Текст книги "Записки беспогонника"

Автор книги: Сергей Голицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 42 страниц)

Каждый взвод сперва установил штук по пять идущих один за другим столов-верстаков. По мере изготовления лодка переносилась с одного верстака на другой, на пятом девчата ее конопатили, заливали гудроном и для маскировки всю целиком окрашивали в черный цвет, только название писали красной краской. В моем первом взводе на всех лодках ставилось «Ласточка», как именовались лодки других взводов – не помню. К вечеру подъезжали грузовые машины, на них укладывали особым способом лодки, и машины их увозили.

Работа спорилась. Уже на второй день были выполнены нормы, а дальше на доске соревнований пошли цифры 150 %, потом чуть ли не 500 %, и сержанты-инструкторы смогли спокойно уехать в свою часть.

Вместо Толстова и Тимошкова к нам прибыл из 3-й роты новый командир взвода Пугачев Алексей Андреевич.

Впоследствии мой давнишний соратник и соперник, также командир взвода 3-й роты Некрасов, встретившись со мной, мне говорил, что когда у них в роте узнали о переводе Пугачева, то они на радостях распили свой НЗ спирта.

В первый же день прибытия Пугачева я с ним поругался вдрызг. Наши бойцы научились так быстро изготовлять лодки, что пилорама не успевала снабжать нас досками. Получались простои. Рвемся победить в соревновании между взводами, а не можем – нет досок.

Самородов поступил очень просто: вместе с бойцами своего отделения упер доски, предназначавшиеся взводу Пугачева. Тот подскочил ко мне и – маленький, худенький – размахивал своими кулачками и брызгал слюной, начал при всех меня честить, правда, без матерной ругани, но обидные словечки, вроде подлость, нечестность, гадость, воровство, так из него и сыпались.

Я ему ответил, послал куда подальше, потом повернулся и ушел, приказав, однако, злополучные доски вернуть.

Вечером я пожаловался на Пугачева Пылаеву, но, оказывается, и Пугачев успел на меня пожаловаться.

Пылаев мне сказал, что Алексей Андреевич знает в десять раз больше, чем я, чтобы я прислушивался бы к его словам, учился бы у него, а доски воровать прекратил, со своей стороны Пугачев обещал меня больше при всех не крыть.

Странный был человек Алексей Андреевич. По образованию техник-строитель с большим стажем, он являлся действительно великолепным специалистом-практиком. Но характер у него был просто невозможный. Он все время ворчал, критиковал других, вечно был всем недоволен, остро завидовал господам офицерам, которые носили погоны, командовали им, но практических знаний имели куда меньше, чем он. Он был абсолютный бессребреник. Я, случалось, хватал трофеи и, как правило, их быстро терял или прокучивал. Пугачев, если бы увидел, скажем, брошенный костюм, скорее наступил бы на него, чем поднял и положил в свой крохотный вещмешочек. Казенной одежды и обуви нам выдавали мало, но каждый из нас старался раздобыть обмундирование где-то на стороне. Пугачев ничего не добывал и поэтому ходил в старой замызганной, чересчур для него длинной шинели с бахромой на поле и в стоптанных солдатских ботинках. А большинство бойцов успело к этому времени достать сапоги.

Он был москвич, старше меня года на два, в нашу часть попал еще в Дмитрове, но долгое время его держали чуть ли не на лопате, пока не поняли, что он специалист высокого класса, и эту обиду он не мог простить никому. Из-за своей неуживчивости он был очень скрытен и одинок. И впоследствии, когда я понял, что действительно многому могу у него научиться, я смирился, спрятал свое самолюбие. И пожалуй, я был единственный, с кем он пускался иногда в разговоры по душам.

Солдаты его не любили, кухонные работники остро ненавидели, Ледуховский его терпел, а Пылаев уважал и очень ценил.

