Текст книги "Записки беспогонника"

Автор книги: Сергей Голицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 42 страниц)

Утром я переправился через Дон и попал в село, где достраивались огневые точки под руководством прораба Пылаева.

Ивана Васильевича Пылаева я знал еще с Горьковского рубежа. Был он инженером гидростроевцем из Ленинграда, строил там точки и, как ленинградец, ходил оборванцем и в лаптях. Он отличался веселым нравом, всюду таскал с собой гитару и в свободные часы недурно пел под нее романсы или неприличные песенки собственного сочинения. В ленинградской блокаде томились его жена и маленькая дочка, о которых он ничего не знал, но еще под Горьким обзавелся ППЖ (походно-полевой женой) Лидочкой – пухленькой блондиночкой, а о жене и не собирался думать.

Сейчас Иван Васильевич встретил меня радушно, пока Лидочка кормила обедом, он занимал меня игрой на гитаре. Еще до войны ему было присвоено звание военинженера III ранга. Недавно разрешили всем аттестованным носить знаки отличия, но у Пылаева обмундирования не имелось, зато была мастерица Лидочка, которая пришила ему по бокам воротничка его задрипанной гимнастерки по красненькому лоскуточку – издали было похоже на капитанские шпалы.

Оформив с Пылаевым готовность огневых точек, я выехал на подводе в Волховское к прорабу Американцеву.

Дмитрия Павловича Американцева, в прошлом научного сотрудника одного из московских институтов, я также знал еще по Горьковскому рубежу. Он обычно руководил лесозаготовками. Мне нравилась его юркая, маленькая фигурка, его любезный, слегка насмешливый голос. Всегда он был весел, остроумен, однако достаточно тверд и умел крепко держать дисциплину, но не умел подлизываться к начальству и потому всегда оставался в тени и на вторых ролях. И еще – он был совершенно безупречен по отношению к женщинам, а таких среди нашего начальства насчитывались единицы.

Сейчас он очень обрадовался моему приезду, повел на свою квартиру, достал заветную четвертинку, угостил вкусным обедом и настойчиво оставлял ночевать у себя.

Давно я не проводил так приятно вечер, мы разговаривали о том о сем. И тут выяснилось, что он работал вместе с моим товарищем детства и четвероюродным братом Михаилом Раевским, который перед самой войной был арестован и позднее замучен в лагерях. Всю войну Американцев и я провели вместе, встречались с удовольствием, но о Михаиле больше не заговаривали. Тогда о «врагах народа» думали и вспоминали всегда, но никогда не говорили.

Ночевать у Дмитрия Павловича я отказался и пошел к прежней своей хозяйке. Та хозяйка и ее слепая свекровь встретили меня радостно и все извинялись, что два месяца назад не могли хорошо угощать пятерых жильцов, когда в огороде еще ничего не поспело.

А сейчас они мне предложили идти в сад собирать груши. Под одним деревом лежало штук 20 крупных темно-пунцового цвета плодов, которые так и таяли во рту. Я их все уничтожил и перебрался под другие деревья, под которыми сплошным слоем лежали более мелкие желтенькие груши. Не вставая с земли, я принялся их пожирать. Ел, ел, переползая с места на место, ел, наверное, целый час, изредка отдыхиваясь, наконец, захотел встать, но не смог. Выручила хозяйка, принесшая в сад дерюжку и подушку. Так под грушами я и уснул. Желудок мой благополучно выдержал такую чрезмерную нагрузку.

Утром, позавтракав полсотней груш, я отправился к Американцеву составлять акт по выстроенным огневым точкам и в тот же вечер вернулся в Елец-Лозовку.

Перебирая теперь в памяти многочисленных хозяев, у которых мне пришлось жить во время войны, могу сказать, что крестьяне воронежские были самыми гостеприимными и доброжелательными, хотя и самыми бедными, а скупыми, злыми и черствыми были наиболее зажиточные хозяева владимирские.

