Текст книги "Золото тофаларов"

Автор книги: Сергей Горяинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Глава 2
«БЕЛЫЕ НОЧИ», ЗОЛОТОЙ ТУМАН

Я пиво предпочитаю всем другим алкогольным напиткам. Еще со студенческих времен. Факультет психологии МГУ находится на старой территории университета, на Моховой. А совсем рядом, на углу Пушки и Столешникова, был знаменитый пивной подвальчик – «Ладья», в просторечии – «Яма». Сейчас там то ли испанский, то ли ирландский ресторан, а в семидесятых-восьмидесятых очень популярная пивнуха была, с традициями.

Шесть лет я на этом забавном факультете отучился и все это время «Яму» регулярно посещал, студенческие доходы при большевиках позволяли вполне. Обстановка была там демократичная, народ часто попадался интересный – своеобразная школа жизни, если хотите. Самые светлые воспоминания у меня об этой полутемной, прокуренной пещере.

Пивных баров в Москве прибавилось с 1980-го – олимпийского года. Построены были тогда по всему городу ангары-модули для быстрой кормежки олимпийцев и гостей, а после олимпиады их переделали в пивнухи. Две стали известными – «Павлиний глаз» на Киевской и «Белые ночи» на Соколе. Не то, конечно, что «Яма», традиции не те, состав завсегдатаев несколько иной, но в общем приемлемые кабаки.

В 198… году работал я на Соколе, в одной закрытой конторе, что находится на развилке Ленинградского и Волоколамского шоссе, совсем рядом с «Белыми ночами». Контору эту еще Сергей Берия создавал, сынок Лаврентия Павловича.

Все в этом учреждении – от архитектурного стиля до образа мыслей престарелых патриархов из первого отдела и службы режима – несло на себе неизгладимый отпечаток тех славных времен. Впрочем, горбачевский «ветер перемен» уже потянул по сумрачным коридорам, шевельнул таблички типа «Молчи! Тебя слушает враг!», занес зачем-то психолога в самые недра секретных разработок. Специалистов такого профиля никогда раньше не бывало здесь.

Крепил я оборону Родины в компании сверстников, симпатичных технарей, инженеров-полигонщиков, помотавшихся по Союзу, по площадкам испытательным, принявших неизбежную дозу мирного атома в организм и свято верящих, что хороший алкогольный удар эту дозу из нужных для жизни органов выбивает. Не из всех, может быть, но из крайне необходимых джентльмену – точно.

Компания подобралась теплая, как раз для «Белых ночей». Тем для разговора хватало. Я сам стронция в кости пока не словил и о казахстанских пустынях представление имел весьма отдаленное, но и у меня козыри определенные были. В свое время, курсе на четвертом, как-то осточертел мне психфак, состоящий тогда из трех сотен инфантильных баб и тридцати еще более инфантильных мужичков. Не то чтобы было неинтересно учиться, а именно из-за гниловатой атмосферы инфантильного присюсюкивания надоело. Был там пяток нормальных ребят, но в целом кадровая палитра – от коммунистического доцента-стукача Иконникова до рафинированных Гофманов и Линкоппелей – состояла из одного, вполне определенного цвета и вызывала глубокое отвращение.

И вот, устав от таких неприятных ощущений, попал я неожиданно для себя в школу радистов, что на Красносельской. Благодаря этой случайности, происшедшей, кстати, из-за «пивного» знакомства, я, что называется, «почувствовал разницу». В качестве радиста полевых партий сейсморазведки пришлось мне поскитаться по уголкам Якутии, Камчатки и Западной Чукотки, окрашенным на демографических картах СССР в цвет, означающий плотность населения, близкую к нулю. «Нуль» этот, однако, был настолько плотен, колоритен и своеобразен, что через несколько сезонов вернулся я в столицу с лексикой и набором навыков, совершенно не свойственных выпускнику факультета психологии МГУ.

Так что за пивной кружкой мне было что поведать собеседникам.

