Текст книги "Внук Бояна"

Автор книги: Сергей Розанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– Те, кто хотят счастья своему роду, своим детям.

– Но этого все хотят!

– Вот все и пойдут! Пойдешь и ты. И ты поведешь весь люд лесной, обманутый кумирами.

–Смело говоришь, князь. Боги не обидели тебя и разумностью для своей нужды. Чувствую: ты уже видишь мои думы. За этим и звал тебя: я приведу к тебе весь народ окраинный. Кинем клич собратьям-волхвам по реке Дону, Вороне, Воронежу, Сосне...– Голос старого жреца звучал торжественно, в нем будто нарастала большая уверенность в своих силах и правоте. – Ради общего согласия народного ты должен принять наши условия.

– Говори, я слушаю.

– Слушай да не противься сердцем. Мудро обдумай мои слова – они идут от самого великого Перуна. Он объявляет тебя своим сыном, вся его мощь будет твоей мощью. Но пусть восторжествует в твоем новом княжестве наша, издревле истинная вера, светлые капища Перуна.

– Говори! Говори все! – нетерпеливо подгонял Ярослав. Он уже понял, что этот жрец – большой самохвал, но ему хотелось скорее узнать все его требования.

– Издревле известно: князь всесилен через волхва! Вот ты и верни народу старые порядки, старую веру. Ты – мудр, ты и добр, подумай! Не пожалеешь!

– Все сказал? – глухо спросил Ярослав.

– Все! И пусть великие боги низведут на тебя свои милости. С помощью великого Перуна ты наполнишься неслыханным мужеством и затмишь прославленных полководцев. Все князья самых далеких земель придут к тебе с поклоном. Все враги падут перед тобой ниц. Ибо наш народ любезен богу войны...

Ярослав уже не задумывался над словами жреца и откликнулся с озорной удалью:

– Пусть твои боги служат собратству и защите Руси, пусть наставят всех князей Руси открыть свои сердца на доброе содружество, пусть очистят их от зависти и бахвальства.

– Но ты и сам таков! Разве тебя только страдания народа ведут на великое? Ты жаждешь бессмертной славы! А в этом наши древние боги не помогают.

– Твои боги не могут этого сделать? – будто удивленно переспросил Ярослав.—Не могут? Значит, вера твоя народу нашему без пользы. От твоей веры только вред и раздор в народе. А нам нужна такая вера, чтобы собрала всех под единую думу... Нет, волхв, нам не по пути с тобой и твоими богами! Вы прячете их в глухих лесах, вы боитесь их бессилия!..

Сильный голос князя прозвенел над озером, как набат, в нем почувствовался прилив ярости: никогда его стремления с язычеством не сомкнутся!.. Эхо откликнулось вдали. И вдруг все стихло, только чуть слышно за озером зашумели вершины деревьев: полуночный ветер бежал над лесом. Он будто спешил – шуршал и шумел все ближе, ближе, вот уже и над самой водой зашелестели листья дубов.

– Падите ниц! – с жутким завыванием выкрикнул жрец. – Сам всесильный Стрибог шествует навстречу! Падите ниц! Падите, верующие и неверующие! Падите!

Ветерок легким вихрем пробежал по воде, зарябилась черная озерная гладь, звезды заметались, замелькали, будто раскаляясь, и ныряли далеко вглубь, как золотые головастые рыбешки.

– Всемогущий Стрибог пал на священное ложе! – снова загремел и завыл голос жреца. – Братья и сестры истинной веры, воздадим радостное моление!

Тихо, но торжественно пронеслись последние слова, и тотчас за озером, как серые тени, поднялись люди, и, как из земли, раздались буйные выкрики и нестройное пение. Выделялся крик главного жреца Маркуна.

– Ты, всеславный Стрибог, наш отец, отец бурь и ветров, слышишь ли нас? Слышишь ли меня, твоего слугу, о повелитель?

Вдруг все стихло, только листья еще перешептывались, будто отвечая волхву. Потом зашелестели сильней и вместе с нарастающим шумом внезапно с вершины сорвался низкий, утробный, гулкий, как страшный стон, выкрик:

– С-с-слыш-ш-ш-шу!

Шел он сверху, словно от конца озера, несся над деревьями, и было в нем столько таинственного, непохожего на человеческий голос, что у Ярослава пробежали мурашки по спине.