Также на один день пришлось мне выехать за 20 км в штаб нашего УВПС-100 на совещание. Ехал я в дождь и ветер вместе с Костей Красильниковым. Мы сидели с ним в кузове машины, тесно прижавшись друг к другу, сидели мокрые, замерзшие, вспоминая школьные годы, и мечтали о том, что когда-нибудь в Москве будем сидеть в мягких креслах и потягивать красное вино, закусывая конфетами. Тогда такие мечты казались совершенно немыслимыми. И хоть великий Сталин пообещал закончить войну максимум за год, нам, простым смертным, этот конец не виделся никак. И я, и большинство непоколебимо верили в конечную нашу победу, но как, какими долгими и страшными путями можно было этой победы достичь, никто, даже сам Сталин, не знал.

Наладилась переписка через полевую почту. Я получал маленькие треугольнички со штампом военной цензуры. Жена с детьми и ее сестра Дуся с Валечкой переехали из Погоста в соседнее село Любец на Клязьме. Получал я письма и от старшего сына, который писал о своих школьных успехах, о прочитанных книгах. Жили они в лучшем колхозе района вполне благополучно, хотя жена заболела от таскания тяжелых мешков. А вот письма родителей из Дмитрова не радовали меня. Голод, недоедание, болезни – вот основное, о чем писали они. Отец начинал слепнуть, брат Владимир слал весточки из «эвакуации» (то есть из тюрьмы). Впоследствии я прочел всю пачку писем брата. Когда-нибудь они будут напечатаны. И люди ужаснутся, прочитав о том, как медленно угасал большой, талантливый художник, как он вперемежку с описанием своих хворей, со всегдашним, даже в тюрьме, юмором поминал о разных бытовых мелочах и одновременно рассуждал об искусстве, о религии и писал о любви к своим близким.

Я тогда все боялся, что начальство прознает о моем брате, «враге народа», что меня разоблачат, посадят. Изредка приезжал к нам в район начальник Особого отдела УВПС-100 капитан Карташов. Зачем он приезжал, о чем беседовал с комиссаром Сухининым и еще с кем-то, что он вообще делал – никто не знал, но когда я видел издали его высокую фигуру в гимнастерке со шпалой на петлице, то старался не попадаться ему на глаза.

Со старшим лейтенантом Панюшевым мне пришлось выехать на рекогносцировку километров за 12 в село Воронежскую Лозовку. Там надо было в первую очередь отрекогносцировать фасы (прямые отрезки) противотанкового рва, намеченного вдоль склона широкого оврага.

Воронежская Лозовка тянулась по дну этого оврага, а приусадебные огороды поднимались по склону и заканчивались у вершины густым кустарником. Можно было наметить ров либо по огородам, либо подняться выше к кустам.

Панюшев внес некоторые новшества в рекогносцировку. Мы с ним забирались на огороды и начинали рассуждать примерно так:

– А что если пустить ров вон на ту дыню? – говорил он.

– А не лучше ли провести между теми двумя арбузами? – отвечал я.

– Да, да, – соглашался Панюшев. – Эй, Иван, давай забивай колышек вот здесь!

Заметив посторонних людей в своем огороде, хозяйка выходила и беспокойно спрашивала:

– Это что же вы тут делать хотите?

Ей объясняли, что противотанковый ров перережет ее огород. Она, испугавшись, начинала нас просить как-нибудь миновать. Мы оставались непреклонными. Тогда Иван к ней подходил и что-то шептал в ухо.

Кончалось тем, что хозяйка зазывала нас в дом, угощала арбузом или дыней, иногда подносила заветную чарочку самогона, иногда наши карманы набивались яблоками, после чего колья вытаскивались из грядок и забивались в кустах. А я отмечал в формулярной ведомости отклонение трассы вследствие особых тактических соображений. Мы перелезали в соседний огород, и сцена повторялась сызнова. На третий день Панюшев и наши рабочие заболели поносом.

На этот раз было мобилизовано несколько тысяч человек местного населения, но наше УВСР-341 не возглавило эти работы.

