Текст книги "Рейс"

Автор книги: Сергей Лойко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

Глава двадцать первая 

ШРАМ

Торез. Донецкая область. Август

Ни дуновения ветерка. Ни ряби на воде. Гладь, как зеркало. Лодка, незаметно перетекая в отражение, кажется от этого высокой. Вокруг никого. Озеро пустынно. Природа замерла, как на фотографии. В синем небе ни облачка. Вода такая же синяя, как небо. Разве что чуть зеленоватая возле поросших высокой осокой и ольхой берегов. Странно, что совсем не слышно ни птиц, ни звуков другой лесной жизни. Даже комары не гудят. Их или вовсе нет, или слишком далеко от берега. Тишина такая, что даже не звенит в ушах. Мертвая. Словно картинка в 3D – неживая, но проработанная до мельчайших деталей. Лодка замерла посередине озера. Обездвижены и силуэты двух людей в ней. Как и их зеркальные копии в воде. И вот будто включили звук – женщина в лодке смеется. Гулко, как павильонная запись. Мужчина молча встает во весь рост. Что-то говорит. Женщина на корме тоже поднимается, опираясь тонкой рукой в белой перчатке о бортик. Снова смех – теперь смеются оба.

Алехин вдруг видит их совсем близко, словно камера, без перебивки, выдала передний план, как в кино. В жизни так не бывает. Зато теперь он может разглядеть ее лицо. Женщина удивительно похожа на Лену. Да это Лена и есть! Нет, не она. Просто очень похожа. У женщины рыжие волосы. И платье у нее старинное, как из 30-х годов, светлое в темный горошек. И даже заколка в волосах старинная, черепаховая. Стоп! Стоп, Алехин, откуда ты знаешь? Как ты смог это разглядеть? Что ты знаешь о черепаховых заколках?

Лица мужчины не видно. Он стоит к Алехину боком. Белая рубашка. Серые бриджи. Высокие носки-гетры. Прическа – полубокс. Это старое кино. Но почему тогда цветное? Почему такой насыщенный, яркий цвет? И такой густой, затхлый запах воды, словно и не озеро вовсе, а болото. И от этого как-то тревожно и не по себе.

Мужчина поднимает к глазам огромную, квадратную, старинную черную фотокамеру. Рыжая женщина, похожая на Лену, ставит руки на бедра, кокетливо поворачивает вбок обе сомкнутые в коленях ноги. Поднимает подбородок. Голова тоже вполоборота. Позирует. Все-таки кино. Старая, отреставрированная, неестественно ярко раскрашенная копия. Как «Унесенные ветром». Впрочем, это тоже американское кино. Или книга? Алехин не может вспомнить названия. Тоже из двух слов. Вот сейчас он… Да, да, да! Мужчина широко размахивает тяжелой камерой на кожаном ремешке, как пращой.

Но… это… не… кино…

Рыжая женщина теперь оказывается в жилете цвета хаки, в синих потертых джинсах. А мужчина – военный. Он в военной форме. Знакомая фигура. Где он мог его видеть? Это не кино! Не кино… Но почему Алехин не может крикнуть? Не может ни рот открыть, ни пошевелить губами. Ни вообще сдвинуться с места. Во время замаха, как в замедленной съемке, мужчина поворачивается лицом к Алехину, и… тот узнает себя.

Военный со всего маху бьет Лену камерой по голове. Она падает за борт. Звук опять отключен. Лена бесшумно барахтается в воде, пытаясь уцепиться рукой за борт. Мужчина беззвучно бьет ее веслом по руке. Потом по голове. Еще и еще раз…

Лена! Леночка!.. Она исчезла. И только круги расходятся по поверхности воды…

Адская боль в голове, словно ее раскололи пополам.

Искры в глазах и… И черные ручьи...

Алехин пришел в себя. Его рот был наглухо заклеен скотчем, несколько раз туго обмотанным вокруг головы. Руки – вытянуты вверх над головой, связаны в запястьях. Сергей запрокинул голову, увидел, что его накрепко стянутые скотчем и веревкой руки привязаны к массивному ржавому крюку. Крюк, в свою очередь, висел на короткой цепи, выходившей прямо из верхней точки потолочного свода, из потемневших от времени некрашеных досок.

«Раньше был чердак, – сообразил Алехин. – Потолок разобран. Готовая пыточная камера».

