Пабянице я слез, а польке предстояло проехать еще 30 километров до Лодзи. На прощанье мы с ней расцеловались. Ничего не знаю о ее дальнейшей судьбе.

Пабянице был маленьким городком, штаб УВПС-100 я сразу нашел. Но еще на улице встретил майора Баландина, которому рассказал о нашей беде.

Он очень участливо ко мне отнесся, обещал тотчас же доложить полковнику Уральскому, а вдобавок позвал меня ночевать к себе на квартиру и повел к своим хозяевам полякам, у которых он жил вместе с майором Паньшиным.

Я был польщен и тронут, что начальник 1-го Отдела так по-простецки отнесся ко мне – беспогоннику. А наверное, уже тогда в его голове созрел по отношению ко мне коварнейший план.

Хозяева меня устроили в темном чуланчике на диване. Баландин ушел. Солнце клонилось к закату, и я собирался ложиться спать.

Через час Баландин вернулся и сказал, что полковник Уральский требует меня немедленно к себе на дом для доклада.

Зная, как страшно принимался ругать в таких случаях предшественник Уральского Богомолец, я шел на дрожащих ногах.

Полковник Уральский вместе с начальником снабжения толстяком майором Селиверстовым сидели за столом в одних рубашках в самом благодушном настроении и ужинали. Передними стоял графинчик с прозрачной жидкостью. Две миловидные девушки в фартучках им прислуживали.

Я доложил о себе. Только собрался произнести оправдательную речь, как полковник Уральский, не глядя на меня, сказал, обращаясь к майору Селиверстову:

– Очень неприятная история! Надо их выручить. Выпиши ему спирту.

Я получил бумажку, на которой стояло буквально следующее: «В-2», а внизу непонятная закорючка вместо подписи. Это расшифровывалось как «выдать два литра спирту. Майор Селиверстов».

А через полчаса с изящной маленькой немецкой канистрой в руках я поднялся по лестнице на квартиру Баландина и Паньшина.

Оба майора сидели за накрытым столом и, видно, меня ждали. Третий куверт и третий стакан стояли перед пустым стулом, он предназначался для меня.

Сели, чокнулись, выпили, закусили водой, потом еще чем-то.

Майор Баландин мне рассказал, что УВПСу-100 поручено строить «Памятник Освобождения» в польских городах – Варшаве, Лодзи, Познани, Люблине, еще где-то. Наша рота будет строить в Варшаве. Памятники проектируются грандиозные, высокохудожественные, из бетона и гранита, рассчитанные на вечную дружбу двух соседних государств.

Мелькнула радостная физиономия трезвенника капитана Финогенова, узнавшего, что я приехал. О чем у меня с ним шел разговор, я и тогда не помнил и вскоре завалился спать.

Утром майор Паньшин и я должны были ехать в Лодзь в Управление железных дорог доставать паровоз и везти туда спирт для подмазки.

Майор Баландин сказал, что достаточно полякам и пол-литра. Я робко взмолился, майор Паньшин меня горячо поддержал. Достали литровую бутылку, налили ее почти полную и повезли.

От Пабянице до Лодзи ходил трамвай за 30 километров. Лодзь была разрушена сравнительно мало. Жизнь в городе кипела. По улицам сновали прохожие, одетые или очень хорошо, или, наоборот, совсем плохо, много попадалось военных, наших и поляков. Я не успевал отдавать честь. Здания почему-то были черного цвета и очень мрачные, нижние этажи занимали магазины. Словом, никак нельзя было подумать, что война кончилась лишь полтора месяца тому назад.

Майор Паньшин был высокий, представительный, красивый. В приемной к какому-то высокому железнодорожному чину сидело в ожидании много народу. Паньшин отпустил секретарше какой-то комплимент, та улыбнулась, и мы прошли вне всякой очереди.

Важный поляк с густыми усами сидел за столом в просторном кабинете. Его мундир железнодорожника был расшит золотом, увешан значками и медалями.

Паньшин начал было, запинаясь, говорить по-польски. Железнодорожник перебил его, сказал, что хорошо знает русский еще со времен дореволюционных. Паньшин заговорил убедительно о необходимости срочного строительства памятников освобождения и об украденном паровозе.