За день или за два до светлого праздника 7 Ноября собрались мы с коллегами в эти самые «Белые ночи». Вечер, темно, дождь со снегом, и очередь человек пятьдесят у дверей. Но мордатый Коля-швейцар был нашим хорошим знакомым, за десятку проблему уладили, и в предвкушении простого мужского счастья мы вступили в ароматное пространство, наполненное ровным гулом множества бесед и несмолкающим перезвякиванием кружек.

– Из зала в зал переходя, здесь движется народ! – гнусаво продекламировал классику длинноносый Юрка по прозвищу Гусь.

– И светлый образ Ячменя пред ним везде встает! – Я нашарил взглядом четыре свободных места в дальнем углу, у стенки.

Это был год, когда партия и правительство только начинали свою тяжелую борьбу за трезвый образ жизни народа. Водку достать уже было трудно, но в пивных почему-то появилось небывалое изобилие крабовых конечностей и огромных настоящих раков, не говоря уже о традиционных креветках. На моей памяти никогда в Москве такого не было. Злые языки утверждали, что раки эти большие ненормально и, вполне вероятно, выловлены из речки Припяти.

Но какая, в конце концов, разница, откуда он, этот пришелец, что, источая сладковатый аромат, лежит на горячем блестящем блюде, вытянув восхитительные алые клешни, бессильно откинув упитанный плотный хвост, и в ужасе глядит глазами-стебельками на высокую, янтарного цвета кружку с белой шапкой наверху и нежным туманом испарины на стеклянных гранях!

Часа полтора все шло привычно хорошо. И пиво было холодное и в достатке, и свежий анекдот вполне смешной, и крабовая нога казалась бесконечно длинной. Все было как всегда, пока не вошел новый посетитель. Я не увидел его сразу, но как-то почувствовал спиной взгляд. Что-то кольнуло, заставило обернуться.

Я сразу его узнал, хотя в таком обличье раньше не встречал, да и прошло уже несколько лет со времени нашей последней встречи. На загорелом, обветренном лице светлым пятном подбородок выделяется, даже при этом скверном освещении заметно – бороденку свою мушкетерскую сбрил, значит, совсем недавно. Костюм темно-серый, тройка, выглядит как дорогой, булавка в галстуке – весьма ювелирное изделие. Стрижка хорошая, совсем свежая. Все для меня ново. Вот только глубокий шрам – белая полоска от правого глаза до уха, старый шрам…

Ночь на 1 сентября, Северная Якутия. Ледяная черная вода речки Чаунралах. Третий раз за ночь мы переходим эту проклятую извилистую реку вброд. Дождь. Проваливаясь по колено в насыщенную водой моховую марь, выходим к сопке, покрытой полусгоревшим лиственничным лесом. Часа три разжигаем огонь и спим у нодьи [4]4
  Нодья – вариант костра, рассчитанный на долгое равномерное горение.


[Закрыть]на мокром брезенте, прижавшись спиной друг к другу. С рассветом двигаем дальше. Еще километров десять до переправы через Большую Ботуобию, часов двадцать до того момента, когда подо мной оборвется сгнивший навесной мост, почти сутки до этого шрама…

– Здорово, Граф! – Я пожал большую крепкую ладонь. – С какого курорта такой загорелый?

– Привет, Серега! Рад тебя видеть! – Золотые зубы сверкнули в улыбке. – Курорт тебе известный. Сильно загорают шея и кисти рук. Кисти ног и все остальное, как у альбиноса.

За нашим столиком места не нашлось, но пара стульев как раз освободилась за соседним. Неожиданной и редкой была эта встреча, требовала разговора тет-а-тет. Поставил я своим инженерам по одной на круг и покинул их веселую компанию. Им и втроем не скучно будет.

– Ну что, Граф? Сезон окончен, хрусты в кармане, душа праздника требует?

– Целковые есть, Серега, это ты в точку попал, но сезон теперь у меня другой, считай, круглый год тянется. Нет-нет, что ты! Я угощаю. Этого добра пока хватает, вот, смотри! – Граф вытащил две пачки банкнот с фиолетовой личиной Ильича.