За озером стройнее запели славу Стрибогу, будто знали и давно готовились к этой торжественной встрече с богом и к такому светлому песнопению.

А густой голос жреца снова перекрыл все звуки ночи:

– Слышал ли ты, славный Стрибог, что требовал от тебя князь?

– С-с-лыш-ш-шал!

– Сотворишь ли так, отец мой, как приказывал князь? – еще настойчивее прогремел голос жреца. – Сотворишь, великий боже?

И все явно услышали низкий утробный ответ, несущийся сверху:

– Человек – слуга мой, а не господин.

– Смилуйся, всеславный боже! Помоги великой княжьей думе о согласии Руси! Это я к тебе взываю, твой слуга, о повелитель!

А утробный голос гудел свое:

– Князю приказывай! Повелевай князьями, и благо будет народам, и да сгинет вражье насилие, и да воцарится истинная вера, исстари завещанная богами на веки вечные.

И опять мертвящая тишина. За озером зашевелились неслышно во тьме сероватые тени, будто вырастая из земли. Кто-то словно не выдержал, тяжко вздохнул. И тогда властный голос жреца прогрохотал:

– Великий бог не принимает желаний князя-вероотступника. Пусть сперва докажет свою приязнь древней истинной вере похвальными деяниями и служением богам истинным... Или пусть умрет в бесчестье, сгинет в неведении, или примет великую славу... Огнем да очистится! Великий Перун, ниспошли пламя твое!

Тотчас вспыхнул огонь, будто ни с чего. Мгновенно запылал костер, с треском взлетели густые искры. Из черноты выступили огненные идолы, и вода на озере словно налилась пламенем. Перед костром стоял Маркун в длинной до пят серой рубахе и, вскинув руки к небу, тихо молился. В наступившей могильной тишине вдруг надсадно прохохотал филин...

Юрко все это видел и слышал и чуть улыбался. Хитер старый жрец! Ишь как прельщает и запугивает людей! До чего таинственно, не хочешь, а поверишь в Стрибога. Но язычник не знает, что все его затейливое лукавство, все премудрости волхвования изучены еще в Киевской лавре, на уроках богословия. У всех волхвов они почти одинаковы: все тайны, вся их власть стоит на людском неведении, на внезапной необычности.

...На зорьке возвращались они домой. Вдруг грохнул гром, хлынул дождь, крупными каплями пошел бить по листьям. Лицо у Яришки просветлело, глаза как затуманились. Вскинув руки, она крикнула ввысь:

– Благодарю, могучий Стрибог! Ты являешься неверующим! На крыльях своих ты принес тучу в благостный дар. Благодарю, пресветлый Перун! Ты освятил наш поход небесной влагой! Люди со мной – дети твои, достойны твоей милости. Молю, свете светлый, вразуми их на вечно истинную веру…

Ярослав и Юрко скакали в обратный путь. Высоченные дубы сплели огромные ветви над дорогой, даже и неба не видно. Земля усыпана желудями. Вот и крутой поворот, скоро выезд в перелески. Только всадники вырвались из чащобы, как на пути их встали неведомые люди с кистенями и копьями, одетые кто во что. Они кричали, вскидывая руки:

– Стойте! Слово к князю!

Кони затоптались на месте.

Юрко выхватил меч. За спиной раздался свист. Оглянулся: там с дерев на дорогу посыпались люди, так же оружейные, одетые в разные сермяги. Навстречу вышел чернобородый в бархатном летнике муж, опоясанный мечом. Низко поклонился, опуская руку до земли.

– Слава тебе, князь, за доброе сердце, – молвил он.

– Кто ты? – грозно насупясь, крикнул Ярослав.

– Людишки мы лесные, с Вороны-реки. А я вожак, Чурын Кащеря. Со светлым словом к тебе. Ты уж не обессудь за нашу буйную дерзость.

Смутно в памяти Ярослава встало лицо молодого парня, которого он выпустил из поруба, —да, это был он, глаза такие же немигучие, как у змеи, хищные. И сам Чурын напомнил:

– Добром хочу отплатить тебе за спасение... Хотя тогда князь Роман приказал тебе выпустить меня из поруба. Он сам сказывал!

