Текст книги "Рейс"

Автор книги: Сергей Лойко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

В Багдаде, в том же отеле, Джейн разработала оригинальный, позднее вошедший в учебники по журналистике способ перехитрить агентов «Мухабарата» – саддамовского гестапо. В начале войны, когда режим Саддама еще продолжал функционировать почти как прежде, в смысле постоянных запретов и ограничений на журналистскую деятельность, великий и ужасный министр информации Ирака Удай Аль-Тай в качестве компромисса разрешил журналистам держать компьютеры и лэптопы в номерах отеля, но только невключенными, более того – нераспакованными. Писать статьи, обрабатывать фотографии и пересылать в свои издательства и то и другое им было разрешено лишь непосредственно из здания иракского «Министерства правды». И пока туда не угодила парочка «умных» ракет, превратив его в бетонные щепки, агенты «Мухабарата» совершали постоянные рейды по этажам отеля «Палестина», где проживало большинство журналистов, вламываясь в номера, чтобы проверить, как соблюдаются установленные правила.

С нарушителей, конечно, не сдирали живьем кожу, их не пытали на медленном огне и не расстреливали. Но для большинства журналистов положенное наказание было гораздо хуже вышеперечисленных. Работа в логове врага, в Багдаде, для многих была пиком их журналистской карьеры, билетом в известность, мостиком к премиям, к будущим книгам и сценариям. Тех, кого саддамовские гестаповцы ловили в отеле с включенным компьютером, немедленно лишали аккредитации и высылали из страны. Аккредитации вообще выдавали только на неделю или две и продлевали за взятки – за пять блоков американских сигарет, ящик виски и на худой конец за пару-тройку сотен тех же вражеских баксов. В специальном отделе «Мухабарата» находили время читать все статьи на всех языках, просматривать все фотографии и видеоматериалы и делали свои выводы. В какой-то момент даже команда CNN была со скандалом изгнана из Багдада. Сказали в эфире что-то не то. Напуганные журналисты ходили по этажам «Палестины», как по минному полю.

Джейн тогда выходила в эфир чуть ли не каждый час или полчаса. И ее лэптоп и спутниковый телефон в номере отеля были постоянно включены.

Вот сидит она, готовит свой очередной репортаж, как в дверь начинают ломиться вооруженные сотрудники «Мухабарата». Джейн спокойно встает, оставляет компьютер включенным на столе, срывает с себя блузку и лифчик, подходит к двери и резким движением распахивает ее. За дверью стоят три араба в военной форме, пузатые и усатые, с «Калашниковыми» в руках, а перед ними появляется огненно-рыжая красавица с балетной талией, с ровненькими ромбиками мышц живота и упругой обнаженной грудью с розовыми сосками. Пока гестаповцы в смятении извиняются и не знают, куда деть глаза, Джейн хладнокровно просит прощения, говорит, что она только что вышла из душа и ей нужно пять минут, чтобы закончить туалет. Потные от беготни и волнения офицеры с пунцовыми щеками поверх загара беззвучно, словно немые, машут руками, а она закрывает дверь. Потом спокойно выключает лэптоп, прячет его в сумку под кровать и вновь идет открывать дверь. Длинный коридор этажа пуст. Саддамовцев и след простыл.

Джейн была волчицей-одиночкой, воплощением латинского правила Omnia mea mecum porto35. У нее всегда все было с собой. Когда отключали электричество, ей не нужно было тратить время на поиски генератора. В условиях стационарной войны, как было в Ираке или Афганистане, он появлялся у нее на балконе гостиничного номера в первый же день и ждал первой бомбежки. Она могла ничего не есть и не пить сутками, если это мешало работе, но у нее под рукой всегда была тщательно собранная медицинская аптечка – на все случаи жизни. Если существовала хоть малейшая опасность отравиться (а в таких местах, как Афганистан, она подстерегала журналиста на каждом шагу), Джейн пила только кипяченую воду и изредка ела рис.

