Текст книги "Записки беспогонника"

Автор книги: Сергей Голицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)

Немцы разбрасывали листовки, казалось бы, более красноречивого содержания, нежели раньше. Вот некоторые из них:

«История православной церкви». Там говорилось, что патриарх Тихон перед смертью назначил трех местоблюстителей-митрополитов – Петра, Иллариона и еще кого-то, при патриархии был поставлен Советской властью администратор – заместитель местоблюстителя Сергий. Три митрополита были посажены, отправлены в ссылку и там один за другим скончались, но перед смертью каждый из них назначил преемника из епископов. Этих преемников тоже сажали, но они, в свою очередь, успели назначить преемников, последний из них, чуть ли не пятнадцатый по счету, епископ Гдовский, когда его спросили на допросе, кто его преемник, ответил, что Христос. Таким образом, Сергий, официально стоящий во главе православной церкви – самозванец, да еще лгун, он на весь мир объявил, что церковь в Советской стране не преследуется, когда половина священников была посажена.

Еще листовка: «Судьба маршала Блюхера». После Хасана его – командующего ОКДВА – Особой краснознаменной Дальневосточной Армией – вызвали в Москву для доклада. Он поехал со своей свитой в отдельном вагоне, прицепленном к пассажирскому поезду. Встречать на Ярославском вокзале собрались командиры, был выстроен почетный караул. Когда открыли дверцу вагона, вагон оказался пустым.

Еще листовка: «Переходите к нам». Там подробно рассказывалось, как нужно симулировать различные болезни, что надо брать с собой для перехода к немцам.

Еще листовка: имитировался секретный приказ Политуправления, в котором предписывалось, что нужно беречь воинов евреев, снимать их с передовых частей и как способных снабженцев зачислять на службу тыла, чаще раздавать им награды вплоть до Героев Советского Союза. И подпись стояла под приказом: «Л. Мехлис».

Листовок разбрасывалось так много, что к ним привыкли. Какое они производили впечатление – не знаю. Их подбирали, читали, но как всегда в нашей стране, люди помалкивали. На каждой листовке стояло: «Прочел – передай другому». На самом деле их или бросали, или сворачивали из них козью ножку, или подтирались ими.

На второй или на третий день наступления мы поняли, что в спешке и в панике немцы не успели поставить мины и ничего не успели отравить, следовательно, бродить повсюду было вполне безопасно и очень интересно: ходишь, ищешь по кустам, словно грибы, и находишь – то восьмерку пик, то красивую банкноту с изображением Гете или Дюрера, я лично так набрел на банку рыбных консервов, а кто-то на бутылку вина.

Так мы подвигались по шоссе, сваливая с дамбы все то, что мешало движению. Подскочил ко мне один наш боец и, показывая на громадный немецкий автобус, сказал, что в нем полно тяжелораненых фрицев. Я подошел, открыл дверцу, увидел измученные, воспаленные лица, один из раненых расстегнул китель, и моим глазам представилась черная дыра на груди и розовая пена, выступающая при каждом выдохе. Я приказал командиру отделения сержанту Пяткину вынести всех раненых и положить их на обочине.

– Товарищ командир, я не выполню вашего распоряжения! – твердо отрубил тот.

Я весь закипел от негодования, что-то брякнул. Пяткин мне ответил, что у него немцы убили сына и сожгли дом. Я так и прикусил язык. Кто-то предложил опрокинуть автобус вместе со всеми ранеными. Иные из них успели кое-как выползти самостоятельно. А остальные… – «Раз-два – взяли!» – И автобус покатился с дамбы, а мы отправились ликвидировать следующее препятствие на дороге. В тот же вечер я попросил у Пяткина извинения за свою грубость.