Был получен приказ немедленно сниматься с места и двигаться к железнодорожной станции между Липецком и Мичуринском. В ожидании эшелонов мы жили там в ближайшей деревне.

Некрасов и я, получив сухой паек, ухитрились одновременно столоваться при походной кухне. Однако бухгалтера нас разоблачили, с позором выгнали из столовой и собирались лишить нас еды еще на несколько дней вперед. Зеге на их жалобу только рассмеялся.

На третий день подали товарные вагоны и мы поехали в Саратовскую область. Было это в конце августа.

Новая обстановка на фронтах, когда враг около Воронежа окопался и приостановил наступление и, наоборот, на дальних подступах к Сталинграду усилил нажим, требовала строительства оборонительных рубежей у Саратова, которому, в случае падения Сталинграда, враг стал бы непосредственно угрожать с юга.

Глава восьмая
Саратовский рубеж

Снова я попал в эшелон и снова стал жадно всматриваться в жизнь, мелькавшую через открытую дверь товарного вагона.

В начале осени поля выглядели еще страшнее, чем весной, – все цветы отцвели, сурепка и полынь побурели, несжатая рожь полегла и начала прорастать. Редко попадались картофельные борозды и копны, еще реже изумрудная озимь. Кое-где было видно, как женщины пахали на коровах или вскапывали землю лопатами.

Проехали через города Мичуринск, Тамбов, Кирсанов, Ртищево и везде видели ту же полынь и сурепку. Не доезжая ста километров до Саратова, наш эшелон свернул на юг по железнодорожной ветке на Баланду. На третий день мы прибыли на конечный пункт нашего пути – станцию Лысые Горы.

Началась выгрузка. С первой же автомашиной я и Некрасов поехали в районный центр Широкий Карамыш, где собирался разместиться штаб нашего УВСР-341.

Нас встретил главный инженер Карагодин, заранее выехавший с Воронежского рубежа на автомашине. Он дал нам час времени на подыскание квартиры и на еду.

Я поселился один в маленьком домике у некоей хозяйки, чей муж был на фронте. Жила она с двумя маленькими детьми и с параличной и полоумной, делающей под себя свекровью, отчего вся комната была пропитана вонью. Но сгоряча я этого не заметил, а когда захотел переменить квартиру, было уже поздно, все дома заполнились нашими людьми.

Пухленькая хозяйка вскидывала на меня томные глазки, а по ночам вздыхала и кашляла на своей перине. Я лежал на полу в двух шагах от нее, но делал вид, что не замечаю намеков. Несколько дней подряд она меня усиленно подкармливала, но потом, убедившись, что я не обращаю на нее никакого внимания, перестала меня приглашать к столу.

Районный центр Широкий Карамыш был большим селом, когда-то славившемся торговлей хлебом. Село раскинулось на берегу речки того же названия – притока Медведицы. По этой-то речке нашему УВСР предстояло строить оборонительный рубеж, который должен был защищать Саратов с юго-запада в случае немецкого прорыва из Сталинграда.

В штабе УВСР меня поразило большое количество военных – капитанов и лейтенантов. Оказалось, что все они прибыли на рекогносцировку этого рубежа. Карагодин представил Некрасова и меня старшему из них, высокому белокурому капитану с рыжими усами. Этот последний свел Некрасова с другим капитаном, а мне сказал, что мой начальник еще не прибыл, а сейчас приказал мне следовать за ним.

Дня три с утра до вечера я ходил следом за капитаном Наугольниковым Сергеем Михайловичем, который знакомился с расположением будущих БРО и принимал работу командиров-рекогносцировщиков. Меня он взял с собой просто, чтобы не было ему одному скучно.

Хотя для меня был он высоким начальством, однако мы с ним сразу близко сошлись и на ходу все время разговаривали об искусстве. Он, например, декламировал вслух Блока и Гумилева и говорил, что со мною отводит душу.

А был он человек желчный и резкий и часто отзывался о людях зло и презрительно. Между прочим, это он высказал мне достаточно остроумные фразы о не совсем чистых похождениях зятя моей жены Лейзераха, с которым прошлой зимой вместе находился во Владимире.

