Текст книги "Записки беспогонника"

Автор книги: Сергей Голицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 42 страниц)

Штаб маршала Тимошенко находился невдалеке, в Дугине – великолепном имении князя Мещерского, все это знали, все об этом говорили, да и многочисленные временные телефонные линии на тонких жердях сходились туда со всех сторон. Немцы это пронюхали, но не совсем, ночью несколько самолетов сбросило бомбы, но не на имение Дугино, а на село с тем же названием, расположенное в километре от штаба.

В Субботники часто приезжали военные со шпалами и кубиками. С ними считались, как со специалистами-фортификаторами. Были они молодые, с большим самомнением, но с отсутствием элементарной культуры. Обидно было смотреть, как наши почтенные инженеры, иные орденоносцы, выслушивали заносчивые реплики юношей.

Здесь в Управлении я мог читать газеты. Как раз началась борьба за Киев, появились Белоцерковское и Коростельское направления. В техотделе все постоянно обсуждали положение на фронтах, притом весьма оптимистически. Над Киевом нависла явная угроза, но мнения всех единодушно сходились, что Киев не может быть сдан, главный довод был, что «Сталин не допустит».

У нас было относительно спокойно. В Сычевке немец сбросил одну фугаску, попавшую на дом какой-то бабки Жабихи, так говорили об этом целую неделю. Изредка высоко в небе прорисовывалась белая черта немецкого самолета-разведчика. По нему жарили зенитки, но безрезультатно, наверное, не доставали, иногда враг заворачивал обратно.

Строительство оборонительных рубежей самолеты не беспокоили, только сбрасывали листовки, которые не велено было читать, а складывать и нести особо уполномоченным. Но, конечно, все потихоньку читали. Первая листовка, которую я поднял, гласила: «Бойцы и командиры, бейте жидов-комиссаров и переходите на нашу сторону!» – и все. Помню еще листовку – сидят улыбающийся немецкий офицер и улыбающийся наш командир явно восточного происхождения, между ними стол с телефоном, а внизу надпись: «Знаете это кто? Это сын вашего Сталина, Яков, перешедший на нашу сторону».

О листовках сперва боялись говорить друг другу, а потом с течением времени к ним привыкли – так много их разбрасывал немец. Думаю, что они мало кого совратили.

Рассказывали, что где-то над копавшими ров немец сбросил на парашюте голого еврея с выкрашенным красной краской членом и с фанеркой, подвешенной на спине, с надписью: «Вот ваш бригадир». Не знаю, правда ли это.

Закончив копировать карту, вместе с большим рулоном восковки я вернулся в Лентьево, но там никого не застал.

Лущихин, воспользовавшись отсутствием Николая Владимировича, переехал-таки на третью линию обороны в глубокий тыл в Карманово, а мне оставил записку объехать все районы 5-го Управления.

Тогда как раз геологи нашли себе полезное дело – стали копать колодцы и бурить артскважины в укромных местах по ложкам. Везде чувствовался недостаток воды. Например, в Лентьеве во время копки рва всю воду вычерпали из колодцев к 10 утра и люди очень страдали без воды, приходилось возить ее издалека в бочках и в автоцистернах. А если рубежи займут войска, вода понадобится не только людям, но и для пушек и пулеметов.

Мне предстояло объехать все точки скважин и новых колодцев и зарисовать кроки, чтобы в будущем их легко можно было разыскать. Разъезжать я должен был на попутных машинах.

Копавшие ров покинули Лентьево, но невдалеке в землянках расположилась рота народного ополчения. Ждали парашютных десантов, и везде стояли эти добровольцы из Москвы. Вид у них был совсем не боевой, только обмотки и ботинки военные, а прочая одежда гражданская. Люди по большей части пожилые, иные в очках и с толстыми животами, они ходили без оружия, семерым полагалась одна винтовка образца 1891 года. Кормили их неважно, у меня было много хлеба и целая головка сыру, все это я сразу роздал. Муж моей сестры Валерий Перцов был как раз таким ополченцем, и я все время его искал, но безрезультатно.