Мы подошли к тому месту на шоссе, не доходя до Осиповичей, где наши перерезали путь отступающим в панике немцам. Тут их трупов оказалось множество, а если отойти чуть подальше от шоссе, можно было наткнуться и на убитого нашего, которого не успела закопать специальная команда. Немцев мы не хоронили, а наших хоронили. Как сейчас помню иных из них. Вот молодой капитан, на его выцветшей гимнастерке след от ордена Красной Звезды, сапоги сняты, лицо потемнело, во рту, в глазах черви, от него идет смрадный запах. Пересиливая брезгливость, лезу к нему в один, в другой карманы гимнастерки, в карманы брюк, чувствую рукой мокрое и дряблое бедро, но не нахожу ничего. Значит, однополчане взяли обувь, документы, но в пылу боя похоронить не успели. Закапывая на глубину метра, из двух палочек сбиваем крест, своей недавно раздобытой самопиской я пишу на затеске: «Неизвестный капитан».

Еще мертвец – старшина – огромный, раздутый, с выпученными глазами, в карманах опять пусто, а рядом вещмешок с каким-то тряпьем и фотокарточка – мужчина в пиджаке, с галстуком и женщина с маленьким мальчиком на коленях, сзади девочка в школьной форме. На всех лицах любовь, счастье. Я сравниваю лицо мужчины с лицом мертвого старшины. Это он…

Еще мертвец: девушка с санитарной сумкой, в гимнастерке, в юбочке, в туфельках, и крохотная дырочка на виске со струйкой запекшейся крови. Кто-то предлагает снять юбку и туфли, ведь наши девчата одеты очень плохо. Я энергично протестую. В карманах находят только зеркальце, на обороте процарапано – «Маруся». Опускаем труп в могилу. Кто-то держит за плечи, я держу под коленями. Потом на кресте пишу – «Неизвестная Маруся».

Еще мертвец: с винтовкой в руках молодой парень, вокруг несколько трупов немцев. В карманах гимнастерки парня нашли письмо от девушки с обращением «дорогой Коля» и подписью «Валя» и записную книжку с адресами. Письмо это я потом несколько раз читал вслух, наши девчата подходили ко мне и просили повторить чтение. Какая-то Валя писала Коле, что она перед ним виновата, что она любит только его, вспоминала, как они вместе слушали «Кармен», и давала слово после войны быть его женой. Из письма было понятно, что оба влюбленных москвичи, а в записной книжке я нашел один более или менее подходящий адрес: единственная буква «В» – Серебряный переулок, дом № такой-то, квартира такая-то». – По этому адресу я и послал письмо с просьбой мне ответить. Я писал, что Коля умер героем, а письмо девушки нашел на его груди. Но ответа я не получил и, увы, не оставил у себя адреса. А ведь это тема для рассказа.

Я никогда не был охотником и ни одной дичи не убил в своей жизни, но в течение последних 9 месяцев войны мне пришлось участвовать, и притом весьма деятельно, в трех небывалых охотах. И первая охота случилась в те дни Бобруйского котла.

Бросая технику, немцы, если успевали, ее уничтожали. Бросая лошадей, они их пристреливали. И конских трупов было навалено на шоссе множество. Их мы тоже спихивали с дамбы, но, видимо, немецкие солдаты не всегда успевали выполнить приказ своего командования, а может быть, у иных сохранилось чувство жалости к благороднейшим из животных. Словом, в лесах и болотах прятались обезумевшие от страха после боя кони. Пылаев снял мой взвод с расчистки шоссе и потихоньку от начальства послал нас охотиться за лошадьми.

Воспоминания о том, как мы мучились без коней на строительстве Днепровского рубежа, были слишком свежи в нашей памяти. И потому с совершенно неистовым азартом мы принялись выполнять поручение командира роты.

Ловить напуганных коней оказалось не так-то легко, но нас было много, через час уже три лошади были пойманы, потом еще сколько-то обнаружены запряженными попарно в фуры. Словом, к вечеру весь наш взвод прибыл в расположение роты или сидя на пароконных подводах, или верхом. Я лично гарцевал в седле на самой смирной темно-бурой кобылке, а рядом бежал жеребеночек. Кажется, именно тогда мы привезли две походные кухни, кузницу, подводы с упряжью, коляску, десятеричные весы и многое другое для роты и для себя. Но самым ценным нашим трофеем была корова. Пылаев пришел в восторг и приказал нам во что бы то ни стало раздобыть еще две, обещая, если мы раздобудем четвертую корову, то предоставит ее в полное распоряжение нашего взвода.

