Текст книги "Рейс"

Автор книги: Сергей Лойко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

Глава вторая 

ЗАКАЗ КНИЖНИКА

Москва. Июль

На его груди не было ни профиля Сталина, ни Маринки анфас. Зато от пупка до солнечного сплетения – распятый Христос. Сверху, над сердцем, восседал ангел на облаке. Справа – другой. Оба были примитивистскими копиями Рафаэля и с любопытством разглядывали испускающего дух Мессию.

Когда владелец этого шедевра уголовно-прикладного искусства был помоложе, он любил перед зеркалом поиграть упругими грудными мышцами – тогда перекладина креста начинала размахивать ангелами, как крыльями, и могло показаться, что те, как голубые бабочки, вот-вот вспорхнут и улетят.

На обоих плечах его красовались эполеты из семиконечных звезд, внутри которых располагалось еще по паре четырехконечных. На левой руке над локтевым суставом синело воззвание: «Человек человеку lupus est».

Сейчас он растирал длинным махровым полотенцем спину и безучастно рассматривал свои наколки в окаймленном мрамором, местами сочащимся тонкими ручейками осевшего пара зеркале напротив. Ему, как и домашним, тоже показалось, что он заметно похудел за прошедшую неделю. Щеки, глаза и живот ввалились, мышцы рук и ног стали дряблыми. Не нравился он себе. Впрочем, он не нравился себе уже давно.

Даже после получаса в хот-табе – громадной бочке, установленной в предбаннике, – ступни его все равно начинали быстро холодеть. Сегодня вода в бочке была просто кипяток.

– Надя, ты решила проверить, можно ли их сварить хотя бы «в мешочек»? – шутливо-раздраженно сказал он горничной, или домоправительнице, как ее называла его внучка, когда горничная начала заботливо растирать ему ноги каким-то своим особенным зельем, от которого пахло касторкой и дегтем. – У тебя получилось.

Надя, дородная, раскрасневшаяся женщина лет сорока пяти на вид, хотя ей было уже хорошо за пятьдесят, фыркнула со смехом, брызгая теплыми каплями пота с бровей ему на ноги:

– Скажете тоже, Евгений Тимофеич! Девушку в краску ввели…

Ему казалось порой, что этот лютый мороз просто жил у него в костях, вне зависимости от погоды, температуры воздуха и времени года. Он поселился в нем еще во время первой ходки на карагандинскую зону, на заре его тюремной и лагерной карьеры. Тогда он был обычным «мужиком», который «подковой вмерз в санный след», и ничего. Кроме как горбатиться в течение пяти лет на родимое пролетарское государство за пайку черного и миску баланды, ему не светило. Но судьба играет человеком, как он сам – костями домино. И еще тогда, по первоходу и беспределу, он с первого дня уверенно и жестко отказался от выхода в промзону. Отказался от любой работы и постепенно примкнул к отрицаловке. Каждый начальник лагеря стремится сделать свою зону «красной». Когда все зека на зоне работают, это значит, она сто процентов контролируется администрацией. С Женей ни одна зона «красной» не могла стать по определению. Начальники и «кумовья» сначала ненавидели его, но со временем зауважали. За стойкость характера. Ни в первой, ни в одной из своих следующих трех ходок Женя ни лед, ни что бы то ни было еще кайлом не ковырял. Ковыряли другие – те, кто был для этого рожден. Он был рожден для другого и всегда знал это.

Евгений Тимофеевич Симонов не любил вспоминать то время. Не любил и свои татуировки, как старую, потертую, приросшую к коже майку с выцветшими узорами. Он сам себе теперь, по его собственному шутливому признанию, напоминал помятый, потерявший блеск гжельский самовар на кривых жилистых ногах. Ноги пока слушались своего расписного туловища, но ступни постоянно мерзли, навевая малоприятные воспоминания…

Дело свое Надежда знала. Пальцы начинали отходить. Пока она растирала и массировала его ступни и икры, Симонов, закрыв глаза, лежал на спине на огромном диване-аэродроме, установленном недалеко от хот-таба. Евгений Тимофеевич любил этот устоявшийся годами банный ритуал, когда после омовения в дремучем кипятке и принятия пятидесяти грамм португальского резервного портвейна он – не римский патриций, а уважаемый московский «вор в законе» Женя Книжник – мог, как космонавт, сделав два шага по поверхности Луны, сразу приземлиться всем телом на свой аэродром и забыться в руках этой простой, милой и сильной деревенской женщины с простым и надежным именем – Надежда. Которую он взял в дом из деревни совсем юной и которая теперь, после смерти его жены Маши от скоротечного рака, стала, по существу, главной в доме, хотя пока еще без официального статуса.

