Текст книги "Записки беспогонника"

Автор книги: Сергей Голицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 42 страниц)

Михальскому приказали молчать. Ведь за это дело попало бы парторгу ВСО Проскурникову – мужу нашей медсестры Чумы, а он вместе с женой тоже демобилизовывался, и попало бы нашему замполиту майору Сопронюку.

Ястребу наскоро оформили демобилизационные документы и сказали: «Катись ко всем чертям!» Вот почему Самородов вернулся ко мне во взвод. Остается только неизвестным – каким образом Ястреб доставил к себе на родину трофейный ковер.

Разомлевший от бимбера Пылаев смеялся и над нашими партийными руководителями, и над уполномоченным Особого отдела старшим лейтенантом Черновым, который всюду рыскал, разыскивая шпионов и диверсантов, а в данном случае прошляпил.

В эти же дни ко мне явилась группа девушек из расформированного 4-го взвода, так как Пугачев категорически отказался принять их к себе во взвод.

Дня через два меня вызвали в комендатуру. Солдат, приехавший за мной, сказал, что комендант капитан – забыл его фамилию – очень на меня сердит.

Вообще-то с этим капитаном у меня были хотя и строго официальные, но хорошие отношения. Тогда в Варшаве существовало несколько комендатур в разных ее районах. Раза три я посылал туда плотников что-то оборудовать, один раз капитан мне помог достать доски, раза два он вызывал меня, когда мои бойцы и девчата шатались без дела по улицам Варшавы. В тот раз я шел ни жив ни мертв, опасаясь, что дознались о наших ночных похождениях за тележными колесами.

Оказывается, нет. Но произошло не менее ужасное: одна из моих девушек заразила триппером солдата комендатуры. Капитан на меня орал, грозил всякими карами. Кончилось тем, что с двумя его солдатами я вернулся к себе на Flory, 7, вызвал всех наших девушек во двор, построил их, и оба солдата, не сговариваясь, показали на Марусю из 4-го взвода.

Я приказал ее арестовать и посадить в каталажку. Был у меня такой тесный чуланчик, но почти всегда свободный.

После ужина я велел привести Марусю на допрос. О ней я и раньше слышал, что она была, как говорится, «слаба на передок», и мне предстояло дознаться, кто же в нашей роте пользовался ее слабостью.

Отправив конвойных, я положил перед собой на стол бумагу и карандаш и вперил в Марусю испытующий взгляд.

А была она прехорошенькой 18-летней девушкой с Полтавщины, тоненькой, нежной, точеной, вроде Офелии или Корделии.

– Признайся, кому ты в роте за последние две недели давала? – спросил я ее.

Она без всякого стеснения и колебания назвала человек шесть.

Я записал. Первым в списке стоял новоиспеченный парторг Михальский, далее шли: бухгалтер, кладовщик, сводник, два сапожника, словом, ротные придурки.

– Как тебе не стыдно! – воскликнул я.

– Так они же меня просят, – оправдывалась Маруся, глядя на меня своими черными, как вишни, невинными украинскими очами.

Я поступил с ней, не на йоту не отступая от инструкции по борьбе с венерическими болезнями. Ночь она просидела в каталажке. На следующее утро под конвоем двух особо доверенных девушек я отправил ее в роту с рапортом на имя капитана, с официальным письмом нашей медсестре Чуме и с приложением черного списка.

Как известно, триппер у мужчин распознается легко, так сказать визуально, а у женщин лишь путем анализа. Чуме через два дня предстояло демобилизоваться, но она начала действовать также по инструкции, притом со свойственной ей неугомонностью. Мне потом рассказывали, как она ворвалась в штаб роты и потребовала, чтобы все штабные работники расстегнули свои ширинки и показали ей то, что ее интересовало. Все исполнили ее приказ покорно. Не обнаружив ни у кого никаких внешних признаков болезни, Чума бросилась ловить парторга. Тот был глубоко возмущен и сказал, что подчиняться ей не будет. А тут Маруся подтвердила, что давала ему много раз. Не знаю, добилась ли Чума, чтобы парторг перед нею унизился, или нет. Марусю отправили в спецгоспиталь. А Михальский на следующий день помчался ко мне.