В тот же вечер я почувствовал озноб, у меня началась малярия. Три дня я провалялся в сарае, меня бросало то в жар, то в холод, я почти ничего не ел, только пил, не поднимая головы. Как всегда при малярии, на меня напала жуткая тоска. Я лежал в жару, мне казалось: все меня покинули, предали немцам, я не мог спать. А тут эти народоополченцы бродят по улице по ночам, якобы стерегут нас со своей винтовкой – одной на семерых. Как они будут отражать десант, когда и стрелять-то не умеют?

На четвертый день я встал и, шатаясь от слабости, вошел в комнату и тут к ужасу своему увидел, что мой чемодан открыт и оттуда пропала часть скопированных мною планшетов военных карт. Я весь похолодел, понимая, что Лущихин, если только узнает, без пощады продаст и предаст меня. А собственно, откуда он узнает, ведь пропали как раз планшеты по первой линии обороны, которые его не интересовали.

На мои вопросы хозяйка оправдывалась тем, что за три дня у нее ночевали многие, и она о пропаже ничего не знает.

Я отправился по скважинам и колодцам, которые вертели и копали наши буровики.

Как живописны места по долине Вазузы! Я видел Липецы, имение поэта Хомякова, где соорудили плотину поперек речки; образовавшееся водохранилище на многие километры вверх по течению превратилось в действительно реальное противотанковое препятствие. Видел я дворец Дугино, о котором упоминал выше, и еще много прекрасных мест, но мне с моею слабостью из-за малярии было не до любования.

И всюду, где я проезжал, я видел неубранную рожь. Тяжелые колосья никли к земле и осыпались, многие поля были растоптаны скотом или войсками, стоявшими по лесам. Печально выглядели яблоневые сады. Жестокие морозы зимы 1939–1940 годов погубили их. И фруктовые деревья, иногда на площади многих гектаров, стояли высохшие, мертвые.

Попал я и в Субботники, в штаб Управления. У меня было несколько черновых схем на восковке. В уголку каждой из них я поставил тушью «сов. секретно», тем самым превратив их в документы особой важности, и понес их в Спецотдел.

В загородке сидел сверхбдительный тупица, я ему отдал эти схемы, а он с важным видом написал мне расписку, что принял от меня «копии планшетов». О, идиот, он не знал, как отличить схему от планшета, его заколдовала надпись в правом верхнем углу каждой бумажки! А я ликовал. Я был спасен!

Через несколько дней мне удалось закончить привязки точек, и я поехал в Карманово.

После пыли, поднимаемой людьми и скотом, после беспокойного ожидания немецкого десанта я вдруг попал в прелестный уголок, где не слышалось голоса войны.

Наша бурпартия в предосторожности остановилась не в самом районном центре, а в двух километрах, в маленькой деревушке, утопавшей в тополевых садах на берегу широкого пруда.

К этому времени Николай Владимирович вернулся из Коврова и привез свою семью – жену Веру Михайловну и пятнадцатилетнего сына Володю, привез он также и жену Николая Петровича Синякова – Надежду Васильевну. С большой радостью я услышал рассказы о моей семье, с кое-какими мелкими, ценными для меня подробностями их жизни, о том, как жена и свояченица работают в колхозе, что они сыты, что все здоровы и т. д.

Я поселился вместе с цементатором Павловым. Обоих нас произвели в чертежники при камеральной обработке материалов, обоим было очень обидно выслушивать замечания синештанных девчонок Спецгео, но мы молчали.

Крокодилы обрабатывали материалы здесь в тылу, а наши геологи Синяков и Овсеенко, а также все буровики и коллектора сидели по скважинам и колодцам на первых двух рубежах за сто километров и от нас и друг от друга.

Сам Лущихин показывался в камералке только изредка, шептался со своими присными, так, чтобы незасекреченные Павлов и я ничего не слышали бы, и вновь уходил в свое обиталище, где творил нечто сверхсекретное, а может быть, просто спал.

