Текст книги "Рейс"

Автор книги: Сергей Лойко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

Алехину стало совсем жарко.

– Что ты предлагаешь? – спросил он, хотя заранее знал ответ.

– Вот документы с визами, – Рабинович протянул ему пакет. И скороговоркой, хоть и подробно, объяснил, что для Лены с девочками один комплект – на Анастасию Ярмольник, с английской визой и видом на жительство. Для самого Алехина два паспорта – американский и российский с грин-картой, американские права для обоих комплектов и карточки с номерами соцстрахования.

– Может, не надо было американский? – спросил Алехин, словно можно было еще поторговаться, поехать назад в «магазин» и поменять на другой. – Стрёмно как-то. Я там не был ни разу. И говорю с акцентом. Со школы не практиковался.

– Поверь мне на слово, Сережа, – у Рабиновича прямо на глазах покраснело лицо и появилась одышка, – в Америке половина населения по-английски говорит с таким акцентом, что ты закачаешься. Там для жизни главное, чтобы деньги были и корочка с твоей мордой лица на ней. В смысле, водительские права – главный документ внутри страны. А кто ты там и что ты, на это всем насрать с высокой статуи Свободы. Вот, к примеру, это карточка страхования только для проформы. Там просто имя и номер, даже фото нет. Ее с собой таскать не надо, номер нужно знать наизусть. Как и паспорт. Тот вообще только для поездок за границу нужен. Не как у нас, то есть у вас. То есть у них уже теперь…

Слава нервно засмеялся. Сергей увидел, как у него дрожат руки и губы.

– И чем хорош американский паспорт: у американцев при въезде и выезде в Штаты на границе пальчики не катают и штамп о пересечении не ставят, – продолжал Слава уже почти скороговоркой и с заметной одышкой. – На доверии работают. Так что ты теперь Григорий Хорунжий. Извини за хохлацкий привкус, но для американцев она, фамилия, – ни русская, ни украинская, а типичная американская, то есть никакая. И акцент в тему. А там подучишь.

– Понял. А второй, значит, российский.

– Это на случай, если пробьют где-то на чем-то и за попу возьмут. Тогда для эвакуации ты – российский бизнесмен Юрий Жданов. Счета в «Бэнк оф Америка» на Хорунжего и на Жданова открыты. На одном тридцать шесть штук, на другом – четырнадцать. В конверте в протоколе все номера и цифры. Пятьдесят штук. Из того, что ты мне дал. На месте сам пополнишь по усмотрению. Переводом или еще как-нибудь.

– Пятьдесят штук долларов? – механически переспросил Алехин, пока переваривал навалившуюся информацию.

– Нет, тугриков монгольских, – попытался сострить Рабинович. – Карточки кредитные на месте оформишь. С этим проблем нет, там даже у собак и кошек кредитки есть. И еще – о паспортах. Корочки живые, выписанные два и три года назад, как бы. С парой-тройкой виз со штемпелями и штампами пограничными. Ну, история поездок. Понимаешь?

– Понимаешь, когда вынимаешь, – теперь уже пришла очередь Алехина острить. По-ментовски.

– Да, вот, не потеряй, – Слава протянул ему сложенный вчетверо листок бумаги. – Здесь контакты полезные, если что. Алик Золотаревский в Бруклине. Все объяснит. Все порешает. Главное, чтобы сказал, что от меня. И привет ему. Тут же второй телефон. Кирилл Бродский. Это в Лондоне. То же самое. Этого я уже предупредил.

– Спасибо, – Сергей засунул бумажку в кошелек.

– Теперь с билетами, – не улыбнувшись, продолжил Слава. – Это важно. Вникай, Сережа. Извини, если тебе туда не надо. По телефону не в тему было. В общем, учитывая логистику момента, взял до Франкфурта. Там большой аэропорт. Самый большой в мире. Есть, где затеряться. А оттуда сами решите, куда и когда лететь. Вылет из Ларнаки в шесть утра. Собирайтесь сейчас. Ночь проведете у меня. Так надежнее. Охрана и все такое. Сейчас подъедет Андрей, мой второй водитель. Он вас отсюда завтра по холодку и заберет. А вот и он.

– Сколько я должен за билеты?

Слава нервно засмеялся.