Когда был он помкомвзвода, притом не моего, а Виктора Эйранова, я мало обращал на него внимания, а теперь он стал для меня вроде начальства. Он начал мне говорить весьма заносчиво о подрыве его авторитета, о важности политработы, о несгибаемых большевиках, о великом Сталине. А я ему показал инструкцию, по которой действовал. Кончилось тем, что я не пожалел пол-литра бимберу, мы хорошо пообедали вдвоем и полностью помирились. Я всегда щадил своих лошадок, но в тот раз отправил полусонного парторга на подводе в Прагу. С того дня мы сделались друзьями. У меня хранится наша общая с ним фотокарточка.

Дня через два неожиданно ко мне явилась Маруся и с торжеством подала бумажку – официальную справку из госпиталя, что у нее никаких венерических болезней не обнаружено. С этой справкой я отправился к коменданту, и тот имел мужество признаться, что чересчур со мной погорячился. Так, в его глазах не только Маруся, но и другие девушки моего взвода были реабилитированы. На прощанье комендант сердечно пожал мне руку. А солдата его взвода заразила полька, и тот не хотел в этом признаться.

Так Маруся осталась в моем взводе. Я следил за ее поведением и ни разу не поймал ее. При встрече со мной она молча опускала свои невинные черные очи и легкими шагами проскальзывала мимо меня.

Настал день отправки наших бойцов старших возрастов. Много среди них было у меня друзей, с которыми я прошел рука об руку еще с Горьковского рубежа. Разлучаться мне с ними было очень тяжело, тем более что сам-то я оставался в роте. Пришла бумага за подписями Пылаева и Михальского с приказом прибыть всему взводу на торжественные проводы, оставив на Flory, 7 лишь охрану.

Я отправил взвод под командой Литвиненко. Остался сам вместе с молодоженами Сашей Кузнецовым и Ольгой Бугаевой.

Оставив Сашу у ворот с винтовкой и Ольгой сторожить и целоваться, я пошел к себе. Наверное, это был мой самый грустный день за все время солдатчины. Жену в Москву не пускают, мать и сестры в Москве голодают, будущий мой роман меня не удовлетворяет, и я сжег целую главу. Вдобавок на сердце у меня кошки скребут из-за наших ночных грабежей. И по душам не с кем теперь было поговорить. Капитан Финогенов был далеко. Еще мог бы я кое в чем излить свою горечь столь же одинокому и тоскующему по своей жене Пугачеву. Но мы с ним почти не виделись. Со строительством памятника в Праге у него многое не ладилось, он изнервничался до последней степени.

Залпом выпив два стакана бимберу и кое-как закусив, я завалился спать.

Взвод пришел ночью, когда я спал. Утром Литвиненко рассказывал, что выдавали спирту, девушки рассказывали, как они лихо плясали с Пылаевым и с самим Сопронюком. Я всех послал на работу.

А впрочем, нашелся у меня на безрыбье, правда, не друг, а приятель. Как-то на строительной площадке подошел ко мне польский офицер в чине, соответствующем нашему старшему лейтенанту. На чисто русском языке он сказал, что давно уже следит за мной, как я вожу взвод на работу, как энергично распоряжаюсь, и хочет со мной познакомиться. Его фамилия Новиков, он русский, инженер, какому-то начальству вздумалось превратить его в инженера того польского батальона, который строит тут же на Уездовской Аллее здание Советского посольства. И еще он сказал, что в Москве его ждет невеста, о которой он очень тоскует, а сейчас среди поляков чувствует себя одиноким. Тогда много наших офицеров служило в польских частях.

Я его позвал к себе в гости. За чарочкой он продолжал жаловаться на судьбу, щелкал по эмблеме – орлу на фуражке, с презрением называл его курицей. С тех пор он время от времени ко мне приходил по вечерам. А года через полтора я гулял на его свадьбе.

Возможно, мой читатель XXI века начнет меня подозревать: наверное, автор кое-что скрывает. Вон сколько в его подчинении было девушек, неужели ни к одной не склонилось его сердце?