О перспективах войны капитан Наугольников отзывался весьма туманно, и нельзя было понять – а верит ли он вообще-то в нашу победу.

– Неужели война продолжится еще год? – сказал я, помня о словах великого Сталина.

– А если два? А если три? – резко ответил он.

Тогда такие слова, не согласные с мудрыми высказываниями мудрейшего из мудрых, казались не только невероятными, но и весьма предосудительными.

Капитан Наугольников принимал работы командиров-рекогносцировщиков. И эта приемка иной раз сопровождалась комичными сценами, когда он, то остроумно издеваясь, то язвя, то обдавая холодным презрением, жестоко крыл рекогносцировщиков за те или иные просчеты. Я внутренне подсмеивался, а иногда жалел, глядя, как, неловко заикаясь, оправдывались армейские командиры.

– Самые тупые, некультурные, чванливые люди, – говорил мне Наугольников, – постоянно попадаются среди нашего комсостава, – оглянувшись, он добавил вполголоса, – среди политработников… – и он многозначительно обрывал фразу.

Вскоре из-за своего строптивого нрава он жутко переругался с начальником рекогносцировочных работ «пархатым евреем» майором Гершевским и был куда-то переведен, а пока, разгуливая со мной вдоль излучин Широкого Карамыша, действительно отводил душу.

– Я вас познакомлю с одним капитаном, который является счастливым исключением, потому что он инженер, окончивший гражданский вуз, – сказал мне Наугольников на пятый день нашего знакомства. – С ним вы будете рекогносцировать.

Утром, явившись в штаб, я увидел невысокого худощавого незнакомого мне командира с серьезными серыми глазами. Это и был капитан Финогенов Афанасий Николаевич, о котором мне говорил Наугольников и которому он меня заранее отрекомендовал.

В то же утро отправился я с Финогеновым на рекогносцировку.

Мы ходили с ним ежедневно километров за восемь и всю дорогу туда и обратно разговаривали, спорили, рассуждали отчасти о прежней жизни, об искусстве, отчасти о политике. Именно Афанасий Николаевич мне сказал, что немецкая стратегия нисколько не гениальна, а только талантлива и учена, и то на 99 %. А если нашим полководцам удастся найти этот недостающий один процент, мы победим.

Афанасий Николаевич до войны был инженер-строитель и работал в одной из ленинградских проектных организаций. Детей у него не было, вместе с женой он мечтал бросить Ленинград и устроиться где-нибудь в глухом углу учителем. Был он страстный охотник и рыболов, был и художник-любитель; как человек общительный и разговорчивый, он с увлечением рассказывал мне о своих, иногда невероятных, случаях на рыбной ловле и на охоте.

С той поры и до самого конца войны он остался для меня самым близким человеком, с ним я и сейчас переписываюсь, а бывая в Ленинграде, останавливаюсь у него, и в бесконечных воспоминаниях мы отводим свои души.

Работать с ним мне было очень приятно и интересно. Именно он выучил меня основам тактики и фортификации, дополнил прежние мои теоретические сведения для производства рекогносцировок. После практики у него я, пожалуй, смог бы рекогносцировать самостоятельно, тем более что каждый рекогносцировщик должен был обладать определенными топографическими навыками – верным глазомером и чувством рельефа.

Но приказ командования неукоснительно требовал, что рекогносцировщиками могут быть только военные командиры, а я, как рядовой, да еще необученный, должен был оставаться вторым лицом, даже если этот командир оказывался дурак дураком.

Приятно было работать с капитаном Финогеновым еще по одной причине: каждый день с утра он отправлял одного из наших рабочих воровать колхозную картошку, ведь все равно она останется в поле на зиму. Среди дня в условном месте мы сходились с тем рабочим у костра, над которым аппетитно кипели наши котелки. Афанасий Николаевич доставал из полевой сумки кусок сала, мелко нарезал его, поджаривал и щедро раздавал по всем котелкам.

