Текст книги "Записки беспогонника"

Автор книги: Сергей Голицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 42 страниц)

Мирская остановила Павлова и велела ему собираться ехать сопровождать раненого.

В тот вечер я пошел к Николаю Владимировичу в госпиталь объявлять ему эту новость.

– Сергей Михайлович, а почему не вы едете? – спросил он.

Я так и опешил.

– Николай Владимирович, я подумал, вы предпочитаете Павлова.

– Напротив, у вас же там семья! Конечно, вам надо ехать. А у Павлова в Погосте только любовница.

Я помчался к Мирской.

Она резко ответила:

– Это дело давно решенное.

Оказывается, потихоньку от Николая Владимировича и от нас, Лущихин давно послал заявку на документы на имя Павлова. Я тяжело вздохнул. Ведь для Лущихина я был некто, умеющий усердно чертить, а лентяя Павлова никак не могли приспособить к работе.

На следующий день, впервые за эти две недели я должен был ехать с геологом Марией Федоровной дня на три километров за 30 на запад. С Николаем Владимировичем я даже не успел проститься, только написал ему записку – благодарил его за доброе ко мне отношение и пожелал ему счастливого пути и здоровья. А семье я отправил с Павловым письмо, не боясь военной цензуры. Потом жена мне писала, как радовались сыновья моим картинкам: я нарисовал, как немецкие самолеты сбрасывают бомбы в болото и убивают много лягушек.

Глава третья
«Яростный поход»

Поехали мы с Марией Федоровной за Днепр закладывать какие-то шурфы. Это было не то 28, не то 29 сентября.

Впервые увидел я Днепр, и он совсем разочаровал меня. Я вырос на гоголевских сравнениях, а тут глазам моим представился маленький ручеек, извивающийся в кустах по болотистой пойме.

Остановились мы в какой-то деревеньке уже не Андреевского, а более западного Холм-Жарковского района. Хозяйка угостила меня самогоном, который она только что нагнала к будущему престольному празднику Сергиеву дню – 8 октября. Это был день моих именин, и как раз к этому сроку предполагалось закончить шурфы, и я должен был сюда приехать вторично и предвкушал, как проведу праздник.

Хозяйка постелила на нас двоих перину на широкой кровати и очень удивилась, когда мы решительно отказались от предложенного нам совместного ложа и я лег на полу на овчине.

Копали нам шурфы бойцы строительного батальона – стройбатовцы. Тут я впервые встретился с той категорией войск, с какой потом провел всю войну. Это были старички старше 45 лет, мобилизованные с Украины перед приходом немцев. Обмундирования им не выдали никакого и приказали идти пешком из Чернигова в Тамбов. Там из них же выбрали комбатов, комроты и комиссаров и раздетых, а главное, разутых привезли на поезде в Вязьму и распределили по всей Смоленщине на копку оборонительных рубежей. Эти люди поразили меня своими покрытыми вшами лохмотьями и грязью. Большинство были в лаптях, иные босиком.

Мария Федоровна указала, где копать шурфы, я зарисовал кроки. На следующий день за нами заехала автомашина и мы вернулись в нашу деревушку под Андреевским.

1 октября среди дня показались тяжелые юнкерсы. Мы выскочили на улицу. Самолеты долетели до Андреевской колокольни, и тут передний сунулся вниз, носом вперед. И вдруг из-под него, как из-под овечьего хвоста, один за другим выскочили «орешки». Самолет вывернулся, взмыл кверху, а орешки с пением устремились вниз. Даже сюда за два километра доносился их отвратительный вой. И вдруг мы сперва увидели, а потом услышали взрыв – другой, третий, четвертый… Облако пыли и дыма поднялось над домами. Второй самолет так же аккуратно спикировал, сбросил свои орешки и взмыл кверху. Затем третий проделал то же самое, потом четвертый и пятый…

Взрывы ухали один за другим.

Лущихин стоял возле меня весь серый и мелко дрожал. Остальные самолеты не стали пикировать. И вся эскадрилья повернула на нашу деревню.

Лущихин побежал мелкой рысцой к погребу и стал ломиться в запертую на замок дверь. Дверь не поддавалась, и он присел на корточки на ступеньках погреба.