К подъезду тихо подрулил «Шевроле Тахо» с полностью затемненными окнами.

Ночью Сергей с Леной не спали. Лежали молча. Никто не сказал ни слова. Девочек еле разбудили в три утра. Полусонными уложили на заднее сиденье. Туда же села и Лена, пока Сергей прощался со Славой. Лицо Рабиновича за ночь вытянулось и осунулось. Сразу стало видно седую щетину на ввалившихся щеках.

– Если вдруг отмена рейса или что, сюда не возвращайтесь, – сказал на прощание Слава. – Андрей отвезет вас в Аянапу. Это рядом с Ларнакой. На том конце. А там по обстановке решим.

– Как они на меня вышли? – Алехин задал главный вопрос, который, как сверлом, буровил мозг.

– Вышли. На тебя или… на нас обоих. Времени разбираться нет. В любом случае, если ко мне придут, я боли не переношу, Сережа. Скажу, что летите во Франкфурт под своими именами, как есть. Они могут в аэропорту проверить. Вот тебе телефон. Выбрось его во Франкфурте после моего звонка. Если не позвоню, не пошлю сообщения – выбрасывай не только телефон, но и все ваши старые документы. Дальше Алехины не летят. Все понял или повторить?

– Все понял, Слава. Спасибо, друг.

– Да не за что, сынок. Зол зайн мит мазл, майне киндер31.

Ехали по старой дороге, дублеру хайвэя, вдоль моря. И красиво и… от греха подальше. Если бандиты поедут в Пафос, то, скорее всего, по хайвэю. Уже после Лимасолла над крутым обрывом на вираже им навстречу, выскочив на бешеной скорости на половину встречной полосы, пронеслась колонна из двух черных «Мерседесов» и одного черного «БМВ». Андрей только успел повернуть руль резко влево, зацепив боком скалу на обочине, и машины разъехались в миллиметре друг от друга. После этого Андрей резко дал вправо, и «Тахо» вылетел на противоположную обочину. Машину с визгливым скрежетом занесло, и гравий из-под колес полетел вниз, в море. Андрей все же сумел одной рукой вырулить с самого края обрыва над пляжем на дорогу. Другой он одновременно достал из бардачка «Макаров» и кинул его на колени Сергею. Тот моментально снял затвор с предохранителя, повернулся к Лене и приказал нагнуться и закрыть телом спящих детей.

– Они едут со скоростью под двести! – выдохнул Андрей, также наращивая скорость. – Это точно наши клиенты. Только бы не повернули обратно…

В зеркале заднего вида пыль с обочины стояла столбом.

– Останови! – приказал Алехин и рефлекторно отгородился левой рукой от вскинувшейся с заднего сиденья жены. – Тихо, Ленка! Я их задержу.

– Все нормально! – Андрей перестал вглядываться в зеркало. – Уехали.

Пыль позади «Тахо» понемногу улеглась. Дорога сзади вплоть до виража, который едва не стал роковым, была пуста. Так и не успевшая ничего сказать Лена тихо всхлипывала сзади, прижимая к себе спящих девочек.

Андрей позвонил Славе, рассказал о встрече.

– Авось пронесет, – ответил Слава. – Откуда им знать, куда ехать.

Не пронесло. Слава не вынес боли. Он умер после первого удара. От сердечного приступа.

На обратном пути Андрей вновь встретил стремительно несущуюся черную кавалькаду. Телефон Славы не отвечал. В доме Андрей застал его и двух охранников мертвыми. Повсюду были следы борьбы и валялись стреляные гильзы. Дом был перевернут вверх дном. В полицию Андрей не звонил. Не хотел быть свидетелем. И правильно. Лишние вопросы – лишние хлопоты. Доброго шефа уже не вернешь, а жизнь себе можешь испортить.

Полицию вызвали встревоженные выстрелами соседи. Трое полицейских, вооруженных пистолетами, без бронежилетов, приехали на синей «Шкоде Октавии» через полчаса. В доме они нашли только трупы.

Когда бандиты примчались в аэропорт, борт Ларнака – Франкфурт был уже в воздухе.

Во Франкфурте, не дождавшись звонка, Сергей выбросил телефон и SIM-карту в разные урны, порвал их с Леной настоящие паспорта на мелкие кусочки и спустил их в унитаз в туалете.