В 2001 году в Афганистане, работая на территории Северного альянса, который воевал с талибами, пока американцы бомбили Кабул, Джейн заставляла своего водителя каждый вечер двадцать минут кипятить воду из пандшерских ледников в специально купленном ею для этой цели на рынке самоваре. Потом по ее инструкции он охлаждал воду в том же ледяном ручье и разливал в ее четыре пластиковые полуторалитровые бутыли из-под минеральной воды, которую она купила в Таджикистане и привезла с собой. В Афганистане бутылированную воду тогда купить было невозможно.

Так она и питалась кипяченой водой долгий месяц на севере Афганистана, пока остальные журналисты постоянно лечились подручными средствами от дизентерии и гепатита. Что поделаешь, они любили тоненькие сухонькие бараньи шашлычки на узеньких, как иглы, шампурах, не понимая, что шашлычки эти делаются из того самого мяса черного цвета, что продается на каждом афганском рынке. Джейн спросила об этом водителя, когда увидела черное шевелящееся мясо в первый раз.

– Нет, мясо красное, не черное, – бодро ответил водитель. – Просто мухами облеплено. Ничего страшного.

Своего долгожданного «Пулитцера» она и получила за статью, которая потрясла всех больше, чем двумя десятилетиями ранее одноименный роман Уильяма Стайрона и фильм по этому роману. В романе героиня проживает остаток своей жизни в бесконечных мучительных воспоминаниях о том, как ей предоставили выбор между двумя ее маленькими детьми: один ребенок отправляется с ней на свободу, другой – в газовую камеру нацистского концлагеря. И она делает выбор. В статье этот сюжет был повторен в точности – но дело было уже не в Польше времен Второй мировой, а в России начала XXI века. И это был не роман. Это была реальность.

В Беслане, пока все журналисты ждали развязки трагедии с участием сотен детей-заложников в захваченной террористами школе, Джейн нашла молодую женщину, которую, как и в романе Стайрона, звали Софией. Ее накануне штурма захватчики отпустили в группе других женщин с детьми. Среди заложников было двое ее детей. Трехлетний мальчик и шестилетняя девочка. Ей разрешили взять с собой только одного. На выбор.

– Я не могу этого сделать! – взмолилась женщина, рыдая. – Можно, я заберу и сына и дочь?

– Нет, – твердо сказал главарь банды. – А если будешь и дальше ныть, останешься здесь вместе с обоими.

Она увела с собой сына, а дочь осталась в захваченной школе.

– Мама, мама! – кричала она ей вслед. – Мамочка, вернись!

Джейн нашла отчаявшуюся мать в доме ее свекра в ночь перед развязкой. Они разговаривали час. После этого Джейн написала свою версию – «Выбор Софи II», и стала звездой журналистики. А дочка-заложница выжила в пожаре и перестрелке и вернулась домой целая и невредимая из бойни, в которой погибли более трех сотен заложников, среди них десятки детей.

Потом была еще минута славы, когда воссоединенная семья засветилась в одном из самых популярных американских телешоу. В компании с Джейн. София и ее дети со слезами на глазах вновь рассказали свою леденящую душу историю. Там же в студии, под водопад слез легендарной ведущей и аплодисменты массовки, они и попросили политического убежища.

Там же в Беслане Джейн рассталась с единственным человеком в ее жизни, в котором она разглядела мужчину, а не просто бесполого журналиста. Это был корреспондент «Лос-Анджелес геральд» Сергей Прохоров. Симпатия была взаимной. Оба в то время работали в Москве, а познакомились в Багдаде. До Беслана их платонический роман продолжался около года, пока Прохоров с гордостью не показал ей свою «потрясную», по его словам, съемку операции по «освобождению заложников». На самом деле не было никакой операции. Был кромешный ад. Школа сгорела дотла. Среди погибших под пулями и в огне пожара было сто восемьдесят шесть детей. Десятки спецназовцев и местных жителей были убиты и ранены. Ни один террорист не вышел из школы живым.

Прохоров, тогда еще фанатик фоторепортажа, по духу был очень близок Джейн. В Беслане снимал в самом пекле. В редакцию он послал галерею из тридцати шести разных кадров. Среди них было два, которые Джейн выделила для себя. На одном окровавленная девочка лет семи сидит на коленях на земле, крича и закрывая уши руками. На другом она уже лежит на том же месте – мертвая, с пулевым отверстием в виске.