Низко-низко, медленно летели прямо над нами красивые серо-голубые птицы с черными крестами на желтых концах крыльев.

Какая-то баба завыла истошным голосом. Старик на одной ноге – инвалид еще японской войны – заковылял и закашлял.

– Дед Игнат, – заголосила баба, – где лучше-то – в избе или на улице?

– Ах… его знает! – еще яростнее закашлял старик.

Крестьянская девушка – чудесная русская красавица с большими вишневыми глазами, стояла, впившись руками в плетень, и глядела на хищных птиц, а из ее глаз катились слезы.

Птицы неожиданно повернули на соседнюю деревушку и, не долетев до нас, метрах в 500 от нас начали пикировать на темные стога клевера; очевидно, приняли их не то за танки, не то за пушки.

И снова из птичьих животов вывернулись орешки и, переваливаясь с боку на бок, блестя на солнце, завыли ни с чем не сравнимым воем.

Как зачарованный, я стоял, впившись, подобно девушке, в палки плетня, глядел и слушал.

Орешки упали, земля дрогнула, по избам зазвенели разбивающиеся стекла. В соседней деревушке поднялся пожар. Но никто не бросился тушить. Самолеты улетели, а люди стояли неподвижно и смотрели на пожар не отрываясь. В Андреевском тоже горело в двух местах.

Я побежал туда, поднявшись на гору, увидел вдали за лесом еще несколько высоких столбов дыма, вздымающихся к небу.

В Андреевском несколько фугасов упало на огородах, своротив два сарая. И тут я увидел убитого старичка-стройбатовца. С окровавленной головой лежал он в бурьяне на боку, поджав ноги в аккуратно перевязанных лаптях, а в руках держал трубочку и кресало.

Это был первый убитый, какого я увидел за войну.

Несколько бомб упало прямо на середину улицы, разрушив каменную стену школы и своротив крышу столовой. К счастью, люди успели спрятаться, погиб только один маленький человечек по прозвищу Воробей; я его помнил в лицо – он накачивал в столовой морс.

Поздно вечером я возвращался домой в свою деревню. На небе в нескольких местах горели вдали багровые факелы, а с большака доносился какой-то лязг и гудение. Все жители группами молча стояли возле своих изб. Никто не ложился спать.

Дня за три до того, еще когда все было спокойно, один из наших цементаторов, Виктор – забыл его фамилию, – по своей оплошности во время обследования колодцев потерял карту – военный планшет масштаба 1:50 000.

Узнав об этом, Лущихин сказал Виктору, что обязан сообщить о потере секретного документа в органы НКВД. И поехал, и заявил.

Уполномоченный, наверное, был хорошим человеком, он вызвал Виктора и сказал ему:

– Неужели ваш начальник не мог как-нибудь замотать дело, а раз он подал на вас заявление, мы обязаны повести следствие.

Он дал Виктору три дня сроку – найти карту!

Как раз в день воздушного налета Лущихин предоставил в распоряжение Виктора газик, и тот еще на рассвете уехал куда-то на запад за 50 километров специально, чтобы искать злополучную карту. Мы очень беспокоились за него, ведь ему грозил суд военного трибунала и прочие ужасы, а я думал про себя, ведь полтора месяца назад совершил точно такое же преступление. Счастье для меня, что тогда в Спецотделе района оборонительных работ сидел такой тупица, и я сумел его обмануть.

Возвращаюсь к прерванному рассказу.

Вернувшись к себе на квартиру, я с неудовольствием увидел, что там располагаются ночевать человек десять стройбатовцев. Они мне сказали, что их неожиданно сорвали сегодня среди дня с работ и повели в тыл пешком. Как будто немец начал наступление. Говорили они довольно сбивчиво и бестолково, и я, зная, как преувеличиваются всякие слухи, собрался ложиться спать.

Тут к дому подъехала машина. Раздался робкий стук в дверь. Я вышел и увидел грузовик, полный милиционеров с женами и детьми. Вид у милиционеров был явно напуганный. Вежливо-ласковыми голосами они попросились переночевать и рассказали, что едут из Холм-Жарковского, что немец действительно начал наступление и сегодня жестоко бомбили их городок.