Ледуховский, видимо, страдал половым бессилием, Пугачев был явный женоненавистник. А я очень много думал и беспокоился о своей семье, много думал о своей, так, даже 30 лет спустя, и неосуществленной эпопее о войне и слишком уставал на чересчур напряженной, хотя постоянной и бесполезной работе. Ну, по-видимому, можно добавить и то, что я придерживался определенных принципов, которые побеждали мои плотские желания.

А теперь придется признаться: появилась девушка, которая мне очень нравилась. Вот эта самая, упомянутая на предыдущей странице, Ольга Бугаева – поэтичная, черноглазая, веселая, толковая. Она попала в немецкое рабство с десятилетним образованием. А в Варшаве я сделал ее своей секретаршей. Ведь у меня велось делопроизводство по всем правилам: надо было переписывать и подшивать разные бумажки, хранить копии накладных на полученные продукты, составлять сводки. Ольга быстро сообразила, как подгонять выполнение норм к упомянутой мной выше «единичке», как составлять наряды и т. д.

Словом, постоянно мы с ней оставались вдвоем, но занимались не только канцелярщиной. Она рассказывала, что у нее есть мать в Витебске, с которой деятельно переписывалась, а отца никогда у нее не было, и потому, при закрытых дверях, она называла меня «папкой». А я, втихомолку любуясь ею, потому что была она прехорошенькая, смотрел сквозь пальцы на ее трогательный роман с веселым и бойким пареньком из бывших военнопленных Сашей Кузнецовым. Устроил я им свадьбу, которая совпала с днем рождения Ольги. Просто поздно вечером за хорошим ужином мы втроем распили пол-литра бимберу, а потом я ей передал подарок, который не велел при мне разворачивать. Может быть, теперешнему читателю подарок этот покажется отвратительным, но в те времена молодоженам он был просто необходимым. Я ей подарил 6 штук презервативов, которые купил в польской аптеке.

Вообще, я тщательно следил за нравственностью во взводе. Но делал и исключения. В соседней комнате спали Литвиненко, Самородов и Монаков со своими ППЖ. Каждый вечер после отбоя я обходил с фонариком спальни девушек и ясно видел на Ольгином ложе фигуру, закутанную с головой в одеяло, но делал вид, что не замечаю.

Когда позднее всем девушкам предложили – хотите оставайтесь в роте, хотите уезжайте на родину, Ольга уехала к матери в Витебск, а Саша остался. Она обещала мне писать, ну, естественно, и Саше должна была писать.

И как отрезало! Ни он, ни я не получили от нее ни одного письма. Он очень страдал и беспокоился, я шептался с ним несколько раз, утешал его. Потом Сашу, как квалифицированного слесаря, перевели в автобазу УВПСа, и я потерял его из виду.

Года два спустя, когда я уже работал в блаженной памяти Текстильпроекте, один мой сослуживец уезжал в Витебск. Я просил его через адресное бюро разыскать там Ольгу. Он справлялся, ему ответили, что таковая не проживает. Что могло с ней случиться? Неужели…

Старшие возрасты были демобилизованы, поползли слухи, что будут демобилизовать следующие сколько-то возрастов. Я писал рапорты на имя майоров Сопронюка и Елисеева, говорил с Пылаевым, написал письмо капитану Финогенову, просил его за меня похлопотать. Но все мне отвечали, что демобилизовать будут солдат, сержантов и старшин, а офицеров не будут.

– Да какой же я офицер! – восклицал я. – Я же беспогонник!

Мне отвечали, что я ИТР и приравнен к офицерскому званию, получаю офицерский паек и денежное довольствие и потому должен покориться судьбе.

Людей у меня во взводе осталось совсем мало, в основном девушки. Немецкий бункер мы разобрали, теперь предстояло засыпать котлован от бункера. Для этой цели в ближайшем переулке Шопена на развалинах домов девушки мельчили щебень, который на единственной подводе доставлялся на площадку будущего памятника. Таскали песок и на носилках (по сводкам) свыше чем за 100 метров. Работа не требовала никакой квалификации, только следи, чтобы люди зря не болтались. Котлован был огромный, и конца работе не предвиделось.

Изредка я давал подводу хозяину ближайшей забегаловки, которая называлась «Kawiarenka Skromna». От него получал я кое-какие продукты для взвода и имел там неограниченный кредит, то есть мог прийти с кем-либо выпить и закусить, и все это записывалось на мой счет, но пользовался я этим правом редко, считая, что как командир взвода должен показывать пример, и пил обычно лишь после отбоя, когда мне подавался отдельный ужин.