Поляк отрицал, говорил, что никогда не слышал об украденных паровозах, что такое преступление в Польше невозможно. Оба горячились, спорили. Тут Паньшин меня легонько толкнул. Я выступил вперед и с резким стуком поставил литр на стол.

Важность у поляка точно ветром сдуло. Как нашаливший школьник, он пригнулся, быстро схватил бутылку и спрятал ее под стол.

По его звонку вошла секретарша. Тотчас же вернулась к нему важность. Он приказал вызвать кого-то. Вошли несколько железнодорожников с меньшим количеством знаков отличия. Они заговорили по-польски все вместе, очень быстро, я едва их понимал. Летучее совещание кончилось тем, что главный начальник дал нам слово: завтра среди дня паровоз прибудет.

Не рассчитывая больше на угощение Баландина, я сказал, что поеду к своей роте вперед, предупрежу о паровозе. Паньшин обещал проследить за отправкой паровоза.

До Пабянице мы с ним доехали на трамвае, дальше я поехал на поезде, разумеется, опять на крыше вагона и к вечеру благополучно, без всяких приключений прибыл к осиротелому составу, в котором помещалась наша рота.

Застал я там настоящий базар. Поляки со своими женами прибывали на подводах, и начинался обмен натурой. Поляки давали сало, яйца, молоко и, разумеется, бимбер, наши бойцы – трофеи, ценные и не очень ценные: одежду, обувь, разное тряпье, какое сумели раздобыть на военных дорогах.

У меня трофеев не было, но меня наши угостили как следует.

К вечеру следующего дня прикатил паровоз, и за несколько дней мы прибыли в Варшаву, проехали через нее и выгрузились в ее пригороде Праге, на правом берегу Вислы.

Советская комендатура разместила нас в определенном квартале, в нескольких многоэтажных домах по польским квартирам. Наших лошадей и коров устроили где-то далеко за городом.

Я поселился один в маленькой комнатке, в квартире польского милиционера, у которого было несколько маленьких прехорошеньких детей и молодая, замученная недоеданием и заботами о детях жена.

Я им отдал кое-какие свои продукты и сразу подружился со всеми детьми. По вечерам что-то им рисовал, что-то рассказывал. Ложась спать, все они, в том числе и милиционер с женой, одевались в длинные белые ночные рубашки, босиком становились на колени, зажигали свечу и начинали молиться перед распятием. Молились долго, то милиционер читал вслух, то все они пели, держа перед лицом ладони. Кудрявые дети были похожи на ангелочков. Милиционерова жена занималась домашним хозяйством, по совместительству – гаданием на картах, для чего держала большого черного кота. К ней приходили девушки и женщины.

Командовать ротой было неудобно, бойцы разместились по многим квартирам, кухня стояла посреди одного из дворов, конпарк находился далеко, собирались долго, нужного человека трудно было найти.

3-й взвод Цурина сразу отделился от нас и переехал километра за два. Там, уже за городом, был отведен участок под кладбище.

Бойцы его взвода должны были по всем окрестностям откапывать недавние могилы павших воинов, переносить останки на кладбище и ставить небольшие бетонные памятники с надписями.

Работа была тяжелая, копали с повязками на рту и на носу. Каждому бойцу взвода полагалось в день по 100 граммов спирта. Но знаю, что никогда ни сам Цурин, ни его бойцы не получили ни капли. Все оставалось начальству ВСО, и кое-что перепадало Пылаеву.

2-й взвод Пугачева получил задание весьма почетное: на одной из площадей Праги будет строиться «Памятник Освобождения». Проект пока еще не готов, но скоро должен быть закончен. А пока требовалось подготовить площадку, выкопать котлован и т. д.

4-й взвод Виктора Эйранова должен был работать на подсобных работах – оборудовать кухню, кладовку, конный двор, коровник и прочие хозяйственные помещения.