Из Франкфурта в Америку летел американский бизнесмен украинского происхождения Григорий Хорунжий, а в Англию – Анастасия Ярмольник с детьми.

В этой жизни встретиться им уже было не суждено.

Глава десятая 

THE BITCH32

Вершки. Июль

Она не выходила из дому уже два дня. На улице было все так же жарко и душно. Внутри, если откинуть скрипучий люк подпола и держать его открытым, а окна закрытыми, жара была не такой мучительной. Из люка тянуло холодной сыростью. Главное – туда не упасть. А так можно жить, и ночью не задохнешься.

Весь предыдущий день шум в поле не затихал. Даже ночью гудели и ревели движки машин и бронетранспортеров. Ополченцы в конце концов привели Апокалипсис к общему знаменателю, разогнали всех гражданских, растащили сами все, что еще оставалось ценного на поле, куда два дня назад упали обломки «Боинга» и тела пассажиров рейса МA-71. Территория была оцеплена вооруженными людьми. На помощь ополченцам приехали какие-то казаки на «отжатых у “укропов”» тачках, военные, по словам Нинки, аж из Ростова на бронетехнике, иностранные наблюдатели в белых касках и на белых джипах, журналисты, фотографы и телевизионщики. Жизнь вокруг поля смерти била ключом. За окном время от времени раздавались одиночные выстрелы и слышались угрожающие крики. Стреляя в воздух, военные сдерживали особенно ретивых корреспондентов и мародеров из соседних деревень, которые приехали «помочь», а попали к «шапочному разбору».

На колхозном рынке в Торезе предприимчивые жители уже вовсю торговали награбленным, в основном косметикой: духами, тушью для ресниц, помадой, тенями. Также предлагались кулончики, цепочки, крестики, серьги и колечки, детские игрушки и предметы «импортной» одежды и обуви. Один казак, без оружия, в папахе, зеленом кителе, трениках и кроссовках, безуспешно пытался продать шесть не сильно разбитых и потрепанных чемоданов. Отдавал за бесценок. Никто даже не приценился. С турбизнесом в Торезе было традиционно плохо. Война мало что изменила в этом смысле. Денег у людей не было, и ехать было некуда и не на чем. Те, кто могли уехать, сделали это еще в мае, когда неместный паренек в тельняшке и папахе сорвал украинский флаг с козырька здания горадминистрации и объявил Торез «свободным городом, на хер».

Когда охрана на следующий день после трагедии вернулась к своим прямым задачам и обязанностям и оттеснила толпу мародеров с поля, на нем появились призраки в резиновых костюмах и марлевых масках. Они прибыли откуда-то издалека, то ли из России, то ли из Донецка, в составе колонны из трех грузовиков-рефрижераторов и нескольких машин охраны. Ночь напролет, до самого утра, они собирали тела, части тел, вплоть до оторванных пальцев и ушей, после чего забитые под завязку рефрижераторы отправились на железнодорожную станцию в Торез.

– Бабушка, ты что, к земле привыкаешь? – пошутила Нинка, чуть не свалившись утром в зияющий чернотой люк сбоку от широкой и высокой печи. Печь в доме Полины Трофимовны занимала полкомнаты, сквозь осыпавшуюся местами столетнюю штукатурку проступали кривые красно-серые кирпичи.

Нинка принесла нарезной батон и бутылку кефира и заодно похвасталась приобретениями – иностранной помадой и тушью. На крестнице была новая блузка цвета, как она сказала, «форель», но не «новая новая», а «просто новая», которую из-за разницы в размере невозможно было застегнуть на последние две пуговицы. От этого Нинка с ядовито-красными губами и антрацитово-черными ресницами показалась Полине Трофимовне еще большей «оторвой», чем обычно. Нинка же рассказала бабушке Поле о том, что творилось последние два дня в окружающем мире по ту сторону двери ее хаты. В том числе и про рефрижераторы с оторванными ушами и пальцами, уехавшими с поля на станцию в Торез.

