Текст книги "Записки беспогонника"

Автор книги: Сергей Голицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 42 страниц)

Спор этот перешел на принципиальную основу и дошел до майора Харламова, который всецело меня поддержал. Вообще-то в жизни знание производства дегтя мне пока еще не пригодилось. А может быть, я когда-нибудь вставлю описание перегонки в свою новую повесть или проконсультирую другого писателя.

Недолго мне пришлось руководить взводом. Числа 10 мая снова меня вызвали на рекогносцировки уже 2-го тылового рубежа.

На этот раз Пылаев мне дал 8 бойцов, в том числе трех плотников во главе с одним из наших лучших мастеров Алешиным. Одновременно с рекогносцировками я должен был попытаться организовать по деревням децзаготовки.

Капитан Фирсов поручил мне самостоятельно отрекогносцировать БРО № 118 Еланьг и два отсечных. Когда мы с ним проходили, намечая передний край, неожиданно выскочил заяц. Фирсов выстрелил в него из револьвера, и заяц, кувыркнувшись, упал мертвым. Выстрел был исключительный: перебив заднюю ступню, пуля вошла в ляжку, вновь вышла, вошла в живот и вновь вышла из шеи. Заяц был зажарен на сале, и все мои бойцы, капитан Фирсов и я с удовольствием его уничтожили.

Из всех моих рекогносцировок БРО № 118 получился самым удачным. Фирсов возил схему в УОС-27, и там особо отметили размещение рот и всех огневых средств.

Впоследствии этот БРО строил не я, а Тимошков. Каждый вечер после работы мы ходили с ним вдвоем, уточняя посадку позиции и направление отдельных фасок траншей. Все наше начальство приезжало любоваться фортификационными достижениями, но не моими, а Тимошкова.

Я не зевал с добыванием продуктов. Мои бойцы меняли огурцы на картошку. Плотники за молоко выполняли разные мелкие работы. А вскоре в соседней деревне Хуторок удалось подрядить строительство хаты за телку, за картошку для роты и за полный стол с молоком и с мясом для всех нас восьмерых.

Мы переехали в ту деревню. Строили хату пятеро, а я с Ваней Кузьминым и Пашей Жарковым ходили за 7 километров рекогносцировать рубежи. После трудового дня жирный хозяйский борщ казался особенно вкусным.

Материалы я обрабатывал в том же Хуторке, дважды отправлял подводы с картошкой, со второй подводой ушел обратно в роту, а плотники еще оставались на стройке.

Вышел приказ командующего 48-й армией генерал-лейтенанта Романенко об откомандировании в распоряжение 74-го ВСО целого 92-го Запасного полка, солдаты которого должны были под нашей командой копать траншеи.

Запасные полки формируются из вновь мобилизованных и из солдат, вернувшихся из госпиталей. Месяц-другой их обучают, затем направляют в строевые части. Поэтому состав солдат и сержантов в Запасном полку все время меняется, а состав офицерский остается более или менее постоянным.

Командир 92-го Запасного полка полковник Лошаков был толстый, усатый, вроде Тараса Бульбы, и славился как хозяйственник, он возил с собой настоящий скотный двор с коровами и овцами и даже птичник. Возле расположения его штаба паслось стадо и ходили куры и гуси, поэтому кормили в его полку очень хорошо.

Пылаев поручил Тимошкову с ротой пулеметного батальона Запасного полка строить 118-й БРО, а мне с двумя ротами минометного батальона строить соседний БРО – № 117. В помощь мне был дан помкомвзвода Цурин.

Я привел 400 бойцов в деревню Еланы, на автомашине были доставлены лопаты и топоры. У Тимошкова сразу завязались дружеские отношения со старшим лейтенантом командиром роты, они и поселились вместе. А мой комбат – капитан, как увидел меня беспогонника, так повернулся ко мне спиной и не стал даже разговаривать со мной.

А ведь я вместе с Цуриным должен был руководить работами, расставлять чужих бойцов, и офицеры должны были меня слушаться беспрекословно. Замполит и старшие лейтенанты – командиры рот тоже со мной не считались. Все четверо на двух пролетках с утра уезжали в соседнюю деревню к каким-то бабам.