– А можно посмотреть всю раскадровку эпизода с девочкой? – спросила она тогда в отеле.

– Конечно, вот она, – Прохоров с гордостью открыл в компьютере нужную папку и, пробежавшись по кадрам, нашел эпизод.

Джейн внимательно смотрела и губами отсчитывала про себя кадры.

– Что ты делаешь? – спросил несколько озадаченный Сергей.

– Ничего. Сколько кадров в секунду?

– Камера снимает?

– Да.

– Десять, а что?

– Ничего.

– Что ничего?

– Сережа, у тебя было девять секунд.

– Не понял…

– Ее убили на девяносто шестом кадре.

– И?

– Сережа, ты ведь мог спасти ее, – ровным голосом сказала Джейн. После пяти лет работы в Москве она прекрасно, почти без акцента говорила по-русски.

– У меня другая работа, Джейн, – сказал он после паузы. – Мы фиксируем происходящее. Не вмешиваемся. И вообще, когда я снимал, то ни о чем не думал.

– Ты был рядом. Мог попытаться взять на руки и унести.

– Знаешь, милая, – выдержав еще более долгую паузу, холодно ответил Прохоров. – Читатели должны знать правду. Как все было. И точка. Не я же ее убил, в конце концов. Мне что, по-твоему, нужно было бросить камеру и взять в руки автомат? Я не солдат, Джейн. И это не моя война. Я не спасатель. У меня другая работа. Я делаю то, что умею. Как и ты...

Джейн встала и молча вышла из его номера. Прохоров ее не удерживал. При этом он не знал и знать не мог, что самым главным и самым страшным откровением для Джейн было то, что, скорее всего, на месте Сергея она поступила бы точно так же.

Но мертвая девочка словно встала с тех пор между ними. Джейн не могла простить ему и себе ее гибель.

Роман закончился, так толком и не начавшись.

* * *

Ополченец Иван Рыльников – коротконогий мужичок с бычьими глазами навыкате и в новенькой зеленой форме не по размеру – сам не мог понять, как так получилось, с какого такого бодуна он взял и выложил все этой рыжей бабенке, слово за слово, хреном по столу. Никому, даже в ментовке в таких деталях не рассказывал то, что он рассказал журналистке. А именно – что привело его сюда.

Они сидели прямо на траве под боярышником на самом краю поля. Мертвых увезли, но все равно было приказано никого на поле не пускать, пока не соберут и не увезут все железки. Однако уже в первый день местные ухитрились разобрать полсамолета и вывезти на металлолом. Потом приехал Дедер, обложил стоявших в оцеплении «х...ями» и погнал половину личного состава в пункт приема лома – «вернуть, б...дь, все железяки взад, как былó». Остальным было категорически приказано никого из местных на поле больше не пускать. Больше не пускали.

Рыльников настоялся на жаре и был счастлив посидеть в тени, попить водички и поболтать с красивой девчонкой-иностранкой. Правда, немного напрягало то, что, разговаривая, ему приходилось задирать голову, но в сидячем положении разница в росте была не так заметна, как стоя. Джейн отдала ополченцу свою вторую бутылку и изображала максимально возможное внимание к его нехитрой истории. Этим репортерским искусством она владела безупречно.

