Текст книги "Записки беспогонника"

Автор книги: Сергей Голицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)

Все ломы, имевшиеся в роте, давно были поделены между взводами. Я получил 5 ломов и 2 кирки. И это на 100 человек! Меня коробило, когда я видел, как тюкали лопатами по мерзлоте. Даже со всеми зимними и мерзлотными поправочными коэффициентами выходило лишь 20 % нормы.

Пылаев послал двух человек за 40 километров на какой-то взорванный железнодорожный мост в надежде, что из арматуры что-либо удастся выбрать. Но когда те люди вернутся? Ломы мне нужны были сегодня!

На следующий день, когда Харламов и я обходили траншеи, к нам подошел командир отделения Монаков и сказал:

– Самородов ломы достал, но от вас их прячет.

На самом деле на участке Самородова было много выкопано, а когда мы к нему подошли, его отделение сидело и курило. Я пнул ногой в отвалы и сразу обнаружил два спрятанных под песком лома.

– А это что? – заревел Харламов и вытащил еще один.

– Я эти ломы у тебя забираю, – сказал я, – и отдаю в другое отделение. Жулик ты какой! А теперь скажи, сколько у тебя ломов и где ты их достал.

Самородов сперва жалобно запротестовал, а потом признался, что вчера вечером с двумя бойцами он отправился с салазками в Духовщину, походили они по дворам и вот, привезли.

– И что же, вам так с охотой и отдавали?

– А мы и не спрашивали. Пока я с хозяйкой тары-бары – ребята по двору шарили.

Решили сегодня же с обеда выделить от каждого отделения по два бойца и с салазками отправить их по соседним деревням. Я приказал им не возвращаться, пока каждая пара людей не достанет по 4 лома.

На следующий день сводку я подписал с большим удовольствием. То же было и на третий день, а на четвертый выработка опять поехала вниз. Ломы затупились.

Ротная кузница была под боком – в тех же Пищиках. Кузнец и молотобоец носили подходящие фамилии – Коваль и Коваленко, но на самом деле – первый был хилый, трясущийся старичок, а второй – отъявленный лентяй.

Сама кузница, бывшая колхозная, была в самом жалком состоянии, вместо одной стены висела рогожа, а в трех других и в крыше зияли такие щели, что ее всю задувало снегом. Мех был рваный, наковальня полуразбитая, инструмента почти никакого. Каменный уголь, привезенный еще с осени на автомашине, кончался. По инициативе старшины в лесу организовали углежжение, но когда угольную яму открыли, там оказалась одна зола.

Попробовал было я отдавать ломы на оттяжку в кузницу. Но это означало, что они выбывали из строя на весь день. К тому же кузнецы отговаривались, что завалены заказами для нашей столовой и кондвора, и не всегда успевали за день выполнить мой заказ.

Так, в кузницу упиралось все выполнение плана 1-го взвода.

Я пошел к Пылаеву и, несмотря на яростные протесты старшины, добился того, что кузница была передана в мое полное распоряжение с обязательством в первую очередь выполнять заказы для роты.

На следующий день и стены и крыша кузницы, а также мех были отремонтированы, а Самородов приволок из Духовщины наковальню, рашпиль и молот.

Наша рота, как и все другие воинские части, получала посылки от неизвестных нам щедрых черниговцев. Если взять такую посылку да потрясти возле уха, то в иных слышалось бульканье жидкости. Я сам раздавал предпраздничные для нашего взвода подарки как премии и самую увесистую на этот раз отдал кузнецам. В их посылке оказалось, кроме махорки и семечек, еще сало, платочек, курица и четвертинка самогону.

Кузнецы меня сердечно поблагодарили, но тут я им преподнес такое, что они собрались на меня жаловаться старшине. Я им предложил оттягивать ломы по ночам.

Коваль сказал, что он полвека работает кузнецом, но по ночам не работал никогда, и привел, казалось бы, веский довод: ночью темно.

