Текст книги "Записки беспогонника"

Автор книги: Сергей Голицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц)

И Костя, и я всегда были молчаливы, а Афанасий Николаевич, наоборот, любил поговорить. Он рассказывал о жене, выдержавшей ленинградскую блокаду, как она чуть ли не за кило хлеба продала всю мебель красного дерева, приобретенную когда-то за целый год халтуры по совместительству. Потом жену в полумертвом состоянии вывезли из Ленинграда, а все имущество пропало.

– Нет, мебель красного дерева мне не жалко, – говорил Афанасий Николаевич, – а жалко спиннинга из настоящего цейлонского бамбука, вываренного в пальмовом масле. Все я приобрету, но такого спиннинга мне не достать.

И пошли бесконечные рассказы про рыбную ловлю, про охоту… Мы легли спать уже утром.

2-го января к вечеру я вернулся в Озерки. И тут меня ошарашила новость.

Но об этом я расскажу в следующей главе.

Глава девятая
Калмыцкие степи

После Нового года я благополучно вернулся к себе в Озерки. И тут узнал о приказе: работы свертываются, как можно скорее пешим порядком, а также на машинах и лошадях отправиться за 400 километров и приступить к строительству рубежей между Камышином и Сталинградом.

Зеге созвал расширенное совещание, прочел этот приказ, в котором ясно и просто было изложено: такого-то числа сняться с места, двигаться туда-то, через такие-то пункты, по дороге получить в Саратове по нарядам столько-то бензина, продуктов, фуража.

А реальным было то, что 400 человек сидели в занесенном буранами селе, что до Саратова было 70 километров, что снегу намело по самые крыши домов и по самые кузова автомашин, давно томившихся в бездействии, что все 20 лошадей из-за чесотки приходилось подвязывать, что вся молодежь ушла в армию и осталось полсотни штабных работников, плюс начальство, плюс полсотни девчат, частично беременных, частично больных чесоткой, да плюс две сотни пожилых стройбатовцев, в лаптях, в лохмотьях, все старички, лишь за последний месяц начавшие питаться чуть получше, старички – с ревматизмом, с язвами желудка, с геморроем, с килами, старички, у которых никакие бани не могли вывести полчища вшей.

Зеге в тон приказу спокойно и твердо разъяснил – как думает начать поход, который уже кто-то успел назвать «Ледовым». Нужно сперва прочистить дорогу, потом пробиться в Саратов, потом идти по тракту вдоль Волги, делая по 20 км в день.

На следующее утро вышли чистить дорогу. В рыхлом снегу прокапывали траншеи иногда больше метра глубиной. Два дня работа кое-как двигалась, на третий поднялся такой буран, какой бывает только в Поволжье. За 20 метров ничего не было видно. Сверху, снизу, с боков со свистом и воем сыпало и било сплошными колючими хлопьями снега. О таком буране писал еще Пушкин.

Каким-то чудом из УВПСа пробрался пешком весь обледенелый нарочный с громовым приказом: вычистить дорогу за три дня, на четвертый выступить.

Зеге разослал всем старшим прорабам еще более громовые приказы. Прорабы погнали людей. Люди обмораживались, копали, перекидывая тысячи кубов снега, но траншея моментально вновь засыпалась.

Возвращаясь с трассы, Зеге ходил по кабинету, злой, как сам сатана, и словно хотел каждого приходящего изрубить на куски.

Мы с Некрасовым сидели в уголку, едва дыша, и чертили цветными карандашами красивые исполнительные схемы БРО, которые вряд ли кого теперь интересовали.

И вдруг новый обледеневший нарочный и новый приказ: строительство Камышинского рубежа отменяется, ждать особого распоряжения, дорогу продолжать чистить и в трехдневный срок закончить. В распоряжение УВПС направить главного инженера, одного из старших прорабов, одного снабженца, одного топографа, снабдив всех продовольствием на 1 месяц. Внизу была таинственная приписка: «для выполнения особого задания командования фронта».

У меня сердце екнуло: кого Зеге пошлет – Некрасова или меня?