Кисти онемели. Сергей не чувствовал их. Ноги тоже были связаны в щиколотках и почти касались округлых, щелистых досок пола со следами потерявшей блеск и потемневшей коричневой краски. Любое движение ног отзывалось острой болью в плечах и голове. Голова нестерпимо ныла в затылке.

Алехин опустил голову. Посмотрел по сторонам. Тусклая настольная лампочка в углу на маленьком столике под черными ликами икон в белом кружевном обрамлении едва освещала неширокую комнату с двумя низкими и узкими окнами, за которыми вместо дня была ночь.

За столиком под иконами Сергей разглядел темную фигуру. Присмотрелся.

Мужчина пил из большой жестяной кружки. От кружки поднимался пар. Время от времени он что-то макал в нее, потом, причмокивая, жевал. В детстве в таких случаях тетка, мамина сестра, строго отчитывала Сережу: «Не сёрбай!» Был бы рот не заклеен, так бы и сказал сейчас: «Не сёрбай, дядя!»

В комнате было душно и сыро. Когда глаза привыкли к сумраку, Алехин присмотрелся получше. Любая деталь, даже самая незначительная, могла спасти ему жизнь, но могла и...

За окнами чернела не ночь, хотя на них не было занавесок. Они просто были наглухо закрашены черной краской. В Ебурге такую краску называли «кузбасс-лаком». Обе двери в поле зрения Алехина были раскрыты и тоже зияли чернотой. Откуда-то, то ли из соседней комнаты, то ли из сеней, доносились сдавленные стоны. У оштукатуренной стены, выкрашенной от пола в зеленый и ближе к потолку в белый цвета, стояли темный шкаф и две табуретки. На одной – ведро. На другой – стакан с зубной щеткой и двумя полувыдавленными тюбиками пасты. На стене висел жестяной умывальник. Над ним – прямоугольное зеркало без рамки, треснутое наискосок, с ржавыми пятнами по углам. Под умывальником на табуретке – пластиковый тазик. А рядом, на полу, еще один – эмалированный и размером побольше.

Офтальмолог закончил завтрак. Или это был полдник? Или ужин? Алехин не знал, сколько времени он провел без сознания.

Сыромятников вытер рукавом рот. Надел очки. Поднес к глазам паспорт. Не вставая со стула, повернулся к Алехину.

– Сто пятьдесят третий.

Это был Офтальмолог. Сомнений больше не было. Во время их первой встречи Сыромятников произнес только две фразы: «Нет» и «Да, конечно. Сейчас». Всего четыре слова. И еще «Эсмеральда», которую маньяк напевал тогда себе под нос. Как часто за прошедшие годы эти слова и мотив этой арии крутились в голове сыщика, путались, сбивались в какофонию и не ложились друг на друга… И вдруг все сошлось, словно щелкнул замок сейфа после набора шифра, и дверца отворилась. Это был тот самый голос.

– Ты – сто пятьдесят третий, Алехин, – повторил Офтальмолог. – Или как там тебя теперь?.. Жданов? Твой номер – сто пятьдесят три. Или сто пятьдесят четыре. Если договоримся, что лэйдис ферст63, Жданов. Или все же Алехин? Как тебе привычней?

Сыромятников мотнул головой в сторону раскрытой двери, из-за которой и доносились стоны. Алехин уже разобрал, что стонала женщина. Чего он не мог понять, как ни силился, это каким образом маньяк срисовал его и так оперативно устроил засаду. И вообще, откуда ему известно его настоящее имя?

– Ты ведь, судя по визам, прямо из Америки ко мне, – продолжил Офтальмолог. – Так соскучился? Вот и хорошо. Вот и встретились. Я тоже скучал.

«Нужно разговаривать с ним как можно дольше, – мелькнуло в голове у Алехина. – Но как, если рот заклеен? Надо как-то тянуть время. Что-то всплывет. Кто-то придет. Снаряд попадет в дом. Землетрясение. Что-то обязательно должно произойти. Инфаркт у одного из них. Потолок упадет или пол провалится. Что-то случится. Обязательно. Иначе не может быть. Проснулись, надо разбираться».

Он замычал, мотая головой, давая понять, что тоже хочет что-то сказать.