Ну, а следом за командирами и бойцы, совсем не желавшие копать в комарином царстве, относились к работе просто с ненавистью. Только два молодых лейтенанта – командиры взводов и старший сержант – парторг – слушали мои указания. С их помощью была сооружена доска показателей, в которую я каждый вечер вписывал цифры выработки по взводам. Эти цифры заставляли командиров взводов кое-как поддерживать дисциплину и невольно подстегивали их.

А вот с кем я сразу сдружился, так это со старшиной. Выручили меня все те же соленые огурцы. Я ему дал 10 килограммов, а он меня поставил на довольствие в офицерскую столовую, где обеды были просто превосходными. Свою свиную тушенку и «рузвельтовы» яйца я спрятал про черный день.

Копали солдаты плохо: и вкривь и вкось. Я предвидел нагоняй от Пылаева. Тут явилось новое лицо – вновь назначенный к нам в роту инженер-фортификатор лейтенант Ледуховский, которого я немного знал раньше в штабе УВПС-25.

Поджарый, постоянно болевший желудком и поэтому раздражительный, да еще самонадеянный и недалекий, был он раньше железнодорожником, с высшим, однако, образованием. Под его нудным руководством мне пришлось провести всю войну.

Придя на работы, он не стал слушать моих жалоб на ненормальную обстановку, не пошел смотреть траншеи, а моментально увел меня вглубь леса, хотя я предупреждал его, что без меня копать будут еще хуже.

– Пустяки, Цурин один справится, – отвечал он.

Чем дальше мы углублялись с Ледуховским в чащу леса, тем непроходимее становилось болото. Мы вскоре убедились, что Некрасов, рекогносцировавший БРО № 117, испугавшись болота, самым бессовестным и преступным образом сжулил и начертил траншеи только на бумаге. А фактически расстояние до следующего БРО № 116 оказалось не 300 метров, как на схеме, а не менее двух километров. Надо было немедленно, не дожидаясь приказа свыше, заполнить новой рекогносцировкой образовавшуюся брешь между двумя БРО. И естественно, Ледуховский, не знавший этого дела, не мог с этим справиться один. Два дня ходили мы с ним по невероятной трущобе и болотам, выбирая передний край нового БРО – № 117а. Выбрали, и, не дожидаясь утверждения, я поставил бойцов на работу. Но копать в воде было невозможно, поэтому через 200–300 метров мы воздвигали земляные крепости – пулеметные позиции со стрелковыми ячейками, забранные сосновыми жердями. А перед этими позициями на протяжении всех двух километров я приказал устроить лесной завал шириной в 50 метров.

10 гектаров великолепного строевого сосняка сокрушили солдаты за несколько дней. Треск и шум стояли в лесу, когда падали деревья. Солдаты их валили с азартом, с яростью. Русская душа любит крушить и разрушать.

Много раз после войны я вспоминал: сколько же за те годы и притом совершенно зря погубил я лесу!

Дня через три прискакал на своей Ласточке Пылаев и сейчас же набросился на меня за плохие траншеи и начал ставить в пример работу Тимошкова.

Я оправдывался, говорил, что Ледуховский уводил меня на рекогносцировки.

– А зачем ты такого дурака слушаешь? – кипятился Пылаев. – Ты знаешь, твое место здесь. Пускай бы он один и забивал колышки.

Я пожаловался Пылаеву, как комбат, замполит и оба комроты наплевательски относятся к работам. Отсюда и плохое качество и низкие темпы.

Пылаев при мне написал рапорт майору Елисееву. А через два дня в Еланы приехал подполковник – начальник штаба Запасного полка. Он попал как раз в санитарный день, когда все мылись в бане и стирались, а на работу никто не вышел, а господа офицеры гуляли в соседней деревне. Он выгнал бойцов из бани, отыскал комбата пьяного и устроил настоящий разгром. Комбат был снят с должности, замполит и оба комроты получили выговоры.