Я всегда радовался переменам и путешествиям. Наверное, во мне жила прежняя изыскательская жилка и где-то теплился еще не затухший любознательный писательский огонек. Но ведь Некрасов медалист, имеет блат у самого Богомольца.

Зеге поступил мудрее Соломона: он решил отправить нас обоих, а там в УВПСе разберутся.

Наш главный инженер Карагодин был болен, поэтому за начальника был назначен старший прораб Терехов, снабженцем должен был ехать Гофунг.

Зеге расщедрился: кроме основного пайка, он приказал каждому выдать еще по 2 кило сала, по кило масла и по 2 кило сахара.

До глубокой ночи бухгалтера нам выписывали продукты, потом мы их невыносимо долго получали при свете фонарей. А на следующее утро с санями, запряженными рыженькой клячонкой, двинулись в Большую Дмитровку. У каждого багажа было не менее чем по два пуда – личные вещи, законно полученные продукты и продукты, раздобытые на стороне, вроде нашего пшена.

Метель успокоилась. Восходившее солнце злыми лучами озаряло нетронутую снежную равнину. Выражаясь языком Пришвина, каждый сугроб напоминал непомятую лебединую грудь и был по-своему прекрасен своей нетронутостью и чистотой.

Одетый очень тепло – в ватник, в полушубок, в ватные брюки-инкубаторы, обутый в валенки, я весело шагал за санями. Что меня ждало в будущем – я не знал, но знал, что это неизвестное будущее было заманчиво и интересно.

Долговязый Терехов, только что распростившийся с плачущей женой, угрюмо шел сзади меня, еще сзади шел молчаливый Некрасов. Последним по проторенному следу шагал низенький Гофунг. Своим горбатым красным носом и острым подбородком он был похож на щелкунчика и сосредоточенно шевелил мясистыми губами.

Всего, вместе с возчиком, нас было пятеро.

Терехов решил, что торопиться нам нечего. Хотя не было еще и полудня, проехав 12 километров, мы остановились ночевать в деревне Ключи.

Я тотчас же распаковал свои богатства и, намазав на белый хлеб сантиметровый слой масла, с наслаждением стал уплетать.

– И вам не жалко тратить столько масла! – всплеснул руками Гофунг.

Терехов засмеялся протодиаконским басом:

– Да ведь за войну он, может быть, первый раз ест вволю!

Мы сели долго и нудно играть в дураки. Некрасов в партии с Тереховым, Гофунг со мной. Мой партнер за каждый мой ход набрасывался на меня с воплем:

– Ну, почему вы так пошли? Ну, для чего вы подкинули?

Залегли спать вповалку, а на следующее алмазное утро двинулись дальше и к обеду прибыли в Большую Дмитровку.

Там царило необычное оживление. Штаб УВПС-100 размещался в нескольких домах – в бывшей школе, в бывшем сельпо, в бывшем правлении колхоза. По всем направлениям бегали снабженцы, бухгалтера и прочие. У крыльца отдела кадров толпился народ. Везде виднелись розвальни, груженные всякой всячиной. Лошади фыркали и, весело тряся мордами, хрустели сеном.

Сам Богомолец изредка выходил на крыльцо и свирепо рычал. И тогда люди начинали носиться проворнее, а лошади удивленно поднимали морды.

Я разыскал капитана Финогенова, который меня заверил, что поеду, конечно, я, что о Некрасове не может быть и речи. На мой вопрос – куда мы едем и зачем, он махнул рукой и ответил:

– Едем куда-то в калмыцкие степи, а зачем – это второстепенное дело. Начальство за нас что-нибудь надумало.

Через полчаса он вновь встретил меня и смущенно сказал, что сам Богомолец меня вычеркнул из списка и вписал Некрасова.

Вот так-так! Обидно будет возвращаться обратно. Меня утешало только внеплановое приобретение масла, сала и сахара.

Ко мне подошел Некрасов и запинаясь сказал, что комиссар запротестовал – ему ехать нельзя, ведь его принимают в партию и он сегодня отправляется в УОС получать партбилет. Да, конечно, партбилет куда важнее «особого задания».

А через всю площадь гремел зычный голос Терехова:

– Голицын, скорее в отдел кадров! Получай командировку!