Между тем в августе пошли дожди, да такие обильные, что нас на 6-м этаже совсем залило под дырявой крышей. Пришлось нам кое-как оборудовать еще две пустые квартиры на первом этаже. Но там не было ни пола, ни стекол на окнах, ни печей. Я несколько раз говорил Пылаеву, что зимовать тут невозможно, нужно всерьез заняться подготовкой помещений, нужно много разных стройматериалов, которые в Варшаве тогда ценились на вес золота. Пылаев только отмахивался, дескать, успеется, за нас думает начальство. Но я подозревал, что никто за меня не думает. Надо находить выход самому. Пошел я к коменданту, рассказал о своих тревогах, тот мне ответил, что помочь ничем не может, но пообещал, что «будет иметь в виду».

Неожиданно пришел приказ Пылаева: откомандировать Литвиненко и Самородова для поездки в Германию за новым пополнением. Уезжали они радостные. Рассчитывая, что к нам прибудет молодежь-новобранцы, я специально наказал своим ближайшим помощникам отобрать во взвод бойцов отменных.

Через несколько дней они вернулись и привезли с собой человек сорок. Нет, это не были новобранцы, а бывшие военнопленные, которых освободили американские войска. За четырехмесячное пребывание у союзников они хорошо подкормились, выглядели удовлетворительно, только их одежда – потрепанные офицерские шинели и кители – производила неприятное впечатление.

Литвиненко мне передал две бумажки. В одной Пылаев писал официально: «Направляется в ваше распоряжение согласно прилагаемому списку» и т. д., а в другой я прочел: «Среди нового пополнения находится горный инженер Уткин, приблизь его к себе».

Я выстроил всех в нашем дворе «покоем». Стал проверять по списку. Читал фамилию, каждый выходил впереди говорил – какой год рождения, какая специальность. Стоявшая рядом со мной Ольга записывала. Потом я произнес речь, объяснил, какой объект мы в Варшаве строим, назвал номер полевой почты, назвал часы завтрака, обеда, ужина, подъема и отбоя, а также сумму денежного довольствия согласно выработке, предупредил, чтобы никуда дальше нашего переулка Flory не ходили, что во взводе много девочек, разговаривать с ними разрешается, но чтобы чего-нибудь еще – ни-ни, на то у нас есть каталажка, и показал полуподвальное, заделанное решеткой окошко. Напоследок я произнес привычное славословие великому Сталину.

А девчонки между тем теснились у ворот и пялили глаза на вновь прибывших, из коих многие были молодыми, видными. Из окошек выглядывали польки.

Я очень обрадовался, когда один из новых – грузин по национальности – сказал, что он парикмахер. А то у меня все время были стычки со старшиной Минаковым, неохотно отпускавшим к нам в Варшаву ротного парикмахера-еврея Офштейна.

Понравился мне бравый вид отдельных бойцов, а вот инженер Уткин показался мне чересчур подавленным, забитым и невзрачным.

Потом я отвечал на разные вопросы. К этому времени был готов обед, для которого я не пожалел лишней солонины из тайной кладовой. Обедали прямо во дворе. Потом все отправились в баню, которой я очень гордился. Она была просторная, но холодная, однако с вошебойкой, и занимала целую квартиру нижнего этажа.

Ольга успела мне шепнуть:

– Когда вы с ними разговаривали, вы были важный, как генерал.

Весь вечер я провел с ними. Подсаживался к одной группе, к другой, рассказывал о политических событиях последних месяцев. Ведь я не забывал наказ майора Сопронюка, что я в своем взводе являюсь не только командиром, но и политработником.

Когда наступил отбой и все начали укладываться спать, я, как обычно, собрался ужинать и велел кухарке Марусе накрыть в моей комнате два прибора под скатертью, принести какую-то особую снедь и поставить два стакана. Я сказал Самородову, чтобы он направил ко мне из вновь прибывших Уткина и чтобы ко мне никто не входил.