В тот же вечер явился новый комбат – капитан, который сразу вызвал меня к себе и спросил:

– Скажите, кто вам мешает и что вам мешает?

Я ему рассказал все откровенно, однако похвалил двух лейтенантов и парторга. Он тут же вызвал всех офицеров и приказал им выполнять фортификационные работы, как боевое задание, а мои приказы исполнять беспрекословно.

На следующий вечер, припомнив все, что знал, я прочел офицерам лекцию по фортификации. Меня слушали с большим интересом, задавали много вопросов. Беседа затянулась до глубокой ночи.

Темпы работы сразу резко повысились, и отношение ко мне переменилось. Но так продолжалось лишь три дня. На четвертый, только мы было приступили к работам, как прискакал верховой с приказом немедленно уходить.

– Как, что, почему? – спрашивал я.

– Уходим совсем. Прощайте, – отвечал, улыбаясь, комбат.

А уже взвода строились. На меня никто не обращал внимания.

Я побежал в расположение своей роты и прямо направился в землянку к Пылаеву. Там сидели все наши командиры.

– Ну вот, и второй тут, – засмеялся Пылаев.

Оказывается, только что явился Тимошков с таким же известием.

– Но почему так неожиданно? В чем дело? Что за безобразие? – горячился я.

– Дай-ка ухо, – сказал Пылаев. Я нагнулся. – На днях начнется наше наступление, – шепнул он мне.

Я так и прикусил язык.

В тот же вечер пришел приказ майора Елисеева – всей роте двигаться по определенному маршруту на север километров за 80 под город Рогачев. В другом конверте была бумажка от майора Харламова – откомандировать меня в расположение штаба 74-го ВСО для сдачи Березинского рубежа.

Я аж зубами заскрежетал.

– Ладно, – сказал Пылаев, – мы завтра рано утром стронемся с места, а записку о тебе будто бы и не получали.

В 6 утра двинулись мы в поход, прошли километров 15 и остановились на дневку. В ожидании обеда я разлегся под кустом. Вдруг меня вызвал Пылаев. Тут же стоял, держа под уздцы коня, верховой из штаба ВСО. Пылаев протянул мне бумажку. Я прочел: «Вторично приказываю вам немедленно направить командира взвода Голицына в расположение штаба 74-го ВСО для сдачи рубежа». И подписал ее майор Елисеев.

– Ничего не могу поделать, – сказал Пылаев. – Оставляй вещи у нас, поезжай сдавать и поскорее возвращайся.

Понурив голову, поплелся я обратно в Шацилки пешком и застал в штабе ВСО только пом. начальника по снабжению капитана Эйранова и нового начальника штаба старшего лейтенанта Семкина, а также двух чертежников. Столы были завалены исполнительными схемами и ведомостями по тем БРО, какие наши успели выстроить.

Семкин был детина огромного роста, 110 килограммов весу, громогласный и самоуверенный инженер. Впоследствии почему-то с него сняли погоны, не за социальное ли происхождение? Он был назначен начальником сдаточной комиссии, а я членом. Он мне показал на груду бумаг. Придется сверить формулярные ведомости со схемами, проверить пояснительные записки, все проинвентаризировать, а листов было больше тысячи…

Ужас, ужас! Я схватился за голову. С двумя помощниками я просижу тут минимум неделю. Я понимал, что запоздаю, что пропущу самое-самое главное и захватывающее.

Стиснув зубы, я принялся за писанину и просидел над бумагами до глубокой ночи. Утром встал рано и опять углубился в цифры.

В обед вместе с обоими чертежниками я отправился на часок с котелком за земляникой. Тут же в мелком сосняке оказалась ее целая россыпь, притом такой крупной, что котелок мой стал быстро наполняться.

Было жарко, солнышко светило, но откуда-то доносился трупный запах. Я оглянулся и увидел среди земляники труп нашего солдата, одетого по-зимнему. Он потерял весь человеческий облик и кишел червями и жуками. Я пожалел, что его новые валенки совсем испортились, и пошел дальше собирать ягоды.