После войны я с женой были у него однажды, еще во времена карточек. Он угостил нас на славу, потому что жена его была акушеркой и как раз она только что приняла младенца у супруги или ППЖ самого маршала Конева и получила за это какой-то особенный паек. Детей у него не было, жил он в бараке, встретил нас еще в старой застиранной военной гимнастерке, мы посидели, выпили, много вспомнили, но больше ни разу не встретились.

На наше строительство лодок каждый день приезжало какое-нибудь начальство. Действительно, весело и интересно было смотреть со стороны, как на четырех конвейерах рождаются одна за другой черные лодки.

Своих бойцов не хватало. На подсобные работы мобилизовали поляков из соседних деревень. Явилось больше женщин, чем мужчин. Кокетничали они с нашими бойцами, даже с пожилыми, напропалую.

Однажды явились две наши докторши: Смиренина из УВПС и из нашего ВСО – калмычка Санжиева, которая была ППЖ майора Харламова. Оказывается, проверить – нет ли у кого венерических болезней.

Под соснами поставили столик, табуретки, и все наши бойцы должны были подходить, расстегивать ширинки, вытаскивать, нажимать на кончик и отходить. Стоявший рядом старшина отмечал галочкой в списке – кто показал, а кого надо тащить показывать. По счастью, мы – командиры – были избавлены от этой процедуры.

Обе докторши сидели с каменными лицами, а полячки покатывались со смеху.

Майор Харламов приезжал каждый день, майоры Сопронюк и Елисеев приезжали реже. Стало ездить начальство из УВПСа, УОСа и штаба инженерных войск армии. Был Богомолец и не рычал по-львиному, как обычно, а, басовито покашливая, улыбался, приезжал новый начальник инженерных войск армии, сменивший погибшего на мине полковника Дугарева, полковник – забыл фамилию – кажется, Иванов или Николаев.

Все приезжавшие были довольны, все благодарили Пылаева, который стремился угостить начальство на славу. Ротный самогонный аппарат работал круглосуточно.

Полковник Иванов неожиданно приехал вторично и сказал, что на следующий день привезет самого командующего 48-й армией генерал-полковника Романенко. Вместе с Пылаевым они наметили – куда подъехать машинам, разработали маршрут – как провести генерала между верстаками, куда вывести. Иванов научил Пылаева – где встретить, как отдавать рапорт, а уж показывать, отвечать на вопросы, объяснять будет он сам.

И на следующий день, точно в установленный час подъехали. Впереди на «виллисе» полковник Иванов, далее на бронетранспортере несколько автоматчиков, далее на трофейной легковой машине сам генерал-полковник с адъютантом, далее второй бронетранспортер тоже с автоматчиками. На первом бронетранспортере стоял станковый пулемет дулом вперед, на втором – дулом назад.

Пылаев, красный от волнения, в своем кремовом кителе подошел и негромким голосом отдал рапорт. При этом он сделал роковую ошибку: ему надо было во все время произнесения рапорта держать правую руку у виска, а он, начав говорить, тотчас же ее опустил.

– Салонный капитан! – тихо бросил генерал, обращаясь к полковнику, но некоторые наши, стоявшие вблизи, эти слова услышали.

Полковник Иванов повел процессию между верстаками. Два автоматчика следовали за генералом по пятам, остальные оцепили всю строительную площадку.

Я хорошо рассмотрел командира. Было ему лет сорок, плотный, среднего роста, холеное лицо, холодные, маловыразительные глаза. Побыв у нас минут десять, он отбыл со всей своей свитой.

Несколько часов спустя полковник Иванов снова приехал. Отозвав Пылаева в сторону, он долго и выразительно ему выговаривал и за неправильный рапорт, и за то, что суетился и лез вперед, когда объяснения должен был давать сам Иванов, а главное, зачем мы привлекли к работе поляков, ведь среди них мог оказаться шпион.

Вскоре генерал Романенко был смещен, за что – не знаю. Он получил направление на курсы усовершенствования при Академии им. Фрунзе, а несколько лет спустя я прочел в «Красной звезде» его хвалебный некролог. Позднее из воспоминаний начальника тыла фронта генерала Антипенко я узнал, что генерал Романенко отличался нетерпимостью к мнениям других, был высокомерен и груб.