– Что ты хочешь? – Ярославу не хотелось ворошить старую историю – и тут старший брат покривил душой в свою пользу!

– Прими нас в княжение свое. Слышно, душа у тебя та же, добрая...

– Но какой я князь – владею, волостью.

– Вот и принимай наши земли задонские – будет княжество.

– От разбойного люда? На позор?

– На славу! Мы ведь не самодурью шли в леса на молодечество. Каюсь, бывало... Забежим в сельцо – отдайте по хлебине с дыма! Не погибать же нам с голоду...

– Опять говоришь обманное? – Брови князя сошлись в гневе.– Все для красного словца! Как принять вас в труженики, когда вы – тати лесные, несете поруху... А народ и без того от набегов вражьих страдает.

– Что было, того не будет! Дадим слово! Хочешь – все брошу. Построим храм – грехи замолим... Возведем в Соснове домину и клети, будем вести торг по всей окраине. Лавки откроем во всех селениях княжества твоего, бери с нас, сколь будет приказной избой положено. Лишь бы без обиды – чтоб и нам было выгодно.

– Жадобностью пылаешь?! Не за выгодой гонись, Чурын. Коли хочешь жить подобру, езжай к Епифану Донку, у него просидела.

– Помилуй, княже! Он же обещал голову мою снести!

– За негожесть и я не милую! – опять с сердцем прикрикнул Ярослав.

– Не спеши, князюшка, Ярослав Глебович... Если у князей сын идет против отца, брат на брата, так как же быть нам, простому люду?

– Следуй мудрому.

– Готовы на все, приказывай!

– Так запомни! На мельницу тебе все пути заказаны... если хочешь жить. – Ярослав сердитыми глазами уставился в лицо Кащери, даже скулы заходили, до того он был зол сейчас на этого лесного разбойника! Еще посмел задержать его в пути!.. – И повторяю: к Епифану иди. Открой ему, есть ли у тебя желание восстать против половцев...

Князь, сам приказывай! Головы положим!

– Коли покажешь в боях с врагом удаль молодецкую, тогда и говорить зачнем. А пока – прочь с пути! Прочь!

Люди расступились. Ярослав хлестнул коня, тот взвился на дыбы и вихрем рванулся вперед. За ним поскакал Юрко. Он был доволен Ярославом: отрешается юный князь от мальчишеского бахвальства, властность захватывает его. Пусть пока трепещут перед ним вот такие душегубцы, но придет пора, и половцы почувствуют его державную руку.

С врагом глаз в глаз

Слух о новом окраинном княжестве, где принимают на жизнь всех желающих, где уже рубят новые острожки* (*острожки – селения, обнесённые частоколом из брёвен), разнесся по всей резанской земле. Тайная весть шла и по другим землям – от селения к селению. Обиженный люд стал сбегаться в Донскую волость. Новые поселки вольных смердов вырастали у реки, как грибы после теплого дождя.

В Соснове землянки и мазанки глиняные тянулись уже вдоль обрыва. А внизу у самой воды рыбаки рубили струги. Их женки плели сети да кошелки, бондари сколачивали кадки для засола рыбы, долбили пеньки для ульев. На вешалах вялились соленые лещи и сельдь. Вываривался рыбий клей для торга. Всеми хозяйскими делами ведал Епифан – от зари до зари не присаживался. Всюду старосты за порядком следили, дань собирали. Князь приедет – получай готовое!

На высоком месте начали строить церковь, рядом поставили деревянную, с коньком, башню – звонницу. Случись тревога – загудит чугунное било, отлитое Епифаном.

Между кручами оврагов, на мысу, отгородили дубовым тыном княжий двор и там строили хоромы из круглых сосновых бревен. Епифан и его друзья-умельцы, резчики по дереву, готовили искусно разукрашенные карнизы и балясины, витые столбы для приемных лестниц, входные двери и рамы для окон.

А пока все дела князь Ярослав с Епифаном решали в наскоро сколоченной приказной палате. Здесь они принимали от старост пошлины и отправляли проезжих купцов, судили и рядили всяческие дела. Дьяк сидел – законник. Отсюда выезжали в объезд по округе и в каждом селении ставили своих кузнецов строить плавильные горны или ковать оружие и лемеха.