– Хорошо, дадим тебе последнее слово, – Сыромятникову в роли хозяина положения тоже не терпелось пообщаться. С жертвой. Тем более с таким почетным гостем. Он любил разговаривать с ними, особенно с детьми, утешать их, давать конфеты, уговаривать, что мама скоро придет и все будет хорошо. И что это просто игра.

Сыромятников подошел к Алехину и медленно размотал скотч. Он стоял совсем рядом, смотрел Сергею прямо в глаза. Затем поднял правую руку и со словами:

– А вот и мое клеймо! – указательным пальцем потянулся к его лицу.

Сергей попытался дернуть головой, чтобы избежать прикосновения, но это было бесполезно. Палец маньяка ткнулся ему в щеку над краем губы.

– На самом видном месте, – удовлетворенно прокомментировал Офтальмолог. Приблизившись, он чуть ли не обнюхал шрам. – Хорошо, кстати, зашили.

Алехин почувствовал, как его начинает подташнивать – то ли от омерзения, то ли от контузии. То ли от всего вместе.

Между тем он все же успел отметить, что один зрачок у Сыромятникова был неподвижен. Не то чтобы не успевал за другим, а вообще не двигался. Лицо Офтальмолога в полутьме было серое, гладко выбритое и совершенно безжизненное, как маска. Ровный нос, ровные скулы, белесые брови. Глаза выпуклые, близко посаженные, без ресниц. Правый глаз тусклый и живой, левый блестящий и мертвый. И если бы не глаза маньяка, перед ним стоял бы манекен, фоторобот, а не человек. «Человек...» – повторил про себя Алехин и улыбнулся затекшими губами.

– Что? – спросил Офтальмолог, стряхивая ладонью влажные крошки от сухаря с тонкой серой губы. – Плевать в лицо не будем, а? Кина не будет? Лбом в лоб пробовать тоже не будем, нет? Неинтересно с тобой, Алехин. Даже лягушка, когда ей в жопу вставляешь соломинку и надуваешь, старается хоть лапками подергать.

– Как ты меня вычислил, Сыромятников? – тихо спросил Алехин.

– По запаху, Сережа, по запаху, – Офтальмолог улыбнулся серыми губами. – Я с детства плохо вижу. Инвалид по зрению. А вот слышу и особенно запахи чувствую хорошо. Как волк. Я не помню лиц. Но помню номера и запах каждого номера. Тебя не удивляет, что я тебе по имени? А может, ты уже привык на Юру отзываться? Ну, я и так могу, ты только скажи.

Алехин промолчал. Редкий случай, когда он просто не знал, что сказать. Головная боль отдавалась в глазах. После такого нокаута боксеры до следующего матча год приходят в себя. Алехин знал, что времени у него гораздо меньше. Дай бог, если один день.

– Я после того волжского купания в твоей теплой компании залег на дно. Не на речное, как ты уже понял, а у одной подруги, – между тем продолжал Офтальмолог. – Рыжей, кстати. Она теперь номер восемьдесят семь, если я не ошибаюсь. Хотя…

Он стал загибать пальцы, делая вид, что считает про себя. Дойдя до конца первого десятка, махнул рукой, словно сбился со счета, и вернулся к тому, с чего начал:

– А ты ведь попал в меня, Соколиный Глаз. Сквозное ранение в правый бок. Прямо под печенью. Чуть повыше – сантиметр-два, – и кормил бы я сейчас окуньков. Ты мне теперь литр крови должен, не меньше.

Офтальмолог вернулся к столу и вновь громко глотнул из кружки.

– А чего ты не спрашиваешь, откуда я твое имя знаю? – продолжил он, вновь усаживаясь за стол. – У тебя ведь в паспорте Жданов написано, а другого нет. Так вот. Долгая, в общем, история, но я тебя вычислил, мент, уже давно. И домик твой, малюсенький такой, на скудную ментовскую зарплату нажитый, тоже нашел. И девочек твоих наблюдал пару раз. Ждал, когда подрастут. Ты ведь знаешь мои строгие моральные ограничения, Алехин. Ребенок моложе десяти лет – табу. Я не педофил долбанный.

Он снова отхлебнул из кружки и продолжил:

– Думал, лет через семь-восемь познакомлюсь с ними поближе. А вы всей веселой семейкой в один божий день взяли и исчезли, словно испарились. Ну, теперь, раз ты, Сережа, вернулся ко мне навсегда, то могу тебя заверить: обязательно найду их и передам от тебя последний заботливый родительский привет.