Единственная в деревне Пищики лампа-молния принадлежала моей и Харламова хозяйке и висела в нашей же с ним комнате. Взять эту лампу – значит навлечь многие неудобства для себя лично и поссориться с хозяйкой, которая и так на меня ворчала за толчею бойцов и за мою домашнюю амбулаторию. Харламов тоже протестовал, но все же я пошел на ссору. Лампа повисла в кузнице, а мы стали довольствоваться жалкой коптилкой. Теперь ломы оттягивались по ночам, и не только для 1-го взвода, но и для других взводов.

И опять новая беда – каменного угля осталось на два дня. Я поехал в лес, где разыскал наших старых п…в углежогов. Они мне долго объясняли – почему из первой закладки дров получилась одна зола. В углежжении я ничего не смыслил и из их объяснений понял только то, что наши старички тоже ничего в этом деле не смыслят, а нашли спокойное занятие, когда можно весь день тянуть махорку и варить картошку.

На следующий день я подобрал третьего старичка, который сумел меня убедить, что он большой спец по углежжению. Я его послал в лес, и через три дня небольшое количество угля впервые было получено.

Слухи о том, что у меня около 20 ломов (фактически их было свыше 30), дошли до Пылаева, и он мне прислал коротенькую записку: «Вернуть в кладовую взятые там 7 ломов».

Пылаев со мной поступил точно так, как и я в свое время поступил с Самородовым. Но мне было очень обидно – почему другие командиры взводов не проявили инициативы, не послали за ломами по деревням?

Три дня я тянул волынку, напоил курьера самогоном, уговорив его сказать, что он меня не застал. В третьей записке Пылаев мне пригрозил арестом, и тогда я отдал, да не 7 ломов, а 10. Правда, накануне за 7 километров мне привезли тоже десяток.

Весь 1-й взвод был разбит на звенья по три человека в каждом звене, один – посильнее – бил по мерзлому ломом, двое других орудовали лопатами.

Теперь ниже 150 % плана я не выполнял.

Но успехи продолжались не долго. Опять проценты поехали вниз и вот по какой причине.

Раньше, когда в роту приходила бумажка с требованием направить туда-то столько-то человек, мы старались выбрать людей самых худших из худших. Но начальство скоро разгадало нашу систему отбора людей и приказало передавать бойцов согласно определенному списочному составу без всякого выбора, а прямо целым взводом или отделением.

Пылаев решил начальство перехитрить. Еще никого у нас брать не собирались, а мы заранее отобрали из всех взводов самых некудышных 40 человек и сформировали из них 5-й взвод.

Командиром его Пылаев назначил недавно к нам присланного члена партии бывшего чекиста Лосева и нас прямо предупредил, чтобы мы были с ним начеку, ведь Лосев – осведомитель Особого отдела, и Пылаев искал случая, как бы его куда сплавить.

Между прочим, этот Лосев как-то выпивал со мной и с Харламовым, разоткровенничался и рассказал, как служил в женском концлагере, как туда прислали жен «врагов народа», они прибыли в котиках и в норках, воровки их грабили, а Лосев заставлял работать на лопате.

На мое несчастье этот 5-й взвод, или, как мы его называли, «5-я колонна», вместе со своим командиром попал в мое распоряжение.

Люди там действительно были отборные. Например, у одного бойца после каждого действия желудка выпадала прямая кишка сантиметров на 50. Он начинал ходить раскорякой, и его надо было немедленно отсылать домой, где он сам вправлял кишку, иначе она могла отмерзнуть.

У другого бойца пальцы всегда были зажаты в кулак, якобы вследствие паралича, хотя я подозревал, что он симулирует. Спал он всегда в рукавицах, а на работе убирал щепки с постройки убежищ, таскал их по одной, зажимая между кулаками.

Ну как с подобными людьми выполнять план? Ломами я их обеспечил, ругал ежечасно, но в сумме двух взводов едва вытягивал 100 % плана.

Недели через две их куда-то отправили. И снова против моей фамилии стала красоваться цифра 150. Но Лосев, между прочим, остался, хотя Пылаев решительно не знал, что с ним делать. Он все ходил по траншеям, и когда приближался к сидевшим на перекуре, те сразу замолкали.