В камералке всеми делами заправляла Цецилия Ивановна Мирская, в общем добрая и симпатичная еврейка, но уж очень педантичная.

Полагалось вкалывать с утра до вечера, но стоило мне с Павловым перекинуться о чем-либо постороннем или посмеяться с женой Синякова, как Мирская сразу начинала шипеть по-змеиному.

А вечерами мы с Павловым ходили за грибами. Грибы я всегда любил собирать, но никогда и нигде не видел их такого количества, как возле Карманова. В трехстах метрах от нашего дома на лесной опушке росли десятками великолепные белые грибы со шляпками величиной с тарелку, и ни одного не попадалось червивого. За десять минут мы набирали их по ведру и отдавали хозяйке. Ими легко можно было нагрузить целую машину, но так как 90 % местного населения вкалывало на оборонительных рубежах, их никто не собирал.

Несколько раз я отправлялся глазомерно привязывать колодцы в Кармановском районе. Я путешествовал и пешком и на попутной автомашине. Однажды меня забрали, приняв за шпиона, и под конвоем четырех баб привели в районное НКВД, откуда я был освобожден только поздно вечером.

Однажды вместе с Николаем Владимировичем и Володей мы совершили большое путешествие в Ново-Дугинский район, где я зарисовывал кроки колодцев, выкопанных нашими буровиками.

И вот попадаем мы в лес, где нет помятой, побуревшей ржи, где пахнет свежестью и смолой, где осинки трепещут… И сразу славно, легче делается на сердце.

А настоящее становилось все тревожнее и тревожнее. С опозданием на месяц было опубликовано в газетах оставление Смоленска, пал Днепропетровск, за ним Николаев, у Кременчуга немцы перешли Днепр, все теснее сжималось кольцо вокруг Киева. А может быть, «Сталин допустил» и Киев давно уже был в руках у немцев? Чувствовалось, что сводки Информбюро многое и многое скрывали. Мы же верили сводкам, и это особенно угнетало.

Наступила осень. Следовало кого-то послать в Ковров за теплыми вещами для всех нас. Кого же именно?

Николай Владимирович выбрал меня. Я готов был броситься к нему на шею. Лущихин запротестовал: надо чертить, надо копировать, но я умолил Мирскую, и она меня пожалела, сказала, что обойдется без меня.

Николай Владимирович приказал мне объехать всех наших буровиков и геологов, разбросанных по Сычевскому и Ново-Дугинскому районам, взять от них письма и поручения. Я должен был отправиться на нашей машине ЗИС с водителем Николаем Ивановичем, нам предстояло объехать по крайней мере семь точек.

Николай Иванович стремился попасть к семье еще больше, чем я, у него был дом в селе Пенкине на полпути между Владимиром и Ковровом.

За один день мы объехали все точки и сделали круг километров на 250. Везде нас радостно встречали, везде угощали, просили остаться, но мы мужественно отказывались от самогону, торопили писать письма и мчались дальше. Запомнилась объемистая миска давленой малины со сметаной и сахаром, поднесенная нам буровиком Волковым в глухой лесной деревушке.

Часов в 11 вечера мы вернулись в Карманово, намереваясь на рассвете двинуться к своим.

Николай Владимирович еще не спал. Он отправлял семью обратно в Ковров. Возвращалась и Надежда Васильевна. Она – бедная – почти и не видела своего мужа.

Николай Владимирович никак не ожидал, что мы вернемся так быстро, надеясь побыть еще один день с семьей. Должен был ехать также Лущихин за буровым оборудованием в Углич, а вернее, к семье, которая была эвакуирована в Мышкин возле Углича. Возвращались на побывку в Москву две синештанные девушки.

Я все боялся, а вдруг в последнюю минуту меня задержат, но Николай Владимирович, наоборот, именно мне поручил не только привести всем теплые вещи, но и отвезти его семью в Ковров.

Еще с вечера шофер Николай Иванович предупредил меня:

– Хочешь выехать пораньше, вставай в четыре, поможешь мне с машиной.