– Не найдешь, – Сергей сдерживал себя как мог, стараясь говорить как можно более ровным тоном. – Их больше нет. Они погибли в июле. Разбились в самолете. Тут, рядом.

– Соболезную, если не врешь. И себе соболезную. Такие симпатичные девочки, обе – вылитый папа. И мама ничего. Жаль, не рыжая.

– Ее тоже нет. Они вместе разбились.

– Так вот, значит, зачем ты здесь, Алехин. Ты, значит, по поводу самолета? А я, значит, тебе под руку подвернулся? Ну, никак и никуда мне от тебя не деться, Алехин. Мы с тобой, как сиамские близнецы. Пора уже решать этот вопрос хирургически. Не хочется расставаться так рано, но пора.

Офтальмолог взял со стола здоровенный тесак и вновь подошел к Алехину. Тот инстинктивно зажмурился. Попытался вспомнить бабушкину молитву, но даже первые слова «Отче наш» вылетели у него из головы.

– Что такое, кум? – Офтальмолог засмеялся. – Ты чего так испугался? Я ж не маньяк какой. Уже и пошутить нельзя?

Укоризненно качая головой, маньяк развернулся и со смехом бросил тесак под стол. Алехин сглотнул слюну и спросил, чтобы перевести разговор:

– Так кто сбил самолет?

– А ты никому не скажешь? – продолжал хихикать Офтальмолог. – Ладно, по старой дружбе открою самую секретную военную тайну. Русские сбили. Наши с тобой соплеменники. Притащили для этого дела целый «Бук» из Ростова. Знаешь, есть такой ракетный комплекс «Бук»? Сам не пойму, на фига им это надо было.

– А ты здесь с какого боку? – продолжил расспрашивать Алехин.

«Время. Самое главное сейчас – выиграть время».

– Как с какого? Забочусь о подрастающем поколении. Ты знаешь, Алехин… Ты ведь не сомневаешься, что я – маньяк. И редкостный причем, да? Меня еще в «Книгу рекордов Гиннеса» занесут. Ну, типа, посмертно, да? Только давай обойдемся без унижений и оскорблений, уважаемый. Вот член один КПСС, товарищ Чикатило Андрей Романович, так тот – да, классический маньяк. Из учебника сексопатологоанатомии. Слышал о такой науке? Нет? И правильно. Я сам ее придумал. Так вот по этой моей лженауке Чикатило – всем маньякам маньяк. Унылый, правда, до блевотины, и людоед голимый к тому же. Как будто нельзя пельменей отварить или, там, колбаски купить… Впрочем, в его время, может быть, и нельзя было. Критиковать легко. Ты вот сам попробуй. У Чикатилы сраного – пятьдесят три номера, а у меня – на сотню больше. А ты вот все равно считаешь, что я – такой же, е…нутый на всю голову маньяк, да, Алехин? Признайся. И неведомо тебе, дорогой мой опер-попер, что у меня – миссия, камарад Жданов. Мис-си-я! – Сыромятников поднял правую руку и выставил указательный палец. После чего посмотрел прямо в глаза Алехину и задал вопрос: – Вот какая у тебя, полковник кислых щей, миссия на этой планете?

– Ты прав, никакой, – согласился Алехин, больше для того, чтобы успокоить разошедшегося не на шутку психопата. – А форма тебе зачем?

– Так я теперь ополченец-доброволец. Прапорщик при штабе бригады. Снабженец я. Спец по «у кого что плохо лежит». Машина, пропуск. Туда-сюда. А детишки тут разные под ногами путаются день и ночь. Присмотру никакого. Одно слово – война. Кто-то же должен о них позаботиться, да?

Не дождавшись ответа, Сыромятников продолжил:

– Я сначала очень злился на тебя, Алехин. Два года из норы не вылезал. Рану зализывал. Извелся весь. Это ведь как наркотик, Алехин. Как наркотик. Еще хуже. Это я тебе говорю.

– И давно ты здесь?

– А тебе что за дело? – вдруг насторожился Сыромятников. – Ну, второй месяц пошел. И что?

– Ничего. – «Время. Время…» – Так какая у тебя, говоришь, миссия?

– Простая! Трехзначное число.

– А у тебя разве не трехзначное уже?

– Трехзначное, да не то.