Через полчаса я вышел на площадь, размахивая не помятым, как лебединая грудь, командировочным предписанием:

«Предлагается старшему топографу такому-то ехать… Об исполнении донести. Срок командировки 2 месяца…»

И внизу подпись Богомольца – лежащий на боку мистический овал и три рогульки.

А какие, тогда уже ставшие легендарными, населенные пункты перечислялись! Еще так недавно весь мир с трепетом читал эти названия: Котельниково, Абганерово, Аксай, Тундутово… И сейчас у меня хранится тот вконец истрепанный листок…

Смеркалось. Я собирался ночевать у капитана Финогенова и угостить его своими богатствами. Но ко мне подошел Терехов и сказал басом:

– Ну их ко всем чертям! Поедем дальше.

До Саратова было 70 километров. Мы шли, как и вчера: впереди рыженькая, сонная клячонка, за ней закутанный в бабий платок столь же сонный стройбатовец-возчик, потом, гордо посматривая на усыпанный звездами небосклон, шагал я в лохматой шапке и в полушубке, потом шагал сутулый долговязый Терехов, а несколько поотстав, хромая на обе ноги, ковылял Щелкунчик-Гофунг. Из всех наших красных носов свисали длинные сосульки.

Переночевали в следующей деревушке с поэтичным названием – Золотая Долина. Предколхоза нас вселил силком в какую-то избу. Хозяйка, неистово ругаясь, не только не дала подстилки, но утром не допустила ни к умывальнику, ни к ведру с водой. И хоть она затопила печку, но сало поджарить мы вынуждены были в соседней избе.

Терехов и я смеялись, а Гофунг громко негодовал.

Тем же порядком мы двинулись дальше и шли за санями весь день. Остановились ночевать в последней деревне перед Саратовом.

Гофунг объявил, что он хороший повар, и потребовал соединения всех наших продуктов. Сдуру я отдал ему также свои 6 кило пшена.

Он сварил какое-то месиво из муки и сала, которое подгорело. Терехов все ехидничал, а я позавтракал с аппетитом и вышел на улицу к лошади.

Жгучий холод охватил меня. Накануне было ясно и морозно, хотя тихо. А сейчас к 30° мороза добавился ветер. Вернувшись, я достал из своего мешка одеяло и по-бабьему закутался с головой. Гофунг и возчик поступили точно так же. А старший лейтенант Терехов не пожелал поганить одеялом свои недавно полученные кубики в петлицах и только опустил уши у шапки.

И снова мы двинулись дальше. До Саратова оставалось еще 25 километров – без жилья, без деревца.

Этот переход был одним из самых тяжких в моей жизни. Несмотря на одеяло и шапку, ветер и холод пробирали мое лицо и голову. Терехов долго терпел, но потом тоже достал одеяло и закутался. Здесь в безлюдье, да на таком ветру некому было показывать свои новенькие кубики.

Рыжуха наша вся заиндевела. Мы боялись, что она упадет. Нет, ничего – все так же сонно и невозмутимо шагала вперед, на ее веки намерзли комья льда.

И мы сами, закутанные по-бабьи, превратились в обледенелые глыбы. Я оставил открытой только узкую полоску поперек глаз.

А ветер налетал все резче и жгуче, пронзал холодом насквозь. И направо, и налево, и впереди, и сзади белел только ровный снег, да вереница телеграфных столбов тянулась вдоль дороги. Мы шли молча, да едва ли я смог бы пошевелить челюстью.

Во второй половине дня перевалили через водораздел Дона и Волги. Скоро показались первые домики Саратова. Выбрав хату, из которой клубился дымок, мы завернули лошадку и зашли погреться. И тут я обнаружил, что отморозил полосу лица – оба виска и переносицу.

Закусили крепким мороженым салом, выпили горячего чаю. В тепле у Гофунга развязался язык.

– Ну, скажите, пожалуйста, вы люди молодые – это я хорошо понимаю. Ну, а я старый человек – за что должен переносить такие лишения, такие муки?

Бедный потомок героев Шолом-Алейхема старался нас разжалобить, а Терехов и я только перемигивались.