Моему 1-му взводу предстояли работы в самой Варшаве. Требовалось подготовить площадку для будущего второго «Памятника Освобождения». Но проекта тоже еще не было, и, по слухам, разрабатывался он очень медленно.

Группа офицеров, наших и чужих, отправилась в Варшаву на грузовике смотреть площадку, взяли и меня.

Площадка находилась на улице Уездовская Аллея, в том месте, где кончался переулок Шопена. Дома или, вернее, зияющие коробки домов стояли лишь по одной стороне Аллеи, а на другой был старый парк. Тут стоял раньше памятник Шопену, но немцы саму статую или куда-то увезли, или уничтожили, а из гранитных плит постамента соорудили грандиозный бункер-бомбоубежище.

Работы моему взводу хватало еще до всякого проекта: предстояло разобрать забетонированные плиты бункера, сложить их поблизости, а котлован засыпать.

От нашего местожительства в Праге сюда было не менее 7 километров, на машине через единственный мост (другой, недавно восстановленный, обвалился) мы пробрались лишь через 2 часа. Было ясно, что моему взводу нужно поселиться где-то поблизости, на левом берегу Вислы. Но где? Ведь везде стояли одни развалины.

Пылаев мне приказал найти подходящее помещение за 3 дня.

На обратном пути наша машина помчалась. Тогда никаких светофоров не было, и на нас налетел другой грузовик. Он стукнул в кузов как раз против того места, где я сидел. Меня подбросило кверху, и я шмякнулся о мостовую спиной.

Встать я не смог, боль в пояснице была страшная. Офицеры меня ругали. За что, спрашивается? Меня положили в кузов, и мы поехали. В квартиру меня внес на руках наш повар Могильный, бывший когда-то моим помкомвзвода. Он сказал, что будет за мной ухаживать. И действительно, каждое утро приносил мне еду и водил первые два дня в уборную. Я даже вставать не мог от боли в пояснице. Но, кроме здорового синяка, у меня ничего не было.

На третий день я стал ходить. Могильный мне принес немецкую палку, обитую несколькими медными медальками и с головой оленя.

В эти дни Виктор Эйранов и его отец Сергей Артемьевич собрались в отпуск в Москву. Виктор зашел ко мне, я ему дал письмо к своим сестрам. А недели через две пришла в ВСО бумажка, что и сын и отец в связи со второй стадией туберкулеза подлежат демобилизации.

Вот-те на! Виктор – такой румяный здоровяк и, оказывается, серьезно был болен, да и у отца его никаких признаков болезни не замечалось.

Когда более чем год спустя я демобилизовался и с искренним волнением переступил квартиру Эйрановых возле метро «Сокол», я узнал, какой туберкулез был у них – просто брат Сергея Артемьевича служил главным врачом туберкулезной больницы.

Виктор стал актером в театре им. Гоголя, но на второстепенных ролях, женился, потом жена его бросила, он воспитывал сына и много пил. Мы с ним встречались всего раза три, притом случайно. Отец его скончался в 50-х годах. Словом, жизнь Виктора сложилась не очень удачно. А во всем нашем ВСО не было человека, кто бы отзывался о нем плохо. Все его любили и считали счастливцем.

Но я отвлекся от Польши. А ведь начиналась страница моей жизни – интересная, наполненная многими событиями. Далеко не всегда я вел себя порядочно. Но еще в предисловии я обещал откровенно рассказать обо всех своих поступках, хороших и плохих, ничего не скрывая.

Я продолжал лежать в постели, возился с детьми. Как-то зашел Пылаев. Договорились, что он мне даст коляску (их в роте было две) и я буду ездить в Варшаву в поисках помещения для взвода.

Ездил я так с Ванюшей Кузьминым дня 3 подряд. На главных улицах было безнадежно искать, там стояли одни коробки, а в некоторых кварталах даже проезды оказывались заваленными. Ванюша иногда вылезал из коляски, заходил во дворы. Поляки устраивали свои жилища в подвалах, иногда в первых этажах домов. Но то, что кое-как можно было приспособить для одной семьи, никак не годилось для 70 человек.