Погоняло Книжник прикипело к теперь уже восьмидесятичетырехлетнему Евгению Тимофеевичу на второй зоне, где он оказался за недоказанное, по его мнению и «по ходу», преднамеренное убийство. И где он, сильный и умный не по годам зэк, сразу подмял под себя всех мужиков, сук, бакланов и прочих блатных после смерти легендарного Алика Одессита, который умудрился сыграть в ящик прямо на зоне за месяц до того, как должен был откинуться. В результате стремительного «военного переворота» с небольшими, допустимыми в то время и в тех местах человеческими жертвами Женька Штырь, как назывался тогда Симонов, стал исполняющим обязанности смотрящего, да так и остался им до конца срока, который матерому убийце скостили за хорошее поведение и идеальный порядок на зоне.

В своем теплом углу барака, за махровой занавеской, новоиспеченный пахан принимал гостей – зэков и вохровцев, включая «кума» и папу (начальника лагеря), – с книгой в руке. Евгений Тимофеевич – как скоро стали называть его люди с кокардами на фуражках и звездочками на погонах – не кидал понтов. Он просто патологически любил читать. Правильным зэкам зона предоставляет много свободного времени, и за свою семилетнюю отсидку Симонов успел проштудировать всю лагерную библиотеку – от Флобера и Майн Рида до Маркса и Энгельса. Где-то в середине этого долгого срока Женька Штырь выпал в осадок и растворился без следа, а на его месте возник и утвердился Женя Книжник. Когда не осведомленные в подробностях биографии пахана социально близкие осторожно интересовались, не родственник ли он часом автору «Жди меня, и я вернусь…», Евгений Тимофеевич отвечал застенчиво и односложно, будто что-то скрывал: «Нет», – но хорошо его знавшие видели, что сам вопрос ему приятен.

На воле, где Книжник по сей день слыл предельно жестким, не останавливающимся ни перед какой кровью, но справедливым паханом, он также не изменял своей страсти. Среди блатных ходила шутка, что Книжник был официально записан в Ленинскую библиотеку и имел номерной читательский билет с допуском в спецхран. «Почти как Ленин».

Женя Книжник был коротко знаком с режиссером Любимовым и любил сиживать в шестом ряду партера «Таганки» (если, конечно, не был в это время отвлечен отсидкой в местах, далеких от театральной Москвы) на премьерах рядом с самой Фурцевой и другими партийными бонзами высшего разлива. Он всегда был строен, импозантен, свежевыбрит, седоват, прекрасно – по моде лондонской – одет. Советские аппаратчики высокого полета раскланивались с ним в холле не только Театра на Таганке, но и, бывало, ресторана «Арагви», жали руку, спрашивали о здоровье. Не все из них, конечно, знали, кем на самом деле являлся этот породистый джентльмен безупречной стати, похожий на французского посла. Генералы с Петровки и с Огарева уважительно звонили ему сами, предупреждая об обысках, открытии дел и арестах – как его подчиненных в криминальном мире столицы СССР, так и его самого, если распоряжение поступало с самого верха и от него невозможно было отбояриться. Знали, что он никуда не сбежит. «Сотрудничать» не станет, но вести себя будет «правильно» при любых обстоятельствах.

Женя гордился тем, что лично знал Высоцкого. Всенародный бард даже один раз дал приватный концерт у Жени на даче, на котором в числе прочей избранной публики присутствовал первый секретарь то ли Астраханской, то ли еще какой-то хлебосольной и малосольно-икряной области, у которого с Женей имелись в то время некие общие интересы (не связанные с художественной литературой). В чем заключались эти интересы, толком не знал никто (кроме тех, «кому положено»). Зато всем в Москве было хорошо известно, что если кому-то из нужных людей вдруг до зарезу понадобится в большом количестве черная икра, то бежать надо не в Елисеевский и не в «Пекин» (там все равно не дадут, если не будет звонка сверху), а или в кремлевский буфет, или к Жене Книжнику. При этом первый вариант был ограничен наличием у нуждающегося спецпропуска, а Женина контора принимала всех. По звонку. Без пропусков.