Денег на руки я тогда получал очень мало – рублей 500 и большую их часть отсылал семье, а для себя разрешал покупать за 100 рублей лишь пол-литра топленого масла и растягивал его на целый месяц. Иногда я покупал мед, который был сравнительно дешев. Тогда благодаря незасеянным полям меду всюду было в изобилии. Вот почему совершенно фантастическими являлись заработки прославленного саратовца Ферапонта Головатого и других пасечников, которые легко жертвовали на оборону по сто тысяч рублей. Оказывается, и незасеянные поля могли приносить пользу.

Я уже говорил, что над нашим УВСР-341 стояло УВПС-100, которое можно было приравнять к полку. Во главе его стоял Богомолец, бывший до войны начальником строительства алюминиевого завода под Москвой. Главным инженером УВПС был Разин, о котором я уже рассказывал.

В начале октября, когда строительство рубежа по реке Широкий Карамыш уже заканчивалось, Итин, Некрасов и я были вызваны в штаб УВПС-100, находившийся в селе Большая Дмитровка за 15 км от Карамыша.

Получив сухой паек на несколько дней, мы отправились туда на автомашине. Со всех четырех УВСР собрались начальники техотделов и топографы на совещание.

Тут я впервые увидел вблизи грузную боровоподобную фигуру Богомольца. Прорыкав несколько невнятных фраз и помянув раза два-три имя великого Сталина, он предоставил слово Разину.

Главный инженер объяснил нам, что предстоит строительство второго отсечного рубежа, идущего перпендикулярно первому. Строительство это, разумеется, невероятно срочное, 60 тысяч местного населения прибудут через три дня, а рубежи еще не отрекогносцированы. На местах нас уже ожидают командиры-рекогносцировщики. Было сказано еще много громких и грозных фраз о крайне напряженных темпах и т. д.

Через два часа все участники совещания во главе с начальником техотдела УВПСа инженером Бороздичем – изящным, приторно вежливым поляком – выехали на автобусе. А автобус этот был моим давним знакомцем № 2 Москва – Кунцево; неизвестно каким образом он достался нашим еще на Горьковском рубеже.

Всех нас развезли по разным деревням. Некрасов и я попали в село Озерки, находившееся в 20 км к северу от Большой Дмитровки, где должен был расположиться штаб нашего УВСР.

Мы поселились вдвоем, впоследствии к нам присоединился Подозеров. Выбор жилья всегда являлся лотереей, и заранее никак нельзя было отгадать – каковы будут хозяева. В этот раз хозяин был благообразным богомольным старичком, с виду похожим на Николая Чудотворца. Но он всецело подчинялся своей жене – маленькой, злобной старушонке, которая беспрестанно шипела и таскала у нас хлеб. Вдобавок она страдала экземой и днем и ночью неистово скреблась и чесалась. С ними жила еще безропотная невестка и несколько малых внучат, которые тоже таскали у нас хлеб. Словом, выбор хозяев на этот раз был весьма неудачен, но все недостатки мы распознали тогда, когда остальные хаты были уже заняты.

Итак, мы начали работу. Некрасов был прикреплен к капитану Фирсову, молодому, очень симпатичному инженеру, с которым мне потом во время войны часто приходилось вместе работать.

А я оказался прикрепленным к капитану Неустроеву. Был он, действительно, какой-то неустроенный, тупой и полный самомнения командир. Разговаривать со мной он вообще считал ниже своего достоинства, шагал молча, глубокомысленно останавливался, потом начинал ходить туда и сюда и никак не мог решиться – где же забить кол, потом коротко бросал: «Тут!» – И шел дальше.

Я попытался было советовать, он меня резко оборвал:

– Не ваше дело!

Я молча проглотил обиду. Между тем он наметил пулеметную точку так, что с нее был обстрел всего метров на 20. Я тотчас же ему на это указал, он озлился, покраснел, но переставить кол не пожелал. Я сказал, что эту точку на схему наносить не буду, что это явный брак.