Нинке в марте стукнуло двадцать девять. Не красавица, но в теле, крепко сбитая, курносая и улыбчивая, она уже два года как была второй раз замужем за Виталиком, безработным шахтером из Макеевки, на десять лет старше ее, который в апреле оставил ей на попечение трехлетнего сына-дауна от первого брака и уехал на заработки в Россию – «будуваты хаты для москалей». Его бывшая отбывала семилетний срок за торговлю наркотиками и возвращать себе свою кровинушку не спешила. В мае Виталик позвонил Нинке и сообщил, что не вернется домой, пока не кончится война, и что пускай за него «дурни воюют».

Нинка, которая работала за гроши сортировщицей на почте в Торезе, убивалась две недели, а потом закрутила с ополченцем из России, женатым безработным трактористом, который приехал, как он сказал, «подняться и сшибить деньжат», чтобы расплатиться по кредиту за ремонт «халупы» в богом забытом поселке недалеко то ли от Таганрога, то ли от Тагила. (Где именно находилась его халупа, Нинка не вникала – она не собиралась никуда переезжать из Тореза.)

Нинкин первый муж Петро погиб при взрыве метана в шахте пять лет назад. Их общая дочь, десятилетняя Таня, уехала к другой бабушке, Полининой сестре, в Харцизск, что рядом с Донецком, на две недели и должна была вернуться завтра. Война сосредоточилась вокруг Славянска, Краматорска, Иловайска и Донецкого аэропорта, находившегося далеко от сестриного дома. Почти во всем Донецке, в Харцизске и Шахтерске на пути в Торез было спокойно, жизнь не била ключом, но продолжалась, рейсовые автобусы ходили два раза в день, как при Януковиче.

Когда Полина Трофимовна, узнав о Нинкином романе, принялась отчитывать крестницу, для убедительности приводя кровавые примеры из Ветхого Завета, Нинка только повертела бедрами в юбочке, которая, по мнению бабушки, кончалась там, где начинались плотные икристые ноги и, лихо кружась и пританцовывая, ответила ей бесстыжей песенкой:

Вечерело, да. Солнце село, да.

Ночь темным темна-а-а-а-а-а.

Вышла девица прогуляться, да.

Все равно война-а-а-а-а-а.

Увидала, да, лейтенанта, да.

Говорит она:

«Заходите, мол, я свободная

И живу одна-а-а-а-а-а…»

Муж с войны домой вернулся, да.

Стукнул ей по лбу.

«Ты зачем, моя дуреха, да,

Отдалась ему?»

«Я сначала, да, не давала, да,

А потом дала!

Не ругай меня, муж мой Ванечка,

Все равно война-а-а-а-а…»

Бабушка только головой покачала и незлобиво в который раз назвала ее охальницей и оторвой. Но, отдать должное, пела Нинка хорошо, задорно и голосисто, как сама Полина в молодости. Девушки в селе тогда пели на голоса, как в «Кубанских казаках». И одевались по-человечески. Теперь ходят не пойми в чем, как мужики. И, кроме Нинки, в селе никто не поет. Да и песни у Нинки другие, хулиганские какие-то, что ли.

Нинка не скрывала, что косметику ей подарил ее ухажер – танкист Вася, тот самый бывший тракторист. Еще бижутерию. Нинка потрясла перед лицом подслеповатой бабушки сережками в ушках из желтого блестящего, как латунный половник, металла с вкраплениями из зеленых стекляшек, которые Нинка назвала «малахитовыми изумрудами». Потом она продемонстрировала новую клетчатую сумочку с иностранными буквами на ней.

– Бабуля! – торжественно произнесла Нинка, подперев одной рукой крутое, выгнутое колесом бедро, а другой подняв сумочку над головой. – Три тысячи долларов вещь! Катька специально в Интернете смотрела! Три ты-щщщи́!

Полина Трофимовна отвернулась, пошла в кухню убрать в холодильник кефир, да вспомнила, когда дверь открыла, что электричества четвертый день как нет. В подпол ставить? Раньше в подполе картошку хранили, морковь, овощи всякие. Капусту квашеную в эмалированном ведре, с краешком сочной белой марли, аппетитно торчащим из-под крышки под камнем, банки трехлитровые с маринованными огурцами, помидорами, компотами. Сало.