На следующий день мы поймали еще сколько-то лошадей, одну увидели тонущую в болоте по шею и спасли ее, вытащив за голову и за хвост. Поймали мы и трех коров. Последняя из них, то есть четвертая по счету, большая серая и комолая, честно прошла с нашим взводом пешком до Берлина, и лишь после войны уже в Варшаве ее у нас отобрали. Она ежедневно давала нам молоко, я пил, пили помкомвзвода Харламов со своей ППЖ Марией, она и была дояркой, пили командиры отделения и по моему указанию наиболее слабосильные бойцы.

Возбужденные охотой на коней и поисками трофеев, мы возвращались в расположение роты поздно, валились где-нибудь под кустом, а утром не шли, а ехали на пароконных подводах за новой добычей. Остальные взводы, продолжавшие расчищать шоссе, ляскали зубами от зависти. Лично Пылаеву мы привезли пролетку и привели пару отборных коней, он пересел со своей белохвостой Ласточки и далее следовал на запад уже не в седле, а развалясь на мягком сиденье. Ему было жалко видеть Ласточку впряженной в телегу, и он приказал ее обменять с какой-то войсковой частью на другую лошадь. Ледуховский выбрал высокого серого коня и катался на нем дня три, видно, набил задницу и пересел к Пылаеву в пролетку. По этой же причине и я покинул седло и пересел на пароконную подводу к Харламову и его Марии. Харламов выбрал пару коней примечательных. Он вместе с Самородовым обнаружил их припрятанными у одного старика в хлеву и по законам военного времени просто взяли их под уздцы и привели ко мне. Вороного мы назвали Коршуном, темно-гнедого – Соловьем, возчиком себе взяли гордость нашего взвода, дважды орденоносца, из-за ранения переведенного в нашу часть усатого бойца Недюжина.

И покатили мы на запад, время от времени доставая еще коней, трофеи для роты, трофеи для себя. Я лично нашел в кустах планшетку, о которой давно мечтал. Она до сих пор у меня бережется. Еще я взял себе колоду карт, хрустальную чарку и несколько тюбиков зубной пасты.

Один из наших бойцов где-то раздобыл штуку английского дымчато-голубого сукна. Пылаев узнал о трофее и отобрал. Но такой произвол не пошел ему впрок. Сшитую из этого сукна шинель через неделю он прожег, греясь у костра.

В газетах были опубликованы результаты нашей победы. Кроме Бобруйского котла, наши устроили немцам котел в Борисове и еще где-то, также в Белоруссии. Были опубликованы цифры – сколько немцев взято в плен, сколько убито, сколько уничтожено танков, пушек, минометов, сколько захвачено лошадей и прочее, и прочее.

На каждом подбитом немецком танке и на каждой пушке мелом писали «учтено», т. е. их количество в победной реляции было проставлено правильно. Куда, в какую цифру – убитых или взятых в плен попали пленные, а впоследствии расстрелянные немцы, не знаю. А вот количество захваченных лошадей – 30 000 было явно преуменьшено. Пусть будущие историки это учтут. Когда в нашу роту пришла бумажка – указать, сколько мы поймали лошадей, Пылаев приказал написать 19, хотя на тот день их было 38, а то, еще чего доброго, отберут. Правда, овсяный паек нам давали на 19, но вокруг везде столько можно было раздобыть и не только овса, но и гороху, пшеницы, хлеба, такая всюду буйная росла трава, что особенно заботиться о пропитании коней не требовалось.

В течение ближайшего месяца количество лошадей у нас в роте увеличилось до 50–60, мы иногда их меняли, плохих просто бросали. Позднее, уже в Польше, такса установилась такая: одна лошадь на один литр самогону. Все воинские части добывали лошадей, но в сводках все, не сговариваясь, количество их уменьшали вдвое.