Подзаправившись и накормив лошадку, мы поехали дальше, спустились с горы в самый город и долго блуждали по улицам, разыскивая базу нашего УВПСа. Гофунг там бывал несколько раз, и возле базы у него была знакомая хозяйка, некая тетя Фрося. Но от холода у него отшибло память, и потому мы попали к этой хозяйке уже в темноту и обнаружили, что там уже набилось человек пятнадцать наших же работников.

Тетя Фрося была проворная старушка. Она не отказывала никому, брала с каждого по десятке за место на полу и беспрерывно ставила самовары.

В Саратове мы прожили три дня и бездельничали. Я ходил по городу. Базар был скудный, а цены непомерно высокие. Хлеб стоил 120 рублей кило. Впрочем, на деньги продавали неохотно, больше меняли продукты на одежду. Картинная галерея была закрыта. К моему удивлению, закрылся и краеведческий музей по случаю переоборудования его в собор. Наступил краткий период, когда Сталин вздумал заигрывать с церковью.

Побывали мы однажды в цирке. Дрессированные собачки были жалкие и голодные. Такие же голодные и жалкие клоуны совсем не смешно высмеивали Гитлера. Гофунг в фойе, прельстившись бутылкой коньяку и 4 поллитровками водки, взял за 150 рублей три билета в беспроигрышную лотерею и, к своему великому негодованию, выиграл наконечник для карандаша, пуговицу и школьный пенал.

Начальство беспрерывно и весьма секретно совещалось. Несколько раз вызывали Терехова. Возвращался он поздно ночью, а утром за завтраком молчал. Где-то решалась наша судьба, что-то подсчитывалось, изучалось, планировалось. Подъезжали все новые и новые работники из всех четырех УВСРов и из УВПСа. От нас прибыли – старший лейтенант Американцев, молодой техник Тимошков и в качестве повара холуй Терехова – некий верзила Гавриков.

Всего собралось человек 60, из них половина устроились ночевать все у той же гостеприимной тети Фроси.

Это был, можно сказать, цвет нашего УВПС-100. Весь Первый отдел, то есть рекогносцировочный, во главе с начальником отдела капитаном Баландиным был налицо. Прибыли худенький капитан Финогенов, веселый толстяк Дементьев, долговязый капитан Пеньшин, чернобородый капитан Москаленко, молчаливый капитан Сергиевский и еще несколько лейтенантов и старших лейтенантов. От каждого УВСРа было по 2–3 капитана и старших лейтенанта, по одному топографу и еще сколько-то снабженцев, холуев, агентов и прочей братии.

Во главе всего этого предприятия стоял главный инженер УВПС-100 всеми уважаемый грозный начальник Николай Васильевич Разин, недавно произведенный в капитаны. В заместителях у него ходил капитан Скворцов, бывший в 20-х годах знаменитым футболистом.

Наконец был назначен день отъезда: 18 января в 8 ноль-ноль.

Накануне вечером сделалось известно, что нам дают 3 трехтонки, из них лишь одну, крытую брезентом.

Началась погрузка. Одну машину загрузили бочками с горючим; другую – мукой, крупой, хлебом, разными ящиками; третью, крытую брезентом, заложили по стенкам бараньими тушами.

Из всех 60 человек Разин сам отобрал 20, в основном командиров-рекогносцировщиков. От нашего УВСР-341 в список попали Терехов, Гофунг и я. Все мы должны были ехать на машинах, я лично – на открытой.

Но насколько это было быстрее, интереснее и комфортабельнее, чем двигаться поездом в теплушках. Я был очень доволен и горд. Кроме меня, из топографов попал в счастливцы представитель УВСР-343 Болезнов.

Итак, правда, не в 8 ноль-ноль, а в полдень мы медленно выкатились из ворот базы и, проехав через весь город, спустились на лед Волги. Переправившись на левую сторону реки, мы попали в Энгельс – бывший совсем недавно столицей Республики Немцев Поволжья. Однако в дружбе народов, закрепленной сталинской конституцией, оказалась трещина, и потому мы увидели дома сплошь заколоченные, с разбитыми стеклами, а улицы были занесены снегом и почти без людских следов.