Жутко был разрушен столь прекрасный город, его здания и костелы еще средних веков. А между развалинами кипела жизнь: люди шли пешком, ехали на подводах, что-то несли, что-то везли.

Нам сказали, что южная часть города более или менее уцелела. Поехали туда. Несколько раз разведчик Ваня меня высаживал, и я, опираясь на палку, вылезал из коляски и с трудом шел во двор какого-либо здания. Нет, все не то. Ведь мне надо было разместить не только людей, но устроить кухню, баню, уборную, каталажку, кладовку, конюшню на пару лошадей. И еще у меня была с Бобруйского котла собственная взводная корова, серой масти, которая совершила с нами большой путь на запад и теперь двигалась на восток. Мне часто приходилось отлучаться от взвода, своих лошадей я упустил, но за корову держался, и Пылаев, помня данное мне когда-то слово, не отбирал ее. И для коровы тоже требовалось помещение.

Наконец мы подъехали к президентскому дворцу Бельведеру, где жили тогдашние правители Польши – президент Берут, генеральный секретарь ППР (Польской рабочей партии) Гомулка, премьер-министр Осубка-Моравский, военный министр Роля-Жимерский, заместитель премьер-министра – ставленник американцев и англичан – Миколайчик. Судьбы всех их в ближайшие два года сложились по-разному.

Белый с колоннами великолепный дворец был только что отреставрирован. Он находился в глубине двора. Везде стояли часовые в польской форме. Впоследствии я узнал, что все они были нашими чекистами.

Свернули мы в ближайший переулок, в котором многоэтажные дома более или менее уцелели. Заехали в один двор, в другой, в третий. Везде квартиры занимали поляки.

Наконец нашли. Вот адрес: переулок Flory, 7. Двор был тесный, окруженный высокими темными домами и напоминал колодец. По многим разбитым окнам я понял, что не во всех квартирах жили поляки.

Я оставил Ванюшу одного с винтовкой в руках на ночь в этом дворе. Пусть стережет, а то еще поляки займут. В ближайшей kawiarnia (кафе) купил ему пирожных и поехал в Прагу.

На следующее утро совершилось переселение 1-го взвода на многих подводах. Мы заняли две пятикомнатные квартиры на 6-м этаже в доме во дворе и несколько квартир на первом этаже в доме, выходящем в переулок. Пылаев одобрил, только корову не дал, сказал, что ее могут украсть. На шестом этаже разместились бойцы и девчата, для себя я оставил маленькую отдельную комнату. Везде уцелел паркет, уцелели обои, только стекла были разбиты и крыша текла. В квартирах первого этажа расположились хозяйственные помещения, там жили наши кухарка, кладовщик, конюх. Кладовых, по примеру Пылаева, я оборудовал две, одну – официальную с основными продуктами, которую можно было показывать начальству и бухгалтерам, и другую – тайную, ключ от которой хранился у одного моего особо доверенного бойца, забыл его фамилию.

Не сразу мы приучили обеих наших лошадок преодолевать те несколько ступенек, по которым они попадали в квартиру.

Один поляк мне впоследствии сказал:

– Раньше из этих окон выглядывали молоденькие немочки, а теперь ваши лошадки.

Их у нас чуть не отняли. Приехал начальник ротного конпарка Чижов – разбитной малый из бывших военнопленных, попавших к нам под Кульмом. Подозревая, что мы используем лошадей не по назначению, он, по-начальственному задрав нос, мне сказал, что напишет рапорт Пылаеву и их у меня отберет.

Среди наших девчат была хохлушка Маруся (Марусь было несколько), на которую Чижов заглядывался, но дальше случайных перемигиваний у них дело не шло. Я ему предложил: забирай Марусю к себе, а лошадей оставь мне. Так и сменялись, Маруся продолжала числиться у меня, паек я на нее получал, а жила она тайно за 15 километров в конпарке у Чижова. А обе лошадки продолжали выглядывать из окон первого этажа нашего дома.

Ездили на них один раз в три дня за продуктами в Прагу, иногда я на них отправлялся куда-либо по делам. А иногда они использовались действительно «не по назначению».