Но булата не хватало, и Ярославу не раз пришлось побывать у братьев – Пронских князей. В обмен на меха, воск и кожи он выговаривал у них помощь металлом и разными воинскими доспехами. Теперь пронские кузнецы тоже ковали оружие не покладая рук.

Некогда было съездить к старшему брату Роману, да и далековато до Резани. Отправил послание с нарочным. Ответ не радовал: князь Роман требовал за помощь полного подчинения, жить и творить дела по его указке, ничего не начинать без его ведома и совета, суд не судить, договора не рядить без его согласия.

Ярослав снова отправил старшему брату теперь уже сердитое послание, обвиняя его в жестокой ненасытности. Письмо составляли вместе с Юрко, послание дышало вольным духом. В ответ старший брат обещал прислать боярина для переговоров.

У Юрко было полно дел: он объезжал новые селения с наказом князя крепить острожки бревенчатым тыном, с башенками и пристрельными проемами. Сам лез на башни, подсказывал, как сделать неприступнее каждое сельцо.

По краю лесов, от которых начиналась широкая степь – Дикое поле, Юрко ставил караулы из лихих дозорщиков, и те с высоких дерев следили за движениями половецких ватаг. В самой степи лазутчики выискивали, нет ли примятой травы или надломленного бурьяна, не попадутся ли следы некованых лошадей, следили, не горят ли ночами костры, слушали, не ржут ли чужие тонкоголосые кони на заре, не скрипят ли немазаные колеса половецких повозок... А осенью, когда дул холодный ведренный ветер на полудень, поджигали сухую степную траву. Пламя пожарища с треском и гулом катилось огненным валом по равнине, оставляя бархатисто-черную щетку пепла у корневищ. Огонь угонял половецкие ватаги чуть не к самому Русскому морю – до весны: в горелой степи кормить коней нечем!

Однажды подъезжал Юрко к Соснову и увидел Кузяна. Он пахал делянку – только что выжженное польцо. Плуг его деревянный с железным лемехом еле вытягивал усталый конек, и сам оратай впрягся, ухватил за оглоблю, тянул рядом с конем. Юрко видел, как трудно рвет лемех крепкую землю, задернованную пыреем. И вспомнилось: киевские оратаи искусно облегчали труд, приделывая впереди лемеха нож, и он сначала отрезал целинный пласт, а лемех лишь подхватывал его снизу и переворачивал травой вниз.

Юрко подъехал, поздоровался с Кузяном и сказал:

– Плохо твое дело, друже, коню тяжко.

– А и пахарю достается. Лучшее-то, поди, у бояр, – ответил Кузян, вытирая пот с лица.

– А должно быть у нас. Надо подумать, как сделать. – Юрко нахмурился, раздумывая. И вдруг как опомнился:

– А поедем-ка с тобой на мельницу?!

– С кем воевать? С Яришкой? – Кузян прищурил один глаз, смотрит снизу на всадника, а глаз сердитый.

– Ты чего загривок ощетинил? Князь тебе сказал: никто Яришку не отберет у тебя, ты же наш воин! А мы ей – как братья.

Кузян чуть не задохнулся от охватившего чувства радости:

– Ну, спасибо тебе... – Еле выговорил, глубоко дыша. – А я горькой думой изошел. Тяну плуг рядом с конем и коню завидую: ничего такого он не знает. Душа у него не стонет...

– И я вижу: исхудал, – усмехнулся Юрко, – одни мослы остались. Говорю тебе: со своей дурьей бедой кончай!

– Теперь – да! А то ночей не сплю: во тьме Яришку вижу – то с князем, то с тобой.

– Ну и еще раз дурень! Ты отневоль ее от богов.

– Она деда слушает! – Кузян стоял, покачивая головой, уставился в землю, думал. И вдруг встрепенулся: – Не поможет ли княжеское слово?

– В этом помочь дадим, – сказал Юрко. – А ты все же пока сей хлеб да и просо. К свадьбе твоей пива наварим. Давай паши!

И Юрко принялся растолковывать парню, как легче пахать травянистые пласты: приделать к плугу резак. Его уже придумали мудрые смерды Киевщины. Надо живей ехать в ковальню, к Савостию, рассказать, какой должен быть нож, пусть ковали пораздумают и сотворят еще добротнее.

– Да где железа возьмешь? Я и сам теперь выковал бы.