Проспав не более трех часов, я вскочил еще в предрассветных сумерках. Николай Иванович уже возился вокруг своего детища. Накачал я баллоны, завертел скаты, помог заправить машину.

В пять утра, когда солнышко только чуть показалось из-за леса, мы подкатили к дому Николая Владимировича. Подошел заспанный Лущихин, за ним две синештанные девушки и Надежда Васильевна.

Вера Михайловна, болезненная, нервная, со своими вечно напуганными глазами, показалась на крыльце, за нею вышел Володя с двумя чемоданами. Хороший мальчик был этот Володя – не по годам серьезный, начитанный, он часто беседовал со мной, все советовался – хотел идти в армию добровольцем, а я отговаривал его.

Раньше, когда Николай Владимирович куда-либо отправлялся на машине, то неизменно уступал место в кабине или одной из наших женщин, или Лущихину. Сейчас Лущихин сказал, что ему, как обладателю всех документов, следует сидеть в кабине.

Вера Михайловна, разумеется, согласилась, и муж ее поднял и посадил в кузов. Каждый из нас уселся поудобнее на постеленной соломе, и мы покатили.

Я вез своим килограмм сала и пуд муки, который мне подарил наш завхоз Сашка. Впоследствии этот ценный подарок послужил предметом неприятного разговора между Николаем Владимировичем и крокодилами.

Я знал, что наш водитель Николай Иванович не подкачает, и тут он показал во всем блеске свои шоферские таланты.

Он и не думал тормозить на спусках и поворотах и мчался все вперед и вперед. Так же как и мне, ему страстно хотелось попасть к семье. Промчались через Гжатск, выехали на автостраду.

Николай Иванович рванул. Мы летели так, что дух захватывало. Однако через каждые 3 часа, выбрав подходящий лесок или кусточки, он останавливал машину, вылезал из кабины и говорил нам:

– Ну, теперь гулять.

И тотчас же все слезали, разминая затекшие суставы. Дамы отправлялись в одну сторону, мы в другую. Сам Николай Иванович, постукивая гаечным ключом по скатам, деловито обходил машину, потом на две минуты прятался от дам за кузов и оставлял лужицу на асфальте.

И снова мы усаживались на соломе и мчались дальше.

Часов в 10 утра, благополучно миновав все КПП, мы въехали в Москву. У Смоленской площади сбросили Лущихина и девушек и покатили по Садовому кольцу.

Я привык к Москве нарядной, веселой, чистой, и потому меня поразило количество мусора на улицах. Следов бомбежек почти не было заметно. И вдруг я обомлел: вместо прелестного Гагаринского дома на Новинском бульваре, который я помнил еще с детства, я увидел груду кирпича, торчащую позади нового забора. И дальше на Садовой-Кудринской участок был обнесен забором, возле Бронной зияла пустота, на Самотеке я увидел несколько разрушенных домов.

Остановившись у Красных Ворот, кое-что закупили в магазинах, я едва успел опустить открытку родителям в Дмитров, и мы помчались дальше. На Таганской площади свернули налево, поехали по Владимирскому шоссе. На КПП у нас проверили паспорта, и мы покатили дальше по идеально прямому Горьковскому шоссе. Николай Иванович еще прибавил ходу, и машина помчалась так, что ветер свистел в ушах.

Скорее, скорее! Трудно было читать вывески на улицах деревень и городов. Километровые столбы вновь поставили, они мелькали один за другим. Промчались через города Ногинск, Покров, Владимир. Движения было совсем мало, и потому никто нам не мешал ехать на большой скорости. Подъехали к мосту через Клязьму, где в селе Пенкине жила семья Николая Ивановича. Но он забежал домой только на 15 минут – занес гостинцы и вещи и снова вскочил в машину.

Я понял его хитрый маневр: он хотел завезти нас и в тот же вечер вернуться обратно к семье.

Наконец, уже в сумерках, показался долгожданный поворот на Ковров. Асфальт кончился, мы задребезжали по булыжному шоссе. Решили ехать не через Ковров, а повернуть раньше на проселок через деревню Бабенки. В глубоких сумерках едва разглядели поворот и по сыпучим пескам, в темноте, ни разу не сбившись, не буксовав, въехали в Погост.