Считая их сведения явно преувеличенными и внутренне посмеиваясь над жалким их видом, я все же отправился известить обо всем услышанном Лущихина [2]2
  Интересно, что А. Фадеев в первом издании «Молодой гвардии» примерно так же рассказал о бежавших милиционерах. Как видно, они только в борьбе с мирным населением выглядят храбрецами. В последующих приглаженных изданиях этот эпизод Фадеев, к сожалению, убрал.


[Закрыть].

Все крокодилы сидели за самоваром. Я доложил Лущихину, он мне сухо ответил:

– Не беспокойтесь, я все знаю.

Мирская меня о чем-то спросила, я ответил и, так как никто меня к столу не приглашал, собрался уходить.

Вдруг фары осветили дом. Подъехала автомашина.

В комнату вбежал Виктор и в чрезвычайном волнении стал рассказывать о своем путешествии. Он забрался на автомашине далеко за Холм-Жарковский и тут узнал, что немецкие танковые колонны двигаются где-то совсем близко. По его словам, весь большак, по которому он ехал, был забит нашей отступающей техникой – танками, автомашинами, артиллерией, вперемешку ехали подводы, ковыляли пешие.

Виктор практически не мог пробиваться вперед навстречу этому потоку и вынужден был повернуть обратно. Он рассказывал, что по всей западной стороне раздавался беспрерывный грохот орудий. И вдруг из-за леса вынырнули самолеты и, снижаясь до самых макушек деревьев, принялись поливать пулеметными очередями наши отступающие колонны. Виктор считал просто чудом, что он уцелел.

Сколько правды было в его сообщении – неизвестно, но рассказывал он очень красноречиво. О потерянной карте никто его не спросил, а сам он говорить не стал.

Лущихин решил ехать сейчас же, немедленно, все бросить и бежать.

Остальные энергично воспротивились и уговорили его остаться до утра. Причин отложить отъезд набралось достаточно: Павлов, сопровождающий Николая Владимировича, еще не вернулся на ЗИСе, его ждали с часу на час, а наш газик не смог бы взять всех людей с вещами и продуктами, но, главное, время приближалось к полуночи и всем очень хотелось спать.

Решили отложить отъезд до утра.

Я вышел вдвоем с Виктором, спросил его о потерянной карте. Он ответил, что не нашел ее, и просил об этом молчать.

Осенняя звездная ночь была зловещей. Зарева полыхали на западе в нескольких местах, вдали гремело, а с большака слышался неумолчный скрежет железа и пыхтение моторов.

Рано утром все расселись в кузове газика. К моему удивлению, Лущихин впервые за все время галантно уступил место в кабине Мирской. Я вспомнил разговоры, что в случае воздушного налета из кузова можно выпрыгнуть быстрее, нежели из кабины, иначе объяснить неожиданную вежливость Лущихина я не мог.

Мы поехали, когда туман еще стлался по лощинам и капли росы блестели на траве и на паутинках. А на западе на небосклоне нависала свинцовая мгла, и за лесными далями слышалось тревожное рокотание.

Мы пробирались на станцию Ново-Дугино. Путь наш лежал в село Плеханово, к северу от Гжатска, куда переехал из Ржева штаб нашей геологической экспедиции.

Лущихин оставил на прежнем месте под Андреевским Сашку и Виктора со всеми продуктами и оборудованием, дождаться возвращения Павлова. Мы проехали километров 20, и нам повстречался наш ЗИС. Павлов передал мне письма из дома и получил от Лущихина приказ скорее возвращаться и доставить оборудование и продукты в Плеханово, а потом сразу ехать в Сычевский район забирать с артезианских скважин Синякова, Овсеенко и наших буровиков.

Только мы миновали Ново-Дугино и переехали железнодорожные пути, как показались немецкие самолеты. Лущихин заерзал, собираясь приказать остановиться и выпрыгивать. Уж очень явно он выказывал свою трусость, даже его присные, обычно преклонявшиеся перед его ученостью, и то втихомолку над ним посмеивались.