– А какое тебе надо?

– Чтобы как в книге.

– В какой книге?

– В главной, – Офтальмолог поднял со стола засаленный, потертый томик и показал его Сергею. – Впрочем, ты не поймешь, Алехин. Но подсказку заслужил. Какие три цифры бандиты твои для понта на номерах своих тачек возят?

– Три шестерки, что ли?

– Приз в студию, Алехин! Вы отгадали число зверя! Получаете еще час жизни! А я пока пообщаюсь тет-а-тет с рыжей красавицей, женщиной моей мечты.

– В той комнате?

– Точно, а как ты угадал? Вот ведь не пропьешь ментовское мастерство. А нюх, как у собаки, а глаз, как у орла… Помнишь такую песню, Алехин? Кстати, какой глаз у тебя, как у орла? Левый или правый? Ты ведь знаешь, что я не из пустого интереса спрашиваю.

Алехин промолчал. Песню из мультфильма про бременских музыкантов он помнил очень хорошо. Ее любил напевать Антон Слуцкий, когда у него было хорошее настроение – будь то грамотно проведенная облава на наркопритон в Ебурге или работенка непыльная от Жени Книжника уже в Москве.

– Ты не ошибся, мент, – Офтальмолог смел рукой со стола крошки и положил на него томик Евангелия, замызганный донельзя. – В той комнате отдыхает одна девушка. Как ты должен был уже догадаться, рыжей масти. И американка при этом. А-ме-ри-канка, Алехин! Не баба Люся из сельпо. А импортный товар! Ну, правда, не мог себе отказать. Понимаю, имидж страны перед проклятым Западом мараю. Но все равно спишут на бендеровских хохлофашистов. И тебя туда же спишут.

– А зачем тебе я, Сыромятников? Ты себе только статистику попортишь.

– Ты прав, Алехин. Я не по этой части и ничего с тобой не сделаю. Пальцем не коснусь. Только глаз заберу, если не возражаешь. Так, на память. Мы же с тобой не чужие люди.

Сергею показалось, что, произнеся последнюю фразу, Офтальмолог подмигнул ему мертвым глазом.

Джейн не знала, сколько часов пролежала, распятая на столе. Она уже раз не вытерпела, обмочилась и успела просохнуть. Ее мутило, видимо, от эфира или хлороформа, которым усыпил ее маньяк. Все время кружилась голова, и сердце билось неровно, казалось, прямо в ушах. Раза два или три она теряла сознание. Когда приходила в себя, начинала методично сжимать кисти рук, пытаясь двигать ими во все стороны. Ей показалось, что правая кисть стала будто бы посвободней и поворачивалась в петле уже почти на девяносто градусов. Появилась надежда выбраться. Слабая, но все же.

Придя в себя после очередного обморока, Джейн услышала голоса в соседней комнате. Говорили негромко. Она могла разобрать только отдельные слова. Ее похититель разговаривал с другим мужчиной. Это был последний шанс. Другого не будет. Она пыталась промычать что-то сквозь туго замотанные скотчем губы. Дыхания не хватало. Она почувствовала, что вот-вот снова лишится чувств.

– Сыромятников, ты всегда был таким? – спросил Алехин, которому слова давались все труднее и труднее, а руки почти вылезли из плечевых суставов.

– Нет, не всегда, – лицо Офтальмолога исказилось. – А зачем тебе?

– Просто интересно, – Алехин понял, что нащупал больное место маньяка. – Неужели, как обычно, трудное детство? Семейное насилие? Отец или отчим пьяница и садист? Классика жанра, да?

Алехин понимал, что вызывает огонь на себя, но ему почему-то очень не хотелось сейчас, чтобы маньяк уходил в комнату к той, как он сказал, рыжей девушке.