И вот, я уже в объятьях плачущей от радости жены. Будим детей. Я целую взасос их сонных, а Дуся жарит на таганке яичницу…

Оставив нас в Погосте, Николай Иванович тут же поехал обратно. Такова была его энергия – за два дня отмахали мы с ним свыше 1000 километров, но он решил еще добавить 30. Хороший человек был Николай Иванович и первоклассный шофер.

Из Пенкина ему следовало ехать в Москву, забрать там Лущихина, ехать с ним в Углич за оборудованием, а из Углича прямиком или через Москву заехать за мной. По подсчетам Николая Владимировича, он должен был обернуться за три дня.

Но насколько мы спешили на восток, настолько и у Николая Ивановича, и у Лущихина, и у меня не было никакого желания торопиться на запад.

Уже неделю, как я жил в Погосте. Жены наших буровиков принесли ко мне на квартиру узлы и письма, и я рассказывал им об их мужьях, впрочем, поминал далеко не все. Вставал поздно, жены ублажали меня разными вкусными кушаньями, все слушали мои «военные» рассказы. Впрочем, военного, кроме бомбежки нашей машины, в моих рассказах почти ничего не было. Этой бомбежкой я очень хвастался и показывал всем рогатый осколок.

Ходили мы купаться, хотя уже был конец августа, ходили за грибами и однажды в город.

Сестра жены, Дуся, устроилась работать в Погостовском колхозе, притом не рядовой колхозницей, а замещала счетовода, умиравшего от рака горла. Она успела получить изрядное количество трудодней; сколько-то трудодней имела и моя жена.

Питались они скромнее, чем раньше, но влияние войны у них еще мало сказывалось. От распределителя Строительства жену открепили, что было безобразием, но хлеб мои стали получать в Коврове.

Прошло 10 дней, я начал серьезно тревожиться, что машина за мной не едет, никуда не уходил из дома, ожидая ее каждый час. Уж не случилось ли что с ней недоброе? Я подумывал ехать в Москву поездом.

Наконец Николай Иванович прикатил. Оказывается, и в Пенкине он жил три дня, и в Москве, и в Угличе задержался. Лущихина с ним не было, он предполагал проехать на какой-то другой машине из Углича прямо в Москву. Там мы должны были с ним встретиться.

Уже смеркалось, когда я распрощался со своими. Такого страха и боли расставания, как в первый раз, у меня не было, но все же с большой тоской я смотрел на удаляющиеся фигуры жены и мальчиков.

Ночевали мы в Пенкине. Николай Иванович у себя, а я разыскал сестру жены, Шуру, жившую там в эвакуации. Ее муж, военинженер III ранга Лейзерах Самуил Александрович (Айзикович), был начальником дистанции на Горьковском шоссе. Позднее я расскажу, как он работал, или точнее – как умел устраиваться во время войны.

Сейчас я его не застал, а Шура со мной почти не говорила – ее новорожденная дочка чем-то болела, и она всецело была этим поглощена.

На заре за мной заехал Николай Иванович и мы покатили. Во Владимире свернули на юг. В 20 километрах вверх по Клязьме в селе Улыбышеве находилось ныне законсервированное строительство ГЭС. В складе тамошней бурпартии нам предстояло взять 15 полушубков и заправиться бензином.

Бухгалтерия, как всегда, была верна своим привычкам, и я провозился с этим делом полдня, переругался вдрызг, наконец полушубки получил, и мы поехали дальше.

В Москву попали поздно вечером. Николай Иванович отправился на машине со всеми вещами ночевать куда-то за город. А я поехал на Самотеку к зятю своей жены артисту Борису Александрову.

Он отправил свою семью в эвакуацию в Чувашию и жил один. Сейчас я снова застал его за игрой в преферанс с друзьями артистами. Судя по горам окурков на столах, на полу, в цветочных горшках, играть они начали с предыдущего вечера.