Между тем самолеты с немецкой педантичностью один за другим начали пикировать на станцию Ново-Дугино. Издали послышались взрывы. Впрочем, наши, проезжавшие на ЗИСе спустя несколько часов, рассказывали, что большая часть бомб упала в стороне и только несколько домов разрушилось, а жертв не было.

Мы приехали в Плеханово, отстоявшее от Андреевского за 80 километров. Все дома были заняты нашей геологической экспедицией и работниками бурпартий, ранее нас сбежавшими из-под Ельни, Дорогобужа и других мест, где, судя по красочным рассказам, немцы повели более энергичное наступление.

Сердечно встретился я со старыми сослуживцами еще по Куйбышевскому гидроузлу и представился вновь назначенному к нам начальнику бурпатии. Фамилию его я не помню, вроде Тентетников. Был он высокого роста, худощав и ни о чем другом не говорил, кроме как о своей жене, которую, в целях большей безопасности, перевез из Костромы в Таганрог. Он всех спрашивал – правильно ли поступил. Нами и делами нашей бурпартии он совершенно не интересовался.

Познакомился я с некоей геологиней, молодящейся евреечкой, густо напудренной и накрашенной, с необычайным хохолком на шляпке. Виду нее был малогеологический. Она почему-то со мной начала кокетничать, хотя я не давал ей для этого никакого повода. Мы прозвали ее «Цветок душистых прерий».

В Плеханове я квартиру не нашел и устроился в соседней деревушке вместе с Германовым – единственным симпатичным из спецгеовцев. Он был прехорошенький мальчик и последнее время льнул ко мне, после того как я сказал ему несколько слов утешения – не надо слишком тосковать об отце – народном ополченце, их же в бой не посылают, а рано или поздно известия от него придут.

Не знаю, остался ли жив его отец. Сколько этих народных ополченцев из Москвы, имевших одну винтовку на семерых, тогда погибло. Без вести пропал и мой зять Валерий Перцов.

Два дня подряд Мирская заставляла меня чертить схемы расположения колодцев в деревнях по речке Немощенке – правому притоку Днепра где-то далеко за Андреевским.

На третий день мы снова услышали глухое рокотание на западе и словно не так уж далеко.

Геолог Синяков, приезжавший из Сычевского района за продуктами, тут же помчался обратно туда, где наши бурили артскважины. Только он уехал, как мы узнали, что этой ночью немцы сбросили десант в Липецах – бывшем имении поэта Хомякова.

Да ведь это Сычевский район. И как раз в Липецах находились три наших буровика, в том числе и Гриша Дудка. Неужели наши ребята пропадут?

Мирская сказала мне, что обрабатывать материалы по речке Немощенке пока не актуально, и впервые за все время разрешила мне ничего не делать.

Приехала из Москвы одна моя знакомая по Гидрострою. Я пошел к ней узнавать новости. Любовно угощая меня разными московскими вкусностями, она рассказывала, что по автостраде валом валят убегающие, или, как их принято было тогда называть, эвакуирующиеся. По ее словам, драпали не только гражданские лица, но и разрозненные воинские части, даже отдельные танки и артиллерия. И якобы немцы взяли Вязьму.

Но у нас пока было все спокойно.

6 октября в воскресенье я отправился на попутной машине в Гжатск на базар, купил там порядочный кусок баранины и пошел к штабу Главного Управления Оборонительных работ Главгидростроя в надежде найти там другую попутную машину.

И вдруг, никем не замеченный, вынырнул из-за крыш немецкий самолет, проскользнул низко над городом и бах… бах… бах… выкинул свой смертоносный груз прямо на главную улицу. И так же незаметно скрылся.

Боже мой, что тут поднялось! Женщины с детьми на руках и за руку, с узлами под мышкой, древние старухи, девушки, всевозможное начальство – все побежали куда глаза глядят.

Храброе гидростроевское воинство – уполномоченные и особо уполномоченные – все эти Лившицы, Бернштейны, Кацнельсоны – забегали, закричали, размахивая планшетами. Машины мчались туда и сюда. И взять хотелось побольше, и оставаться грузить было страшно. А продуктов понавезли в Гжатск множество: и муку, и сахар, и консервы, и прочее…

Я сел на попутную машину и поехал, радуясь, что успел купить баранину до бомбежки. А с базарной площади всех ровно ветром сдуло.