А сейчас там пустота, как в склепе. Права Нинка-то. Дух идет оттуда какой-то замогильный. Вот так упадешь и пролежишь денек-два на холодке, пока не найдут и по-лю́дски не похоронят. Сколько шума было из-за этого подпола, когда Нинкина мать беременная туда грохнулась! Может, Нинка из-за этого и шустрая такая. Вспомнила Полина, как со старшей сестрой, погодкой, и мамой прятались там от немцев. Но нашли их немцы. Смеялись. Помогли вылезти.

Один жил у них в хате целый год. Офицер. Мама готовила, обстирывала его. Он чистый всегда был, бритый, стриженый. Не ругался никогда. Приносил еду. Хлеб, колбасу, консервы. Конфеты – леденцы. Приходя вечером домой, улыбался маме, их с сестрой по голове гладил. Нет, конечно, не гладил, а касался волос только. Правда, и не разговаривал с ними почти. Маму он на работу устроил. Мама на него порой смотрела так, по-женски. Полина только потом, когда подросла, поняла, как мама смотрела на него. Они с сестрой и мамой втроем на кухне жили и спали, а он в комнате. У офицера на столе стояла в рамочке карточка жены и детей. Сидел перед ней каждый вечер, как молился. Показывал им, мол, вот жена моя и дети, мальчик и девочка. По-немецки, конечно, говорил. Но понятно было, как тут не понять.

К концу года, уезжая уже, подарил маме цепочку, вроде как серебряную. На ней пластинка была с надписью, выбитой клинышками какими-то. Цепочку украли, когда маму арестовывали после войны. Тогда унесли все, что можно. Понятые, соседи, тоже забрали много чего. Стулья и из посуды то-се. И мамины платья, сапожки, валенки оставшиеся унесли. Даже телогрейку взяли. На кой она вам теперь, сказали. Сказали, мама приедет – все вернут. Поносят и вернут. Мама не приехала.

– Бабушка, у меня для тебя тоже подарок есть, – Нинка прервала ее воспоминания, протянув красивое кожаное портмоне. – Будет у тебя в чем пенсию держать, а то лежит под газеткой на телевизоре, как неродная, – Нинка засмеялась опять, довольная, что и бабке сделала подарок.

Полина Трофимовна помяла портмоне в руках, словно оценивая качество кожи, потом положила его на стол и проводила Нинку до двери. На крыльцо выходить не стала. За дверью на улице металлический голос говорил что-то в мегафон. Что, не разобрать.

Сквозь льняные выцветшие занавески с неровной, путаной бахромой внизу и поникшие кружева гераней на подоконниках свет в комнату едва проникал. Лики в красном углу были неразличимы. Чтобы их разглядеть, даже днем нужно было лампадки зажигать. А вот все остальное привыкшие к полумраку, слезящиеся глаза Полины видели хорошо. Она старалась не выходить на улицу, где свет сухого жаркого дня резал ей глаза до слепоты, так что она переставала различать цвета, и все вокруг становилось серым.

Она села за стол, надела очки, взяла в руки портмоне, понюхала его, ощутив сладкий запах настоящей кожи. Повертела, приоткрывая и заглядывая в кармашки. Во всех было пусто, кроме одного. В нем она обнаружила фотокарточку. Маленькую, цветную, счастливую. На карточке была молодая семья, муж и жена, сидящие на красивом крыльце, видно, что большого дома. У них на коленях сидели две девочки лет трех-четырех. Все лица светились одинаково счастливыми улыбками. Мужчина был интересный такой, симпатичный, а женщина… Вдруг Полина поняла, что женщина на карточке была вылитая ее мама, какой она ее помнила. Правда, у мамы волосы были рыжие, а у этой светлые. Полина верила в переселение душ и не очень удивилась такому поразительному сходству, просто смотрела на карточку и тихонько, беззвучно плакала. Одними глазами.

Тут ее вновь отвлек звук шагов на крыльце. Нинка вернулась? Забыла что? В дверь осторожно постучали. Не Нинка. Та не стучит. Полина встала, вложила фото в портмоне и, прижимая его к груди, подошла к двери и открыла ее. На крыльце стояла молодая женщина. В безжалостном обжигающем солнечном свете Полина Трофимовна не увидела ее лица. Разглядела только силуэт, объятый солнечными лучами с обеих сторон. Ее раскинутые по плечам волосы были словно пламя. Красное, нет – рыжее пламя. Как у мамы.