Однажды в той же «Таганке», перед премьерным спектаклем «Антимиры», Женя в театральном кафе за чашкой кофе и рюмкой коньяку беседовал с известным литературоведом Бенедиктом Сарновым. Третьим за столом был начинающий писатель и будущий диссидент Владимир Войнович, известный в узких кругах, не как создатель тогда еще ненаписанного «Чонкина», а как автор популярной советской песенки «Заправлены в планшеты космические карты». Говорили в основном Сарнов с Женей. Войнович потягивал армянский коньяк и помалкивал. Когда Женя встал и пошел пожать руку замминистра путей сообщения, Сарнов спросил Войновича:

– Интересный мужик. Кто это?

– Беня, выпивай и закусывай, и пускай тебя не волнуют этих глупостей, – похлопал его по плечу Войнович.

– Он писатель? Или драматург? Где-то я его видел…

– Это наш московский Робин Гуд. Помнишь, тебе в прошлом году вернули угнанную «Волгу» на следующий же день? Так вот, это – он постарался.

К огромному своему сожалению, Книжник так и не встретился с Галичем, которого очень любил и уважал. Они разминулись в пути: Женя ехал из зоны в Москву на поезде, Александр Аркадьевич – улетал из златоглавой в Вену. Но первый свой катушечный «Грюндиг» Женя приобрел специально для того, чтобы слушать запоем не только Высоцкого, но и свои самые любимые баллады в исполнении Галича. Самыми-пресамыми для него были «Облака», «Караганда» да и многие другие. В основном, конечно, про зону, где импозантный московский бард, в отличие от боготворившего его Жени, ни единого дня не провел. Что, однако, не мешало ему, артисту высшей пробы, так вживаться в образ персонажей своих лагерных песен, что Женя только диву давался, в тысячный раз смахивая скупую слезу, неизменно выкатывающуюся у него из левого глаза на раздающемся из динамика крике Галича – про то, как «по наледи курвы-нелюди двух зэка ведут на расстрел». Ведь так пел, словно сам пережил, тащась по наледи в тот весенний денек, и свезло – недострелили. Либо был неким невидимым третьим – ангелом или кто там должен принимать убиенные души в небесной канцелярии… До сих пор в своем частом одиночестве Книжник включал Галича и слушал по нескольку раз, как «облака плывут в Абакан, не спеша плывут облака».

Сегодня, однако, был особенный день. Сегодня Жене было не до чтения и не до музыки. Нужно было жестко и быстро решать вопрос, который мучил его последние три года, царапал изнутри, как проглоченное стекло или игла, загнанная под ноготь на всю длину. Он ждал, когда Надежда закончит массаж. Нужно было сделать звоночек в Лос-Анджелес и «оформить заказ».

Леночка вбежала в предбанник без стука. Надежда повернулась, оторвала руки от его ног, быстро накрыв их до пояса второй простыней.

– Деда, покажи скелета, ну пожалуйста! – запричитала его шестилетняя внучка, врожденная манипуляторша и артистка погорелого театра, как называла ее Надежда, которая в ней души не чаяла и проводила с ней больше времени, чем вся остальная семья и прислуга, вместе взятые.

Дед не стал спорить. Оголив свой блекло-сиреневый торс и затянув простыню на талии, он с некоторым усилием поднялся со своего безразмерного ложа, поднял руки, согнутые в локтях, как цирковой атлет, втянул щеки, закатил глаза и утробно застонал. Леночка заверещала в притворном ужасе, развернулась и, смеясь, полетела назад к двери по длинной мраморной зале, именуемой всеми «предбанником», не забыв при этом пару раз пройтись колесом (она занималась спортивной гимнастикой и уже «подавала надежды») и озорно сверкнув своими белоснежными трусиками под короткой юбочкой-шотландкой.

Глаза деда на секунду-другую повлажнели, и он снова, словно обессилев, рухнул на спину на груду шелковых простыней и своих любимых подушек, туго набитых гусиным пухом.

– Балуете вы ее, Евгений Тимофеич, – кокетливо пробурчала Надежда, закрыв за девочкой дверь на щеколду и вернувшись на свое рабочее место, покачивая завидного размера грудью. – Ну какой из вас скелет?.. Вы мущщина хоть куда. Жених, да и только.