Приехал в свою деревню, хозяйка дала мне пшена, дала чугун, затопила печку, и я поставил варить кашу с бараниной, мечтал – вот она выпарится и у нас будет чудесное блюдо.

Вошел Германов и сказал, что Лущихин приказал собираться и нести вещи в Плеханово. Через час назначен отъезд всех машин.

Ладно, успеем. Я знал, что значит – через час. Не торопясь, собрали мы с Германовым чемоданы. Бабушка-хозяйка все нас спрашивала с беспокойством – почему мы так неожиданно собрались уезжать? Я, как мог, успокаивал ее, говорил, что мы едем под Гжатск. Относительно каши она советовала оставить ее попреть в печке еще хоть на полчаса. Наконец, зацепила она чугун ухватом и поставила на стол. Запах пошел упоительный.

Мы с Германовым принялись за еду. Следовало бы разделить кашу на два дня, но пришлось уничтожить ее за один присест. Ели мы, ели, давно насытились, но продолжали набивать желудки, так сказать, впрок. Едва встали из-за стола, сердечно распрощались с бабушкой и отправились с чемоданами в Плеханово.

Навстречу нам бежала одна из синештанных девиц и еще издали кричала Германову:

– Скорее, скорее! Тебя только и ждут! – Подбежав к нам, она обратилась ко мне: – А вы, не знаю, как уедете, ваши все уже уехали.

И правда, на улице Плеханова из многочисленных автомашин геологической экспедиции оставалась только одна, тот газик, на котором мы приехали из Андреевского. Крокодилы сидели в кузове, стиснутые чемоданами и ящиками с лабораторным оборудованием. Из кабины виделся длинный нос Мирской. Хохолок «Цветка душистых прерий» торчал из-за верха кабины. Лущихин нервно шагал взад и вперед.

– Вечно тебя ждать! – набросился он на Германова, тут увидел меня и закричал: – А вы, вы! Вам места нет! Нет! – Голос его дребезжал на одной гласной из английского слова that. – Вы должны были ехать с Тентетниковым. Его машина давно уехала.

Вам тут места нет! Добирайтесь, как хотите! И так я взял посторонних.

Тут «Цветок душистых прерий» вздрогнула, вся сжалась.

Я опешил, оглядел крокодилов, встретил равнодушные или враждебные взгляды… Германов глядел испуганно, но молчал. «Цветок душистых прерий» кривила на меня один глазок явно сочувственно, но тоже молчала. Шофер Колька отвернулся.

Я был один среди чужих.

Неожиданно Колька подошел ко мне. Вот кто моя соломинка!

– Слушай, – медленно заговорил я, обращаясь к нему. – Я сейчас напишу Козловской, что меня бросили немцам. Передашь записку?

Колька молча кивнул.

Не знаю, как у меня нашлось самообладание, но я сказал именно эти слова и сказал их совершенно спокойно.

Вдруг Лущихин взял меня под локоток.

– Сергей Михайлович, – произнес он, деланно смеясь, – я же пошутил. Как-нибудь потеснимся.

– Мои инструменты! – завопил я не своим голосом.

Да, в доме, где еще час назад помещался штаб экспедиции, в углу покоились мои геодезические инструменты: теодолит, нивелир, треноги, лента, рейки, линейка Дробышева, ящик с бланками, таблицами и справочниками. Я бросился туда, Германов за мной.

Тот дом, по счастью, находился напротив, но он был заперт на замок. Не долго думая, я снял кепку, надел ее на кулак, размахнулся и вышиб оконное стекло и раму, вскочил в комнату и стал выкидывать Германову свое геодезическое барахло.

Мои рейки и треноги во время переездов все остро ненавидели, рейки влезали в кузов только по диагонали, а треноги кололись. И сейчас все в один голос закричали:

– Нет, нет, не возьмем!

Не разобравшись, что именно не возьмем, все ли числящееся за мной имущество или только рейки с треногами, я весь задрожал от злости, стал всовывать ящик с теодолитом в кузов. Как! На моей шее висит полушубок, а тут еще это в двенадцатикратном размере!