Раз в три дня, под вечер, Литвиненко, Самородов и еще два молодца с винтовками уезжали куда-то за город и возвращались среди ночи. Они привозили кур, картошку, однажды привезли воз капусты, а как-то даже улей, и потом на следующее утро поляки – жильцы нашего двора – все удивились, откуда в их квартиры в центре Варшавы налетело столько пчел. Потом наши молодцы догадались захватить гаечные ключи и принялись отвинчивать от польских телег колеса на толстых резиновых шинах. Эти колеса они достаточно выгодно продавали в Варшаве некоему Ойгениусу, владельцу механической мастерской.

В такие ночи до их приезда я не мог спать и в ожидании их гулял по ночному переулку.

Конечно, это был настоящий грабеж. Я говорил Литвиненко, что, если они попадутся, я скажу, что знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Но я понимал, что в общем-то был соучастником.

А во второй, тайной, кладовой у меня всегда стоял какой-то запас бимберу, разной снеди, и перед сном я ежедневно выпивал по стакану горючего.

Мы ходили на работу на площадку будущего памятника. Требовалось разобрать бункера. Но гранитные плиты были накрепко забетонированы одна к другой. Взрывать в центре города категорически запрещалось, да и взрывчатки у нас не было. А если бы и достали, то мы использовали бы ее на глушении рыбы. Словом, кувалдой и клиньями, с великим трудом мы отделяли плиты одну от другой и оттаскивали их. Работа была тяжелая, только для сильных мужчин, а в моем распоряжении было много стариков и, самое главное, много девчат.

Как их занять? Они работали на кухне – чистили картошку, лепили пельмени, днем охраняли помещения, кое-чем занимались на площадке, стирали, штопали, мыли полы. Однажды я заставил их выбелить все помещения.

Ежедневно я посылал сводки. Наши плановики придумали некую «единичку». Если нормы выполнялись меньше чем на 1.00, это было плохо, требовалось подогнать хоть чуть-чуть больше. Но пельмени в производительный труд никак не поставишь. Так я и высасывал из пальца: оттаскивание плит за 100 метров, подъем их на трехметровую высоту; сейчас уж не помню, какие еще придумывал несуществующие работы, но единичку выводил на 1.02–1.03. И Пылаев был доволен.

Время от времени он приезжал, я вел его домой, и одна из моих многочисленных Марусь, умевшая очень хорошо готовить, подавала нам разные по тому времени деликатесы, разумеется, с бимбером. Раньше он Виктору изливал свою душу, теперь мне иной раз говорил такие вещи о нашей политике, за которые ему бы не поздоровилось.

Приезжал он иногда с майором Сопронюком. Тогда разговоры велись или на скабрезные, или на ура-патриотические темы.

На самостоятельной работе я был и прорабом, и хозяйственником, и медсестрой и вел политзанятия и, по мнению Сопронюка, должен был особенно следить за нравственностью своих подчиненных.

Я клялся, что создал два монастыря – мужской и женский и каждый вечер после отбоя проверяю все комнаты. Словом, он может быть спокоен. Бойцы других частей по вечерам хотя и собирались против нашего дома в переулке, но во двор я не велел их пускать, а нашим девчатам разрешал выходить к ним только на беседы.

Однажды Пылаев меня предупредил, что на следующий день привезет майора Елисеева.

Была организована генеральная уборка. На топчанах (да, да, у нас у всех были отдельные топчаны) постелили чистые простыни и одеяла.

Возле строительной площадки рос кустарник, очень густой и колючий. Обследуя территорию, я в самой чаще обнаружил сырую и тенистую поляночку, на которой росли шампиньоны. Раз в три дня я их собирал, но мало, выходило лишь на маленькую сковородку. Вот этими шампиньонами, жаренными на сметане, я и угостил майора. Он остался очень доволен не только обедом с бимбером, но и всем производством и хозяйством взвода, ходил по комнатам и зачем-то поднимал на девичьих топчанах простыни.

Вообще он был большим гурманом и очень любил хрен, который ни в Польше, ни в Германии не рос. Так для его стола специально привозили этот деликатес из Белоруссии. Враги Елисеева прозвали его за это «хреновым майором».