Должен сказать, что тогда на строительстве лодок мне лично, да, наверно, не только мне, было очень обидно: как это командующий армией оказался таким формалистом и солдафоном и не заметил ни нашего энтузиазма, ни нас самих, ни наших лодок, которые мы считали и столь прекрасными, и столь необходимыми для будущей победы.

Из каждой партии наших лодок выбирали по одной и испытывали их на каком-то пруду, и пять процентов из них через полчаса утонуло. Это сочли удовлетворительным, так как переправа через Нарев должна была занять всего несколько минут.

На строительство флагманской лодки тоже приезжало много начальства. Она была запроектирована какой-то особо изящной конструкции. Долго обсуждали – как ее назвать, не помню – как в конце концов окрестили. Одновременно ожесточенно спорили, что написать под названием – ВСО-74, УВПС-100 или УОС-27. Споры разрешил приехавший на место сам полковник Прусс, приказавший остановиться на последнем обозначении.

С этой лодкой получился скандал. Когда ее спустили на воду, она тотчас же затонула. Счастье, что ее заранее испытали, а вот был бы номер, если бы одного из лучших наших полководцев, самого маршала Рокоссовского, да выкупали бы в холодных водах Нарева!

А впрочем, операцию с водным десантом почему-то отменили, не знаю – потому ли, что не решились, или потому, что и без наших черных лодок боевым частям 48-й армии удалось закрепиться на плацдарме на правом берегу Нарева.

Так наши труды пропали даром, но к этому мы уже привыкли за время войны, а наши черные лодки растащили поляки, и позднее, время от времени, они нам попадались на глаза по берегам Нарева.

Заканчивая эту главу, мне хочется рассказать еще об одном весьма характерном эпизоде.

По окончании строительства лодок мы должны были вернуть столь восхитившую нас пилораму. Но нам так не хотелось с ней расставаться. Возник и был разработан в мельчайших деталях заговор, душой которого являлся главный инженер нашего ВСО майор Харламов.

Еще за несколько дней до ликвидации работ два машиниста пилорамы были отправлены в свою часть. Дескать, «спасибо вам, товарищи сержанты, вы научили наших бойцов, как обращаться с пилорамой, а теперь прощайте». Снабдили их дополнительным пайком, поднесли по стаканчику самогону, и они очень довольные уехали.

Вспоминали, что за сотни верст на Бобруйском котле видели подобную пилораму, но подорванную немцами, искореженную, безнадежно погибшую. Майор Харламов послал за ней команду чуть ли не на двух грузовиках. Тем временем близ Острува Мазовецкого нашли подходящую воронку от авиабомбы, то ли немецкой, то ли нашей. Привезли останки пилорамы, свалили их в воронку, для маскировки кое-где присыпали землей. Майор Харламов сам поехал в штаб инженерных войск и бил себя в грудь, рассказывал – вот какое несчастье, когда везли к вам пилораму, налетел немецкий самолет и разбомбил ее; к счастью, обошлось без человеческнх жертв. В штабе не поверили, послали офицера, который поехал на место происшествия на машине Харламова.

Офицер своими глазами убедился: да, вот какой немецкий летчик меткий, действительно разбомбил пилораму.

Тем временем другая пилорама, действующая, под покровом ночи была увезена и где-то спрятана. Пока наше наступление не приостановилось, ее перевозили только по ночам, а днем прятали. Позднее, когда фронт встал, ее укрыли в каком-то сарае в той деревне, где расположился штаб ВСО. Там она и работала, снабжая досками и брусьями все наши три роты.

Но ведь движок-то работает достаточно громко – пых-пых-пых! Словом, потом вспомнили, что видели, как мимо штаба ВСО три раза проезжали на «виллисах» неизвестные офицеры, и те же офицеры, заезжая на наши стройки, спрашивали бойцов – откуда у вас доски?