Ехали мы мимо частых деревень, и там тоже дома стояли заколоченные, а дома были добротные, часто двухэтажные, или каменные, или срубленные из толстенного леса, с тесовыми или железными крышами. Каждый дом окружали крепкие ворота, заборы, сараи, хлева, видно, поставленные на десятки лет. Позади заборов виднелись фруктовые сады, а в палисадниках росли кусты и деревья. На полях стояли многочисленные стога соломы и сена. На краю каждой деревни находились обширные скотные и конные дворы. По всем признакам еще недавно тут жили трудолюбивые люди, создавшие крепкие и богатые колхозы.

Остановились в одной деревне пообедать. Поленом я отбил дверь первого попавшегося дома, вошел. В двух комнатах валялась перекувырнутая мебель, с виду совсем не крестьянская – дубовые столы, ореховые резные шкафы, кресла. На полу была рассыпана битая посуда, стекло, бумажки, книги. Я поднял одну в кожаном переплете с тисненным золотом заглавием: «Goethe's Werke Faust 2-te Teil». Комментарии излишни.

Мы поехали дальше на юг вдоль Волги. Стали попадаться русские деревни с невзрачными глинобитными хатенками под соломенными крышами; деревни раскинулись на голых местах, без деревьев и палисадников, с плохими колхозными постройками.

На мне было одето, начиная от нижней сорочки и кончая одеялом и казенным брезентом, всего 12 одежек. И все же, сидя на бочках, продуваемый ветром и морозом, я жутко мерз. На третий день, когда часть бараньих туш переехала в наши желудки, а часть была украдена из-под носа очередных нерадивых ночных дежурных, я пересел в крытую машину, где было очень тесно, но сравнительно теплее.

Навстречу все чаще и чаще попадались машины, многих обгоняли мы, многие обгоняли нас. На юг шли тяжело груженные, на север – порожняк. Нас обогнал на легковой машине полковник Прусс. Он вылез, одетый в длинную медвежью доху, приветливо помахал нам ручкой, забрал от нас капитана Разина и помчался дальше.

Наконец, на четвертый день, в сумерках из-за Волги стал доноситься глухой рокот. Чудесные фейерверки играли на небе. Чем дальше мы ехали на юг, тем громче слышался беспрерывный рокот. Казалось, множество мальчишек бегали и прыгали по железной крыше.

Там, напротив нас, на правом берегу Волги шел спектакль, за которым тогда с содроганием следил весь мир. Как раз начался 5-й акт трагедии под названием «Сталинград».

Ночевали мы очень плохо, все вповалку на полу холодного барака. Следующее утро было морозное и туманное. Вдали беспрерывно гремело и рокотало, но из-за тумана мы ничего не видели. Свернули по дороге направо и поехали через Волгу по деревянной лежневке, проложенной прямо на льду.

И тут я впервые увидел Красную Армию побеждающую. Бойцы были одеты в новые шинели, большинство в валенки, у многих вместо винтовок висели автоматы. И шагали бойцы бодро, и глядели бодро, с улыбками. А сколько из них потом дошло до Берлина?

Впоследствии я несколько раз слышал от многих, не в печати, конечно, о том, что, окружив немцев в самом Сталинграде, не надо было лезть на них с ожесточенными атаками, а ждать, когда враги от голода, от недостатков снарядов сами сдадутся. Победа задержалась бы на два-три месяца, но зато сохранились бы жизни по крайней мере сотен тысяч наших, вот этих самых бодрых бойцов, которых я видел тогда на Волжской переправе.

Мимо нас все двигалась непрерывным потоком военная техника: пушки, минометы, снаряды на автомашинах… И опять шли молодец к молодцу – одно подразделение за другим. Меня явно удивило то, что уж очень много среди них было девчат, которые чересчур бойко глядели и галдели.

Переехав Волгу, мы попали в город Красноармейск, бывшую Сарепту, сильно разрушенную. Но путь наш лежал еще дальше, теперь прямо на юго-запад. Громыхание битвы постепенно отдалялось.

Вдруг наша машина встала. Шофер подбежал к задним колесам и сказал нам:

– Хотите посмотреть на убитого Фрица? Я вас к нему подвезу.