– Я таксовал в Питере, ишачил, по ходу, на компанию «Дилижанс», – Рыльников сидел, широко расставив ноги и потягивая воду из подаренной ему Джейн бутылки. – Получаю заказ: отвезти деда восьмидесятилетнего на дачу в поселок под Кавголово. Февраль – лютый, как хохлы говорят. Холодрыга, по ходу. Темень непролазная. У меня еще «Яндекс навигатор» глючит, фигню всякую показывает. Короче, везу я деда на эту дачу. Бензин на нуле. Найти не могу. Потом вдруг навигатор определяет место. Я говорю деду: «Приехали». Он расплатился, вылезает. Темень кругом. Дома какие-то рядом. Я уехал. Ночью дочка этого деда шум подняла. Он, типа, на дачу не доехал. Спрашивает диспетчера, кто его вез. А та, по ходу, провтыкала. После пересменки, типа. Короче, вместо того чтобы позвонить напарнице, поискать и мне позвонить, она протупила. Мол, не знаю, звоните завтра утром. Короче, утром семья через ментов вышла на директора нашего, Шарипова Ревзана Ревзановича. Меня, по ходу, отыскали. Поехали туда с ментами. Ну, на место, где высадил, значит. Дед, по ходу, замерз. Нашли его недалеко. В снегу. Поселок нежилой оказался. Ну, зимой не живет там никто, по ходу. А я знал? Ошиблись мы с поселком. Этот навигатор гребаный… И еще диспетчерша, эта дура тупая. Короче, я один во всем виноват. А что я? Мне сказали, я отвез. По навигатору. Если б дочка сразу спохватилась да диспетчерша не протупила, я бы приехал, отыскал его, и дед живой бы остался. А теперь я, по ходу, виноватый. Оставление в опасности, типа. Статья у них такая есть. Шарипов с диспетчерами-падлами – в шоколаде, а мне, значит, в тюрьму?

– Ужасный случай. Я вас понимаю, – Джейн записывала на айфон и одновременно огрызком карандаша в блокнотик. – Так вас сюда вместо тюрьмы послали?

– Смеетесь? Я под подпиской. Следствие, по ходу, фуйня-муйня. А тут Сашка, друг брата, одноклассник, уезжает на Донбасс на войну. Я ему говорю: «Я бы поехал, да паспорта заграничного нет». Он говорит: «Да не надо там паспорт заграничный». Мол, по ходу, границы больше нет. Один общий русский мир. Платят сто тысяч в месяц. На всем готовом. За свои – только до Ростова доехать. Ну, я собрался и поехал с ним. А чего мне собирать – только подпоясаться. Следователю в мае позвонил отсюда. Мол, простите, все такое. Не сбежал. В армию забрали. А он мне: «Какую, на хрен, армию? Ты ж служил уже!» А я ему – мол, на Донбасс. За родину, по ходу, за Путина. Он не стал наезжать. Говорит: «Вернешься, дай знать». И все. Вот воюю здесь уже три месяца как. Деньги платят. Не сто тыщ, конечно, как обещали, но больше, чем в такси. Может, вернусь с войны, мне скидка будет.

– Что будет?

– Скидка. Ну, по ходу, в положение войдут. Герой, типа, и все такое. Примут. Во внимание, по ходу. На суде. Нет?

– В этом смысле, да, понимаю. А если вас убьют?

– Ну, убьют, так убьют. Тогда уж никакого суда точно не будет.

– А как же семья? У вас дети есть?

– Есть, да, по ходу. Дочка. Шесть лет. Жена – инвалид по зрению. Не работает. На пособии.

– А что с ними тогда будет?

– Ну, я им деньги посылаю. Больше, чем за полгода года в такси, вышло. А убьют… Что ж… Тюрьма лучше, что ли?

– Понятно. Вы в боях участвовали?

– Да, в Авдеевке рубеж держали. Две недели на передовой. Хреновато приходилось. У них профессионалы: поляки, канадцы, негры. Оружие американское.

– Вы лично негров видели? Или поляков?

– Сам – нет. Врать не буду. Ребята рассказывали. Одного в плен взяли. Отстреливался до конца, пока, по ходу, патроны не кончились. Потом четверо наших его скрутили. Здоровый, черт. Но белый. Не негр. Говорили, хохол из этой… как ее… из Магнитобы. Это где, не знаете?

– Манитоба в Канаде.

– Ну вот! Я ж и говорю. Видите?

– Понятно. А кто, по вашему мнению, сбил самолет?

– Да тут и без мнения все ясно. Пиндосы, по ходу, и сбили. У нас таких пушек нема. Пассажирские на высоте десять тысяч летают. По ним из «мухи» несподручно шмалять.