– Ты вернулась, мама? – почти не разжимая губ, вымолвила Полина. – Ты пришла за этим? На, возьми.

Она протянула молчаливой женщине портмоне. Та приняла его, не понимая, о чем идет речь. Говор пожилой женщины и слова, сказанные вполголоса, были словно нерусскими. Полина больше ничего не сказала. Она развернулась, как в трансе, и с прямой спиной, как жила, сидела и ходила, вошла назад в домашний сумрак и затворила за собой дверь.

Джейн посмотрела на закрытую дверь, потом на портмоне, открыла его. Портмоне было пустым.

Джейн Эшли, корреспондент журнала «Нью-Йоркер», подняла руку, чтобы вновь постучать в дверь. Но, подумав, не стала этого делать. Вряд ли она добилась бы чего-нибудь вразумительного от безумной старухи. Убрала портмоне в рюкзак, который сняла со спины, вытащила оттуда пластиковую бутыль с теплой негазированной водой, вытерла платком выступивший на лбу пот, закрыла рюкзак и сошла с крыльца на пыльную, ухабистую улицу поселка, где жили удивительные люди. Ни один из тех, с кем она разговаривала сегодня, не сказал ни слова сожаления о погибших пассажирах «Боинга». Она не видела ни единой слезы. Ни у взрослых, ни у детей. Ни у мужчин, ни у женщин. Разбившиеся были для них словно инопланетянами, жертвами несчастного случая, а не войны, которая разгоралась вокруг у них на глазах. Но они ее словно не замечали. Они даже толком не могли объяснить, кто с кем воюет и почему.

Самым популярным объяснением было то, что русские освобождают Донбасс от бандеровцев, чтобы защитить жителей. На ее вопрос: «А вы видели хоть одного бандеровца, и кто это такие?» – у жителей ни одного вразумительного ответа не нашлось.

Jane the Bitch, как ее за глаза называли коллеги, да и все те, кто с ней сталкивался по работе, направилась назад к полю смерти, вокруг которого кипела жизнь. Английское слово bitch – очень хороший пример для филологов, изучающих теорию перевода. Просто перевести этот термин, как «сука», можно, но это будет неточным переводом. Английское bitch гораздо богаче и глубже даже слова ocean. В английском варианте столько коннотаций, смыслов, что назвать Джейн по-русски просто сукой – даже в самом широком русском понимании этого слова-явления – было бы в корне неверно.

Джейн была той самой сукой, что готова принести в жертву родную мать ради сенсации или просто ради цитаты. Она шла до конца, рискуя своей жизнью, жизнями других, не разбирая средств, но и не думая о деньгах или карьере. Она искала сюжет или тему, как вампиры ищут кровь.

У нее не было друзей, она ни с кем не общалась, кроме тех, кто был ей нужен как материал, средство или объект для очередного горячего репортажа. Никто не знал, есть ли у нее семья. Она была идеальным роботом-журналистом из будущего. Джейн никогда не брала отпуска, не ездила ни в какие поездки, не связанные с работой. Она никогда не шутила и не улыбалась, если этого не требовалось для интервью. Но и угрюмой ее нельзя было назвать. Внешне она всегда оставалась отстраненной, холодной, безразличной. Не задавала вопросов государственным лидерам и кинозвездам на пресс-конференциях. Ее невозможно было представить праздно болтающей на корпоративной вечеринке. Она не расставалась с айфоном. И, даже разговаривая с кем-либо по рабочей надобности, постоянно проверяла новости и сообщения в почте. Даже во время интервью, что ставило собеседников в неудобное положение. Но они общались с ней и говорили ей то, что не сказали бы тысячам журналистов, в глазах которых можно прочесть участие или хотя бы понимание. Как она это делала? Как мог робот с холодным алгоритмом вместо души вызывать в собеседниках столько эмоций и откровений? Понять это было невозможно. Слова «магия» и «волшебство» для этого не подходили. Они были слишком живыми, чтобы объяснить феномен Jane the Bitch.