Именинником со 150 процентами я не мог ходить долго и понимал, что скоро опять сяду. Все мои траншеи считались принятыми лишь условно, ведь я только землю копал. Вначале на 1-й линии в самих Коробках, когда я безжалостно срубил росшие перед хатами пирамидальные тополя, мне удалось построить два дзота.

А на 3-й линии расстилалось голое поле, а до леса считалось 4 километра. Дзотов тут не было, но все убежища оставались непокрытыми, а самое главное, мне предстояло выстроить 3 КП (командных пункта) – одно батальонное и два ротных.

Котлованы для них я выкопал давным-давно, но о постройке их не смел и мечтать, ведь для этого требовалось 40–50 кубометров леса.

Наши четыре ротные лошадки были всецело заняты на хозяйственных перевозках. Я ходил по работам и все повторял:

– Коня, коня! Полцарства за коня!

Самородов попытался было походить по соседним деревням с предложением обмена: «Возьмите от нас пять стариков, а нам отдайте одну кобылу». Но ни один председатель колхоза на такую комбинацию не пошел.

Виктор Эйранов однажды попытался весь свой взвод отправить в лес. В тот день бойцы его принесли на своих плечах столько бревен, что ими хватило накрыть лишь два убежища. Нет, это не был выход из положения.

Лосев предлагал достать лошадь по способу № 13. Нет, такое возможно было во время похода Унеча – Любеч, но не посылать же людей, хотя бы и во главе с бывшим чекистом, за 40 километров, мимо всяких КПП и комендантских патрулей. Тут такая могла бы завариться каша, что потом не расхлебаешься.

Лошадка у меня появилась неожиданно, как в сказке.

Еще до моего переезда в Пищики помкомвзвода Харламов тайно от всех поселил километров за 15 одного нашего бойца – сапожника Нефедова Алексея. Он мог там делать что хотел, но обязан был через день заработать лично для Харламова литр самогону и курицу.

В 1-м взводе членов партии не было, но имелся один комсомолец, которым мы очень гордились; это был близорукий паренек Федя Бучнев. Харламов отпускал его через день с обеда, и тот отправлялся за нефедовской данью.

Когда я переселился в Пищики, Харламов вынужден был мне во всей этой комбинации признаться. Я всецело одобрил его инициативу, и мы вдвоем через день после работы предавались весьма приятному времяпрепровождению.

Федя знал, что я остро мечтаю о лошадке, и однажды мне сказал, что председателю колхоза той дальней деревни нужно построить скотный двор и за 5 плотников он согласен временно отдать лошадь.

Пылаеву такой обмен очень понравился. И на следующее утро Федя и Самородов повели, правда, не пятерых, а четвертых наших старичков в лаптишках, в подбитых ветром одежонках, за 15 километров.

Когда уже смеркалось, в Пищики привели кобылу. Я вышел ее смотреть. Передо мной стояла маленькая, тощая, понурая гнеденькая лошаденка, безразлично уставившаяся в землю. Вместо уздечки с ее морды свисала гнилая, перевязанная в нескольких местах веревочка, иной упряжи на лошадке не было.

Старые сани и лугу мы сразу нашли в Пищиках. Несмотря на ночь, я погнал Самородова в Духовщину с приказом разыскать к утру, где хочет, хомут и прочую упряжь. Другой боец отправился в Коробки за овсом и за сеном.

Утром до 10 часов мы прилаживали хомут, чинили сани. Наконец запрягли лошадку. За возчика сел Нефедов Павел – брат сапожника. Он тронул веревочными вожжами, лошадка затрусила в лес и за день привезла три воза бревен.

Вечером я покатил на ней в Коробки за фуражом. Увидев лошадку, Пылаев стал хохотать, издеваться над ее действительно невзрачным видом. Он распорядился принять ее лишь на половинный паек, выдавать ей ежедневно вместо четырех два кило овса и очень мало сена.

Присутствовавшая при осмотре лошадки некая Анечка спросила меня – как ее зовут.

Я ответил, что еще не придумал.

– Назовите ее Чилита. Не правда ли, оригинально? – заметила Анечка.