И люди наши приоделись. Сапоги или ботинки все раздобыли сами, наконец пришло обмундирование и для девчат – гимнастерки и юбки. Лапти была заброшены навсегда.

Словом, мы преобразились в настоящую, хорошо оснащенную саперную часть и все сели на подводы. Утомительные пешие переходы прекратились.

Дальше, дальше на запад. Специально отмечу четкую организацию тыла. В теории считалось, что одним натиском, без передышки больше двухсот километров пройти невозможно, нужно подтягивать неизбежно отстающие тылы.

А служба тыла это нечто грандиозное: у каждой дивизии или у каждого полка были свои пекарни, прачечные, почтовые отделения, типографии, разные многолюдные финансовые, снабженческие, портновские, сапожные, медицинские, похоронные, юридические и прочее, и прочее, совершенно необходимые команды или службы, да плюс еще политотделы и Особые отделы, которые имелись в каждом батальоне; а вот их численный состав мог бы быть без всякого ущерба уменьшен раз в пять.

С Бобруйского котла все эти службы тыла – так называемого второго эшелона – пересели на подводы и ехали так же, как и мы, отставая от передовой не более чем на сутки. В нашей роте был, например, НЗ сухарей, но мы ни разу не открывали его, а ежедневно получали свежеиспеченный хлеб.

В некоторых службах преобладали девчата, отдельные немногие мужчины – старшины и сержанты чувствовали там себя, как султаны в своих гаремах.

Еще были штабы, которые переезжали не на подводах, а на легковых, главным образом трофейных машинах. Там тоже было много девчат, многие из которых становились ППЖ разного высшего и старшего комсостава. И эти молодые ППЖ, получившие звания сержантов и старшин, были великим злом последнего года войны, они интриговали, ссорились, ссорили между собой своих пожилых мужей, у которых где-то далеко в тылу жили законные, но тоже пожилые жены. После войны появилась целая серия анекдотов про глупых, чванливых и богатых генеральш.

Через неделю после начала наступления Пылаев позвал нас – командиров взводов, старшину и парторга. Он нам объявил, что начальник инженерных войск полковник Дугарев лично ему приказал подать наградные листы на лучших бойцов и командиров. На долю нашей роты приходилось 7 орденов Красной Звезды и 20 медалей «За боевые заслуги». Улыбаясь, Пылаев добавил, что сам составит характеристики на нас – четырех командиров взводов, на старшину и на парторга для награждения нас орденами Красной Звезды, а сам он получит орден Отечественной войны 2-й степени.

Ликуя, мы отправились писать эти характеристики. Я выбрал из своего взвода: Самородова, Харламова, Монакова, Могильного.

Впоследствии, по вине Пылаева, из этих наградных листов получился конфуз. Он разболтал о них в штабе ВСО, а там возмутились: «Как, какие-то беспогонные командиры взводов да рядовые солдаты представлены к наградам! Мы – офицеры, нас первыми должны наградить». – Составили новые наградные листы. А в штабе УВПС возмутились еще больше: «Нас должны первыми наградить!» – Кончилось тем, что один Пылаев получил «Звезду», а мы – командиры взводов – по медали «За боевые заслуги». Но я и этим остался очень доволен, до того у меня была лишь одна медаль – «За оборону Москвы».

Нам было поручено строить мосты. Наша рота шла по определенному маршруту следом за определенным полком или дивизией. Маршрут этот пересекал речки и ручьи. Впереди роты, километра на два, ехала наша «инженерная разведка» – инженер-фортификатор лейтенант Ледуховский с двумя-тремя связными. А мы ехали следом за ними и гадали: успеют ли немцы при отступлении взорвать очередной мост или не успеют? Не успели – хорошо! Мы осматривали его, прикидывали больше на глазок – выдержит ли он наши 60-тонные танки KB, и если мост казался слабым, крепили его дополнительными бревнами, а то ставили стрелки, предлагая танкам сворачивать и преодолевать ручей вброд, а сами ехали дальше.