Прошел целый месяц, и в один прекрасный день всех троих наших майоров – Елисеева, Харламова и Сопронюка вызвали под каким-то предлогом в штаб инженерных войск. Тем временем к сараю, где находилась пилорама, подъехали на двух грузовиках человек 15 автоматчиков. Работавшие на пилораме наши бойцы не сразу поняли – в чем дело. Их окружили, загнали в угол сарая. Пилораму начали погружать в грузовики. Поднялась тревога, из штаба выскочили все беспогонные придурки во главе с начальником штаба Семкиным и Виктором Подозеровым, подбежали двое охранников с винтовками.

Командовал налетом начальник снабжения инженерных войск майор Рыбак. Несмотря на свою украинскую фамилию, он, как и писатель Натан Рыбак, автор «Переяславской Рады», был чистокровным евреем. Сейчас, потрясая наганом, он кричал:

– Не родился еще человек, кто сумел бы обмануть майора Рыбака!

Пилораму увезли. Наши майоры приехали, горестно вздохнули, но промолчали. А по всем трем ротам начали налаживать козлы и точить продольные пилы, которые, как известно, точатся полукруглыми напильниками.

Глава девятнадцатая
Наревский плацдарм

Прежде чем перейти к событиям, непосредственным участником которых мне пришлось быть, я хотел бы остановиться на событиях значения исторического, тем более это необходимо, что даже историки XXI столетия вряд ли будут их касаться.

Позднее, когда я подолгу жил в Польше и общался со многими поляками, мне рассказывали то, о чем современные наши историки умалчивают.

Летом 1944 года командующим 1-м Белорусским фронтом вместо маршала Рокоссовского был назначен другой наш полководец маршал Жуков, а Рокоссовский перешел на должность командующего 2-м Белорусским фронтом вместо генерала армии Захарова, назначенного начальником Военной академии им. Фрунзе.

Почему произошли эти перемещения, наши военные историки почти не объясняют, пишут – дескать, 1-й Белорусский фронт был более важным и этому фронту «великий провидец и стратег» предназначал будущую наиболее ответственную задачу – взятие Берлина и потому поручил эту задачу лучшему нашему полководцу Жукову.

Кто из двух маршалов был выше – вопрос спорный, да и нельзя сравнивать оба столь различных таланта.

Причина для перемещения была иная: наше самое блистательное во время войны наступление, казалось, неудержимо приближается к Варшаве. Польское патриотическое подполье прислало в ставку Рокоссовского двух доверенных лиц, затем Рокоссовский тайно послал какого-то капитана Калугина в Варшаву с обещанием, что мы поддержим восстание, которое поляки готовили. Тогда в составе фронта была целая польская армия во главе с генералом Берлингом.

Имел ли Рокоссовский полномочия давать такие обещания или не имел, видимо, навсегда останется исторической тайной. Восстание в Варшаве, которое возглавил польский офицер граф Бур-Комаровский, поднялось. Еще одно, притом небольшое усилие, и наши войска, уже приблизившиеся к Висле, могли бы ее перейти и, соединившись с повстанцами, взяли бы Варшаву и погнали бы немцев дальше.

О генерале Берлинге наши газеты сперва писали много, давали его фотографии, о польской армии, возглавлявшейся им, часто передавали по радио; поляки ждали своего избавителя. И якобы эта армия, не получив приказа Рокоссовского, а может быть, и получив его приказ, начала переходить Вислу южнее Варшавы в районе Виланува.

И в тот же момент неожиданно для Рокоссовского [5]5
  То, что перемещение маршалов было для них неожиданно, я знаю точно, об этом передавали в своих воспоминаниях генералы на вечере в ЦДЛ, посвященном памяти Рокоссовского.


[Закрыть]прилетел к нему в ставку Жуков с приказом его сменить. Наше наступление было тотчас приостановлено, не дойдя до Варшавы, а в иных местах войска даже отступили. И наши солдаты и офицеры, ясно видя зарево над Варшавой, стояли на месте. А в те дни с неслыханной жестокостью немцы подавляли варшавское восстание, гибли десятки тысяч людей и горел один из красивейших городов мира.