И с того дня все пошло как по маслу. Чилита совершала ежедневно 4 рейса, Самородов со своим отделением ежедневно накрывал 4 убежища, а 4 наших старичка-плотника на Чилитиной родине строили колхозный скотный двор.

Так продолжалось до тех пор, пока из-за 5-го взвода кривая выполнения моего плана не поехала вниз.

Однажды Пылаев мне резко высказал свое недовольство. Я стал оправдываться, ведь еще надо отрабатывать за четырех человек.

– Каких четырех человек? – спросил Пылаев.

– Да тех, что пошли в обмен на Чилиту.

– Немедленно вернуть их обратно!

– А как же Чилита?

– А Чилита как работала, пусть так и работает. Она тебе нужна?

– Очень нужна. – Я не сказал, что успел уже полюбить милую кобыленку. Несмотря на свое тщедушие, она усердно помогала мне выполнять план.

Федя Бучнев на следующий день отправился за очередной нефедовской данью. Ему было поручено сказать нашим старичкам, чтобы они возвращались в Пищики, а в колхозе предупредили бы – дескать, идем за пайком, а через день вернемся.

Следующая неделя прошла благополучно, но на душе у меня кошки скребли.

Настал день, когда, вернувшись с пакетом от Нефедова, Федя Бучнев мне сказал, что председатель колхоза беспокоится, велел или вернуть Чилиту, или вновь послать плотников.

Я пошел к Пылаеву.

– Не отдавать! – воскликнул он. – Ни в коем случае не отдавать! Если явятся за Чилитой, посылай их ко мне.

И Чилита продолжала возить лес. Уже все убежища были накрыты. Самородов приступил к строительству ротного КП.

Однажды в поле ко мне подошел невзрачный, лохматый мужичонка.

– Товарищ начальник, так что я насчет кобылы. Она, говорят, у вас.

– Ничего не знаю. Идите в Коробки, там командир роты, с ним разговаривайте.

Вечером тот же мужичонка явился уже ко мне на квартиру.

– Да где же мне правду искать? – жалобно спрашивал он. – Ваш капитан говорит, что ничего не знает. Где кобыла?

– Я вам повторяю, она в Коробках, – ответил я, а сам подумал, только бы он не догадался сунуть нос во двор, где в этот момент Чилита невозмутимо хрустела овсом.

На следующий день Павел Нефедов ее запряг и, как обычно, поехал в лес. Среди дня я пришел в Пищики обедать и зашел в кузницу.

Кузнецы мне сказали, что сейчас тут проходили четверо мужиков с топорами и дубинками и спрашивали меня.

Я тут же написал коротенькую записку Виктору Эйранову, который со своим взводом недавно переехал в деревню Рудню за 4 километра от Коробков: «Виктор, направляю временно в твое распоряжение Чилиту».

С этой запиской я послал молотобойца Коваленко перехватить подводу по дороге в лес и направить ее кружным путем в Рудню.

Я знал, что Коваленко был растяпа, но другого под руками не было, а самому идти – здравый смысл подсказывал воздержаться. Коваленко вскоре вернулся, сказав, что подводы нигде не нашел.

А через два часа передо мной предстал Павел Нефедов с кнутом в руках. Я выругал Коваленко, выругал и Нефедова, понимая, однако, что одному против четверых вооруженных не устоять. Подлецы забрали чужие сани, хомут, дугу и всю упряжь.

Так кончилось временное пребывание Чилиты в нашей 2-й роте.

Я тут упомянул о некоей Анечке, которая стоит того, чтобы рассказать о ней подробнее.

Как-то вечером, когда я еще жил в Коробках, у нас появилась хрупкая девичья фигурка в сером платочке и с небольшим чемоданчиком в руках. Она приехала из Любеча на подводе, привезшей нам продукты, и подала бумажку, в которой было сказано, что боец такой-то направляется в распоряжение командира 2-й роты.

Анечка поужинала с нами в командирской столовой, мы ее расспрашивали и узнали, что до войны она была студенткой в Ленинграде, что все время находилась в 75-м ВСО, а теперь перевелась сюда.

Пылаев не знал, что с ней делать – в штабе все должности были заняты, послать на лопату хорошенькую интеллигентную девушку казалось неудобным.