Полный котелок я принес капитану Эйранову, который жил в той же землянке, где и я, но в другой комнате.

– Сергей Артемьевич, я хочу вас угостить тем, чего у вас нет.

– Благодарю, и я вас тоже угощу, – ответил он и встал.

Я затрепетал, решив, что он собирается угостить меня спиртом. А я так давно не пробовал никакого алкоголя.

Увы, он поставил на стол сахар и банку американского сгущенного молока. Мы сделали чудесную кашу из давленой земляники.

Разговорились, вспоминая, сколько времени находимся вместе. Я ему сказал, что его сын Виктор самый близкий для меня человек.

Когда после войны мы с женой пришли к Эйрановым, Сергей Артемьевич напомнил мне о том разговоре и сказал, что был тогда очень тронут. Несколько лет назад он скончался.

А тогда доели мы с ним землянику и разошлись. Он обещал после сдачи рубежа доставить меня на автомашине в роту.

Вечером из штаба 48-й армии прибыл капитан Фирсов и сказал, что надо немедленно везти туда все материалы. Наши рубежи сейчас никого не интересуют, и сдаточный акт подпишут не читая.

Оставалось только сложить все бумаги и перевязать их веревочкой. Фирсов и Семкин поехали в Якимовскую слободу. А я? Я был свободен! Ура!

Побежал я к Эйранову. Он мне сказал, что на следующее утро едет машина в ту деревню, где расположился штаб ВСО.

Мы выехали в 5 часов утра. Ветер шевелил мне волосы. Я сидел в кузове машины, глядел на зеленые березовые рощи, на синюю Березину. На душе у меня было легко…

К обеду приехали на место. Оказалось, что до нашей 2-й роты было еще 25 километров, она расположилась где-то у самой передовой. Мне бы, расспросив дорогу, тут же двинуться пешком, а я встретил майора Сопронюка, который сказал, что пешком идти нечего, что он на следующее утро едет к Пылаеву и меня захватит.

Утром я проснулся рано. И сразу понял, что непростительно прозевал, что опоздал на несколько часов.

Лесные дали на западе покрылись багровыми тучами, и там вдали гудело, гремело и перекатывалось. Но это не был беспорядочный хаос отдельных, не связанных между собой звуков. Нет, слышалась стройная, могучая и радостная симфония…

Мы не стали завтракать. Майор Сопронюк приказал ехать как можно скорее. Мы сели – он в кабину, я в кузов, и машина помчалась.

Мощные звуки артиллерийской подготовки нарастали, близились. Ну почему я не там? Издали было плохо слышно, а из-за сплошного темного дыма я ничего не видел.

Тут новые богатырские аккорды раздались сзади на востоке. Я оглянулся. Как в Москве на Первомайском параде, только грандиознее и внушительнее, ровными десятками летели на запад эскадрильи бомбардировщиков. Одни девятки скрывались в дыму, другие появлялись с востока. Сбросив свой смертоносный груз, самолеты возвращались обратно, вновь летели. Я попытался считать – одна, две, три эскадрильи… двенадцать… пятнадцать… двадцать одна… Если помножить на девять, сколько это будет? Ого, больше двухсот! И это только вблизи меня!

А дымный запад гремел, колыхался и дрожал, радостно и призывно, как невиданный оркестр в тысячу различных музыкальных инструментов.

Так, 23 июня 1944 года, ровно через три года и один день от рокового часа нашествия гитлеровских полчищ, началось наше историческое наступление на Бобруйск, Минск и далее на Западную Белоруссию и на Польшу.

Глава семнадцатая
Вперед по дорогам Восточной Белоруссии

Действительно, оборвал на самом интересном месте!

Сейчас вспоминаю – почему бросил. Соблазнил меня глубокоуважаемый мною человек, одна из самых светлых и благородных личностей, каких я знал. Это – доктор филологических наук, театральный критик, бывший священник и бывший, как это ни удивительно, лишь до ежовщины заключенный и ссыльный, а позднее благополучно поселившийся в построенной его энергичной женой даче в Болшеве.