Ему было не до родственных разговоров. Он мне только указал, где взять чайник, стакан и еду.

Позвонив Лущихину, я выяснил, что тот приехал только час назад и собирается провести в Москве еще два дня. Ура, я мог на следующее утро ехать к родителям в Дмитров, о чем остро мечтал!

С наслаждением я принял ванну и собирался ложиться спать в кухне, как вдруг вошел другой зять моей жены, Кубатович Александр Михайлович.

В семье его недолюбливали за тяжелый характер. Бывший белый офицер, он сделался крупным специалистом-животноводом по свиньям. Для меня лично он многое сделал: когда-то меня нигде не принимали на работу, а он давал мне халтуру с генетическими таблицами по этим свиньям. Сейчас, увидев дым в комнатах и чужих людей, он прошел в кухню и сказал мне, что сегодня у него день рождения и есть пол-литра водки. Я с радостью достал деревенские гостинцы, и мы вдвоем просидели с яичницей, с картошкой и чарочками, беседуя до самого рассвета о судьбах родины.

Больше я его не видел, он погиб от гангрены, отморозив себе ноги, когда сопровождал свиней в эвакуацию.

Утром, только я собрался ехать в Дмитров, как вдруг раздался звонок и вошел мой тесть.

Еще в первые дни войны он уехал в Сталинград к своему младшему сыну – военинженеру III ранга, но того перевели на Урал. И тесть, не желая оставаться с малосимпатичной ему невесткой, вдвоем с моей тещей с превеликим трудом добрался до Москвы. Виду него был осунувшийся и постаревший.

– Ну что ж, папа, теперь тебе одна дорога – ехать к нашим в Ковров, – сказал я ему и, распростившись, отправился в Дмитров.

Провел я у своих родителей весь день и остался там ночевать, сам рассказывал и слушал рассказы. Старший мой брат Владимир был художником, он очень страдал из-за болезни коленного сустава и ходил с трудом, опираясь на палочку. Он читал мне отрывки из своего дневника – кстати, ценнейшего для будущих историков. Я очень любил брата, а видел его в тот день в последний раз.

Мать, раскачиваясь всем телом и стискивая губы, крепко, до морщин у глаз, сжимала веки, как всегда сжимала в минуты возбуждения. Она говорила при этом:

– Немцы, немцы – это хуже всего на свете!

Она рассказала удивительный вещий сон, впоследствии в точности сбывшийся (она всегда видела вещие сны). Будто бы черная туча с градом и ливнем надвинулась на Дмитров. И люди со страхом глядели на нее, ожидая гибели. Но не дойдя до Дмитрова, туча повернула обратно.

С первым поездом я уехал в Москву и в условленном месте встретился с Николаем Ивановичем и двумя синештанными девушками. Лущихин появился только в 10 утра. Мы покатили по автостраде на запад.

Приехав в Карманово, мы никого из наших там не застали. Николай Владимирович, воспользовавшись отсутствием Лущихина, снова переехал поближе к фронту и даже не на вторую линию оборонительных рубежей, а на первую к селу Андреевскому, откуда в свое время так позорно бежал Лущихин со всеми крокодилами. Впрочем, от Андреевского до настоящего фронта оставалось еще километров 70 или 120 – никто толком не знал, да и линии фронта в то время не было.

Переночевав у прежних хозяев, мы поехали дальше. По каменному лицу Лущихина нельзя было догадаться – как он отнесся к передислокации нашей бурпартии.

Остановились наши не в самом Андреевском, а в деревеньке, не доезжая двух километров.

– Вы все доложите вечером, а сейчас я спешу, – сказал мне Николай Владимирович, встретив нас. Он тут же куда-то уехал вместе с Лущихиным на новой машине с незнакомым мне шофером.

Полушубки я свалил у Сашки на квартире в чулане, но сдавать их ему не стал, так как он куда-то спешил. Сдачу казенного имущества мы отложили до утра.

Я пошел в дом, где остановился Павлов. Он сейчас же мне похвастался своей блестящей победой над хозяйской дочкой.