Джейн, как всегда, сама выбрала себе цель и поставила перед собой задачу – выяснить, кто сбил МА-71 и почему. Всем, кроме этого русского таксиста и его товарищей, и так все было ясно. Но это «ясно» на предстоящем суде не предъявить. Нужны были факты, и добыть их, кроме Джейн Эшли, больше некому. Именно так ей и сказал редактор по скайпу утром:

– We have confidence in you, Jane. Take your time and don’t stick your neck out too much. Knowing you it is wishful thinking but still. Take care and stay safe, please36.

Джейн уже взяла шесть или семь интервью с жителями и ополченцами. Ничего нового. Шлак. Золото нужно мыть дальше…

Сигнал на околице села возле маленького аккуратного кладбища был хороший. Распрощавшись с Рыльниковым, Джейн открыла свою страницу в Фейсбуке и написала новый пост. По-русски.

«ВНИМАНИЕ.

Я обращаюсь к тем, кто что-то знает о сбитом 27 июля над Донбассом пассажирском “Боинге” или имеет к этому отношение. Если вы еще живы, отправляйтесь как можно скорее в ближайшее западное посольство, предпочтительнее американское или британское. Не подвергайте себя и своих родных смертельному риску. Можете также связаться напрямую со мной. Я помогу вам получить убежище и денежное вознаграждение.

Пишите мне сюда или на имейл: [email protected] или [email protected]»

Затем она продублировала сообщение во ВКонтакте и позвонила своему донецкому водителю. Он, как договаривались, ждал ее у сельсовета.

– Бандеровцы, фашисты, укропы? – недалеко от сельсовета Джейн догнал высокий человек в военной форме, с открытым лицом, широкой белозубой улыбкой и сощуренными умными глазами. – Угадал? Каких еще злодеев обнаружили?

– Откуда вы знаете, о чем я разговариваю с людьми? – спросила Джейн, тоже улыбнувшись. – И кто вы?

– Капитан Сергеев, – представился военный, щелкнув каблуками высоких новых сапог, на которых разве что не было шпор. – Заместитель начальника гарнизона Тореза по политической части. Здесь все корреспонденты со всеми говорят об одном и том же: кто сбил «Боинг».

– Джейн Эшли, корреспондент журнала «Нью-Йоркер», – представилась Джейн, продолжая улыбаться. – Так кто же его сбил?

– Да мы его сбили, мы, – понизив тон, сказал капитан. – По ошибке. Только не надо меня цитировать. Если вам интересно, мы могли бы об этом поговорить более подробно. Только не здесь и не сейчас. Я должен возвращаться в Торез. Запишите мой телефон.

Капитан продиктовал Джейн свой местный номер. Она тут же при капитане набрала его, и трубка в кармане его разгрузки отозвалась вступительными аккордами Money. Джейн не терпелось продолжить разговор с капитаном, но интуиция ей подсказывала, что спешить не надо. Капитан еще раз улыбнулся, мягко и, пожалуй, что слишком тепло пожал ей руку и, слегка прихрамывая, направился назад к полю, где его ждала машина.

Уже в машине на обратной дороге в Донецк Джейн вспомнила о портмоне в рюкзаке, достала его и начала вновь рассматривать эту столь странным образом попавшую к ней вещь. И тут в одном из карманов она обнаружила фотографию семьи, что, скорее всего, погибла в самолете, откуда и взялось это портмоне. Папа, мама, две дочери.

– What the fuck?!37 – она вскрикнула вслух по-английски. Так громко и резко, что водитель на всякий случай остановил машину.

С фотографии на Джейн Эшли глядел Сергей Прохоров. Про женщину и двух девочек рядом с ним ей ничего не было известно. Она никогда их раньше не видела. Джейн перевернула фотографию, надеясь на обороте найти объяснение. Обратная сторона карточки была чиста.

Глава одиннадцатая 

КОМПОТ

Ростов-на-Дону. Июль

– Сорок два – это хорошо, – сказал пожилой вербовщик, за спиной которого на стене большими поржавевшими кнопками было прикноплено красное знамя с желтой, засаленной до серых пятен бахромой, желтым бархатным профилем Ленина в правом верхнем углу и надписью буквами из желтого плюша «Второй Украинский!!!». – Правильный возраст. Осознанный выбор. Мальчишек под пули мы не гоним. Артиллерист – еще лучше. Танкистов перебор, а вот артиллеристов нехватка. Вы свой ВУС номерной помните?