Вот как поступил Сталин, не желавший, чтобы помимо марионеточного, в Польше образовалось бы свое некоммунистическое правительство. Он предпочел, чтобы погибли не только повстанцы, но и наши многие солдатики приняли бы смерть, когда несколько месяцев спустя пришлось им лезть на вновь возведенные позиции немцев вдоль Вислы. А Рокоссовский предвидел, что при поддержке восставших поляков наши переправятся через Вислу буквально с ходу и устремятся дальше и дальше к самому логову зверя. Но из-за политики Сталина этим гениальным планам не суждено было сбыться.

Уже после войны десятки поляков передавали мне об этой, очень темной странице истории СССР и они же меня все спрашивали – куда делся генерал Берлинг, такой у них популярный и вдруг бесследно исчезнувший? Поляки в те времена еще не боялись спрашивать и, не приученные молчать, откровенно выражали мне свое негодование.

А я молчал или говорил «не знаю». Я-то хорошо знал, как у нас постоянно случалось: газеты захлебываются – «верный ученик», «любимый соратник», и вдруг бац! Подобно генералу Берлингу, верный ученик исчезает, портреты его поспешно снимаются, предприятия, названные его именем, переименовываются, словом, от соратника не остается ни ножек ни рожек.

Как я мог такое объяснить полякам! Да они, привыкшие к капиталистическому строю, никогда не слыхивали, что известные люди могут превращаться в пар, и мне просто не поверили бы. И потому я молчал.

И остановился фронт в непосредственной близости от Варшавы. 48-я армия встала севернее, как крайняя правофланговая всего 1-го Белорусского фронта. Теперь вместо Романенко ею командовал генерал-лейтенант Глебов.

Висла повернула на запад, а перед нами протекала широкая река Нарев – приток Западного Буга, в свою очередь впадавшего в Вислу. В одном месте, где Нарев огибал луку, нашим удалось закрепиться на правом его берегу. Так образовался Наревский плацдарм на площади сперва 8x10 километров, позднее – 10x12 км.

Сюда и была направлена наша 2-я рота. Мы переехали через Нарев со всеми нашими подводами по утлому временному мосту, который построила гвардейская саперная бригада генерала Петрова. Тут же в это время она строила мост более или менее постоянный на высоких, до 10 м сваях. Сваи эти наращивали, стояли они часто, да еще их скрепляли несколькими укосинами на болтах. Мост был длинный, метров на полтораста и выглядел очень внушительно. Народу – и солдат и поляков работало на нем много. Нам такого моста строить не приходилось. По обоим берегам у моста были расставлены зенитки.

Первой нашей работой являлось строить по сыпучему песку дорогу в глубь плацдарма. Попалась нам канава, которую Ледуховский мне приказал просто завалить землей. Я было ему возразил, по канаве вода хоть и едва-едва, а все же течет. Он на меня заорал: «Не твое дело!» Я покорно засыпал, а на следующий день образовался обширный пруд, и все равно нам пришлось сооружать мостик.

Когда мы на нем работали, мимо нас промчались два танка, потом они вернулись. А в тот день на горизонте было особенно беспокойно, на западе поднялась ожесточенная канонада, несколько эскадрилий наших самолетов пролетело над нами, вернулось, снова пролетело бомбить. А почему вернулись танки – мы не понимали. Закончив работу, подошли к временному мосту через Нарев и ахнули: на большом, только сегодня законченном мосту, в каше поломанных прогонов и свай застрял провалившийся чуть ли не до воды танк.

Оказывается, в тот день по вине строителей моста была сорвана операция по расширению плацдарма. Самолеты полетели, артиллерия открыла огонь, пехота пошла было в атаку, а танки не поддержали. Пришлось отступить. Я видел, как хоронили наших убитых. Привезли на грузовиках навалом, как дрова, несколько десятков мертвых тел в одном белье, побросали, тоже как дрова, в большую, заранее вырытую яму, засыпали яму землей, водрузили на холмике заранее сколоченный из фанеры утлый монумент со стандартной надписью: «Вечная слава и т. д.», потом пальнули несколько раз из револьверов, сели на грузовики и уехали.