– Слушайте, – сказала длинноносая Мирская, выглядывая из кабины. – Оставьте треноги, рейки и бланки, мы на них составим акт. А ящики возьмем с собой.

– Да, да, составим акт! – закричали все.

Открыл ящик с бланками и развеял их по ветру, а инструменты засунул в кузов, залез наверх и уселся сзади на самом торчке. Мы поехали.

Только тут я облегченно вздохнул. Так начался «яростный поход», как назвал Германов наше небывалое путешествие.

Все предыдущие дни он напевал очень популярные перед войной песенки: «Три танкиста, три веселых друга…» и другую: «От ту-ту-ту до каких-то морей Красная Армия всех сильней!..» Как раз в «Трех танкистах» были слова – «идут машины в яростный поход…» [3]3
  Тут автор ошибается, это слова из другой песни – «Броня крепка, и танки наши быстры…» (Примеч. ред.)


[Закрыть]Сидя в кузове, я узнал причину столь внезапного отъезда всех гидростроевцев из Плеханова.

Оказывается, когда мы с Германовым собирались наслаждаться пшенной кашей с бараниной, из Гжатска примчался бывший начальник отдела кадров Московского Проектного Управления Моисеев – нынешний второй заместитель Козловской.

Он привез ошеломляющее известие: немецкие танки прорвали фронт и приближаются.

За полчаса были составлены списки – кому на какой машине сидеть, погрузили часть имущества, и 16 машин с людьми, с продуктами и с геологическим оборудованием выехали через Карманово и Зубцов в село Курьяново, находившееся на шоссе Ржев – Москва в 25 км западнее Волоколамска. Только машина Лущихина задержалась из-за Германова. Рассказывали, что гидростроевцы в панике побросали в Гжатске массу продовольствия.

У Лущихина были планшеты масштаба 1:50 000, и он решил перегнать остальные машины и поехать не по катетам через Зубцов, а глядя на карту, проселками напрямик по гипотенузе. Нам предстояло проехать на северо-восток около 80 км.

Выехали мы в хорошую погоду, но вскоре начал накрапывать дождь, потом дождь усилился, машина начала буксовать. А мы успели забраться в порядочную глушь. Один мостик через ручей оказался подгнившим, повернули обратно и вскоре вовсе застряли в болоте. Пришлось выбираться на шоссе напрямик, а не наискосок.

А дождь все хлестал и хлестал. У крокодилов были брезентовые плащи, а мой короткий полушубок совсем промок, да и сидел я на самом конце кузова, подставляя свою спину и голову ветрам и дождю.

«Цветок душистых прерий» тоже чувствовала себя неважно. Ее хохолок на шляпке намок и погнулся, губки потускнели.

Лущихину, сидевшему на лучшем месте под защитой кабины, было сравнительно удобно, он несколько раз заговаривал:

– Вот если бы одним человеком было бы меньше, насколько комфортабельнее все бы разместились.

Мы ехали уже по Московской области. От дождя глина совсем размякла, то и дело приходилось вылезать и вытаскивать на себе машину. Немного не доезжая до станции Шаховская, в деревне Вишенки остановились ночевать все вместе в пустой и громадной неуютной избе.

Топить печку никто не хотел. Сушиться было негде. Кроме хлеба, у меня и Германова не оказалось никаких продуктов. Мы с ним постелились в уголку на моем мокром полушубке и на одеялах.

Я уже собрался засыпать, как вдруг кто-то меня тронул за плечо.

Это была «Цветок душистых прерий». Ее чемодан уехал на другой машине, и она, оставшись в одном насквозь вымокшем пальто, просила меня дать ей что-нибудь.

Я выделил ей половину своего полушубка и половину одеяла, она легла рядом со мной, я молча повернулся к ней спиной и вскоре заснул. До сих пор не знаю, был ли то акт вежливости или, наоборот, невежливости по отношению к ней.

Утром под проливным дождем достигли мы Курьянова.

По шоссе Ржев – Москва гнали скот, двигались отдельные подводы и автомашины. Геологическую экспедицию не трудно было разыскать. Только что прибыло несколько грузовиков из Ржева с оборудованием. Разгрузка шла на кладбище внутри церковной ограды. Машины вновь отправлялись в Ржев. Значит, враг еще был далеко.