На 30 подводах с двумя кухнями, с кузницей, с капитанской коляской, с самогонным аппаратом, смонтированным на подводе, с коровами, число коих порой доходило до десяти, наша рота растягивалась чуть ли не на полкилометра и представляла собой не очень боевое зрелище. Ведь большинство солдат были пожилые, да еще девчата. И хоть все приоделись и обулись, однако выглядели пестро и разнообразно.

Однажды какой-то генерал, перегоняя нас на «виллисе», остановил машину возле коляски Пылаева и начал материться, сравнивая нашу роту с кочующими цыганами.

Если немцы успевали мост взорвать, мы должны были строить другой, временный, но не на том же месте, а на сколько-то метров ниже или выше по течению, притом мост низкий, всего на полметра – на метр над уровнем воды. Требовались два условия: максимальная быстрота постройки и прочность из расчета нагрузки до 60 тонн.

Мы были саперами армейскими – 48-й армии. Назначение выстроенного нами моста являлось – в максимально короткие сроки пропустить всю армейскую артиллерию, все танки и автомашины. Позднее являлись саперы фронтовые и строили постоянный мост на месте взорванного, мост высокий, добротный и красивый.

Но ни наши офицеры, ни бойцы никогда мостов не строили и не умели забивать свай. И не все офицеры и командиры умели читать чертежи, но, естественно, никто из них не желал сознаться в своем невежестве.

Первые дни мы благополучно подвигались вперед, немцы мостов не взрывали, а драпали быстро. Мы собирали трофеи, ловили лошадей и ехали, делая по 20–25 километров в день. Лейтенант Ледуховский был трусоват, проводя инженерную разведку, он был обязан следовать непосредственно за передовыми частями, а на самом деле нарочно отставал от них и в конце концов, имея на руках великолепную карту-километровку, то есть в одном сантиметре один километр (1:100 000), ухитрился сбиться в сторону и завел нас в густой лес.

Дорога едва заметно проглядывалась и все заворачивала. Пылаев послал меня вперед спросить едущего в авангарде Ледуховского – туда ли мы едем? Я догнал Вячеслава Алексеевича, взял у него карту и сразу убедился, что не туда. Но Ледуховский начал на меня кричать, чтобы я не мешался. Он был чрезмерно самолюбив и никогда не признавался в своих ошибках.

Солнце клонилось к закату. Мы набрели на брошенную избушку лесника и собрались ночевать.

Вдруг показались… С перепугу мы решили, что немцы. На поляну вышли человек сто вооруженных. Иные из них были действительно одеты в немецкую форму, а большинство кто как сумел – в наши гимнастерки, в гражданские рубахи и пиджаки, все в сапогах, наших и немецких.

Оказывается, партизаны. Три года они прятались по лесам и болотам, а теперь, в дни наступления, вышли к своим, и командование на первых порах не стало их расформировывать, а так как они хорошо знали местность, поручило им прочесывать леса, вылавливая пробирающихся небольшими группами немцев и власовцев. Заметив колесные следы, они пошли за нами и нагнали нас.

Помню одного молодого партизана. Он спрашивал – нет ли среди нас москвичей. Сам москвич, студент и радист, он был сброшен в первую военную зиму на парашюте со своей рацией. Меня с ним свели. Ночуя эту ночь вместе, он расспрашивал меня о Москве, где у него остались родители, о бомбежках Москвы, о тыловом пайке и напоследок угостил меня из своей фляги самогоном. Вряд ли я многое мог ему рассказать, но зато он рассказывал очень интересно о трудной жизни и быте в лесу, о трех страшных карательных экспедициях немцев.

Партизаны нам показали тропу, как нам выйти на главную дорогу. Оказалось, мы сделали километров 20 крюку. Еле выбрались из болот. И тут выяснилось, что надо было строить мост, правда маленький, а мы пропали и вместо нас его выстроила 1-я рота.