А несколько дней спустя нам прочли приказ: скольких-то офицеров из саперной бригады Петрова понизить в должности, двоих отдать в штрафные роты.

Пылаеву какими-то путями удалось оформить отпуск; захватив с собой своего доверенного холуя Зимодру и несколько тюков и чемоданов с неизвестным содержанием, он укатил в Ленинград. Вместо него командовать ротой остался лейтенант Ледуховский.

Первым его делом было снять старшину Середу, который своими вечными доносами давно нам осточертел. Снят он был обманом: просто к нам пришла бумажка – «перевести такого-то в 3-ю роту». Середа уехал, думая, что будет там тоже старшиной, а неожиданно попал «на лопату». Я видел, как он там вкалывал лопатой в своих хромовых сапогах и нарядном кителе. Впрочем, друзья скоро его вызволили, и он перешел на весьма хлебную должность зава офицерской столовой в УВПС. Уже после войны на очередном представлении к наградам я составлял на него характеристику, описывая его совершенно фантастические «подвиги». Он получил тогда орден Красной Звезды.

Не помню, чем 2-я рота занималась сперва, чем потом. Разместилась она на плацдарме, сперва подальше от передовой, потом поближе, километра за 2 до немцев в густом сосновом лесу, который приказано было в целях маскировки щадить, а то немцы, чего доброго, начнут обстреливать.

Землянку мне оборудовали как игрушечку. Спал я один. Стены были забраны душистой сосновой щепой, столик стоял, висела на гвоздиках полочка, высился топчан. И весь наш лагерь был в идеальном порядке. Новый старшина из простых бойцов Минаков – молодой, высокий, энергичный, старался вовсю. На первых порах мы им были очень довольны, но майор Сопронюк нам приказал ему не доверять, так как тот побывал в «оккупированной зоне». А этот изъян к тому времени начали считать еще хуже, нежели дворянское происхождение.

Питание наше с каждым днем становилось все более скудным, мы зарезали одну за другою нескольких коров, оставив лишь четыре, зарезали пару жеребят, на стороне доставать что-либо было почти невозможно, слишком много войска сгрудилось на небольшой территории. В основном перешли на казенный паек, опять на столь ненавистную нам американскую свиную тушенку и на сушеные «рузвельтовы» яйца. Однажды привезли нам моркови, и что-то очень много. Морковки чуть-чуть в супе или в винегрете – это вполне приемлемо. Но когда в течение недели ее дают все три раза в день – это просто ужасно. Наши бойцы взвыли и стали хуже работать.

А работа была нудная – прокладка в разных направлениях лежневок, хорошо нам знакомых по Березинскому рубежу.

Пришел боевой приказ: отрекогносцировать и строить оборонительные рубежи по переднему краю, ну не по самому переднему краю, а близ второй линии траншей, вырытых бойцами строевых частей.

Намечать новый рубеж Ледуховский послал меня с двумя солдатами, хотя, конечно, чтобы ознакомиться с местностью, в первый день он должен был бы пойти сам.

Когда до немцев оставалось с километр, мы остановились. Предстояло перейти по открытой местности метров двести. Идти или не идти? Невдалеке стояла батарея, тщательно замаскированная хвойными ветками. Можно было бы, конечно, обойти кругом, но нам обход показался далеким. Айда, пошли! Мы зашагали быстро. Я посмотрел направо, неужели на том, поросшем кустарником холмике немцы? Поле было сплошь изрыто воронками, брошенными ходами сообщения. И вдруг засвистело. Неужели в нас?

Мы залегли в воронке, я хотел вдавиться животом в рыхлую землю, инстинктивно закрыл ладонями затылок. Упало и взорвалось совсем близко. Над нашими головами просвистели осколки. Тоской защемило сердце. Мы вскочили, побежали, достигли спасительного леса. Нет, тут и рекогносцировать невозможно, а не то что строить.