Впоследствии мы стороной узнали, что она прибыла в наше 74-е ВСО со строжайшим приказом самого Богомольца направить ее обязательно в роту. И еще мы узнали, что эта самая Анечка так вскружила голову начальнику 75-го ВСО майору Мейендорфу (он был еврей, а не барон), что тот забыл все на свете – написал жене, что больше не хочет ее знать, и совсем забросил дела своего ВСО.

Богомолец, чтобы привести майора в чувство, обманом заманил его в штаб УВПС, а в его отсутствие приказал Анечку схватить и сослать к нам.

Прошло несколько дней. Однажды Пылаев встал в 7 часов утра, а не в 10, как обычно, и отправился проверять ротные порядки.

И вдруг увидел, что бойцы на работу еще не вышли, так как на кухне не хватило дров и завтрак еще не поспел.

В тот же вечер в штабе всем под расписку давали читать переписанный каллиграфическим почерком приказ такого содержания:

«Во время утренней проверки мною было установлено, что бойцы 2-й роты на работу не вышли вследствие нераспорядительности старшины Середы, заранее не озаботившегося о доставке вовремя дров, а также вследствие халатности завстоловой Дыменко (то есть Ольги Семеновны), не проверившей накануне количество и качество дровяного наличия, вследствие чего кухонный котел, долженствовавший закладываться продуктами в 5 часов утра, был заложен лишь в 7.30, когда чересчур поздно запряженная хозяйственная лошадь привезла из лесу сырые, с большими затруднениями загоревшиеся дрова, в количестве явно недостаточном для изготовления пищи. На основании всего вышеизложенного всем вышеупомянутым объявляю строгий выговор и предупреждаю, что при повторении подобных безобразий, непростительных происшествий, буду накладывать значительно более суровые взыскания, вплоть до снятия с занимаемой должности и направления на лопату.

Командир 2-й роты 74-го ВСО инженер-капитан Пылаев».

Неизвестно, как реагировала бедная кобыла Синица на угрозу снятия с занимаемой должности и направления на лопату, но старшина Середа метал громы и молнии, а Ольга Семеновна вся распухла от слез.

На следующий день такой же громоподобный приказ последовал о нашей медичке Марусе за ее бездеятельность и заигрывание с нашими молодыми бойцами. Она была снята с работы и отправлена в распоряжение штаба ВСО, и по совместительству я стал (к счастью, лишь на несколько дней) ведать всей ротной медициной.

На третий день появился еще более длинный приказ о всех наших штабных работниках: бухгалтер Дудка, нормировщик Кулик и сводник Сериков также получили по строгому выговору.

Все затихли, ожидая новых громов. С Анечкой избегали разговаривать, понимая происхождение страшных приказов. Но следующие две недели прошли спокойно. Анечка скромненько сидела в штабе в уголку и помогала кому-то и в чем-то.

В один прекрасный день к нам в роту заехал начальник ВСО майор Елисеев, который только недавно отослал к маме в Старый Оскол свою ППЖ – забеременевшую хорошенькую Ниночку. Сердце майора было свободно.

Пылаев решил его как следует угостить. Когда они вдвоем пировали в столовой, туда зачем-то вошла Анечка. Майор ее увидел и в тот же миг был побежден.

Пять дней он прожил в Коробках в Анечкиной комнате, никуда не выходя, никого не видя.

В Любеч присылались кипы бумаг, другие бумаги писались. Требовалось накладывать на них резолюции, их подписывать. Все застряло. Забыл майор Елисеев и бумаги, и свое ВСО, и войну. О том, что в далекой эвакуации живет его жена, которая пишет ему любящие письма, он забыл уже давным-давно. После войны я ее видел. Она была милой, худенькой, измученной женщиной, приехала с ребенком к мужу, которого ждала шесть лет.

Впоследствии Пылаев нам передал рассказ Елисеева; тот говорил, что никогда не думал о существовании столь неистовой, изощренной страсти, какой обладала худенькая Анечка.