Двинулись дальше догонять всю армию, успевшую уйти далеко на запад. Двигались весь день и всю ночь, наконец догнали, и как раз на речке, где немцы успели мост взорвать.

Пехота пошла дальше, а танки и пушки были направлены в обход через другой мост, который 1-я рота успела выстроить, а грузовые машины в обход по бездорожью не смогли пробраться и встали, попрятавшись от возможных налетов немецкой авиации по ближайшим лесам.

Таким образом, нам прямо с ходу предстояло выстроить наш первый мост в елико кратчайшие сроки. Ведь задерживались грузы целой дивизии. А свай-то забивать мы не умели.

Решили строить мост на ряжах. Ряж – это вроде сруба от маленькой избушки, который опускают на дно реки и набивают его камнями и песком, а уж на него кладут прогоны будущего моста. По военно-инженерной науке ряжевые мосты рекомендуются лишь при твердом каменном грунте, когда сваи забить невозможно, но такие мосты более трудоемки, и ряжи стесняют русло.

И все же мы решили строить мост ряжевый. Все понимали неумолимую ответственность и срочность работы. Начали натощак, не накормив людей. Два взвода поехали в лес заготовлять стройматериал. Мне поручили измерить ширину и глубину реки. Поручение, казалось бы, пустяковое, но весьма ответственное, ведь пока неизвестна ширина реки, невозможно заготовлять прогоны, а пока неизвестна глубина, нельзя знать, во сколько венцов рубить ряж.

Единственная рулетка в нашей роте была тесмяная и принадлежала она мне чуть ли не с начала войны, но первые два ее метра давно оторвались, а остальные цифры, хотя и неоднократно подновлявшиеся химическим карандашом, так выцвели, что только я один мог их едва-едва различить. На сборе трофеев Бобруйского котла было специально приказано – найти рулетку, другие части находили из нержавеющей стали, прецизионной точности немецкие рулетки с автоматическим выбрасывателем, но нам такое богатство не попадалось.

Ледуховский и Пылаев вопили: «Скорее, скорее!» – Самородов и еще кто-то поспешно разделись, деревянным метром сразу измерили глубину, в середине оказалось 1 м 20 см. А с измерением ширины реки дело обстояло сложнее. Стоя на берегу и держа конец искалеченной рулетки, я передал всю тесьму стоящему по пояс в воде Самородову, затем тот передал конец другому бойцу, переправившемуся на ту сторону.

Конечно, мне следовало бы самому раздеться и самому фиксировать все расстояния по обрывкам рулетки. Но я всю жизнь остро ненавидел воду и вообще купание, считая эту жидкость холодной и мокрой. И потому предпочитал командовать с берега, а рулетка намокла и цифры, написанные химическим карандашом, смылись.

– Скорее, скорее! – вопили лейтенант и капитан.

– 11 метров 60 сантиметров, – ответил я, сложив в уме три цифры, которые мне продиктовал Самородов.

Тотчас же была дана команда: отпиливать прогоны по 6 метров длиной.

Вспоминая теперь прошлое почти 30-летней давности, я, как сейчас, слышу мелодичный звон множества топоров. Люди работали без завтрака, но никто не ворчал, все старались, не поднимая голов. Все понимали – как нужен мост, наш мост. И музыка рубки звенела, словно симфония. Будь я хоть мало-мальски музыкален, я бы если не написал, то хотя бы напел композитору ту, ни с чем не сравнимую, поднимающую настроение, зовущую к победе, разудалую мелодию. Плотники рубили и тесали ряж, в отличие от сруба избушки не квадратный, а прямоугольный, из толстых бревен тесали прогоны, из жердей тесали настил. Подводы одна за другой подъезжали из леса, другие подвозили камни для ряжа, один взвод копал и подготовлял на обоих берегах подходы к будущему мосту, богатырь-кузнец Синица на походной кузнице весело ковал скобы и костыли. А в стороне стояли обе наши походные кухни, играя на солнце медными котлами, и пар поднимался из-под обеих крышек.