Как видит читатель, я был очень занят. Правда, днем оставлял на работе Литвиненко и уходил домой обедать, составлять сводку и на два часа спать. А вставал я ежедневно чуть ли не в 5 утра и садился за стол.

Во мне проснулась давнишняя страстная жажда творчества. Война кончилась, и мне казалось, что я осилю подвести ее итоги: я решил добиться – чего бы это мне ни стоило, – стану писателем, напишу роман, нечто вроде «Войны и мира». В течение двух утренних часов я творил. Теперь, 30 лет спустя, должен признаться, что замахнулся тогда чересчур самонадеянно высоко. Не было у меня такого уж большого таланта, да и простой технической сноровки, а обладал я лишь недюжинным упрямством и терпением.

Уцелели тогдашние мои письма к матери, в которых, сохраняя военную тайну, я не мог писать о своей работе, а вот о своих творческих планах расписывал на многих страницах. В течение следующего 1945–1946 года я написал несколько первых глав. Они у меня хранятся, кое-что в них заслуживает внимания. Но все это сырой материал, а не начало романа. Не знаю, хватит ли у меня сил теперь, тридцать лет спустя, взглянуть на события как бы издали и довести свой самый заветный замысел до конца.

Письма мои к матери тех месяцев были переполнены не только жаждой творить, но и страстным желанием демобилизоваться. Начальник техотдела нашего ВСО беспогонник Семкин сумел, правда путем многих хлопот, демобилизоваться по болезни. Жена мне писала тревожные письма – сидит в деревне, в Москву не пускают, все спрашивала – когда я вернусь.

Я решил попытаться симулировать, говорил, что очень болит поясница, и все ходил с палочкой. Написал рапорт, попросил отправить меня на медицинскую комиссию. Пылаев и Сопронюк очень резко меня отчитали, говорили, что стыдно жаловаться на болезни, когда мне доверено такое почетное задание, как строительство «Памятника Освобождения». Без какого-либо медицинского освидетельствования я был признан вполне здоровым.

Однако я продолжал ходить с палочкой и все жаловался на давно канувшую в прошлое боль в пояснице. Самородов в утешение подарил мне другую палочку с двумя дюжинами медных бляшек и с несколькими оленьими головами. Он ее выхватил на полном скаку у одного возницы из под мышки, когда тот, сидя на козлах, ехал и дремал, а Самородов промчался мимо него в другой телеге. Впоследствии я подарил палку своему двоюродному брату Владимиру Трубецкому, потерявшему на войне ногу.

Я тогда был действительно очень занят. Кроме всего прочего, я исполнял обязанности медсестры – перевязывал раны, вылечивал чирьи и расстройства желудка. Впрочем, лечить было не так уж трудно, так как почти единственным медикаментом была марганцовка – чудодейственный дезинфицирующий раствор. Было лишь два серьезных случая: у одной девушки три дня держалась температура до 39°, ее пришлось отправить в госпиталь, у нее оказался брюшной тиф. У одного пожилого бойца вскочил на животе карбункул размером с девичью грудь. В госпиталь он не хотел отправляться, скоро предстояла демобилизация, и он боялся, что окажется вычеркнутым из списка. Тогда я сам решился сделать ему операцию. Положил его на стол, промыл марганцовкой опухоль, свои руки и лезвие безопасной бритвы. Одна из девушек мне ассистировала. Раз-два! Двумя быстрыми движениями я разрезал опухоль на сантиметр крест-накрест. Гноя вышло с чайную чашку. Через час температура у больного спала, а через три дня он вышел на работу.

Много времени отнимало у меня доставание разных материалов, вроде цемента, кирпичей, досок.

В поисках материалов я добирался до главной конторы BOSa – Buro odbudowania Stolitzy – Бюро восстановления столицы, – а там однажды я попал к главному архитектору, профессору Ляхерту. Был он важный, пожилой, восседавший один в непривычно роскошном кабинете, у его ног лежал огромный дог. Он мне сказал, что учился в гимназии Адольф в Москве, и когда я назвал нескольких людей, которые там учились, сразу оживился и выписал мне цемент, но стекла, сколько я ни хлопотал, нигде не мог достать. Так мы и жили с открытыми окнами. А впрочем, стояло лето.