Таков был Сергей Николаевич Дурылин, который мне пообещал помочь пробиться в большую литературу и сулил мне «лавровые венки» и «золотые горы».

Стал я в немногие свободные часы после работы или на рассвете писать комедию «Московская квартира», писал в условиях командировок, в гостиницах и на частных квартирах, в ущерб сдельным и срочным заданиям, отказываясь от книг, карт и даже выпивок. Мучился я с этой комедией ужасно, носил разным важным или знаменитым дядям, по десять раз переделывал сцены капризов жены, желавшей остаться в московской квартире, и монологи благородного мужа, стремящегося то на строительство гидростанции, то в отстающий колхоз, то в передовой леспромхоз. Важные дяди поощрительно и любезно жали мне руки, многое обещали. Да попало мое затисканное детище в полосу бесконфликтности, а потом скончался дорогой и любимый Сергей Николаевич, и все полетело прахом, а я на этой «квартире» потерял целых восемь лет.

Далее пять лет в тех же невероятных условиях я работал над «Сорока изысканиями» и, наконец, кое-как выбрался на литературную дорогу, стал детским писателем, но военную тему не забывал, все время держал в запасе и сейчас вытащил на свет Божий.

Сел я за стол, а от военных времен прошло целых 28 лет, да незаметно подкралась ко мне старость, а с нею, как установили врачи, «атеросклероз сосудов головного мозга», а это значит, что я безнадежно забыл имена, события, очередность событий, названия географических пунктов, даты.

А сколько раз мой покойный дядя Александр Васильевич Давыдов и мой зять Всеволод Степанович Веселовский убеждали меня, что мои военные воспоминания – это самое лучшее, что я создал, и когда-нибудь ими будут зачитываться.

Но делать ставку на XXI век меня не устраивало, я хотел прослыть писателем при жизни. А в результате – сейчас не могу вспомнить и четвертой части того, что пережил во время самого насыщенного событиями последнего периода войны. Однако беру авторучку, сажусь за стол и попытаюсь углубиться в прошлое.

Остановился я, если читатель XXI века не забыл, на исторической дате – 23 июня 1944 года.

Майор Сопронюк и я еле отыскали нашу роту в шалашах, в кустарнике. Пылаев мне заметно обрадовался, говорил, какую великолепную симфонию артиллерийской подготовки, начавшейся ранним утром, я прозевал.

За первые два-три дня наступления на этом участке фронта наши войска почти не продвинулись. Наша рота проводила дорогу через болото. Лесу там не было, а рос сплошной непролазный лозняк. Гибкие прутья никак не поддавались топору, их приходилось срезать ножами. Плели фашины, то есть туго связывали прутья в длинные пучки, толщиною в талию. Пучки укладывали прямо в грязь, машины тотчас же втопляли их в трясину; мы валили новые и новые фашины, колеса их тотчас же забивали вглубь. Один из взводов помогал машины вытаскивать. Бойцы облепляли борта со всех сторон и под крики «раз-два – взяли!» – тащили.

Транспорт двигался туда и сюда, вскоре образовалась неимоверная пробка. Мы старались самозабвенно и неистово, проходившие воинские части тоже набрасывались на машины, но все же наш труд назывался «мартышкин».

Приезжавшее начальство материлось, но матом не всегда поможешь. Наконец догадались копать осушительную канаву, прибыла саперная часть и за два часа выкопала на целый километр в сторону. Впрочем, помогло и жаркое солнышко; словом, к вечеру пробка кое-как рассосалась.

Мы работали под неумолчный и грозный аккомпанемент нашей артиллерийской канонады; самолеты – также исключительно наши – летали стаями, однако далеко не всегда возвращались стройные девятки. Где-то на западе и не очень далеко, в воздухе и на земле шел беспрерывный бой. На запад двигались машины со снарядами, с таинственным грузом под брезентом, обратно возвращался порожняк или везли раненых.