Она вновь макнула ладони в вонючее масло и продолжила растирать ему ноги, поднимаясь своими сильными, теплыми, мягкими ладонями все выше и выше. Через несколько минут Евгений Тимофеевич резко приподнялся на диване и привлек ее к себе. Своей колыхавшейся грудью она раздвинула ему колени, привычно крепко обхватив руками его талию. Ее дыхание стало прерывистым, она тихо постанывала в такт движениям головы. Он гладил ее густые каштановые с редкой проседью волосы. Потом вдруг прижал ее к себе еще сильнее обеими руками, застонал, несколько раз дернулся всем телом и вновь упал на подушки, прерывисто и громко дыша.

Надежда еле заметно перекрестилась, вытерла губы обратной стороной ладони и начала с любовью надевать ему на ноги толстые носки из шерсти «горных козлов», которые связала в деревне ее сестра-рукодельница.

Через некоторое время после того, как традиционный массаж был привычным образом завершен, Книжник пришел в себя, встал, облачился в широкий и длинный до пят махровый халат, затянул туго пояс и, не сказав Надежде ни слова, направился к двери. Раскрасневшаяся домоправительница, не глядя на него, уже стояла на четвереньках с тряпкой в руке и подтирала мокрый кафельный пол возле бассейна и хот-таба.

– Откуда в нем только силы берутся? – шепотом вымолвила она сама себе с улыбкой. – Иссох ведь весь, батюшки мои. После смерти сыночка-то любимого. Как сам еще живой?.. – улыбка съехала с ее лица, и женщина заплакала в голос.

Поздний ребенок, единственный сын Книжника, тридцатитрехлетний Сашенька, юрист по образованию, которое включало в себя и Гарвардскую школу экономики, вернулся, против воли отца, из Америки семь лет назад и стал при родителе кем-то вроде консильери в их теперь уже общем семейном бизнесе. «Папа, я не хочу, чтобы ты провел остаток жизни в русском Алькатрасе», – сказал он как-то полушутя, оправдывая свое решение.

И действительно, после Сашиного возвращения пребывание Книжника на свободе явно, как он сам порой шутил, затянулось, несмотря на усиливавшийся ото дня ко дню ментовский и особенно чекистский беспредел. Книжник был совсем не в восторге от новой власти. «“Кум” должен в лагере банковать, а не в стране», – однажды чересчур откровенно высказался он на одной большой сходке год назад. За этот год шесть из двенадцати титулованных воров, ее участников, уже отправились на нары или насильно в мир иной. Еще четырем пришлось срочно рвануть за «бугор». Книжник же называл себя «последним из могикан». Фенимора Купера он еще на второй ходке, когда у него только проснулась страсть к чтиву, прочел от корки до корки.

Переодевшись из халата в новенький темно-синий «Адидас» без пузырей на коленях, старик устроился в своем офисе под двумя натюрмортами Сезанна (он до сих пор не вполне был уверен, что это оригиналы, а не подделки, удивляясь про себя, как можно «так хреново рисовать такими погаными красками» и отчего это приличные неглупые люди отваливают за такую мазню такие бабки) и включил телевизор. В новостях традиционно показывали очередную артиллерийскую перестрелку на Донбассе.

– Какое, на хер, фашистское кольцо? – в сердцах бросил он невидимому голосу, бубнящему из ящика про «фашистское кольцо окружения», неуклонно сжимавшееся вокруг «города-героя Донецка». – Уроды, совсем края потеряли! Куда лезут? Ну как можно с голой жопой воевать! Даже с Хохляндией! Дебилы, б...дь, кумовские!

В этот момент запиликал вайбер. Арчик из солнечного Лос-Анджелеса подтверждал последние сведения. Выключив телевизор и надев очки, Книжник одним указательным пальцем, путаясь, настучал ответное сообщение: «Товар нужен свжм. Не портите его. Смныч все объяснт. Верю в тебя, брат. Ты стрика не подведешь. Привет маме. Поцелуй девшку от меня». Исправлять не стал – и так поймут.

– Сука ментовская, ну вот и нашел я тебя на краю земли, – вполголоса, но твердо, как приговор, произнес Книжник. – Наконец-то срисовали тебя, голубок красноперый. За общак, само собой, ответишь по полной. А за Сашу, падаль, я тебе сам лично горло грызть буду, мусор!