Не получив ответа, он сел в кабину и проехал метров тридцать, вновь остановился.

У самой дороги лежал, широко раскинув руки, мертвец, в кальсонах и босиком. Его синие пальцы на ногах растопырились, глаза были открыты, рот странно улыбался.

Многие из нас впервые увидели убитого. Мы смолкли, уставились на него. В мертвеце всегда таится что-то манящее – хочется взглянуть ему прямо в глаза. И страшно, и противно, и одновременно притягивает. Я отводил взор в сторону и снова невольно поворачивал голову и смотрел в оскаленный, обрамленный черными усиками рот, в свинцовые, безучастные глаза…

Все вздохнули с облегчением, когда машина тронулась.

Трупы стали попадаться все чаще, то в одиночку, то по нескольку – вповалку один на другом – и все полураздетые, разутые.

Мы ехали, и следы войны мелькали мимо нас, подобно кадрам кинокартины. Впервые я видел эти следы так близко.

Вот стояли два обгоревших наших танка, вот сломанные, изуродованные автомашины, дальше – подбитые пушки. И всюду земля была изрыта, исковеркана, опутана колючей проволокой. Дома стояли без крыш – разваленные, обгоревшие, словно обгрызенные.

Ночевать мы остановились в большом населенном пункте Цаца, неоднократно упоминавшемся в сводках Информбюро.

Некоторые улицы были целы, другие превратились в ряды обугленных уродливых печей, похожих на фантастические постройки марсиан.

Когда мы разгружались, мимо нас провели партию военнопленных немцев, человек 200. Одетые в грязно-зеленые шинели, обвязанные по-бабьи платками, грязные, небритые, изможденные, они шли медленно, тупо глядя в землю. У многих на ногах вместо обуви были навернуты тряпки.

Один из них отстал. Конвойный подскочил к нему:

– Ком, ком!

Немец стал быстро объяснять по-немецки, показывая на свои ноги. Конвойный замахнулся прикладом, немец не шел… И тогда произошло то, что я увидел в первый раз и к чему за всю войну так и не смог привыкнуть…

Выстрел был одинокий и негромкий. Один человек рухнул, как мешок, а другой человек, вскинув винтовку на плечи, побежал догонять остальных.

Я внес вещи в дом и вернулся.

Громадный, рыжий, небритый немец лежал на спине и был еще жив. Кровь чернела у него на груди. Он изредка ловил губами воздух и затухающим взглядом глядел куда-то мимо меня. Подошли две женщины и стали плакать.

– Чего вы плачете, – сказал кто-то, – он ваши хаты сжег.

Самое страшное в смерти – это ее простота. Вот, жил человек, стремился к чему-то, кого-то любил. Его любили… И достаточно нажима пальцем на спуск винтовки и девяти граммов свинца… И все летит к черту…

Вернувшись, я узнал, что в бывшем колхозном овощехранилище заперто человек сто пленных немцев и что их уже целых две недели как не кормят, а местные жители приносят им только воду.

Да, в те дни, когда началась массовая сдача немцев и румын в плен, наше командование совершенно не подготовилось к тому, что прибавляются сотни тысяч человек едоков без аттестатов, тем более что снабжение и наших-то войск по обеим одноколейным магистралям – из Поворина на Гумрак и из Саратова на Эльтон – шло с большим трудом и подчас с перебоями.

Я пошел смотреть на пленных. Длинное здание овощехранилища было выкопано в земле. Я нагнулся и заглянул в маленькое окошечко, заколоченное решеткой, и увидел страшные, исхудалые, безумные, черные лица. Десятки пар глаз, полные отчаянья и надежды, смотрели из темноты…

Много спустя мне рассказали, что Гофунг в тот день променял килограмм хлеба на золотые часы. Что ж, кто-то, быть может, спас свою жизнь.

Утром я прошел мимо того расстрелянного немца. Он лежал без шинели, без гимнастерки, без обуви…

Весь день мы ехали на юг. И весь день по белой бескрайней степи мелькали разбитые автомашины, пушки, танки, трупы людей и лошадей, горы снарядных гильз, желтые жестянки указателей на немецком языке, разбитые металлические и деревянные ящики, колеса и всякая мелочь, привезенная сюда со всей Европы.