Я лично работал на трассе лишь один день. В тот решительный для всей нашей страны момент я ужасающе не вовремя заболел. Сказалось огромное физическое напряжение того дня и моральное облегчение – наконец-то началось наше давно ожидаемое наступление.

Беспощадный озноб свалил меня, началась малярия, которая не была у меня с первых дней войны. К ночи поднялся сильнейший жар, потом пот. Наша «Чума» хотела меня отправить в госпиталь, а это означало, что я рискую свою часть потерять и попасть в какую-то совсем чужую. Я энергично воспротивился. И целых три дня пролежал в шалаше совсем один.

Пылаев объявил так называемую «тотальную мобилизацию», то есть все ротные придурки – портные, сапожники, кладовщики, все девчата, в том числе разные ППЖ, словом, все, за исключением трех-четырех работников кухни, были отправлены «на трассу».

Я так ослабел, что не мог даже головы поднять, мне все время хотелось пить, а некому было подать воды. И как всегда при малярии, меня охватило гнетущее состояние тоски из-за своей беспомощности, ненужности. «Все меня оставили, все покинули…» А комары вились вокруг моей закутанной головы тучей и не давали высунуть носа.

Между тем артиллерийская канонада все гремела и раскатывалась, небо гудело от множества самолетов.

К ночи наши приходили, валясь с ног от усталости. Верный Самородов уговаривал меня проглотить хоть что-нибудь, а я только с жадностью пил горячий чай из земляничных листьев, а от всякой еды отказывался.

На третий день малярия меня отпустила. Наши снимались с места. Был получен приказ двигаться дальше. Шатаясь, я побрел пешком вместе со взводом. Мы прошли мимо того болота, за три дня набитого фашинами и осушенного канавой и солнцем, переправились по понтонному мосту через Березину, прошли через город Рогачев. Населения там не было, до передовой считалось всего два-три километра, и людей заранее эвакуировали. Дома, маленькие и большие, были разрушены, иные сгорели. Мы прошли еще немного кустарником и попали на пойму реки Друть, где еще два дня назад шла передовая. Кустарник кончился, и на километр растянулся заливной луг, весь изрытый воронками, наполненными водой. По ту сторону луга текла маленькая речка Друть и высоко поднимался противоположный берег, так недавно бывший немецким.

Понятно, что наши долго не могли взять в лоб эту вражескую линию обороны. Несмотря на многие тонны снарядов, обрушенные на немцев, какой-нибудь один пулеметчик мог бы задержать целую дивизию, наступавшую по открытому лугу. Оборона была прорвана не здесь, а севернее и южнее, в частности, левофланговая 65-я армия прорвала через Искру и Олу.

Наша рота перешла Друть вброд, так как вода едва достигала щиколоток. Поднялись на изрытую ходами сообщения, перелопаченную многими воронками гору. От слабости я сел и вздохнул полной грудью.

Тут воздух был хоть и смешанный с гарью, дымом и трупным запахом, а все же вроде свежий. И самое главное, исчезли комары. Да, да, я сидел, и ни один меня не кусал. Это избавление от комаров, столь мучивших нас последние два месяца, действовало животворно. И я чувствовал, как силы вливаются в мои мускулы. Впервые за последние дни я поел с аппетитом и выздоровел, выздоровел бесследно.

Ауже наши бойцы рыскали по бывшей немецкой твердыне, шарили, копали в раздавленных дзотах, в уцелевших ходах сообщения, в воронках. Но, кажется, ничего существенного никто не нашел, слишком перемолота была земля, да и до нас бойцы передовых частей успели тут пошарить.

Дальше, дальше на запад. Всюду валяется искореженная немецкая техника, специальная команда убирает мертвецов. К вечеру набрели на деревню, к удивлению, отчасти уцелевшую и с жителями – все больше женщинами и детьми, которые во время последних боев хоронились в лесах, а сейчас возвращались и тотчас же начинали разыскивать припрятанный скарб. Мои хозяева, где я остановился ночевать, откопали самогонный аппарат и спешно стали его монтировать. Утром они явно дожидались нашего ухода, чтобы начать гнать самогон.