– Пойдешь от князя к боярину Туряку и привезешь сколько надо.

– Ой, нет! Боярин накормит железом так, что и головы не подымешь, в землю ляжешь. Люты глаза у Туряка! Людишки его стоном стонут.

– Чего ж не бегут?

– К нам? Тяжко подняться в неведомое. У каждого семья.

– Помочь надо, все обсказать. Собрались бы ночком... Осенние ночи – долгие, по морозцу далеко уйдешь. А тут и снежок подможет: все следы запорошит. Главное, чтоб поднялись. Возьмись-ка! Отовсюду собирай обёздоленных. Всех веди к нам!

– Значит, вывести? – задумчиво переспросил Кузян. – Трудное дело.

– Не трудней смерти. Попытай!

– А что? И уведу. Я этому лютому Туряку припомню все обиды. И как в зной и мухоту стегал плетью до крови, а потом 9 смотрел, как мухи пили кровь, черви заводились в ранах... Зимой на морозе морозил ноги, потом долго корежило. Спасибо Яришке, вылечила: сенную труху из-под стога напаривала в воде, а я ноги в тую жаркую кадку совал, отсиживался... Теперь знаю: добить меня Туряк хочет. Уже на торгу в Резани и ж Пронске бирючом оглашен мой побег. Кто-нибудь да польстится на боярскую награду, выдаст меня.

– Эх ты, пуганый. У вольных людей не может быть алчных мздоимцев.

– А Кащеря? Он любого продаст за две деньги. Тут я разок его человека видел, – таинственно проговорил Кузян. – Кащеря к нам в купцы напрашивается. Награбил, наворовал, теперь торг откроет.

– Князь не примет, – Юрко покачал головой.

– Князь, пока молод, потоле и прав. Но как возмужает, почует сладость и силу власти, по-иному окажет себя. Любого поставь, хоть и себя... Человек так уж создан: всех гнуть будет, как Чурын Кащеря.

Юрко рассмеялся: Ярослав – добрая душа, его ничто не переменит, он учился человеческой правде в Киевской лавре и правде служит. Да и жизнь его была нелегкая...

– Кто горя отведал всласть, тот горемыкам не изменит.

– Но тогда счастья и славы не увидит. Славу хватают жестокие. Добрый да тихий князь долго не княжит, – с грустью ответил Кузян. – О нем никто и не помянет, хорошее забывается быстрей. А вот злыдня вовек не забудут!

Санный поезд княжеского боярина Туряка растянулся на целую версту. Впереди ехала верховая стража, потом – пешие воины на розвальнях. В середине обоза выделялись разрисованные.красным боярские сани с козырьком, устеленные ткаными коврами, запряженные в шестерку белых лошадей цугом – в три пары гуськом, с верховым на правом переднем коне. Сам боярин в собольем тулупе полулежал, подремывая, на цветастых подушках из лебяжьего и гагачьего пуха. Широкая черная с проседью борода его покрылась изморозью и развевалась на ветру всем напоказ: холеная борода – гордость боярина.

Позади скрипели возы с мороженой дичиной и битой птицей, с мешками гороха, чечевицы, ячменя и проса, с хлебами печеными, с боярской посудой.

Вот уже поезд боярский въехал на окраины Соснова: потянулись землянки и избушки, на заставе воины открыли ворота, а сами встали в стороне – и не смотрят. Боярин был удивлен и раздосадован безразличием, с которым его приняли. Хотя посланный им наперед бирюч давно объявил о приближении поезда княжеского боярина, люди шли по своим делам, будто ничего необычного не происходит, а кое-кто, нищеброды глухоманные, даже не сломив шапки, уходили в сторону и отворачивались... Пакостный народишко – окраинцы!

Князь Ярослав принял знатного гостя в приказной палате, чуть кивнул на глубокий поклон, указал на ближнюю широкую лавку, устеленную седоватыми волчьими шкурами.

– Что за дикий у тебя люд: славы не воздают! – пробурчал Туряк.

– Не обессудь, боярин, люди у нас никогда угоды себе не видели и к угодливости не приучены, – ответил Ярослав, готовясь на зло ответить злом. Не для того ли прибыл этот любимый соглядатай Романа, чтобы все разведать и узнать, с кат кого бока больней укусить?