* * *

У десятилетнего Егора Сыромятникова не было ни отца, ни отчима. Мать, лаборантка в Калининском НИИ тонких химических технологий, развелась с пьяницей мужем еще до рождения мальчика. Отчимом для сына с тех пор не обзавелась, но уже год, как в их квартире появился сожитель. Пока еще без официального статуса. Инженер из того же НИИ Валерий Семенович Лаврушин. Ради Кати, Егоркиной матери, он ушел из семьи, от жены и двух детей, и переселился в их однокомнатную квартирку в «хрущевке» в рабочем районе Твери. Егор ненавидел Валерия Семеныча. Хотя тот не пил, не курил и к Егору относился хорошо, даже ласково называл его Егорушкой или Егорчиком. Пытался с ним играть, уроки помогал делать. Покупал мороженое, в кино их с матерью водил, но…

Во-первых, Егор дико ревновал к нему мать. Во-вторых, просто испытывал к нему какое-то физическое отвращение. Когда Валерий разговаривал, у него отвратительно пахло изо рта, словно внутри что-то гнило. К этому еще примешивался запах его носков и ихтиоловой мази. Оба нижних отсека холодильника теперь под завязку были забиты лекарствами Валерия. Инженер был неизлечимо болен тяжелой формой экземы. Когда у него случалось обострение – довольно часто, – он даже не мог носить верхнюю одежду дома. Шлепал по комнате босиком, в синих семейных трусах, стряхивал сухие чешуйки кожи с рук и ног прямо на пол. При обострении ступни у него покрывались красными, сочащимися сукровицей волдырями.

Валерий с мамой спали на кровати, а Егору пришлось перебраться на диван. Диван был ужасно неудобным. Егор все время боялся, что какая-нибудь острая пружина выскочит наружу и вопьется в него, пока он спит. Поэтому спал он плохо. Его мучили кошмары и мерзкие звуки, доносящиеся с кровати. Он желал Валерию смерти. Он мечтал о том, чтобы на того наехал трамвай или чтобы Валерий умер поскорее от своей болезни. В школьной библиотеке Егор нашел экзему в медицинском справочнике. Оказалось, что недуг хронический (Егор не понимал этого слова), но вовсе не смертельный.

Как-то, возвращаясь с работы, Валерий увидел мальчишек, играющих во дворе в футбол. Среди них был и Егор, который отвернулся и сделал вид, что не видит его. Валерий спросил, не возражают ли они, если он сыграет с ними. Мальчишки постарше согласились. Сказали, что как раз нужен вратарь. Воротами были стволы высоченных тополей. Валерий встал на ворота Егоркиной команды. Сразу пропустил два гола. Неуклюже грохнулся пару раз. Ударился головой о дерево под смех детворы и разбил себе нос. Кровь не останавливалась, и Валерий, подхватив свой драный портфельчик с перемотанной изолентой ручкой, отправился домой, запрокинув голову и придерживая кровавый платок на носу одной рукой. Егору хотелось провалиться сквозь землю.

Однажды в серый осенний день Валерию было так нестерпимо плохо, что он не пошел с мамой на работу, а остался дома и чертил что-то на листах ватмана, разложенных на столе. Он густо намазался своей вонючей мазью, и, придя из школы, Егор расположился на кухне, чтобы перекусить и сделать уроки. Валерий пришел к нему на кухню, сварил пельмени для обоих, быстро съел свою порцию, заварил чай и вернулся в комнату к своим чертежам. Не обращая внимания на холод и дождь, Егор широко распахнул кухонное окно, чтобы не задохнуться от смердящего запаха. Но пельмени в его тарелке все равно пахли Валерием. Давясь от тошноты, Егор спустил остатки в унитаз и принялся пить чай с малиновым вареньем, чтобы отбить запах. Пользуясь отсутствием мамы, он взял десертную ложку вместо чайной.

Он уже доедал вазочку варенья, когда Валерий вернулся в кухню, встал у него за спиной и спросил:

– Егорчик, почему ты меня ненавидишь? Что я не так делаю?

Мальчик не отвечал.

– Прости меня, – Валерий наклонился над ним и положил обе вонючие руки ему на плечи. – Я очень люблю тебя и твою маму... Правда, очень люблю. Мы накопим денег и купим большую квартиру, и все будет хорошо. А летом втроем поедем на…

Егор так и не услышал, куда они поедут летом втроем, потому что, схватив ложку, развернулся и со всего маху воткнул ее Валерию в глаз.

Тот отскочил, рухнул на пол, с криком вырвал ложку из глаза, обхватил голову руками и засучил ногами, вертясь на полу от боли. Егор приволок из угла круглый увесистый камень, каким мама придавливала квашеную капусту в ведерке, нагнулся и бил Валерия камнем по голове, бил, пока тот не затих.