Встретил я многих знакомых из других бурпартий, но наших геологов, Синякова и Овсеенко, а также буровиков не нашел. Увидел новоиспеченного нашего начальника долговязого Тентетникова и подошел к нему.

Он воскликнул:

– Ах, вот и вы! А я было совсем о вас забыл.

Козловская ходила между машинами и энергично распоряжалась. Тут же стоял Семенцов, прибывший из Москвы на легковой машине, – сам Семенцов! – глава сектора геологии, заместитель Жука, главного инженера Проектного Управления Главгидростроя.

Но какой жалкий вид был у нашего верховного владыки! Стоял он в коротеньком полушубке-полуп…ке, весь вымокший, обрюзгший, постаревший. Оказывается, в Плеханово забыли целую папку с секретными картами масштаба 1:50 000. Семенцов держал руку у лба и все повторял, ни к кому не обращаясь:

– Вам это сойдет, но мне никогда не простят.

А через полчаса тот же Семенцов вновь обрел свой напыщенный вид. Оказывается, одна из девушек коллекторов засунула эти карты в свой чемодан и сейчас вручила их оплошавшему начальнику спецчасти.

У одного из крокодилов в трех километрах отсюда в деревне Блуды жили родители. Сейчас он вернулся оттуда и сказал, что можно там хорошо разместиться. Лущихин приказал нашему газику ехать.

Мы с Германовым остановились опять вдвоем в маленьком домике.

На следующий день Лущихин с утра поехал в Курьяново за новостями, а мы с утра засели в дураки. Вообще все последующие события мне вспоминаются на фоне игры в дураки. Если мы не ехали и не вытаскивали машины из грязи, не разгружали или не нагружали их, то мы играли в карты с утра до вечера, играли запоем и в классического подкидного, и с отдачей, и с Акулькой, и с контратакой, и прибавлю – никогда я не играл с таким азартом, как в те страшные дни.

Будущий историк, наверное, возмутится: родина переживает такое тяжкое время, а они в дураки режутся. Наверное, в картах искали мы забвения, подобно тому, как люди, переживающие большое горе, ищут забвение в вине.

Лущихин вскоре приехал и вызвал меня:

– Сергей Михайлович, – начал он гнусавым голосом, – через два часа отправляется машина в Плеханово за разными забытыми вещами. Разрешаю вам отправиться за своими рейками и треногами. Кстати, мы забыли там ящик лабораторного оборудования.

Я сейчас же побежал в Курьяново, нашел там машину, на которой Козловская отправляла в Плеханово начальника Дорогобужской бурпартии Шадеева и с ним трех человек.

Я узнал, что собираются строить оборонительный рубеж по линии Волоколамск – Можайск и мы тоже будем принимать участие в строительстве. Прочел очередную сводку Информбюро, но там о наступлении немцев не было ни слова.

На полуторке мы помчались на запад, с тем, чтобы в Зубцове свернуть на юг, на Карманово и далее на Плеханово.

Погода была пасмурная, накрапывал дождь. Навстречу нам изредка попадались автомашины, подводы, гнали скот. Проехали районный центр Погорелое Городище, прибыли в Зубцов – прехорошенький городок, расположенный на холмах при впадении Вазузы в Волгу. И как раз мы туда попали через полчаса после первой бомбежки. Люди с узлами бежали по полю и по шоссе. Снарядом угодило в деревянный мост через Вазузу. На том берегу успело накопиться много машин, несколько солдат спешно ремонтировали мост, им помогали пассажиры застрявших машин, таскали и тесали бревна, устанавливали «самолет» для забивки свай.

Не доезжая моста, мы повернули на Карманово. По дороге видели следы бомбежек: воронки, перекувырнутую сгоревшую машину, в одной деревне догоравшие избы, толстенную ветлу, измочаленную в щепки. Попадались военные, и все какие-то необычные – грязные, небритые красноармейцы брели без оружия, иные с какими-то узлами. Мы увидели крупнокалиберное орудие совершенно беспризорное, видно, брошенное.

Уже к вечеру на мосту нас остановил часовой. Подошел командир. Узнав, что мы направляемся за Карманово, он улыбнулся и сказал, что мы, видно, захотели в гости к Гитлеру, и посоветовал вернуться.