– Вижу, волость твоя беднейшая из бедных. Все скудостно, – оглядывая голые бревенчатые стены, громким низким голосом проговорил боярин. – Даже и сторожа-придверника нет. Бедно, бедно живут!.. – Смачно рыгнулось: на последней дневке на мельнице он съел чуть не целого гуся и теперь пил и пил холодный забористый квас. Вкусно готовит холопское княжество!

– И город твой на стольный не похож, – продолжал боярин с сожалением, будто ему это очень больно и обидно. —

Острожек кое-как сколочен – стены из бревен: пыхнет пламя – и нет его... Я с тем и прибыл от князя Романа Глебовича: согласен он прислать тебе лучших умельцев-городников, дабы стольный город твой красовался, наводил страх на врага и славился на вечные времена.

– Передай, боярин, брату нашему благодарение. Но чем мы можем ответствовать?

– Наперво, князь, ты возвернешь по списку наших беглых холопов, кои хоронятся в твоих землях. И впредь не будешь принимать повольников.

– Того не сможем сделать: у нас такие неведомы, холопов совсем нет, у нас все – воины! И еще скажу тебе, боярин: столицу сами отстроим, дай срок. Своих умельцев-хитричей есть предостаточно. Наши людины на все искусники.

Боярин, уже было протянувший руку к своему писцу, сидевшему у окошка, за списком, резко отдернул руку. Глаза беспокойно и тревожно пометались и спрятались, как волчата в норы.

– Верим, князь, – насмешливо проговорил боярин, – самостийно живете, гордиться зачинаете. Не пора ли вам напрочь отмежеваться? Вот князь Роман Глебович и приказывал сказать: надлежит вам ко дню введения пресвятой богородицы выслать своих знатцев земельных рубежей – заново тесать на старых знаменных дубах и молодых деревах межные знаки у грани. А начать от Волчьего лога, что супротив Дубкового польца. А оттоль прямо на курган со стародревним истуканом.,. Вот нашим землям и межа... А кто перепашет тую грань -ч примем за обиду.

– Ладно, боярин, эту просьбу старшего брата мы приемлем, – с достоинством ответил Ярослав.

Писец боярский заскрипел пером, ему придется составлять боярское доношение князю Роману, а князь зол, не потрафь ему каким словом – прикажет плетьми пороть, а то и ловчими псами затравит.

– Так и порешим: грань отбить! А то ваши холопья-шатуны заходят в резанские княжеские пущи на лов зверины. И дев наших умыкают несчитанно. – Боярин повернулся к писцу и приказал: – А ну, зачти, что князем Романом Глебовичем повелено.

Писец развернул скатанную в свиток грамоту Резанского князя и, торжественно отставив ее, медленно, с гугнявым придыханием, начал:

«А ежели чужой муж в княжьих лесах воровской лов заведет – на оленя ли, на тура, на сохатого, на бобра или прочую меховитую зверину аль бо птицу красную, того ловить и сдавать в холопья за обиду». – Писец глянул на боярина и прогугнил: – Тако сказано по первой статье грамоты, читать ли вторую?

– Уразумел, княже? – не отвечая, спросил боярин у Ярослава, и тот молча кивнул. – Читай, Трошка, читай, – приказал Туряк.

И писец продолжал протяжно:

«Беглые богомерзкие холопы нагло вертаются с чужих княжеств и тайно, как тати ночные, уводят семьи свои и наших дев лучших в бега. Таких разбойных людишек хватать, бить нещадно и ковать в железа, а семьи и пожиток их отдавать на поток и разграбление...»

– За что же? воскликнул возмущенно Ярослав. – Они же не звери, каждый хочет жить со своими родными. Не забыли ли резанцы Христово слово: «Все люди братья»?

Боярин закрестился:

– Свят, свят. Как можно!.. Однако же издревле в «Русской Правде» мудро сказано: «Кто становится на разбой, выдается на поток и разграбление вместе с женкой». От него же идет людям бедствие!..

Боярин проговорил это строго-поучительно, как неразумному отроку, поглядывая свысока. «Смутные мысли у юного князя, и нет возле него доброго советчика. Слушается какого-то беглого каменщика да певца бездомного, оба бродяги, шатай-головы. Вот откуда князю Ярославу крамольные мысли. Убрать бы их обоих из Донской волости, а то и совсем порешить этих вредоносцев. Слать надо, слать сюда нужного человека... хит– ростника... с кистенем!.. Чурына Кащерю!»