Алехин посмотрел на рекрутера, словно не расслышал.

«Как же, он сказал, его зовут? – подумал Сергей. – Арсений Павлович? Николаевич? Так, если угадаю, все будет хорошо, – усмехнулся про себя термину “хорошо”. – Ладно, пусть будет Николаевич. Что такое ВУС? Что он хочет услышать? Прокалываться на ерунде не надо, Сережа. Пауза. Тупи дальше. Сейчас ветеран Ватерлоо все сам объяснит».

– Военно-учетная специальность, – словно прочитав ход мыслей Алехина, продолжил собеседник. При этом он, откинув голову, прошелся морщинистой ладонью, как гребнем, по редким седым, отступавшим почти на затылок от крутого лба волосам. – В военном билете.

Алехин посмотрел на него внимательно.

Лоб у вербовщика был неровный, с каменистыми наростами надбровных дуг и бровями, нависающими, как сапожная щетка, над рыхлым бледным лицом с огромной лиловой бородавкой под пористой правой ноздрей.

Одет был ветеран в помятый синий костюм с десятком блеклых орденских планок на груди. От ветерана пахло если не нафталином, то какой-то унылой смесью пота, табака, лука и… чего-то лекарственного. Возможно, в запарке прифронтовых будней он вообще не покидал свой кабинет. Дневал и ночевал на рабочем месте, неделями не меняя засаленный пиджак с белесыми разводами под мышками и рубашку с затертым до дыр воротом, застегнутую на верхнюю пуговицу, из дырочки которой торчала нитка.

Когда ветеран открыл рот и начал собеседование, отвыкшему от российской действительности Алехину пришлось задержать дыхание и инстинктивно отодвинуться на стуле. При ближайшем рассмотрении рекрутер выглядел хоть и изрядно потрепанным, но слишком молодым для ветерана ВОВ. Хорошо за шестьдесят, но не больше. А колодки… Мало ли блестяшек в СССР наштамповали в 70–80-х? На ветерана последних войн, начиная с Афганской и кончая Чеченскими, по возрасту он тоже не тянул.

Вербовщик высморкался в скомканный носовой платок на столе и, уставившись в лицо Алехину глубоко посаженными красными глазами без ресниц, повторил:

– Военный билет у вас с собой?

Блин! Военный билет. Конечно. Как он мог об этом не подумать? С тупой болью, занывшей в виске, Алехин осознал, что именно военный билет и был здесь и сейчас главным проездным документом, билетом на войну. Не паспорт, тем более заграничный, без прописки, да еще и с американской, английской, шенгенской и сербской визами. Хорошо хоть Сербию Рабинович к делу влепил. Вот ведь ушлый дядя. Обо всем подумал. Про заграничный паспорт он, конечно, может отбрехаться тем, что… Ну, подумал, что для пересечения границы нужен этот, а не общегражданский, который оставил дома в Звенигороде, чтобы не пропал на войне. А вот с военным билетом, да, блин, прокол…

– Вот ведь дурак! – стукнул себя по лбу Алехин. – Его-то я с собой и не взял, дурья башка. Как я мог так лохануться… Собирался в спешке. Что ж мне – еще раз за дорогу платить, за билетом ехать?

Возникла пауза. Седой вербовщик оглушительно чихнул, не прикрывая рот, смачно высморкался в тот же самый платок. Вытер им заслезившиеся глаза и лоб. Затем встал и отошел к зарешеченному окну. Рычажок щеколды на открытой форточке был привязан веревкой к гвоздю в стене. В тишине было слышно, как веревка потрескивает на легком ветру. Но тут треск заглушил подъехавший грузовик. Затем со скрипом открылась дверь кузова и три или четыре мужских голоса стали в унисон скучно и однообразно материться. Главный ростовский вербовочный пункт располагался в двух комнатах на втором этаже складского помещения магазина «Дары русской Кубани» на улице Розы Люксембург.

Арсений Николаевич (теперь Алехин почему-то окончательно уверился, что того именно так и звали) посмотрел в окно, снял трепещущую веревку с гвоздя и начал закрывать форточку.