На шестой день майор Елисеев увез Анечку из Коробков в Любеч, и она долго еще оставалась его ППЖ. Уже после войны, пролежав два месяца из-за неудачного аборта в госпитале Варшавы, она вновь появилась ненадолго в нашей роте, вся затасканная, бледная, в старушечьих морщинах, а потом уехала совсем.

Транспортный вопрос в нашей роте наконец временно разрешился. Подействовали наши жалобы начальству и начальства сверхначальству: из райисполкома в коробковский сельсовет пришла бумажка: ежедневно выделять в распоряжение N-ской части в течение двух недель 150 человек и 20 лошадей.

Мы возликовали и воспрянули духом. Все деревни коробковского сельсовета были поделены между взводами. Мне достались Пищики, где было 12 дворов и где я жил, и большая в 200 дворов деревня Духовщина.

С помкомвзвода Харламовым я договорился так: он будет расстанавливать бойцов и мобнаселение, а также следить за работами, а я оставляю за собой общее административное и техническое руководство взводом, но главное, вместе с Самородовым буду заниматься лошадьми и вывозкой леса. Харламов оговорил, что все появляющиеся при этом блага и подношения – самогон, сало, яйца и т. д. я буду приносить домой в общий с ним котел.

Тяжким грузом на мне давно уже висели выкопанные котлованы двух ротных КП и одного батальонного. Люди меня не так интересовали, как лошади. Я понимал, что если в течение этих двух недель не вывезу на КП и на убежища лес, я не закончу строить 97-й БРО.

К 6 утра в Духовщину являлся Самородов. Основываясь на распоряжении райисполкома и на моей договоренности накануне с председателем колхоза, он ходил по дворам, где стояли лошади, выводил их, находил возчиков, находил и налаживал сбрую. Все это он проделывал с шуточками, со смешками и только изредка проговаривал: вот придет начальник Голицын, он вам покажет.

К 8 часам я появлялся в Духовщине. Не менее чем полдня я проводил там. Я никогда не ходил один, меня сопровождал полюбившийся мне паренек Ванюша Кузьмин с винтовкой. Впоследствии один старичок из той деревни мне говорил: «Вас тут всякий мальчишка и всякая собака знают».

Я встречал Самородова, всего обвешанного сбруей и хомутами. Как правило, к этому времени выяснялось, что в лес могут ехать 30–50 % обещанных накануне подвод. То упряжь изорвалась, то возчики спрятались, то кони заболели.

И тогда я отправлялся к председателю колхоза или к бригадиру.

Впоследствии однофамилец моего помкомвзвода главный инженер ВСО майор Харламов говорил в других ротах:

– Берите пример с Голицына: вот кто умеет доставать лошадей, он приходит в Духовщину к бригадирше ночевать и между поцелуями выпрашивает у нее подводы.

Тут, кроме реально доставаемых лошадей, все являлось клеветой, хотя бы потому, что в Духовщине была не бригадирша, а бригадир – лядащий, горбатенький старичишка.

Когда я к нему приходил, он начинал отговариваться, что подвод у него нет. Тогда я кричал на него диким голосом:

– Давай коней! Я тебя посажу, сукина сына! – И тряс его за шиворот.

А Ванюша Кузьмин щелкал затвором.

Ребятишки испуганно лезли на печку, а бригадирова жена принималась жалобно причитать:

– Уж ты, Сеня, дай им коней, а то еще застрелят.

– Да как же, одна в район ушла, две повезли жито сдавать, одна за дровами для школы, одна больна, – еще более жалобно причитал бригадир.

– Десять повод, тебе говорят! – кричал я.

Тут являлся председатель колхоза. 7–8 подвод во главе с Самородовым ехали, наконец, в лес, а я подписывал справку, что получил их десять. Без моей подписи колхозная сводка считалась недействительной.

Тут улыбающаяся бригадирова жена ставила на стол шипящую яичницу на сале, председатель вытаскивал из кармана пол-литра самогону, бригадир разливал его точно на три стакана, мы чокались, выпивали и расходились. Я шел в лес смотреть, как идет заготовка и вывозка.

7–8 подвод делали ежедневно по три рейса, а в других взводах 2–3 подводы делали по одному рейсу, правда, на более длинные расстояния.