Думы боярина прервал Ярослав:

– Издревле молились истуканам, а ныне бог един! Мы и церковь ставим! Всех соберем под единую веру, под единую власть! – Он привстал, готовый защищать свои суждения.

– А для чего, княже, собираешь заведомых татей? Тоже бог велел? – с хитрой ухмылкой прогудел боярин.

– Кого? Назови!

– Да хоть Кузяшку Типгяря. Он забрал золото, что отпущено было на поделочье, и сбежал к тебе. За такую татьбу надо в железы ковать и пытать огнем, а ты увел его от пытки. Теперь ты в ответе... Вот я и прибыл еще – свести с тобой счеты за обиду. Прикажи немедля взять холопа и сдать моей страже. На том обиду и покончим.

Князь Ярослав молча сидел, раздумывая. В «Русской Правде» так сказано: господин отвечает за кражу, совершенную холопом. Вспомнился Кузяшка – смелый, ласковый парень. Юрко о нем уже песню сложил, о его верной любви к Яришке. Из-за нее Кузян чуть жизнь не потерял, да вовремя встретил на пути князя... Пусть теперь женится на ней. Завтра же послать на мельницу – пусть Яришка послужит здесь, на княжьем дворе, стольницей. Здесь они и слюбятся-сосватаются...

– Так как же, князь, разочтемся за обиду? – оборвал его думы боярин. Он смотрел не мигая прямо в глаза Ярослава, уверенный в своей правоте. – Даже кто встретит беглого холопа, должен справить донос, а ты ему свободу дал, обиду кровную мне сотворил дважды. Прикажи немедля взять Кузяшку. Я

– Хорошо! – воскликнул Ярослав. – Приведите его сюда!

И сразу на сердце стало тяжко: а вдруг и вправду Кузян совершил татьбу, да еще татьбу золота, за что никакого прощения нет и быть не может: так идет издревле, за татьбу золота – смерть!

В сенях послышался шум, раскрылась дверь, и трое стражей ввели Кузяна. Он скинул шапку, низко поклонился князю, а лицо бледное от страха: самый лютый враг сидел перед ним.

Боярин вспыхнул, аж весь затрясся, вскочил и гаркнул:

– На колени, холоп!

Кузяшка опустился на пол. Князь заходил из угла в угол, ни на кого не глядя. И вдруг встал перед боярином, решительно:

– Ну, скажи, в чем провинился вольный оратай Кузянка Типтярев?

Боярин, брызгая слюной, всей злобой очернил Кузяшку – как только мог: он и разбойник, и вор, исчадие адово! За хищение золота он повинен лютой смерти.

Ярослав, волнуясь, приказал отвечать Кузяну. И когда тот заговорил, стало явным, что он так страстно может рассказывать только правду. Нельзя было не поверить, и у Ярослава отмякло сердце.

Ковал он кольца и браслеты, искусно расчеканивал для боярышень, а те требовали все новое ковать. Но золото хранил старший тиун-ремесленник, брат боярского писца. Выдавал помалу, требовал подмешивать в золото побольше олова и меди, да чтоб все языки держали за зубами, пока не вырваны. А кто слово против сказывал, он обвинял в укрытии золота и сдавал в пыточную, где боярские палачи лихо заливали глотку и глаза расплавленным свинцом.

– Ложь!– взвизгивал писец.– То наговор злостный!

А боярин тоже прикрикнул:

– Как смеешь, холоп?!

Но Ярослав уже начал понимать;; горько приходилось у боярина златоковцам! И, подняв руку, приказал Кузяну:

– Говори, говори, не страшись, истинную правду говори.

...Дочки боярские завалили Кузяна заказами: одной – серьги, другой – перстень, третьей – ожерелок. Самая наянливая* (*навязчивая, нахальная) старшая боярышня некрасивая была, в девках засиделась. Увешивала себя всяческими поделками разукрашенными, а все равно не было женихов, не за дьяка же отдавать! Вот она все и требовала самого невиданного.