Не обращая внимания на мои слова, он молча пошел дальше. Следующие точки были поставлены на местах с хорошим обстрелом, но потом я заметил, что капитан Неустроев начинает чересчур выпячивать передний край. Я заметил ему, что он хочет подвергнуть весь БРО обстрелу противника с трех сторон. Он снова мне резко ответил и пошел еще дальше вперед.

В тот же вечер я доложил обо всем Итину. Как раз в Озерки прибыл начальник всех рекогносцировочных работ капитан Батищев.

Утром они с Итиным пошли вместе с нами смотреть забитые накануне колья и подошли к злополучной, лишенной обстрела точке. Капитан Батищев ледяным тоном отчитал капитана Неустроева и, к моему торжеству, сказал, что к мнению топографов следует прислушиваться. Когда же тот стал возражать, Батищев тем же ледяным тоном сказал:

– Я вас отстраняю от рекогносцировочных работ. Выезжайте в распоряжение штаба фронта.

Продолжать рекогносцировку вместе со мной было поручено инженеру Ивановскому.

На следующее утро я познакомился с Ивановским – высоким рыжебородым, длинноволосым блондином в военной форме, но без знаков отличия на петлицах. С виду он напоминал молодого священника. Был он житель Саратова, кандидат наук, человек культурный, знающий, но слишком много о себе думающий. К нам он явился из военного училища вместе с прочими рекогносцировщиками, но воинского звания там не получил, так как был сыном саратовского протоиерея.

– Вот, – жаловался он мне, – один сын саратовского протоиерея Николай Гаврилович Чернышевский известен на весь СССР, в каждом городе есть улица его имени, каждого школьника заставляют прочесть его скучнейший роман, а сыну другого саратовского протоиерея жалко даже трех кубиков дать. Что делать! – патетически заканчивал он свою жалобу.

Год спустя ему все-таки присвоили звание капитана.

Итин и я вынуждены были выехать обратно в Широкий Карамыш, так как представители штаба фронта, производившие приемку тамошнего выстроенного и выкопанного нашим УВСР рубежа, нашли ошибки в предъявленной им исполнительной схеме, а также обнаружили недостатки в конструкции самих огневых точек.

Недоразумения были неприятные, хотя и мелкие. Нам было ясно, что эти представители просто мечтали как можно дольше обретаться в глубоком тылу и потому придирались по пустякам.

Кое-как нам удалось оправдаться, хотя Итин меня долго потом корил – почему я недостаточно дипломатично и рьяно защищал интересы УВСР, иначе говоря, плохо втирал очки.

Один момент в этой истории был достаточно характерен.

В числе ошибок исполнительной схемы указывалось, что пулеметная точка № 81 на месте не существует, а строил ее старший прораб Эйранов.

Когда мы с Итиным уезжали в Широкий Карамыш, враги Эйранова – комиссар Сухинин и старший прораб Коноров ликовали, два члена партии обвиняли одного беспартийного в очковтирательстве. Эйранов переживал это очень болезненно, и мне лично его было искренне жаль. Я ехал с тайным намерением как-то суметь оправдать Сергея Артемьевича, которого всегда уважал и ставил высоко.

Мне удалось очень легко доказать полную несостоятельность обвинений – придя в поле, я увидел, что хотя точка № 81 действительно не была выстроена, но зато стояла другая, соседняя – № 84, по которой сведения не давались. Следовательно, перепутали номера точек, а никакого очковтирательства не было. Однако Эйранов после всего этого долго не мог утешиться.

Во всей этой истории самым противным была та злоба и то злорадство недостойных соперников, желавших во что бы то ни стало подставить ножку порядочному человеку.

Из Широкого Карамыша меня совершенно неожиданно вызвали в штаб УВПС, находившийся в 20 км в селе Большая Дмитровка. Итин остался сдавать рубеж один.

Оказывается, меня вызвали помогать оформлению рекогносцировочных материалов по 2-му оборонительному рубежу.