Когда мама вернулась домой, Валерий был мертв. Она не проронила ни единой слезинки. Ни слова не говоря, вызвала милицию и собрала необходимые вещи. Перед тем как приехал наряд, она строго-настрого велела Егору говорить, что его не было дома, когда это случилось. Мать взяла вину на себя и отправилась в лагеря на шесть лет за непредумышленное убийство.

Егора приписали в областной детский дом имени Н. К. Крупской для трудных подростков. За высоким железным забором в сосновом бору рядом с городком Медное. Переселяясь в интернат, из своей квартиры он забрал с собой только десертную ложку.

В детдоме его невзлюбили с самого начала. Все детдомовцы выросли без родителей, а он был чужаком, пришельцем из другого мира. Его били нещадно. Воспитатели не обращали на это никакого внимания. Однажды он попытался сбежать оттуда. Милиция поймала его, как водится, на вокзале и, даже не выслушав, вернула обратно. В ту же ночь старшие мальчики связали его, заклеили рот скотчем и изнасиловали. Сказали, что ночью подушкой придушат, если стуканет воспитателям.

Следующая попытка побега была еще более неудачной. Перелезая через забор, он оступился и напоролся глазом на острую железку. В больнице глаз удалили. Когда он вернулся в детдом, то так и ходил в очках с заклеенной черной изолентой глазницей, как пират. Его больше не трогали, а просто не обращали внимания, сторонились, как чумного.

Он тайно влюбился в одну рыжую девочку на пару лет старше его и однажды, не выдержав, подошел к ней на перемене. Она стояла во дворе за углом и курила с двумя другими девчонками. Он протянул ей две веточки сирени, которые сорвал тут же во дворе.

– Иди на х…й, урод, пока п…дюлей не получил, – сказала рыжая красавица и бросила ветки ему в лицо под смех своих подружек.

Так он и жил в этой тюрьме, опущенный и презираемый всеми, пока мать, освободившаяся через три года по УДО, не забрала его домой.

Покидая детдом, он ничего не взял с собой из того нехитрого имущества, которое у него там за эти годы скопилось. Только ложку – ту самую, десертную, с выдавленным на ручке клеймом: «Сталь нерж. Ц. 22 к.»

* * *

– Долго рассказывать, Алехин, – улыбнулся одним оскалом Сыромятников и замолчал.

Он подошел к умывальнику, поднял с пола большой таз с выщербленной эмалью, вернулся назад и поставил его Алехину под ноги. Сергей попытался связанными ногами оттолкнуть таз, но силы оставили его. Сыромятников надел на руки медицинские перчатки бледно-салатового цвета. Натягивал их на пальцы, казалось, всю жизнь. Потом вытащил из кармана что-то завернутое в целлофан. Это была заточенная, как бритва, стальная десертная ложка.

– Все, все, Сереженька, уже немного осталось, – прошептал маньяк. – Чуть-чуть придется потерпеть. Будет немножко больно. Но до свадьбы заживет.

Он поднес руку к лицу Алехина и, проведя холодным металлом по его губам, щеке и виску, очертил петлю вокруг его левого глаза. И улыбнулся.

Где-то неподалеку заухала артиллерийская канонада. Пол в доме закачался. Алехин понял, что время его истекло, а он так ничего и не придумал.

– Ты знаешь, мент, я даже не буду заклеивать тебе рот. Твой крик никто не услышит, – Офтальмолог осторожно надавил заостренным краем ложки на угол левого глаза возле переносицы.

Алехин дернулся от боли, инстинктивно прикрывая глаз.

– Прости, что без наркоза, – Офтальмолог пальцами левой руки стал растягивать веки Алехина. – Иначе, дружище, будет не в кайф ни мне, ни тебе.

В этот момент из соседней комнаты раздался громкий стон, переходящий в утробное мычание, будто связанная девушка начала задыхаться.

– Подожди здесь, – маньяк опустил руку. – Не уходи никуда. Мы еще не кончили. По крайней мере, я… Сейчас вернусь.

Джейн почувствовала, что веревка на запястье правой руки начинает давать слабину. От постоянного движения скотч тоже набух, как чешуйчатая кожа змеи перед линькой. У Офтальмолога больше не было при себе его любимой Scotch® Stretchable Tape. А отечественная упаковочная лента не имела стягивающего или удушающего эффекта при напряжении. «Сейчас немножко отдохну и добью ее», – решила Джейн, замерев и пытаясь отдышаться через нос. Ее запястье уже кровоточило ручейком. Тяжелые капли падали на пол. Если маньяк сейчас придет, все пропало. Он все поймет.