Когда стемнело, я отправился к нашим геологам играть в преферанс. Мы увлеклись игрой и сидели, наверное, уже часа три.

Вдруг совсем ночью к нам вбежал задыхающийся Лущихин. Я впервые видел его таким полусумасшедшим.

– Скорее, скорее! За деревней машина в канаве! Николай Владимирович разбился.

Мы побежали. Кто-то бросился искать нашего шофера Николая Ивановича.

Невдалеке за деревней в канаве в темноте мы едва разглядели машину, лежавшую на боку, а рядом сидел шофер и ревел, как корова.

– Не знаю, как прозевал! Не понимаю, как случилось!

– Здесь я, вот я, – раздался сухой голос.

Николай Владимирович лежал в стороне под кустом.

Совсем спокойным, несколько раздраженным голосом он рассказал, как они ехали: Лущихин в кабине, сам он в кузове. И машина вдруг ухнула в кювет, а ребром 200-литровой бочки с горючим его стукнуло по ноге ниже колена и прижало к борту.

– Кровь течет, не понимаю, если перелом – почему кровь течет? – говорил он, скрипя зубами.

Подъехала машина Николая Ивановича. Мы осторожно подняли нашего начальника, положили его на солому в кузов и повезли на квартиру к Сашке. Там была большая лампа-молния. Положили раненого прямо на стол.

Все брюки его пропитались кровью, и она капала на голенища сапог. Я почувствовал, что мне делается дурно. Усилием воли мне удалось взять себя в руки, но я стоял как истукан. Один из буровых мастеров упал в обморок, а синештанные девицы, наоборот, вытянулись вперед и – вот живодерки! – смотрели с увлечением, как в театре.

– Распорите сапог, – проскрипел Николай Владимирович.

Ни у кого не было сил приступить к этой операции. Наконец, Сашка ножом стал распарывать голенище. Кто-то, державший голову раненого, дрожащим голосом попросил меня его заменить.

Я встал у изголовья. Лицо Николая Владимировича при свете лампы-молнии было серо-зеленым. Он изредка кусал губы, дергал бородкой и все повторял:

– Какое счастье, что нет жены!

Наконец сапог был распорот. Кровь разом хлынула. Я зажмурился. Сперва у меня не хватало духа взглянуть. Наконец, я открыл глаза и увидел страшно распухшую голень и черную зияющую рану, из которой, пульсируя, сочилась кровь. Я снова закрыл глаза.

Впоследствии неоднократно мне приходилось видеть кровавые раны и я спокойно делал перевязки, но тут я едва держался на ногах. И подобное состояние охватило всех нас. Ведь ранен-то был наш столь уважаемый, близкий и любимый начальник.

И погубила Николая Владимировича его всегдашняя порядочность.

И по должности, и по возрасту именно ему полагалось бы ехать в кабине. Вспоминалась гибель адмирала Макарова, когда говорили, что золото тонет, а говно плавает.

Синяков между тем скатал на машине в Андреевское, нашел там военный госпиталь, и мы стали собирать Николая Владимировича. По моему предложению постелили в кузов привезенные мною полушубки, осторожно положили на них раненого, и машина тронулась. Все мы расселись по бортам кузова. Несмотря на поздний час и на темноту, большая толпа крестьян собралась глазеть.

Приехали в Андреевское, остановились у госпиталя, положили раненого на носилки, внесли в пустую палату и, распрощавшись с ним, поехали обратно.

Сгружая у дома Сашки полушубки, я их сосчитал. Оказалось не 15, а 14. Очевидно, в суматохе кто-либо из местных жителей украл один, ведь их никто не стерег – до них ли было тогда.

Впоследствии я составил весьма красноречивый акт, который подписали все наши. Однако заместитель начальника геологической экспедиции Царев, которому я подчинялся еще в Куйбышеве, положил резолюцию: взыскать с меня в 12-кратном размере. Он не любил всех классово чуждых элементов, как сам выражался, и всегда относился ко мне плохо.