Но Пылаев не давал команду на завтрак. Все знали, что ввиду исключительного случая зарезана свинья, которую мы накануне случайно поймали в лесу, знали, что завтрак предстоит мировой, но все знали, что оторваться на завтрак не просто невозможно, а даже преступно. Никакие агитирующие лозунги восхваления «великого вождя» не требовались; искренний энтузиазм простых людей и без того горел; все понимали, что они вносят свою лепту в предстоящую победу.

Наконец ряж был готов, венцы скреплены между собой скобами, предстояло опустить сруб в воду, установить на середине реки, набросать внутрь камней и насыпать песок. Разделись и полезли в воду сразу пятеро молодцов из отделения Монакова, моего взвода. Они дотянули сруб до середины реки, начали его ставить вертикально, кидать внутрь первые, самые тяжелые, камни. Но течение было быстрое, и сруб, повинуясь законам физики, тонуть не хотел, вырывался, а камни, наоборот, тонули.

Пожилые бойцы не хотели раздеваться. Кое-как я загнал в воду еще троих, а проклятый сруб все вырывался, не хотел становиться.

Тут подъехал верхом на коне майор Харламов, сразу спросил – почему мост не на сваях? Пылаев и Ледуховский, глазом не сморгнув, ответили, что предварительное геологическое обследование показало: раз дно реки каменное, значит, забивать сваи невозможно. Разумеется, никакого геологического обследования не производилось, но ведь нельзя же было признаться, что мы не умеем забивать сваи.

А между тем сруб никак не устанавливался, уже уйму камней утопили мимо сруба. Офицеры ругали меня: дескать, твои бойцы м…и. Я вспомнил, что в решительную минуту атаки командир должен быть впереди, должен показывать пример. Презрев свою ненависть к воде, я моментально разделся и бросился в реку. И правда, через минуту ряж встал, начали быстро набивать его камнями. Я вылез. Майор Харламов мне поощрительно кивнул.

Но не прошло и десяти минут, как все три офицера набросились на меня с матерной руганью.

Бойцы стали укладывать прогоны от нашего берега до ряжа и от ряжа до противоположного берега, и тут выяснилось, что прогоны коротки. Ледуховский, карабкаясь по ним, сам измерил ширину реки новой рулеткой, которую привез майор Харламов. И тут все узнали, что я ошибся на целых 1 м 60 см.

– Задрипанный топограф! – крикнул майор.

Вообще оправданий у меня не было никаких. Я был кругом виноват. На мое счастье у противоположного берега оказалось мелко, и там поперек будущего моста положили толстое бревно и уже на него стали класть концы прогонов, а роковой последний отрезок моста просто завалили камнями и песком.

Такова была моя самая страшная ошибка во всей моей долголетней топографической практике.

Через два часа мост был готов. Сидевшие вблизи телефонисты и радисты передали команды своим частям. И вскоре через мост потянулись одна за другой нескончаемой вереницей грузовые машины, все туда, на неведомый запад.

Мы смотрели, как двигаются машины, а сами уплетали давно ожидаемый великолепный завтрак, изготовленный столь искусной поварихой, какой являлась Ольга Семеновна.

Кажется, на следующий день Пылаев, Ледуховский и мы четверо командиров взводов – Тимошков, Толстов, Эйранов и я – отправились километров за десять в расположение нашей 3-й роты, где майор Харламов собирал техническое совещание.

Он ругал комсостав всех трех рот, да еще отдельно иных из нас, мне попало за злосчастную ошибку, кроме того, он обрушился на нашу роту за «сваебоязнь» и категорически приказал нам все следующие мосты строить только на сваях.

После совещания был обед, и старшина осрамился, подав нам какое-то подгорелое блюдо, за что его жестоко изругал своим шаляпинским басом командир 3-й роты старший лейтенант Терехов. Никакого алкоголя не было, и мы, разочарованные, разъехались – разве так угощают гостей?