Но тут новая пришла беда. Самородов на ночь прятал пилы и топоры в лесу под валежником, и у него украли две взводные пилы.

От злости я готов был разорвать виновника. Как, с таким трудом достаются лошади, а возить нечего! Ничего не напилено! Без ножа зарезал!

Я пошел в Пищики к другому председателю колхоза и заключил с ним следующий устный договор:

– Ты должен давать две подводы и 15 человек. Ни коней, ни людей мы с тебя не потребуем, справки подписывать будем. А ты собери нам со своих 12 дворов 3 пилы, 5 топоров и 5 ломов.

Председатель согласился на такой обмен. Инструментом мы себя обеспечили.

И опять надвинулась беда.

Как-то пошли мы с Харламовым к Пылаеву. Тот спросил нас, как идут дела. Я ответил, что из Духовщины достаю столько-то подвод, столько-то людей.

– Ну, а из Пищиков?

– А из Пищиков ничего не берем. – И я объяснил, что так-то и так-то – сменяли людей и лошадей на пилы и на топоры.

– Вечно у тебя всякие дурацкие фантазии! – рассердился Пылаев. – Завтра мне доложи – сколько людей и лошадей из Пищиков вышло на работу.

– А как же с инструментом? – робко возразил я.

– Да что мне вас учить, что ли? С инструментом как хотите, а подводы и люди из Пищиков чтобы были!

На обратном пути мы договорились: ведь с пищиковским председателем раньше дело имел я, так пусть с утра я уйду, как всегда, в Духовщину, а он – Харламов – с пятью молодцами сумеет выгнать жителей Пищиков на работу, а инструмент решили нипочем не отдавать.

Без меня в Пищиках произошло настоящее побоище с выстрелами в воздух, с бабьим воем, с визгом девчат и с матерной руганью с обеих сторон. Две подводы были захвачены силой, и наши возчики увели их в лес.

Жители Пищиков на работу не шли, требовали возвращения пил, топоров и ломов. Сопротивляющихся выволокли из хат и заперли в нашу ротную баню, находившуюся в тех же Пищиках.

На беду во время побоища предколхоза увидел хранившийся у меня и у Харламова самогонный аппарат.

Отвлекусь на рассказ об этом аппарате.

В свое время Харламову показалось мало нефедовской дани и подношений из Духовщины. С моего разрешения он воспользовался тем, что кузницей мы распоряжались полностью, и соорудил аппарат со змеевиком, с двумя котлами и прочими необходимыми приспособлениями. Мы его еще ни разу не пускали в дело. Мария, жена Харламова, только успела впервые вырастить жито в корыте, спрятанном под ее и Ивана Онуфриевича брачным ложем. Впоследствии, выгнав два-три раза самогон, мы при отъезде из Коробков передали аппарат в роту. Одно время его переделали под выгонку дегтя, потом, когда началось наше великое наступление на Белоруссию и Польшу, вновь вернули ему подлинное назначение. Аппарат смонтировали на подводу, и солдат Никуличев отращивал жито и гнал самогон прямо на ходу и благополучно доехал с нашей ротой до самого до Берлина, потом вернулся в Варшаву, потом в Гомель. Боец Никуличев получил медаль «За отвагу».

Слухи о выстрелах в Пищиках дошли до райисполкома. Майор Сопронюк и какой-то райкомовский главнюк явились к нам и начали производить следствие.

К счастью, мы были предупреждены Пылаевым. Накануне поздно вечером Самородов на салазках увез в Духовщину аппарат и барду, и там в тайном амбаре Мария начала выгонять самогон.

Сопронюк ходил по всей нашей хате, заглядывал в сарай и в хлев, а Харламов и я честными глазами смотрели на него и уверяли, что даже в мыслях у нас не было гнать самогон – совершить такое тяжкое преступление. А председатель колхоза известный пьяница, и ему явно все померещилось. Правда, мы не отрицали, что если изредка нас, как освободителей от немецкой оккупации, угощают, мы не отказываемся от стаканчика-другого. И как раз случайно у нас с давних времен хранится литр для дорогих гостей.