Так мы и сделали. Уже в полной темноте попали в Зубцов. Однако дальше ехать оказалось труднее. Все шоссе на Москву было забито людьми, подводами, скотом.

К нам на ходу впрыгнуло несколько военных. Они рассказывали, казалось бы, невероятные истории о целых армиях, попавших в окружение, о немецких танках, идущих где-то вблизи. Полыхавшие в нескольких местах зарева достаточно красноречиво иллюстрировали эти рассказы. Слышался дальний гул орудий.

Погорелое Городище и еще одна деревня на шоссе горели после бомбежки. В каком-то селе мы остановились, увидели открытую дверь кооператива, зашли, кто-то зажег спичку. Мебель стояла, под стеклом была разложена всякая галантерея: пуговицы, ленты, ремешки для часов – бери что хочешь. Мне нужна была соль, но соли я не нашел. Вернулись к машине, поехали дальше.

Наш газик гудел, то зажигал, то тушил фары. Из-под колес шарахались в стороны обезумевшие коровы, лошади затаскивали подводы в кюветы. В темноте нельзя было понять – кто идет, кто едет. Двигалась на восток темная, молчаливая, колыхающаяся масса. Скрипели колеса телег, гудели машины, чавкали по грязи копыта коров.

В Курьяново мы попали в два часа ночи. Шадеев пошел будить заместителя Козловской, Моисеева.

Мы осветили электрическим фонариком сгорбленного, дрожавшего человечка, вышедшего на крыльцо в кальсонах, торчавших из-под пальто, и в калошах на босу ногу.

– Идемте, идемте, посоветоваться надо, – позвал он нас всех робким и дрожащим голосом.

Я невольно улыбнулся. Мне вспомнилась надутая фигура с рыбьими глазами сверхбдительного начальника отдела кадров нашего Проектного Управления. В начале года вышел приказ о назначении меня начальником топографического отряда с соответствующей прибавкой зарплаты. А Моисеев этот приказ задержал. Когда я к нему явился, он все требовал у меня доказательств, что у моего отца до революции не было никакой собственности. И я понял, что приказ он нарочно задерживает. Как он был тогда недоступен и важен. А сейчас вот завязки на кальсонах болтаются.

– Так где же, по вашему, немцы-то? – спросил он.

– Не знаем, – в один голос ответили мы.

Шадеев сказал, что спать можно спокойно. И на этом мы ушли. Я отправился ночевать к Шадееву.

Рано утром проснулся я, не выспавшийся, голодный, вышел на улицу и тут увидел нашего шофера Николая Ивановича. Бегом вбежал в избу, а там Синяков и все наши цементаторы и буровики завтракали. Усадили и меня за стол.

Как же мы обрадовались друг другу! Я о них беспокоился, не зная, как они выбираются из Сычевки, а они обо мне поминали – как это я чувствую себя один среди крокодилов.

Я рассказал, как Лущихин чуть-чуть не оставил меня немцам. Все крайне возмущались, но ругали не его, а меня. Дал бы ему в морду и все, ругали также шофера Кольку, он должен был бы всех высадить, а меня повезти.

Выбрались они из Сычевки без особых приключений, вечером в день нашего отъезда заезжали в Плеханово, но в Липецы, где находился Гриша Дудка с двумя работниками, заехать не смогли. Там немцы действительно выбросили десант. Куда делись наши ребята – никто не знал.

Сели играть в дураки. Тут ввалился в комнату наш геолог Овсеенко и объявил:

– Вы тут в карты дуетесь, а посмотрите, что делается на шоссе.

Комната, где остановились наши, выходила окнами во двор, играли мы в дураки битых три часа подряд. Не сразу, а докончив игру, с облегчением вышли мы на крыльцо поразмять затекшие члены.

Накануне и еще утром движение на шоссе можно было назвать интенсивным, а теперь валил сплошной поток в несколько рядов. По самому шоссе в два ряда медленно двигались автомашины, по обеим обочинам ехали подводы, далее по сторонам, прыгая через канавы, продираясь сквозь поломанные палисадники, шел скот. А между подводами и машинами шагали люди.