Впоследствии Уткин мне говорил, что он очень испугался вызова командира взвода. И никак не ожидал увидеть накрытый стол, вазу с цветочками, тарелки, вилки, скатерть, бутылку. Ведь пять лет он не сидел за столом. И еще он мне говорил, что был очень тронут той теплотой, с какой я встретил его тогда – забитого, униженного, женившегося в день объявления войны и прямо со свадебного пира ушедшего на фронт и через неделю попавшего в плен.

Многое он мне рассказал в тот вечер. А после первого стакана он признался, что, находясь в разных немецких лагерях, он каждый день думал о своей любимой не то жене, не то невесте и не знает ничего ни о ней, ни о своих родителях.

Приглашая Уткина ужинать, я следовал не только совету Пылаева. Предвидя, что Литвиненко скоро демобилизуется, я стал расспрашивать Уткина, пытаясь выяснить – годится ли он, чтобы занять должность помкомвзвода.

И в тот же вечер я убедился, что он был восторженный, порывистый, мягкий интеллигент. А мне требовался помощник твердый, бойкий, напористый. Словом, Уткин мне не подходил, но и на общие работы он тоже не годился. Вскоре я рекомендовал его в штаб роты писарем.

Позднее, встречаясь со мной, он всегда улыбался, и знаю со слов других, что он считал меня самым хорошим человеком в роте.

Несколько месяцев спустя наша рота восстанавливала вокзал в Гомеле, я ожидал приезда своей семьи, и мне выделили комнату на втором этаже этого здания, но жил я в ней пока один. Приехала из Донбасса к Уткину его милая, прелестная, очаровательная жена, притом еще девственница. Я их позвал к себе жить, мы втроем посидели за бутылочкой и за гостинцами из Донбасса. А ушел я спать в общежитие. Брачную ночь они провели на моей кровати. Жена Уткина мне сказала, что она всю войну его ждала и была убеждена, что он жив. Она привезла с собой бумажку из Угольного управления с просьбой демобилизовать Уткина как высококвалифицированного горного инженера.

Вскоре он уехал. На прощанье мы с ним обнялись, договорились переписываться. Долго ждал я от него письма, сам дважды ему писал. Он молчал. Неужели?..

Возвращаюсь к прерванному рассказу.

Утром узнал, что один из вновь прибывших по фамилии Разумный исчез. Потом меня майор Сопронюк упрекал в недостаточной моей политподготовке. Я оправдывался, что не успел за один вечер всех подковать политически. Впоследствии солдаты из комендатуры мне сказали, что задержали одного подозрительного во фрицевой одежде, который бродил по улицам и не сумел объяснить, как он попал в Варшаву, какой воинской части, тогда его отправили в Особый отдел. Ну, а из Особого отдела известно – куда попадают. Долго Разумный числился в моем взводе, и я все должен был писать о нем объяснения, пока не заручился официальной бумажкой из комендатуры.

Я продолжал ходить по вечерам ко вновь прибывшим. Слушал их рассказы о том, что они делали в плену, как жили. Об этом существует много письменных сведений. А вот о том, как они в плен попадали, об этом у нас не пишут. А подавляющее их большинство попало в первый месяц войны, когда старшие командиры бросали их на произвол судьбы. Тогда появилось в русском языке новое слово «окруженцы». Пробирались солдаты и младшие командиры на восток группами, их ловили, их предавали местные жители, они сами выходили – голодные, измученные – и сдавались, попадали в немецкие ужасные лагеря. А многих из тех, с которыми я беседовал по вечерам в Варшаве, года через два-три ожидал еще более ужасный лагерь – советский.

Работа на стройплощадке закипела. Вскоре мне выделили два трактора, один из них гусеничный, а другой с прицепной тележкой. Бойцы нагружали прицеп измельченным кирпичным щебнем. Трактор его доставлял на площадку, и щебень ссыпался в котлован от бункера. Гусеничный трактор ездил в котловане взад и вперед и трамбовал щебень.

Вообще-то работа на стройплощадке начала оживляться еще за несколько дней до прибытия пополнения и прибытия тракторов. А началось все с одной польской пароконной подводы. Приехал на пустой подводе один поляк и спросил меня – не нужен ли нам песок и щебень. Я ответил, что нужен. Через час он привез целый воз. К вечеру уже пять подвод возили, а на следующий день десять. А через три дня началось буквально нашествие лошадей. Я расставил регулировщиков, которые отгоняли подводы с кирпичами и направляли в разные концы котлована подводы со щебнем и песком.