Вернулись в расположение роты. Я показал Ледуховскому на карте – как, по моему мнению, надо провести рубеж, отступя еще на полкилометра, и вторично предложил ему пойти посмотреть на местность. Он опять отказался и, взяв мою карту, уехал утверждать намеченную мною только по карте линию будущего оборонительного рубежа. Я попросился поехать с ним, но он меня не взял. А впоследствии я узнал, что, рассказывая о рекогносцировке, он назвал только себя – будто бы он сам ходил и попал под обстрел.

На следующий день я вышел рекогносцировать по новому рубежу. Тут было более или менее безопасно, но если подняться на гряду холмов, угадывался передний край немцев.

Ходил я дня три. Видел, как наши танки, с автоматчиками, сидевшими вдоль бортов, мчались в атаку. Впереди каждого танка был прикреплен вращающийся металлический вал с шипами. Когда эти шипы стукались об мину, взрыв раздавался перед гусеницами, а сам танк продолжал ехать дальше. Один подбитый завертелся на месте, потом застыл неподвижно. Бойцы стали из него выскакивать, тут в башню угодил второй снаряд, и танк вспыхнул, но, кажется, все успели спастись.

Несколько раз мимо меня проносили раненых. Одна девушка, раненая, красоты была необыкновенной, с лицом белым, как у статуи.

Орудийная канонада и пулеметная стрекотня то затихала, то разгоралась. Немецкие снаряды рвались, но все вдалеке. А в общем, эти дни я провел интересно, но уж чересчур тревожно.

Я начертил схему, составил формулярную ведомость БРО, показал ее Ледуховскому. Он стал ее смотреть с видом знатока и вдруг завопил:

– Ты что, вредитель? Эту схему в Особый отдел! – и показал на крайний намеченный мною дзот. – Если немцы его захватят, они будут в нас стрелять!

Действительно, рельеф местности так заворачивал, что я, руководствуясь правилом «ты защищаешь соседа, сосед защищает тебя», наметил амбразуру на юго-восток. Спорить я не стал, а с помощью резинки и карандаша повернул директрису градусов на 30, хотя сознавал, что защита соседа от этого ослабнет. Схему и ведомость подписали так: «Рекогносцировал л-т Ледуховский и топограф Голицын», хотя первый, кроме поворота злополучного дзота, никакого участия в рекогносцировке не принимал.

Упоминание Особого отдела меня встревожило, тем более что Ледуховский не впервые грозил мне сим полутаинственным и противным учреждением. Еще, чего доброго, вызовут, начнут спрашивать: «А что делали ваши родители до семнадцатого года?» Пылаев уехал в Ленинград, посоветоваться было не с кем. И я решил применить контратаку. В следующий раз, когда Ледуховский на меня набросился, я, набравшись смелости, решил взять его на пушку и сказал ему, что знаю о его прошлом такое, чего никто не знает.

И вдруг Ледуховский побледнел и прикусил язык. С тех пор между нами установились хотя и холодные, но вполне корректные отношения.

Меня направили рекогносцировать, а затем и строить оборонительный рубеж на левом, восточном берегу Нарева. Жаль было расставаться со своей землянкой-игрушечкой и со взводом, но уж очень мне осточертел Ледуховский; кроме того, я надеялся, что, живя в тылу, сумею доставать дополнительные продукты. Дали мне в помощь двух старичков да Ванюшу Кузьмина. Захватили мы на 10 дней сухой паек и отправились.

Устроились мы в одной деревне, где размещался госпиталь, квартиру нам отвел майор-комендант, он же зам. нач. госпиталя. Ему было предписано мобилизовать польское население на строительство рубежа. Ссылаясь на свою занятость, он доверил все это дело мне.

Польша тогда разделялась на воеводства-области, поветы-уезды, гмины-волости. Во главе гмин стоял войт, во главе села с окружающими хуторами староста-солтыс.