Мне удалось добиться, что к нам и ко всем живущим в нашем дворе полякам было проведено электричество и водопровод. За это некоторые из соседей-поляков звали меня к себе на рюмочку бимберу, но, поскольку рюмочки эти объемом были не более 20 граммов, меня подобные встречи не так уж интересовали.

Помнится, во время этих хлопот произошел со мной один инцидент: отправился я в райкомхоз, разговаривали там со мной пожилые чиновники по-русски и для чего-то им понадобилась моя фамилия. Я назвал.

Чиновник опешил, спросил – не князь ли я?

Я подтвердил:

– Да!

Чиновник еще более опешил и воскликнул:

– И вы не в тюрьме?

Никак не укладывалось в его голове, что русский князь может оказаться в Советской Армии, да еще орденоносцем, да еще командиром, хотя и без погон. Словом, для поляков я являлся живым доказательством гуманности советского строя и лживости капиталистической пропаганды. А в результате свет и вода были к нам проведены чуть ли не на следующий день.

Между тем подготовка к демобилизации по всем воинским частям шла полным ходом. Подлежали демобилизации солдаты, сержанты и старшины старше 1905 года рождения. Следовательно, меня это не касалось. Проверялись списки, готовились документы. В числе других должен был демобилизоваться и наш парторг Ястреб.

Он неожиданно явился ко мне и сказал, что забирает от меня Самородова. Я было стал возражать. Он ответил, что таков приказ капитана, и воскликнул: «Забудьте о Самородове!»

На следующий день действительно ко мне пришла бумажка за подписью Пылаева – «Откомандировать Самородова!»

Самородов собрал свои манатки и уехал, сердечно со мной распрощавшись. А дня через два, к моей радости, он вернулся и сказал, что Ястреб уехал один.

Кажется, на следующий день явился ко мне Пылаев и во время застольной беседы, покатываясь от хохота, рассказал мне под строжайшим секретом такое, что я чуть не упал со стула от удивления. Распишу этот секрет по порядку.

Еще когда стало известно, что Виктор Эйранов в роту не вернется, Пылаев назначил его помощника Михальского командиром 4-го взвода, а взвод выполнял подсобные работы на строительстве «Памятника Освобождения» в Праге. Пугачев часто жаловался Пылаеву на тупость Михальского, но с последним считались, так как он был членом партии. Пылаев мне и раньше говорил, какой Михальский дурак, но снять его с должности не находил повода. А тут как раз подвернулась демобилизация, Ястреб уезжал, и Пылаев предложил кандидатуру Михальского в ротные парторги. Сопронюк дал согласие. Михальский был избран единогласно «ввиду его полной бестолковости», как мне в свое время сообщил на ухо обрадованный таким ходом дел Пылаев. 4-й взвод был расформирован. Ястреб стал сдавать дела. Вот тут и произошло то, от чего я чуть не упал со стула.

Оказывается, Самородов был нужен Ястребу, чтобы сопровождать его к месту постоянного жительства, помочь везти трофеи, или, точнее, один трофей-монстр: ковер в виде скатки двух метров высоты, 70 сантиметров в диаметре, неизвестной длины. Я видел этот грандиозный цилиндр весом кило на сотню.

Ястреб благополучно сдал партийные дела и подал Михальскому свой партбилет, чтобы сняться с учета.

И тут Михальский совершил то, что в течение двух лет не догадался сделать ни один бдительный партийный руководитель. Он сунул нос в партбилет Ястреба и прочел… другую фамилию. В чем дело? Ястреб признался, что был беспартийным, а чужой партбилет подобрал еще под Сталинградом.

Беспартийный парторг! При этом очень хороший, идейный, умный парторг. Но такого – ни в одном романе не было и не будет. Самозванец в течение двух лет зажигал энтузиазм, принимал в партию, славословил Сталина. Такое кощунство не лезло ни в какие ворота.