Джейн достигла в своей профессии всего. Начав карьеру как провинциальный репортер телеграфного агентства, она за короткий срок поднялась до элитной журналистики высшей пробы. От нее уже давно не требовали новостей и их развернутой интерпретации собеседниками, политиками и аналитиками, как это делают гранды мировой журналистки, такие как «Вашингтон пост» и «Нью-Йорк таймс».

Она давно научилась собирать любую статью, как десятилетний фанат «Лего» собирает из пластиковых деталей пиратский корабль или бензоколонку. Сначала – lead, вступление, первая фраза. Джейн была непревзойденным мастером leads. С первых слов она втягивала читателя в статью и не отпускала до конца. Дальше – диспозиция, цитата с одной стороны, пример, сноска, история, взгляд с другой стороны, мнение одного-двух имеющих репутацию незаангажированных аналитиков – и kicker, окончание. По-английски звучит как «удар». Лучше Джейн подобрать последний гвоздик для крышки гроба, в смысле – статьи, не мог никто. Не говоря уже о том, чтобы забить этот «гвоздик».

В случае появления горящей мировой новости Джейн могла написать восемьсот слов меньше чем за полчаса. Ее новостные интервью длились ровно до того момента, пока она не получала то, что ей было нужно. Поэтому многих респондентов после интервью с Джейн не оставляло ощущение участия в чем-то вроде coitus interruptus33. К сорока двум годам Джейн сама превратилась в новость. Теперь искушенная читательская аудитория ждала от нее не пересказа истории с чьими-то цитатами, но – ее слов, ее мыслей, ее откровений, независимо от того, о чем она писала, – о «Буре в пустыне», резне в Руанде или выборах мэра Москвы. В Америке она превратилась в Джеймса Джойса журналистики. Редакторы больше не ставили ей условий, не определяли лимит слов. Она могла написать статью, занимающую вообще все текстовые полосы журнала, и редакторы выпустили бы журнал в таком виде, зная, что тираж разойдется, как горячие пирожки.

Джейн могла приехать на большую тему – например, на войну в Ираке, – и честно, в равных исходных условиях работать рядом с сотнями других журналистов. Но не проходило и дня, как она заставляла остальных коллег кусать локти, увидев, какую историю, какую цитату, какой факт она нарыла в общедоступных раскопках. Это непередаваемое чувство отчаяния и зависти, сродни такому же чувству у рыбака, который видит, как сидящий неподалеку другой рыбак раз за разом вытаскивает лещей, сомов и щук, в то время как у него самого лишь изредка клюет всякая мелочь. Хочется раз и навсегда разломать удочку на мелкие кусочки или, в случае с Джейн, выкинуть лэптоп в окно и сменить работу.

Она не курила и не пила. Под утро в осажденном Багдаде, когда остальные журналисты, перескочив через свой дедлайн, падали как подкошенные и засыпали мертвым сном либо пили до утра, отмечая удачную фотографию или классную, добытую кровью и потом статью, она легко могла отправиться одна на десятикилометровую пробежку по набережной Тигра. Для пузатых, усатых иракских солдат, коротающих рассветные часы на набережной возле своих зениток с рюмками обжигающего черного, как кофе, сладкого-пресладкого чая в руках, бегущая по Багдаду в лучах рассвета белая женщина была привидением, призраком надвигающегося Армагеддона. Если, конечно, они раньше не видели Сару Коннор (Линду Хэмилтон) из «Терминатора-II».

Тело Джейн являло собой эталон фитнесса – одни мышцы, ни грамма жира. Высокая, под метр восемьдесят, стройная, худая, с тонкими скулами и яркими карими глазами, Джейн при желании могла добиться успеха и на подиуме. Но это была не ее чашка чая.

Тогда же, в Багдаде, весной 2003-го случай застал ее в лифте отеля «Палестина», заблокированном между шестнадцатым и семнадцатым этажами после того, как во время очередной американской бомбардировки отключилось электричество. Она оказалась в компании двух запаниковавших итальянских телевизионщиков, которые везли на последний этаж две канистры с бензином для своего генератора. Очутившись в ловушке в стальной коробке, итальянцы принялись, размахивая руками, что есть силы орать и призывать на помощь. Им было от чего прийти в ужас. Попади бомба в отель и начнись в нем пожар, лифт для них троих в компании двух канистр с бензином в одну секунду превратился бы в печь крематория. Джейн стояла молча, скрестив руки на груди, и думала о том, что она может пропустить дедлайн и не выйти вовремя в радиоэфир.