Обстановку я застал самую тяжелую. Командиры-рекогносцировщики – человек 5 капитанов и старших лейтенантов, топографы, вызванные из всех четырех УВСР, работники техотдела – сидели в большой комнате – бывшем зале бывшей школы и с 9 утра до 4 ночи при свете нескольких реквизированных у местного населения ламп-молний, что называется – вкалывали.

Во главе всего этого шабаша находился начальник 1-го Отдела УВПС-100 капитан Баландин, о котором в дальнейшем я еще буду рассказывать, а также представитель верхов майор Гершевский.

Этот последний открыто говорил, что умеет руководить работой других, а сам никогда не работал. Он являлся только изредка, так как днем спал, а ночью дулся в преферанс с начальством из УВПС. Чаще всего он приходил около 3 часов ночи, иногда подвыпивший, и начинал резким нагло еврейским голосом крыть засыпающих и вконец измученных рекогносцировщиков. Все было необыкновенно срочно, секретно, все требовалось вычертить красиво и точно.

Естественно, что из-за такой напряженной спешки люди по пустякам ссорились и ругались друг с другом.

Единственным неунывающим был добродушный толстяк капитан Дементьев Николай Андреевич.

В полночь, когда все девушки-чертежницы отпускались спать, он начинал рассказывать неприличные анекдоты и многочисленные столь же неприличные случаи из своей жизни. Случаев этих и анекдотов он знал бесконечное количество и рассказывал их мастерски, чем отчасти разряжал напряженную обстановку, хотя производительность труда вряд ли повышалась от его рассказов. Между прочим, именно от него услышал я анекдот о том, почему еврей Хаим не поехал в Париж, который я иногда рассказываю дамам.

Жить я остановился у милейшего капитана Финогенова, с которым вместе и питался. Нам варила из нашего сухого пайка старушка, его хозяйка.

Вот из-за этого-то сухого пайка я чуть было не погиб.

Выехав в свое время с Итиным из Озерков, я взял продуктов на 10 дней, так как знал, что скоро должен вернуться обратно, а случилось так, что вместо штаба своего УВСР попал в штаб УВПС без аттестата, то есть без справки ф. № 12 о том, что я снабжен хлебом по такое-то число, крупой, мясом, сахаром, жирами, мылом, табаком по такое-то число.

Горе человеку, не имеющему аттестата! Теоретически его ожидает голодная смерть.

Именно в такое положение я и влип, когда явился в Большую Дмитровку.

Капитан Баландин меня крыл, что я медленно работаю, а я вместо работы все ходил по кругу – то в отдел снабжения, то в отдел кадров, то к секретарше начальника УВПС-100 Богомольца, то в плановый отдел, то в бухгалтерию, опять в отдел снабжения и т. д.

Везде приходилось ждать, нигде я толку не добивался, везде меня ругали, встречали как остолопа, нарушающего их покой.

Когда мой сухой паек кончился, два дня я жил на иждивении капитана Финогенова, а потом разрубил гордиев узел, то есть попросту удрал на попутной машине к себе в Озерки, побросав всю работу.

Потом мне рассказывали, что капитан Баландин хотел писать на меня рапорт, но капитан Финогенов энергично за меня заступился, и проступок мой остался без последствий.

Две недели спустя меня опять вызвали в штаб УВПС, позднее, уже в декабре я там побывал еще раза два, но теперь я был научен горьким опытом и каждый раз привозил с собой аттестат, составленный по всем правилам.

Во время таких поездок мне удалось близко познакомиться со всеми нравами, царившими в штабе УВПС-100.

Капитанов и старших лейтенантов-рекогносцировщиков там ни во что не ставили, тогда как бухгалтера, снабженцы, кладовщики, коменданты задирали носы так, словно были генералами. Денщик Богомольца считался более важной персоной, нежели начальник техотдела Бороздич или начальник 1-го Отдела капитан Баландин.

Взять на снабжение не имеющего аттестата простого смертного было невозможно, хотя одновременно на квартиры начальника УВПС Богомольца, начальника отдела снабжения Власова и прочей шатии открыто волоклись пудами и литрами масло, сало, спирт и прочее. Главный инженер Разин держался особняком и делал вид, что ничего не замечает.