Я протестовал, жаловался начальнику экспедиции Козловской, жаловался в Москву. Проклятые полушубки долго мучили меня, а потом… потом война все списала.

В госпиталь к Николаю Владимировичу мы ходили ежедневно. Он пытался интересоваться нашей жизнью, расспрашивал нас. Госпиталь только что сформировали, и Николай Владимирович был там первым и единственным раненым, поэтому врачи и медсестры ублажали его, беспрерывно дежурили в палате и вздумали лечить новейшими методами. Они туго забинтовали его ногу и больше не меняли повязку.

Через несколько дней, входя в палату, мы начали чувствовать гнилостный запах. У Николая Владимировича стала подниматься температура, лицо его заметно осунулось. Врачи нас успокаивали – дескать, так и надо, все в порядке.

Но мы начали тревожиться, что «новейшие методы» не приведут к добру, и подняли вопрос о перевозке раненого в больницу в Ковров.

А между тем грозные тучи на западе все сгущались. Лущихин попытался было говорить о нашем возвращении на третью линию, в Карманово, но высшее начальство видело определенную пользу от бурения артезианских скважин и заставило заниматься объектами даже впереди первого Днепровского рубежа.

Формально у нас не было начальника партии, но фактически руководил Лущихин. Он не стал перебрасывать бурпартию на запад, а в этой деревушке под Андреевским оставил всю группу крокодилов и к ним впридачу меня и трех цементаторов, а бывших гидростроевцев разослал бурить скважины далеко вперед на запад.

Мои геодезические инструменты покоились в сарае, у хозяйки, а я под руководством носатой Мирской чертил и обрабатывал те материалы, которые привозили крокодилы, ежедневно отправлявшиеся на двух машинах куда-то на запад.

На территории Андреевского, Издешковского и Холм-Жарковского районов они обследовали колодцы по деревням, измеряли их глубину, производили откачку воды, брали воду на анализ.

Своими неожиданными наездами в деревни и своими таинственными манипуляциями над колодцами наша синештанная команда наводила ужас на местное население, которое считало, что парашютисты явились отравлять волу. Однажды одного из спецгеовцев по фамилии Германов при проверке документов схватили за немецкую, то есть германскую, фамилию и отпустили только к вечеру.

Уезжали крокодилы на два, на три дня, привозили материалы, рассказывали, что видели и слышали и, переночевав, вновь уезжали.

А я, искренно им завидуя, чертил карты, у каждого населенного пункта ставил кружочек: красный, синий или желтый, означавший – деревни с избытком воды, с недостатком или с нормальным количеством воды.

Мирская составляла карточки по каждому колодцу, потом Лущихин у себя дома писал сверхмудрое и сверхсекретное заключение и изредка приходил шептаться с Мирской так, чтобы Павлов и я ничего не слышали. Потом это заключение куда-то отправлялось.

Тревожное это было время – сентябрь. Пал Киев, враг хлынул на Полтавщину, Черниговщину, подобрался к самому Ленинграду. И у нас все чаще стали показываться вражеские самолеты, да не по одному разведчику, а группами бомбардировщиков. Юнкерсы летели куда-то бомбить.

Наши ястребки – их было пятеро – всякий раз откуда-то выныривали, как воробьи на коршунов, нападали на тяжелых желтокрылых хищников и нередко заставляли их поворачивать обратно. Однажды я увидел, как они вынудили стервятников сбросить бомбы километра за три в болото. А потом вернулись только три ястребка. Потом два дня они летали вдвоем, затем остался один, который не боялся нападать на целую эскадрилью.

А потом тяжело нагруженные коршуны летали уже беспрепятственно и низко с ноющим гудением – везу… везу… везу…

Изредка вдали на западе что-то громыхало, словно неведомый великан переворачивал огромные листы железа. Весь западный горизонт был затянут сизой мглой, какая бывает при лесных пожарах, и в эту мглу садилось багровое солнце.

Наши крокодилы, приезжая, рассказывали о передвижениях войск, об увиденных ими пушках и танках.

Наконец, из Ржева было получено разрешение на отправку Николая Владимировича в Ковров.