Книжник встал, посмотрел на часы, налил себе стаканчик «Эвиан» комнатной температуры. Не снимая очков, открыл шкафчик бюро над столом, достал жестяную коробку из-под леденцов, извлек оттуда таблетку престариума 5 мг – от давления, таблетку кордарона 200 мг – от сердечной аритмии, таблетку амоксиклава 625 мг – от обостренной простаты, две таблетки линекса – от дисбактериоза, и таблетку сиалиса 5 мг – чтоб, как говорится, «и хер стоял, и деньги были». Все это «счастье» он проглотил одной пригоршней и запил большими глотками воды.

Включив настольную лампу, Книжник уселся поудобнее в кресло, открыл книгу своего любимого писателя из новых, некоего Феликса Озорного, и начал читать с заложенного места, шевеля губами, почти вслух:

«Ефросинья налила Наташе еще чаю и поведала еще одну страшную историю:

– Мы с мужем снимали дачу – ну, не дачу, чердак в большом загородном доме, километров восемьдесят от Москвы. У хозяев жила кошка. Ей было одиннадцать лет, и она никогда не рожала. А тут вдруг родила. Трое котяток мертвыми вышли, а один – живой. И маленькая дочка хозяев стала реветь и упрашивать родителей оставить котеночка с ними жить. В конце концов хозяин сказал: “Ладно, котенка оставим, но тогда от кошки избавимся – двух кошек мне в доме не надо”. Ну, слово хозяина  – закон, и жена хозяина попросила нас – а мы как раз уже съезжали – взять с собой в машину кошку и где-нибудь по дороге ее... того. Ну, оставить. И я (будь я проклята!) согласилась.

Сорок километров кошка лежала на заднем сиденье – не дергалась, не трепыхалась, – и просто выла. Жуткий звук. И через сорок километров я уже не могла выдержать, сказала мужу: “Остановись”. Он тормознул, я взяла кошку (она не дергалась, не сопротивлялась), вынесла ее на обочину и аккуратно уложила в траву. Как уложила – так она и оставалась лежать и только продолжала выть. И этот вой стоял у меня в ушах все следующие сорок километров до города.

Потом...

Следующие одиннадцать лет были самыми страшными годами в моей жизни. Наш с мужем брак – лопнул (я застала его с молоденькой девкой прямо в нашей супружеской постели). Моя мать умерла от рака – умирала долго и в жутких мучениях. Мой сын заболел тяжелым диабетом и просто стал инвалидом в свои двадцать два года. Я... ну, неважно.

Хозяин дачи сдох по пьяни (он вообще был непьющим, но возвращался с посиделок с друганами-ветеранами, где чуток выпил) – задохнулся в собственном гараже, заснул и забыл выключить двигатель “Нивы”. Хозяйский сын, двадцатилетний парень, вернулся из армии, пошел гулеванить с дружками, и какой-то дружок, шутя, ему “засадил под сердце финский нож” (действительно, финский). Была перерезана аорта (очень редкий случай), и он истек кровью за десять минут до того, как приехала “скорая”. Жена хозяина мотыжила огород и поранила мотыгой ногу – ей эту ногу трижды отрезали по куску (все выше, и выше, и выше...), но все равно умерла от гангрены. Не тронуло только дочку хозяев – ту самую, которая упросила оставить котенка.

Господи!.. Она же не выла. Она (или какое-то оно) говорила мне: “Не делай этого – я ведь достану! Я всех достану! НЕ ДЕЛАЙ!”

Она – говорила. Но я... Господи, ну почему?! ПОЧЕМУ я ее НЕ СЛЫШАЛА?!

“Дом, в котором долго жила кошка, а потом ее не стало... Этот дом – мертвый”, – добавила Наташа».

– Вот и я о том же, – угрюмо произнес Книжник, закрыл книгу, снял очки, поднялся, налил себе любимого односолодового литературного виски «Роберт Бернс» со льдом из бара в стене и снова опустился в кресло. – Хуже человека зверя нет. Кстати, где мой Рыжик?

Спящий на полу, на коврике худенький котенок Рыжик при упоминании своего имени легко и бесшумно запрыгнул старику на колени и громко заурчал.

Минуту спустя Книжник уже спал, запрокинув седую голову на мягкую спинку кресла. Теперь он был похож не то на измученного бессонницей престарелого Бунина, не то на утомившегося после трудного концерта Рахманинова. Конечно, если бы из-под расстегнутой «молнии» костюма не виднелся голубой окаемок наколотого креста.