Самой яркой и самой отталкивающей фигурой был самый главный начальник УВПС-100 Богомолец.

Громадный, насквозь пропитанный салом и спиртом, с выпученными бычьими глазами, толстый хохол, он от жиру едва двигался.

У Салтыкова-Щедрина некий градоначальник вместо мозгов имел в голове машинку, которая кричала «не потерплю!» и «разорю!».

Богомолец и этим не обладал, но зато, как лев, рычал страшно, свирепо и нечленораздельно. И тогда подчиненные, обезумев от ужаса, бежали выполнять приказания и действительно начинали работать усердно.

Подпись Богомольца состояла из одного лежащего на боку овала и нескольких запятых вокруг. Иные в этом овале усматривали нечто мистическое.

На меня Богомолец никогда не рычал, слишком я был для него мелкой сошкой. Но я слышал, как он рычал на других. И правда, это было очень страшно.

Своим рычанием он поддерживал дисциплину, и все громоздкая бюрократическая машина, называемая УВПС-100, хотя и со скрипом, но ехала вперед, выполняла и перевыполняла планы.

Вот что рассказывал капитан Дементьев.

Возвращался он как-то из командировки пешком с узелком за спиной и, подходя к Большой Дмитровке, издали увидел деревенскую баню, из которой вышел какой-то человек. Дементьев решил с дороги помыться. Он вошел в баню, которая оказалась только что вытопленной и пустой. Его удивили половики на полу предбанника, веничек на лавке, мохнатое полотенце на гвоздике и необыкновенная чистота везде. Он быстро разделся и начал мыться.

Вдруг на пороге появился бледный и дрожащий человек. Дементьев узнал холуя Богомольца, который, решив, что его падишаху негоже вытираться мохнатым полотенцем, отправился за мохнатой простыней. В его-то отсутствие и проник в баню Дементьев.

– Что вы делаете?! – завопил холуй. – Сюда идет сам начальник!

Дементьев выругался, но продолжал мыться.

Холуй, чуть не плача, стал умолять его уйти. Вдруг послышалось отдаленное рычание. Холуй убежал. Рычание раздалось возле самой бани и настолько грозное, что Дементьев не выдержал и, схватив в охапку свое белье, верхнюю одежду, шинель и сапоги, бросился стремглав голышом и где-то на огородах оделся.

Богомолец его не узнал.

Другой рассказ.

Богомолец вздумал вступить в партию. Садясь в машину, он увидел лейтенанта Спасского, человека очень скромного.

– Слушай, ты, – крикнул ему падишах, – дай мне рекомендацию и завтра же занеси ее секретарше.

Спасский явился к рекогносцировщикам и сказал, что скорее застрелится, а рекомендацию не даст. Через неделю он был отправлен в распоряжение штаба фронта, однако нашлись подхалимы, и Богомолец заделался большевиком.

Третий рассказ.

Как-то, пируя со своими подхалимами, Богомолец сильно захмелел и изрек:

– Какой я Богомолец – я ваш бог, это вы мои богомольцы.

Подхалимы одобрительно заржали.

УВПС-100 подчинялся УОСу-27, то есть Управлению Оборонительного Строительства.

Как-то, уже после войны, один бывший фронтовик мне сказал:

– Знаю я эти УОСы, их еще хаосами называли, там всегда ютилось много евреев.

Если УВПС можно было приравнять к полку, то УОС соответствовало дивизии.

Как раз во время моего пребывания в Большой Дмитровке ждали туда первого прибытия вновь назначенного начальника УОС-27 полковника Прусса.

Уже за несколько дней пошли об этом разговоры. С позором были выселены из одного дома два капитана-рекогносцировщика, туда явились девчата белить и мыть, комендант и его помощники потащили кровать, перину и какую-то мебель, принадлежавшую жителям села, снабженцы принесли таинственные кульки и бутылки. Сам Богомолец заглянул в этот дом.