Кузян исполнял все ее прихоти, а она улыбками своими обласкивала юношу. Раз она заказала наручень с самоцветами гранеными. Кузян расцветил его так, что она залюбовалась – глаз не оторвет. И вдруг подошла к златоковцу ближе, уставилась в глаза, как жаром облила всего, и прошептала:

– Сделай мне такой пояс с каменьями по золоту черненный, чтобы княжны и княгини все от злости полопались.

– Не могу того сробить. Не из чего.

– Коли сделаешь, расцелую-размилую.

– Столько золота не дадут.

– Найди! Где хочешь! Хоть украдь!

– Не приучен к тому, боярышня, – взмолился Кузян. Глянул на нее и обмер: куда ее ласковость девалась во взоре, глаза синие будто морозом обдало– не глаза, а льдинки блестящие, так что мороз по коже пошел. И голос идет сквозь зубы жесткий, шипящий, как у змеи:

– Не сделаешь, бате скажу, что ты на мою честь девичью покушался... Месяц тебе срок даю. Не сготовишь на себя пеняй, на псарне дни свои оборвешь.

Нет, не сделал Кузян золотого пояса. Кончился срок. Ночью друзья-златоковцы помогли: собрали в дорогу, с их плеч он перелез через бревенчатый тын и был таков. На Дон сбежал, на приволье, поближе к ладе своей...

– Ложь! Это наговор! Кто у него видок? Кто послух? Нет таких?! Значит, холоп врет! В пыточную его! – кричал разгневанный боярин, позабыв, Что он не в своей вотчине.

Ярослав холодно прервал Туряка:

– Нет, боярин, это правда. Кузян – смелый воин, сотник!..– К Ярославу опять вернулось радостное спокойствие.– Давай, боярин, закончим на этом распренные речи, пока не дошли до соромных слов. Так же ты и брату нашему Роману Глебовичу скажи: время ли вспоминать обиды? Не пора, ли по-братски встать плечом к плечу?.. Посему и просим помощи оружием и разной походной справой... А мы стоим и стоять будем смертно против лютого ворога... На том и целуем крест. – И перекрестился Ярослав троекратно.

– Пусть так, я все скажу старшим братьям-князьям, – глухо проворчал боярин, расправил тугой ворот расшитой рубахи, отчего лицо побагровело, будто от усилий сдержать гнев: глаза-то беспокойно метались, и все мимо Ярослава. – Ты не внял моим речам о холопах, так прикажи слушаться слов старшего брата: прекрати мирные речи с волхвами, и выдай их на расправу христианской церкви.

– Не обессудь, боярин, и этого не обещаю. Нам всем нужно согласие людское, а не раскол и распри. Пусть кто-то еще молится истуканам, но ведь сердце его остается русским! Побережем русский народ! Больше народу – больше войска, ближе победа!.. Все! Все, боярин! Теперь сядем за стол, по-братски отобедаем, разопьем донскую медовуху – от одного запаха ее сердце веселеет... А впереди у нас великие бои со злобным врагом..И я на твоем месте не стал бы считаться с нами людьми и обидами. Я помогал бы смертникам, кто кладет головы за землю Русскую...

Юрко ехал с Кузяном, теперь уже не простым оратаем, а княжеским сотником, приодетым в воинский кафтан, вооруженным, как дружинник больших князей.

А ведь недавно он чуть не кончил плохо. Юрко посылал его по глухим дебрям собирать раскиданных по лесам, затаившихся жителей да беглецов из половецкого плена. Всех он звал в новые деревушки нового княжества. Шли они, полуодетые в рванину, прочернелые телом, босые... Рыли себе землянки, начинали новую жизнь в сельцах.

Приводил Кузян людей и из Воронских лесов. То были одичавшие люди, всего боялись. Князь Роман выдал на них Чурыну Кащере охранную грамоту. А Кащеря ненасытно начал захватывать и соседние деревушки, заставляя людей работать на него. Кузян решил завлечь их в Донское княжество – по жалости своей к ним, да и не мог забыть слов Яришки о злых угрозах Кащери, это был его враг.

И однажды в посольской палате появился сам Чурын Кащеря. Одет как боярин. Черные, наглые глаза все цепко осматривали, будто зарились привычно на чужое.

– Княже, – заговорил он Ярославу Глебовичу. – Твой слуга – беглец от князя Романа, творит непотребное: мутит умы моих людишек, к тебе переманивает. Не по-соседски делает! Хотел я ему голову снести...