Мы остановились в селе Плодовитом на границе Калмыцкой АССР.

Старик хозяин очень красочно нам рассказывал, как сперва драпали наши, почти без техники, все больше пешие, измученные, голодные, разутые.

– Как увидел я двух капитанов, как они босиком бегут, так решил – конец нам пришел, – говорил он, а потом стал рассказывать, как ехали немцы в течение недели на автомашинах – грузовых и легковых, в автобусах, ехали нарядные, откормленные, веселые; двигалась их техника – танки, пушки, везли множество всякого груза. За немцами ехали на больших фурах румыны.

– А назад немцы возвращались?

– Нет, никто не возвращался.

– Значит, все там осталось? – показал я в сторону Сталинграда.

– Все там осталось, – подтвердил старик.

На следующее утро явился к нам капитан Баландин и сказал, что предстоит рекогносцировать и строить рубежи в этих местах, и позвал нас на совещание.

В одной из хат собралось человек 30 наших, а также приехавших из УОСа.

Заместитель начальника 1-го Отдела УОС-27 майор Батищев прочел нам лекцию, что рекогносцировать нужно начать как можно скорее, что все сроки прошли. Еще он сказал, что врага следует ожидать и с запада, и с востока. Или фон Паулюс будет прорываться, или Гитлер бросит ему на помощь все свои резервы. Батищев добавил, что война зимой есть война за населенные пункты. Сказал он еще много всякой премудрости и, пожелав нам успеха, уехал на легковой машине.

Капитан Баландин тут же посадил в кузов машины двух рекогносцировщиков – старших лейтенантов Соколовского и Липского, а также нас троих – Терехова, Гофунга и меня, и повез за 12 километров в калмыцкий улус Тингута, где будет дислоцироваться наш УВСР-341.

Приехали в Тингуту – селение с маленькими глинобитными хатенками, без единого деревца вокруг. Терехов, Гофунг и я выбрали хату побольше, приволокли туда свои вещи и только собрались было закусывать, как к нам ввалился капитан Баландин и приказал ехать с ним, с Соколовским и с Липским вдоль будущего рубежа до совхоза имени Юркина, до которого на карте насчитывалось 15 километров.

Терехов сказал, что ему надо как следует осмотреть все селение, где предстоит разместить не одну сотню людей, и потому он не может ехать.

Мы стали расспрашивать хозяина о дороге, тот объяснял на ломаном русском языке очень непонятно, но сказал, что совхоз разрознен и там никого нет.

Баландин авторитетно ответил:

– Ничего подобного! Я расспрашивал. Там люди живут.

Мы сели и поехали.

Вообще в этих местах снегу выпадает мало, а южнее начинаются Черные земли, где скот пасется круглый год. До Тингуты мы добрались легко, но сейчас повернули на север, и чем дальше ехали вдоль столбов, тем чаще машина начинала буксовать, пока не встала совсем. Было ясно, что на машине по нетронутому снегу нам до совхоза не добраться. Но Баландин был упрям, как чугунная тумба. И еще целый час машина стонала и фыркала в снегу и пережгла массу горючего. Наконец Баландин вышел из кабины и сказал нам:

– Что ж, товарищи рекогносцировщики, вам придется добираться пешком.

Старший лейтенант Соколовский – весьма тонкая личность, бывший научный сотрудник института, эдакий заносчивый маменькин сынок – сказал, что у него болит голова.

Старший лейтенант Липский – крошечного роста вкрадчивый еврейчик – сказал, что у него потерта нога.

Гофунг развел руками и жалобно попросил пожалеть его, ведь ему больше 50-ти лет.

– Голицын, придется тебе идти одному, – сказал Баландин. – Переночуешь, завтра вернешься и доложишь, что видел.

– Но ведь там все разорено и смотрите – не видно никакого следу, – заметил Соколовский.

– Ничего подобного! – резко ответил Баландин. – Конечно, там какой-нибудь сторож остался.

– Пойду, – коротко сказал я, оставил свой полушубок Гофунгу, отдал честь и пошел в одной телогрейке и штанах-инкубаторах в одну сторону, машина повернула в другую.