«Идиотка, – мысленно нещадно ругала себя Джейн. – Зачем ты решила прокатиться на этом сраном лифте вместе с гребаными макаронниками вместо того, чтобы подняться на свой семнадцатый этаж пешком? Тупая, ленивая, толстая сука!»

Итальянцы упали на колени, начали рыдать и молиться. Бог не замедлил услышать их молитвы, и помощь пришла. Служащие отеля сумели инструментами открыть дверь лифтовой шахты, но лифт застрял между этажами. И зазор оказался таким узким, что в него можно было при желании передать пленникам разве что воду, еду и при необходимости медикаменты.

А тут еще возьми да и начнись новая бомбардировка. Отель вновь сотрясался, как сухое дерево, пока американцы укладывали одну за другой умные ракеты в дворец Саддама Аль Салам на противоположной стороне Тигра. Обслуга, пытавшаяся вызволить пленников, разбежалась. Итальянцы принялись еще усерднее молиться святой Марии, когда Джейн, не говоря ни слова, ухватившись за выступ пола следующего этажа, подтянулась на руках и, напрягая и расслабляя все мышцы тела, сантиметр за сантиметром протиснула себя в узкую щель между полом площадки этажа и потолком открывшегося лифта. Это продолжалось долгих пять минут. Тот случай, когда пять минут длиннее жизни.

Ни тогда, ни потом она ни на секунду не задумывалась о том, что, если вдруг включат свет, лифт просто разрежет ее пополам.

Выбравшись из шахты, Джейн сказала итальянцам, что пошла за помощью. Но вместо этого побежала в свой номер и за пятнадцать минут настрочила текст репортажа на тысячу двести слов. И успела выйти в эфир «Нэшнл паблик рэйдио» в назначенное время и под аккомпанемент продолжающейся бомбежки, которая затихла только тогда, когда Джейн попрощалась в эфире с ведущими.

Заточенные в лифте итальянцы представить себе не могли, что Джейн рисковала жизнью, выбираясь из лифта, не для того, чтобы спасти себя и уж тем более несчастных их, а ради обычного радиорепортажа.

Справедливости ради, надо сказать, что, как только репортаж состоялся, Jane the Bitch вернулась к лифту и попросила отчаявшихся и умирающих от ужаса итальянцев передать ей одну за другой обе канистры, которые пролезли сквозь зазор с огромным скрипом. Затем она бегом с двумя полными двадцатилитровыми канистрами в руках спустилась с семнадцатого этажа на первый. Американцы, как всегда, бомбили Багдад по объявленному расписанию. Служащие сверились со своими часами и начали потихоньку выбираться из подвала-бомбоубежища и возвращаться к своим обязанностям. Джейн заставила их заправить принесенным ею бензином пустой генератор лифта и включить его. Итальянцы были спасены. Они молились Деве Марии, а спасла их Сука Джейн. Не без помощи Девы Марии, были уверены итальянцы.

Джейн же политкорректно отругала себя за «макаронников» и, как человек прямого действия, выкинула этот подвиг начисто из головы.

Она доводила до изнеможения своих переводчиков и водителей. В отличие от молниеносной работы над dailies – ежедневными статьями, – ее интервью и беседы для features – тематических проектов – могли продолжаться бесконечно. Она ценила любую деталь, то, чего так не хватает в работе репортера ежедневной газеты или службы новостей. С ней говорили люди, которые не разговаривали ни с кем. Она могла быть безумно жесткой и даже жестокой, идя к своей цели. В 2000 году она провела несколько месяцев на войне в Чечне, собирая материал о пытках и бессудных казнях мирных жителей. Ее статья в результате была написана не со стороны жертв, а со стороны палачей, которых ей удалось разговорить. Ходили слухи, что ради этого она переспала с командиром отряда Псковского ОМОНа, что было неправдой. Никаких доказательств тому, естественно, не было, но злые журналистские языки ухватились за эту легенду и неустанно пересказывали ее, оснащая все новыми подробностями для коллег-новичков, еще не знавших, что это за fucking bitch34.