Немцы продолжали удирать, однако не столь панически, и на своем пути успевали взрывать все мосты подряд. Второй мост нам предстояло строить чуть ли не на следующий день, к тому же на сравнительно широкой реке.

Никто не думал о том, что еще накануне тут стоял высокий мост, разбросанные обугленные бревна которого еще дымились, а мы должны строить рядом другой. Задача предстояла неимоверно срочная и важная, ведь пехота на ту сторону реки перебралась, а танки, артиллерия и автомашины встали. И от нашей роты, от нас – командиров и бойцов одной только нашей роты – зависело, насколько успешно пойдет дальнейшее наступление целой дивизии.

В военно-инженерном наставлении было написано ужасающе непонятно, как строить мосты на сваях. Но то ли кто-то из наших бойцов когда-то строил такие мосты, то ли подсказал простой здравый смысл, но мы строить начали.

Лейтенант Ледуховский, гордо отстранив меня, сам измерил ширину реки новой рулеткой, которую ему, а не мне, подарил майор Харламов. Для этого Ледуховский загнал бойца в воду, подал ему конец рулетки, а сам, перебежав на ту сторону по взорванному немцами мосту, определил ширину реки по другому концу рулетки.

Для скорости разрешалось разбирать сараи и в крайнем случае дома. Но домов мы никогда не трогали. А тут как раз оказалась вблизи деревня, в которую только возвращались из лесов жители. Не обращая внимания на протестующие крики, мы разобрали несколько сараев, да еще наши подводы потянулись за бревнами в ближайший лес.

И опять зазвенела победная симфония многих топоров.

Концы свай полагалось затесывать на три грани. Для их забивки заготовили две бабы из толстых обрубков с четырьмя ручками и два «самолета». Самолет больше всего похож на крышку от деревенского сортира. Это дощатый помост с круглым отверстием соответствующего диаметра; к двум сторонам помоста прибиваются концы двух параллельно идущих длинных слег. И самолет готов.

Через отверстие продевается вертикально поставленная в воду свая, возле макушки которой временно врезают две планки, это чтобы самолет не оседал. На помост забирается четверка молодцов, они начинают бить бабой по макушке сваи: «Раз-два – взяли!» Свая забивается в грунт или на третью часть длины, или до «отказа». В каждом ряду забивают 5–8 свай, в зависимости от их диаметра и ширины будущего моста. Если мост высок, сваи крепят дополнительными укосинами. Забив один ряд свай, переходят на следующий. А самые опытные плотники равняют их макушки, долотами выбивают шипы и насаживают на каждый ряд поперечные насадки. А наверх насадок вдоль моста укладываются прогоны, на которые крепится поперечный настил из подтоварника или жердей. Потом по краям настила устанавливаются колесоотбойные брусья и перила. Одновременно возводятся насыпи на подходах к мосту.

Словом, работы всем хватало. К стуку топоров присоединялись крики забивающих сваи, короткие команды командиров. Мата не было. Все понимали важность работы и так дружно старались, что ни о каком понукании и речи не могло быть.

Пылаев, скинув свой щегольской кремового цвета китель, тоже было залез на помост забивать сваю. Но он был толст, и сердце у него пошаливало, и он, весь раскрасневшийся, довольно быстро слез на землю.

Подъехал майор Харламов и встал в стороне. Я видел, как раза три подъезжали «виллисы» с офицерами, разговаривали с Харламовым и Пылаевым, вновь уезжали, связисты с разных мест подтягивали телефонные провода.

Наконец, когда мост заканчивался, Пылаев встал на его середине и громко сказал:

– Я обещал командованию, что мост будет готов через час.

В ответ раздался еще более звонкий стук топоров.

Через час, когда плотники кончали долбить дыры в колесоотбойных брусьях для установки перил, показались танки. Они медленно, грозно лязгая гусеницами, спускались с горы один за другим с открытыми люками, бойцы сидели на танках, выглядывали из люков. Танки остановились…