Я пошел вдоль телеграфных столбов. И эти столбы являлись единственными черными предметами. Все кругом – и небо и степь – было однообразно бело и пустынно. Вот спереди показалось что-то черное. Я никак не мог догадаться, что увидел. Подошел ближе – два металлических кола были вбиты в землю, на кольях висели жестяные дощечки с длинными номерами, а поверх были надеты немецкие каски. Черный орел сжимал в когтях белый круг со свастикой, а вокруг орла вилась надпись: «Gott mit uns». Так хоронили немецких солдат.

Я пошел дальше по столбам. И опять меня окружало только белое сверху и белое снизу. Снова зачернел какой-то темный бугорок. Оказалось – труп нашего бойца, а кругом извивались волчьи и лисьи следы. Труп был весь изглодан, одежда разорвана, торчали ребра и позвоночник.

Я заметил ремень. На моей телогрейке не было ремня, и за этот непорядок мне однажды влетело от Разина. Ремень был мне нужен до зарезу, но им перетянут выеденный живот убитого. Недолго раздумывая, я нагнулся, расстегнул пряжку и потянул. Но оказалось, не так-то было легко вытащить ремень из-под замерзшего трупа. Я схватил мертвеца за плечи и перевернул его. Так мне достался мой первый трофей.

Двинулся дальше. Наконец показались низкие здания совхоза. А между тем начало смеркаться. Когда я подошел к совхозу, совсем стемнело.

Я стал обходить длинные здания – бывшие скотные дворы. Всюду высились одни глиняные стены, а деревянные стропила везде были выломаны, и потому все крыши провалились. Я пошел к жилым домам, все они тоже были разрушены. Из одной хаты с шумом вылетела сова.

Я увидел остатки немецких складов – бутылки из-под вина с яркими этикетками, пустые консервные банки, пустые жестяные ящики. Тут же валялись изглоданные трупы лошадей, две поломанные автомашины… Наверное, днем я тут сумел бы разжиться чем-либо ценным.

Но сейчас мне было не до разживы. Я бегал от дома к дому, везде зияли пустота и разгром. И было абсолютно тихо. Страшно? – «Да нет, – успокаивал я сам себя, – совсем не страшно». – Когда же я увидел занесенный снегом колодец, то понял, что тут никто не живет.

Неожиданно налетела метель. Надо было немедленно решать, что делать. Ночевать здесь, в хатах без крыш, в одной телогрейке? К тому же мне хотелось есть… Мороз, правда, был небольшой.

– Нет, нет, надо двигаться. По столбам дойду, – громко сказал я самому себе. – Сережка, смелее! Дурак, чего ты боишься?!

И я пошел. Пронзительный ветер дул мне навстречу и хлестал в лицо колючим снегом. Скоро у меня обледенели шапка, лицо и грудь. Холод проникал до самого тела. Метель была такая сильная, что от столба до столба я не видел ничего и несколько раз сбивался в сторону и вновь находил столбы. От ветра и вьюги трудно было даже дышать. Я стал изнемогать, начал считать столбы.

«Ну, еще четыре, еще три. Нет, нет, останавливаться нельзя никак! Еще три столба, еще один. Что это впереди темнеет? А, да это немецкие могилы». Миновал каски на кольях – половину дороги. Ветер свирепел и бросался колючими комьями снега. Я обледенел, мне трудно стало глядеть. Хорошо еще, что не так было холодно. Но как же я устал… Даже трудно было поднимать поочередно ноги – одну, другую… «Вот дойду до того столба и сяду. Нет, нет, нельзя садиться. Надо идти, идти…»

Несколько раз я кричал самому себе:

– Сережка, вперед, вперед!

И я дошел. Но когда увидел впереди первую хату Тингуты, то вдруг почувствовал, что кто-то словно камнем ударил меня в бровь. Я зашатался и чуть не упал. У меня началась жуткая мигрень, какой я страдал всю жизнь после сильнейшего нервного напряжения и непременно на голодный желудок. Последние несколько шагов я сделал с величайшим трудом и пошатываясь. Каким-то чудом сразу нашел свою глинобитную мазанку. Постучался. Мне открыл Терехов.