Во всех частях Варшавы велась расчистка развалин от мусора, и частные подводы нанимались вывозить его за город. А тут им предлагают сваливать прямо в центре города. Выгода для возчиков была ощутительная.

Можно себе представить, какая поднялась на стройплощадке сумятица, особенно с того дня, как появились у нас оба трактора, из коих колесный оглушительно пыхтел. Лошади их пугались, вставали на дыбы, сваливали щебень – где попало. Крики, шум, русский мат и польская, более деликатная ругань оглашали окрестности.

Я ликовал, нормы ежедневно выполнялись чуть ли не на 2000 %, но с какой стати я буду показывать такое невероятное перевыполнение плана! Я продолжал в сводках выводить «единичку» не более чем на 1.05, а себе оставлял грандиозные резервы за счет польских подвод.

У входа на огороженную колючей проволокой стройплощадку стоял часовой, и посторонним зевакам к нам ходить запрещалось. Мне сказали, что польский милиционер хочет со мной поговорить. Я вышел за ворота и увидел своего бывшего квартирохозяина в Праге. Радостно поздоровались, я спросил о здоровье его жены и детей. Он ответил и сказал, что пришел ко мне по важному делу.

Оказывается, в пригороде Варшавы, Мокотуве, на конечной остановке еще не восстановленной трамвайной линии находится деревянная беспризорная трамвайная будка, и милиционер просил погрузить эту будку на тракторный прицеп и перевезти в Прагу, к его дому. Он превратит ее в кавяренку, в которой жена его будет торговать. За эту, не совсем законную, операцию он мне предлагал весьма солидную сумму.

От суммы я отказался, но пусть он поставит исполнителям два литра бимберу с закуской.

Я отправил с ним Литвиненку осмотреть будку и место, где она стоит.

Литвиненко скоро вернулся. Выделить трактор на посторонние работы можно было без всякого ущерба для дела – так много польских подвод нас обслуживало.

Литвиненко взял человек шесть из наших ветеранов. Они поехали, а поздно вечером вернулись сильно навеселе. Литвиненко мне доложил, что операция похищения трамвайной будки прошла вполне благополучно. Будка оказалась очень тяжелой, но собравшиеся поляки никак не могли подумать, что совершается злое дело, и дружно помогали грузить.

Уже зимой, будучи случайно в Праге, я обнаружил кавяренку нежно-голубого цвета, зашел туда и увидел свою прежнюю хозяйку. Помещение было нетопленое, пустое и очень неуютное. Хозяйка мне налила стопку и с грустью поведала, что дело идет у нее очень плохо, посетителей мало и она собирается будку продать, чтобы вновь вернуться к более прибыльному занятию, к гаданию на картах. О дальнейшей судьбе милиционерова семейства я ничего не знаю.

В один из этих суматошных дней мне сказали, что у входа на стройплощадку меня ждет какой-то молодой поляк и хочет со мной поговорить.

Молодой франтоватый человек отрекомендовался корреспондентом польской газеты, сейчас не помню какой. Он сказал, что хочет взять у меня интервью.

Первый раз в жизни я давал интервью. Позднее оно возымело разные последствия и связалось со многими обстоятельствами тогдашней жизни в Варшаве. Об этих последствиях и обстоятельствах придется рассказывать подробно, а глава получилась и так чересчур длинной, поэтому я решил рассказ о своем интервью перенести в следующую главу.

А эту закончу приходом ко мне солдата из комендатуры. Он явился вечером и сказал, что на следующий день к такому-то часу меня вызывает комендант.

Шел я к нему с тяжелым сердцем. Только на днях он меня вызывал по неприятному делу: Литвиненко, Самородов и Минаков прогуливались несколько навеселе под ручку со своими ППЖ по улицам, относящимся к другой комендатуре. Их забрали, мне пришлось их вызволять, и у меня был очень неприятный разговор с комендантами обоих районов.

Я шел со своей неизменной палочкой, с дрожью в коленях, думал о похищенной трамвайной будке и шептал про себя: «Попался!»