– Николаич, оставь, – обратился к нему второй вербовщик по имени Иван Федотович Рыбников (его имя Алехин запомнил сразу). – Дышать нечем.

Иван Федотович сидел за столом, закинув ногу на ногу, вполоборота, растирая пальцами окурок, который он уже потушил и теперь просто продолжал механически тыкать им в стоявшую перед ним жестяную пепельницу. Из троих в комнате курил только он. Одну за одной.

«Chain smoking38», – вспомнил про себя Алехин американскую фразу.

– А ты, Рыбников, кури меньше, – огрызнулся Николаич начальственным тоном. – И дышать всем легче будет. Правильно я говорю, товарищ… Жданов?

– Е-е-е-е-е-е-е-е-е… твою мать! – загрохотал за окном бас одного из грузчиков. – Протри, б...дь, зенки, мудило х…ево!

Старший закрыл окно и вернулся к столу. На лице его не было осуждения. Мат не раздражал его, а просто отвлекал. Не давал сосредоточиться. Рыбников, на вид чуть постарше и позатасканней, чем сам Алехин, между тем производил впечатление бывшего кадрового офицера. Взгляд у него был такой… с хитрецой. Смотрел он на Алехина с симпатией, хоть и молчал. Одет Рыбников был в новенькую легкую маскировочную форму без погон. Плюс высокие нагуталиненные вместе со шнурками берцы. Тоже почти не ношенные на вид.

– Жданов, хотите компоту? – наконец нарушил молчание офицер, заглянув для верности в лежавший перед ним паспорт.

– Не откажусь, если честно, – поспешно согласился Алехин. – В горле пересохло.

Он был рад смене темы. Разговор нужно было как-то продолжать. Нельзя так легко сдаваться. Говори, Сережа, говори. Чем дольше общение, тем легче зацепиться за что-то. При визуальном прямом наблюдении за объектом слежки, например в ресторане, можно, как вариант, пойти в туалет, потом выйти оттуда, вытирая руки или, еще лучше, спохватившись, застегивая ширинку у всех на виду. Сразу становишься общим русским местом, частью пейзажа, своим в интерьере. Объект, увидев это, теряет к тебе интерес, и сиди потом в его поле зрения, сколько влезет. Он к тебе привык. Тут не ресторан, но тоже можно потянуть. Предлагают пойло какое-то – пей, пока привыкают. Можно, кстати, икнуть или рыгнуть либо пролить компот на рубашку. Смех и юмор помогают найти контакт. Несмотря на его теперешнее состояние, Алехин был весь собран, как на задании. Он ждал подходящего момента, чтобы рассказать анекдот про евреев или хохлов.

У стены стояло черное облупившееся пианино. Сверху, на его крышке, рядом на полу и по всей ширине стены была расставлена рядами целая батарея трех– и пятилитровых запыленных банок – с огурцами, помидорами, черемшой, перцами, капустой, грибами, яблоками, персиками, абрикосами и другими маринадами, соленьями, компотами, вареньем и конфитюрами. Из-за жары и духоты внутри и снаружи все эти дары природы выглядели не очень-то. Но выбора у Алехина не было. Компот нужно было попить. Пригубить хотя бы.

Пока Николаич сидел за столом, еле слышно мыча себе под нос что-то похожее на «Прощание славянки» и неуверенно отбивая такт костяшками пальцев, Рыбников встал, подтянул ремень обеими руками, вытащил из брючного кармана открывалку, подошел к пианино, выбрал банку с каким-то розовым содержимым, потряс, посмотрел на свет, привычным армейским движением вытер рукавом пыль с крышки и, прижимая одной рукой банку к животу, другой бережно открыл ее, как бармен бутылку коньяка.

Затем, поставив банку на стол, Рыбников взял с подоконника три граненых стакана, подул в каждый и наполнил их компотом до верхней риски – так аккуратно, словно водку разливал. Оставалось еще открыть банку с огурцами и раздать каждому по корнишончику на закусь, но до этого не дошло.

У другой стены кучей, почти до потолка были навалены мужские, женские и детские ботинки, сапоги, одежда всех уровней поношенности, игрушки, рулоны туалетной бумаги, коробки стирального порошка и много чего еще из гуманитарки.