Рота двинулась дальше. Никакого приказа не было, но здравый смысл подсказывал идти вперед, а не сидеть на месте, идти на неведомый запад, куда двигалась вся 48-я армия.

Самое интересное на войне это, конечно, наступать, но добавлю – наступать во втором эшелоне, да еще позади минеров, более или менее добросовестно расчищавших полосу вдоль дорог. Будь у меня тогда блокнот, я мог бы записывать каждый час все новые, ранее неизведанные и очень интересные впечатления.

Настали дни, вошедшие в историю под названием «Бобруйский котел», на правом фланге от нас наступала 3-я армия 2-го Белорусского фронта, на левом фланге – 65-я 1-го Белорусского, та, которая сменила нас в районе Шацилок. Военные историки лучше знают, как армии пошли наступать, как и где окружили немцев. Мы тогда ничего этого не знали, видели только, что все воинские части устремились вперед.

Сейчас в моей голове удержались только ничтожные обрывки впечатлений от первых трех дней наступления, когда наша рота прошла через Бобруйск, вышла на шоссе Бобруйск – Минск и, не дойдя до Осиповичей, свернула прямо на запад. Вот эти обрывки, отдельные запомнившиеся эпизоды, в каком они порядке следовали – не помню.

Немецких трупов все больше и больше. Погода жаркая. От трупов смрад. Наших убитых не видно, их успели уже похоронить. Машины, подводы двигаются вперед, многие части, в том числе и мы, идут пешком. Строжайше запрещаем бойцам отбегать в стороны – дескать, подорветесь на минах. Однако никто не подорвался, и бойцы отбегают в кусты, случается, выходят оттуда обутые в сапоги, засовывая что-то в свои котомки. Самородов мне принес консервную банку, я читаю: «Португальские сардинки», кричу: «Это яд, выкинь сейчас же!» Он невозмутимо достает кусок хлеба, открывает ножом банку, и мы с аппетитом съедаем.

Труп толстого немецкого офицера в фуражке с высокой тульей, в расшитом серебром мундире, но без брюк и кальсон. Мертвец лежит оскаленный, бесстыдно раскорячив белые ляжки, его яйца раздулись как футбольный мяч. Целая дивизия проходит мимо, кто хохочет, кто отворачивается.

Навстречу идет группа немцев, человек тридцать, впереди офицер с белым платком на палке. Останавливаются, спрашивают – кому сдаваться, мы направляем их дальше на восток.

На крытом грузовике везут четырех пленных немецких генералов. Машина с трудом пробирается навстречу нескончаемому потоку, поэтому я успел их разглядеть. У заднего борта два наших автоматчика, а в глубине темные фигуры с черно-белыми крестами на шее и груди. Один генерал худощавый, горбоносый, с выпученными белесыми глазами, другой маленький, толстый, в очках, остальных не помню.

В стороне от большака, в старом карьере гора немецких трупов. Видно, неохота было вести пленных, и конвойные с помощью проходивших бойцов всех их перестреляли.

Ведут пленных под конвоем. Сколько их? Вереница нескончаема, несколько сот или тысяч, лица грязные, небритые, мрачные, одежда вся в пыли. Месяца два спустя я видел кино, как вели через Москву подобных, попавших в плен при нашем наступлении на Белоруссию.

Проходим через Бобруйск. Девушка-регулировщица направляет нас по боковой улице. Город горит, но пожары уже заканчиваются. Говорят, наши успели захватить в складах несметные запасы продовольствия. Местного населения почти не видно. Отдельные люди, все больше женщины, копаются на пожарищах, две из них проволокли бревно.

За Бобруйском заметно больше брошенной немецкой техники. Ее настолько много, что двигаться машинам почти невозможно. Ведь в первые дни наступления была перерезана дорога на юго-запад – Бобруйск – Слоним, тогда немцы бросились по большаку Бобруйск – Минск, идущему через болота по высокой дамбе. Однако в районе Осиповичей наши танки этот большак тоже перерезали. Побросав и отчасти спалив и уничтожив всю технику, немцы кинулись пешком в сторону болота, сплошь заросшего лесом.