Сперва шло очень хорошо. Войт – толстый, усатый поляк – при мне разослал солтысам распоряжения – сколько и кто должен мобилизовать населения. И первые два-три дня поляков, и старых и молодых, явилось несколько сот. Мы четверо бегали, разбивая траншеи, отмеряя каждому урок – по 5 метров траншей. А потом поляки поняли, что русских можно обманывать с такой же легкостью, как и немцев, и с каждым днем народу являлось все меньше и меньше. К тому же пошла полоса беспрерывных осенних дождей. Несколько раз я ходил жаловаться и к майору-коменданту, и к войту, а народу являлось все меньше. Среди копавших была одна полька, одетая в хорошее плюшевое пальто. Ее муж служил при немцах каким-то начальником и бежал. Все поляки со злорадством смотрели, как она копает, как гибнет ее пальто.

Медсестры и врачи госпиталя устраивали для раненых концерты самодеятельности. Иногда показывали кино. Я несколько раз ходил, видел, например, документальный фильм – как пленных немцев ведут через Москву, и другой фильм «Борьба за Украину». Там были трофейные, захваченные у немцев кадры с Гитлером и Герингом. Текст, который произносил наш диктор, совершенно переиначивал агитацию, преподанную немцами. Однажды я присутствовал на многолюдном польском митинге. Выступали представители ППР, то есть рабочей партии, то есть коммунистов. Их зажигательных речей я не понял, но заметил, что поляки хмурились и крутили усами. А потом завели патефон, поставили пластинку – старый польский гимн «Еще польска не сгинела». И тут слушатели зашевелились, некоторые, в том числе старый ксендз, вынули платки, начали плакать.

По вечерам к моему хозяину собирались соседи; покуривая трубочки, старики расспрашивали меня. Наверное, майору Сопронюку очень бы понравилась моя правоверная агитация за колхозы, чего больше всего поляки боялись.

Жили мы все вчетвером вместе, хозяйка нам варила из казенного пайка и добавляла свою картошку. Спали мы в теплой кухне на полу, а хозяева отправлялись в нетопленые первые две комнаты. Там стояли две невиданной ширины кровати, на которых хозяева спали все подряд на широких перинах и укрывались столь же широкими перинами.

Морозы сковали землю. Поляки совершенно перестали ходить на работы. Я бегал к войту и к коменданту, возмущался, настаивал. Но все от меня отмахивались. Началась деятельная подготовка к новому наступлению, строительство оборонительных рубежей никого не интересовало. Меня отозвали, и я, бросив недоконченные траншеи, вернулся в свою роту и вступил в командование взводом.

К этому времени вернулся из Ленинграда Пылаев вместе со своим холуем Зимодрой. Мы и раньше слышали всякие ужасы о ленинградской блокаде, но как-то не очень им верили. А тут Пылаев обрисовал перед нами картину такой трагедии сотен тысяч людей, с такими подробностями рассказывал, как они гибли, что поневоле голова моя клонилась. Да, неизмеримо долготерпение многострадального народа русского.

Пугачев, дождавшись Пылаева, развернул передним свой план реорганизации роты: дать во 2-й взвод всех плотников, остальные два взвода должны быть на вспомогательных работах. Ко мне в 1-й взвод вместо Харламова был назначен помкомвзводом Ярошенко. А бедный Виктор Эйранов расстался со всеми своими плотниками и стал командовать 3-м взводом.

Харламовым я давно тяготился, уж очень он был жаден и все ссорился с командирами отделений, особенно с Самородовым и Монаковым. И потому я расстался с ним без сожаления, хотя знал, что работник он сильный и дисциплину с помощью угроз и нарядов держит крепко. Уходя во 2-й взвод, Харламов потребовал, чтобы с ним перевели и нашу комолую корову, и, главное, коней – Коршуна и Соловья, да еще с возчиком, дважды орденоносцем Недюжиным.

Нет, не отдам! Я буквально вцепился во взводных животных и в возчика. Харламов любил обоих коней, но я их любил еще больше, возвращаясь в роту после отлучки, старался увидеть их как можно скорее, оглядывал, протягивал им хлеб.