– Люди несут и несут, – Николаич поймал взгляд Алехина. – Народный гнев и народное сострадание не знают границ. Со времен Великой Отечественной не было такого подъема. Все для фронта! Все для победы!

Он еще долго гундел про «великую битву за свободную от фашистского ига Украину», про зверства бандеровцев, которых почему-то упорно именовал бендеровцами. Алехину, правда, было все равно. Политика его интересовала примерно так же, как есть ли жизнь на Марсе. Об этой войне он толком узнал только после гибели своих. Раньше не вникал.

– …наших распятых детей, поруганных жен и дочерей! – все больше входил в раж Николаич. – Массовые убийства… Злодеяния, которым нет прощения… Дорога жизни… Наши сердца...

На этой высокой ноте Алехин окончательно перестал слушать вербовщика и перевел взгляд на его коллегу, обдумывая следующий шаг. Рыбников выразительно ответил ему взглядом, почти незаметно проведя пальцами по своим губам – дескать, бла-бла-бла…

«Контакт, похоже, есть», – с надеждой подумал Алехин. И отхлебнул из выданного ему стакана.

Компот был малиновым, скорее всего прошлогодним, приторно-сладким и жажды не утолял. Проглотив пробу, Алехин выпил стакан одним глотком. Николаич только пригубил, поморщился и поставил стакан на стол. На ободок стакана тут же, одна за другой, уселись три толстые черно-зеленые мухи с блестящими боками. Рыбников, так и не притронувшись к компоту, одним молниеносным движением руки поймал сразу всех трех, сжал кулак и, раскрыв его, сбросил придушенную добычу на пол.

Насмешливый жест коллеги про «бла-бла-бла», однако, не укрылся от Николаича, и он оборвал себя на полуслове. «Какую страну просрали! – подумал он. – Какое время было. Речи. Встречи. Как он на собраниях клеймил. А теперь работай с этими беспринципными перевертышами-белогвардейцами вроде Рыбникова. Нет, б…дь. С таким настроем фашизм нам не одолеть».

– Понимаешь, Юра, – Николаич перешел на «ты», что уже было шагом вперед, – мы-то рады тебя послать. Больше того, транспорт формируется и колонна планируется на… Ну, короче, планируется на ближайшее время. Проблема в том, что в автобусе, «Мерседесе» с кондиционером, если ты заметил там, во дворике, черный со шторками такой, сидят, сам понимаешь кто. Два этих самых… Вот именно. Такое время. Так вот они после нас фильтруют личный состав добровольческого корпуса, заводят анкеты, определяют цели, задачи и выправляют сопроводительные документы для пересечения границы и обустройства на месте. Так что мы, сам понимаешь, со всей душой. Мы тебя сейчас к ним выпустим, а у тебя и военного нет, и паспорт заграничный. И визы иностранные… В общем, войди в положение.

На этом Николаич с Рыбниковым встали, давая понять, что аудиенция закончилась, как будто за окном стояла очередь из добровольцев.

Алехин, еще не осознав, что его только что послали, открыл рот, чтобы что-то сказать, как-то зацепиться. Но не успел.

Дверь распахнулась, и в комнату вошла полусогнутая бабка в длинном шерстяном платке и валеных чеботах. В руке она держала пакет.

– Вот, жертвам возьмите, люди добрые, – прошамкала она, не обращаясь ни к кому конкретно и не поднимая головы. – Яички свежие. Двенадцать штук.

Бабка аккуратно положила пакет на стол, перекрестилась в угол на плакат с портретом Сталина в серой железной рамке, развернулась и вышла не попрощавшись.

Алехин только сейчас увидел портрет генералиссимуса в темном углу. Над портретом, как покрывало над иконкой, висело красное полотнище, перекрещенное синими полосами с белой окантовкой, похожее на флаг мятежной Конфедерации времен Гражданской войны в США. Только без звезд. «Лампадки не хватает», – подумал он и стал подниматься с нарочито расстроенным видом. Взяв паспорт, он сунул его в задний карман брюк.