– Офтальмолог! – собравшись с силами, крикнул Алехин вдогонку Сыромятникову.

– Простите? – маньяк остановился в дверях и обернулся. – Вы мне?

– Вам, вам. Кому же еще.

– Как вы меня назвали? – Офтальмолог сделал шаг в сторону Алехина. – Я даже не заметил, как мы перешли на «вы». Обычно наоборот бывает.

– Офтальмолог. Это ваша оперативная кличка.

– Почему?

– Догадайся с трех раз.

– Ах, да, конечно! – засмеялся маньяк, подойдя ближе. – Как я сразу не додумался. Оф-таль-мо-лог! Остроумненько! Ничего не скажешь. И кто такой остроумный это придумал?

– Я.

– Так ты, выходит, мой крестный, Алехин! Рад познакомиться. За это стоит выпить.

– А что у тебя есть?

– В машине водка. Но она теплая, если не горячая. Тебе может с сердцем стать плохо, полковник. Или все еще подполковник? Мы не можем так рисковать твоим драгоценным здоровьем.

– Так что же мы будем пить?

– Как насчет чайку? Горяченького еще? Только не уверен, что понравится.

– Почему нет? У меня во рту пересохло.

– Да многие этот чай на дух не переносят. Китайский. «Лапсанг сушонг» называется. Его бы хорошо с лимончиком или еще лучше с лаймом, но тут, на Донбассе, они все никак не поспеют.

Название чая показалось Алехину знакомым. Офтальмолог наполнил кружку до краев. Поднес ее к губам Алехина. Тот сделал жадный глоток и сразу вспомнил, где и когда пил его. И как за чаем «с дымком» доктор Глушаков поведал ему о… Алехин осекся на полумысли. Ему показалось, что он думает вслух.

– Действительно, вонючий, – сказал он. – Так носки пахнут, если дня три не снимать.

– Именно, – еще больше оживился Офтальмолог. – С оказией достался. Нас тут с комбригом на днях угостил сам Белкин. Он так и сказал: чай, мол, из портянок. Даром, что офицер. Разбирается в портянках. Сказал, что нашел во дворце несколько пачек, а ему не пошло́, что ли. Я как принюхался, сразу понял, что с дегтем намешан. Обожаю этот запах. Словно копченый. С дымком, короче.

Сыромятников сам отхлебнул из кружки и вновь поднес ее к лицу пленника, который сделал еще один глоток.

– Офтальмолог, слушай, тебе не обидно, что я тебя так называю? – продолжил тему Алехин.

– Что ты! Совсем нет. Наоборот, красиво звучит. Я в детстве мечтал стать врачом. Но потом раздумал. Я тебе признаюсь: чужая боль доставляет мне удовольствие. Было бы неэтично давать клятву Гиппократа с таким пороком, да?

– Наверное. А чем ты хрустел там за столом?

– Сухарики.

– Самодельные или покупные?

– Покупные, зараза! Жесткие, как кирпичи. На упаковке написано – «Бородинские». Могу дать попробовать, если хочешь. Только их в чае вымачивать надо. А у тебя руки заняты. Ладно, я тебе один на пробу намочу.

Офтальмолог вернулся к столу, взял с тарелки черный сухарик размером с палец, опустил его в кружку и вернулся к Алехину. Вставил сухарик ему в рот, как сигарету, и стал добродушно наблюдать, как Сергей пытается раздробить зубами еще не пропитавшийся чаем сухарь.

– Вот и я говорю, – посочувствовал маньяк. – Издевательство какое-то. Зубы поломаешь. Мне мама сухарики делала на маслице из настоящего бородинского хлеба. Пальчики оближешь.

– Я тоже такие любил, – Алехин проглотил остаток сухаря. – Мне жена делала на подсолнечном масле. Тоже из бородинского.

– А мне на сливочном, с сольцой, – маньяк перекрестился свободной рукой. – Царствие небесное твоей супруге, опер. Искренне сочувствую.

– Спасибо на добром слове. Сам-то не женат еще?

– Нет. Меня только рыженькие интересуют. Но как-то у нас с ними до свадьбы никак не доходит. Хотя и попадались очень ничего себе.