А уж хозяйка несла шипящую сковородку. Мы чокнулись, выпили. Майор Сопронюк крякнул, поморщился и сказал:

– И как такое пьют беспартийные! – Это была его всегдашняя поговорка во время выпивания.

Майор Сопронюк и районный главнюк уехали. Следствие закончилось нашим испугом. А с председателем пищевского колхоза мы заключили мирное соглашение: одна подвода и шесть человек должны ежедневно выходить к нам на работы. Пилы и топоры временно остаются у нас.

Между тем приближался Новый 1944 год, который мы решили отпраздновать весьма торжественно и притом дважды – сперва в 1-й роте, а потом у нас.

К нашему удовольствию все три майора – Елисеев, Сопронюк и Харламов были приглашены встречать Новый год в Репки, в штаб УВПС. Двух штабных работников – Даркшевича и Виктора Подозерова мы пригласили на оба пиршества, как членов жюри, они должны были решить – в какой роте угощение будет лучше.

Вечером на санках поехали в Любеч – капитан Пылаев, Виктор Эйранов, Миша Толстов и я. Свою Лидочку, чтобы чувствовать себя свободнее, Пылаев предпочитал на подобные мероприятия не брать. Перед отъездом он мне передал новогодний приказ майора Елисеева с вынесением благодарностей. Завтра в 8 утра я должен буду его зачитать перед строем всей 2-й роты.

Когда мы прибыли в Любеч в расположение 1-й роты и вошли в зал, стол был убран по-праздничному, человек 20 сидели вокруг, в том числе и любечские затасканные дамы.

Угощение было обильное, но приготовленное без кулинарного искусства. Мы переглянулись – далеко им до нашей Ольги Семеновны – просто нарезанное ломтиками сало, винегрет, огурцы, котлеты. Между тарелками и вазами с пышками при свете трех ламп-молний сверкали поллитровки и литры с розоватым, мутно-белым, лиловатым и, наконец, кристально-чистым самогоном.

И пиршество, вернее, дикое обжорство, началось. Говорили тосты, пили и пели, потом плясали и снова пили и пели приличные и неприличные песни. Пылаев попеременно с Виктором Эйрановым играли на гитаре. Любечских дам обнимали, щипали, щупали, целовали.

Когда я много выпью, то соловею и только жру и потому на обольстительные голые женские плечи внимания не обращал. А в висках у меня все стучал молоточек: «В 6 утра, в 6 утра… Уходи, уходи…»

Неожиданно около двух часов ночи прибыл начальник на молотьбе Тимошков. Он приехал за 150 километров на подводе, весь заиндевевший, и поставил на стол 20-литровую немецкую канистру, наполненную не бензином, а самогоном.

Эффект был потрясающий. Затухшее было пиршество вновь разгорелось. Такой дикой оргии, с таким обилием самогону я никогда не видел. Весь пол был заблеван, заплеван, усеян окурками. На полу вместе с любечскими блядями валялись наши командиры.

В 6 утра я вышел на мороз, засунул два пальца в рот и зашагал в морозной тишине ночи между хрустальными от инея деревьями в Коробки. По дороге весь хмель с меня сошел, и я, придя в роту, громким и торжественным голосом зачитал перед строем новогодний приказ. Никто по моему виду не догадался, как я провел эту ночь.

Через два дня Пылаев созвал совещание с участием командиров взводов, Ольги Семеновны, старшины и ротного доставалы Мити Зимодры. Был составлен весь распорядок праздника и разработано меню. Обретавшийся на децзаготовках по дальним деревням командир отделения Кольцов со своими плотниками должен был заработать все необходимое для пиршества «господ».

У директора школы мы сняли помещение. Гости приехали на автомашине с любечскими бабами.

В 1-й роте были только пышки, у нас пироги и пирожки с капустой, с яйцами, с мясом, с ливером, пирожки с гребешками и гладенькие, румяные и нежные. Паштеты из печенки с зеленым луком были выложены в виде звездочек. Самогонных бутылок стояло несколько меньше, но нельзя же напиваться до бесчувствия.