Чего только не валялось и на самой дороге, и у обеих подошв дамбы! Машины грузовые разных марок, автобусы разных размеров, машины легковые, набранные со всей Европы, телеги и фуры, наконец, орудия и минометы разных калибров, пулеметы станковые и ручные, автоматы, револьверы, кинжалы и прочее, и прочее, способное убивать. Все это было отчасти подожжено, отчасти испорчено выстрелами из автоматов, но остались и целые, валявшиеся на шоссе и возле шоссе.

Многое было нужно непосредственно для нас – скажем, обивка в автобусах и легковушках, две походные кухни, которые мы захватили даже с супами, увы, прокисшими. Кухни были еще лучше тех, какие мы с завистью усматривали в саперной бригаде полковника Петрова. Впоследствии они честно прошли с нами весь исторический путь до Берлина и обратно. Захватили мы еще кузницу, большое количество слесарного инструмента. Помню автобус, набитый медикаментами. Но немецкая тотальная мобилизация действовала вовсю, поэтому бинты были из бумаги, а лекарства с неизвестными нам названиями было приказано закопать. Всюду валялось много кусков мыла, но из глины, находили банки с медом, но из еловой смолы, словом, сплошные эрзацы. Однако пакетики с концентратами, вроде коричневого порошка «Jagersuppe», нам очень понравились. Еще было разбросано много игральных карт, хотя и не с такими мастями и фигурами, как у нас; бойцы их собирали охотно и в свободные минуты у костров, молодые и старые, садились играть в дураки и в очко, в последнее на гитлеровские деньги, также разбросанные повсюду. Если бы мы знали, как впоследствии они ценились в Польше и в Германии, мы бы их прятали. Всюду валялось много разных штабных документов, каких-то списков, приказов, карточек, возможно, иные из них представляли ценность для начальства или для будущих историков, но никто из нас не обращал внимания на эти бумажки. Видел я целую картотеку, на каждой карточке фамилия, имя и номер убитого немца, и кроки, где он похоронен, видимо, рассчитывали впоследствии перенести останки nach Vaterland. Было много разбросано книг, большею частью дешевых с веселыми и фривольными картинками и стишками, но дважды я находил и карманные издания «Mein Kampf». Попадался мне сборник карикатур, перепечатанный из газет и журналов Франции, Англии и США за время до 1941 года. Две богини «Франция» и «Англия» с поднятыми мечами сражаются против усатого немецкого бога, а в стороне на скале кондор, с лицом нашего «великого». Еще такая: за забором три нежных козленочка со страдающими мордочками – это Эстония, Латвия и Литва, а впереди волк с лицом «великого», с оскаленными зубами и с портфелем под мышкой, а на портфеле надпись: «Пакты о ненападении». Еще одна: во весь лист наш «великий» – рябой, низенький – прыгает в одних трусах, а крохотный рыцарь на коне на всем скаку вонзает ему копье в зад. На плаще рыцаря надпись: «Suomi», а внизу подпись: «Современные Давид и Голиаф». Разыскав эту книжечку, я запрятался в кусты, внимательно ее перелистал, а потом утопил в болоте. К сожалению, мое малое знание немецкого языка не позволило мне разобрать большую часть подписей под карикатурами, a «Mein Kampf» я совсем не мог прочесть и очень жалел, что у меня не было словаря.

Еще помню книжечку, предназначавшуюся для немецких солдат: «Краткая история России». Там, сколько я мог понять, на каждой странице доказывалось, что вся культура и могущество России пошло от немцев, а славяне были дикими и свирепыми. Норманны – Рюрик и его братья – установили государственную власть, а уж Петр Великий и шагу не мог ступить без немцев, а все революционеры были евреями, и Октябрьскую революцию совершили 12 евреев, 1 грузин и 1 русский, и сейчас в Москве сплошная еврейская власть, перечислялись имена, последним в списке стоявших у власти оказался бедный Илья Эренбург, который в течение 20 лет жизни все трясся, как бы его не посадили.