– Давай быстро обратно засовывай, Ротшильд!

Я уже уловил пару быстрых любопытных взглядов сидящих неподалеку крепких, коротко остриженных ребятишек.

– Ну! Здесь же не Абакан?

– Абакан не Абакан, а расслабляться особенно не советую. Сильно напиваться тоже не стоит. Осень нынче холодная, голым на улице просыпаться неприятно.

– Ну, ладно, ладно. Хрен с ними, с деньгами. Сам-то как?

– Да так… Работаю инженером, сто шестьдесят плюс премии. Заочная аспирантура, диссер пишу. В общем, стандарт.

– Не скучно? Ты ж фантазером всегда был! Мы с Димкой недавно тебя вспоминали.

– Да бывает скучновато. На рыбалку иногда езжу. На Можайку.

– Уй тоска, блин. Взвоешь. Ну, хлопнем!

Хлопнули.

– Граф, а ты у Виктора? По-прежнему взрывником?

– Нет. Я из Новосибирска уже два года как ушел.

– Где же?

– В артелях. На Лене был, на Зее. Сейчас на Печоре. Взрывником, бульдозеристом. На металле.

– Золото, что ли?

– Оно самое. Сезон круглый год. Подготовка, добыча. Большие бабки можно зашибать. Сорок рублей в день чистыми, базовая ставка. Роба и жратва отдельно.

– Неплохо.

– Хочешь, замолвлю словечко? Радист тоже пригодится.

– А куда?

– А куда хошь. От Камчатки до Белого моря.

– Ты все артели знаешь?

– Все никто не знает. Их полно, артелей-то. Одни закрываются, другие открываются. Артелей до хрена, хозяин зато один.

– Что за контора? Какое-нибудь «Союззолото»?

– Какая контора? Я ж тебе говорю – один хозяин. Саманов.

– Кто такой Саманов?

– Серега, ты же на Севере не один год был, неужели про Саманова не слыхал?

– Да я со старателями дела не имел, все в геологии.

– Саманов – ох и крепкий мужик! Он первые артели еще в конце пятидесятых создавал. От Магадана и на запад – до Архангельска. Вся артельная братва у него вот где! – Граф стукнул кулаком по столу, звякнули кружки. – Золото, говорят, чует как леший. В артелях добыча покруче будет, чем на госприисках.

– В пятидесятых, говоришь? Старик совсем уже, наверное.

– Сам я его не видел. Но говорят – орел! Сибиряк. Чалдон. Из семьи старателей потомственных с Витима. Охоту по крупняку любит. На медведя, с берлоги. Один всегда. Стреляет – как Чингачгук. На спор утку влет из мелкашки бьет!

– Херня все это.

– Ну, не знаю. Сам не видел, врать не буду, но – говорят! Держит всех крепко. Скажет слово – и нет базара. Кто поперек – сразу в аут. А то и вот так! – Граф выразительно провел по шее ребром ладони.

– Ну прямо мафия.

– А ты думал!

– Ладно, Граф. Это все в перестройку газет начитались. Везде мафия чудится. Небось вкалываете на приисках аж жопа дымится, вот и вся мафия. Сам-то ты это видел? – Я повторил его жест.

Граф засмеялся:

– Нет, не видел. А вкалываем – это точно. Но говорят…

Под воспоминания время летело стремительно. За часок до закрытия мы с Графом уже прилично набрались и созрели для перехода от Севера и политики к женскому вопросу, как вдруг он внезапно поломал эту едва открывшуюся тему.

– Серж, мне тебя сам Бог послал. Я все прикидывал, где корешей надежных взять, а сегодня вот мы Мирный с тобой вспомнили, ты ж для этого дела самое то. Смотри сюда!

Из красивого бумажника черной матовой кожи Граф извлек листок бумаги. На этом клочке был бережно набросан чертежик, похожий на кроку с топографической карты.

– Месяца два назад, в Ленске, застряли мы в порту дня на три. Ну, ты сам знаешь: погодка есть – вертолетки нет, вертолетка есть – керосинки нет, керосинка есть – пилотка пьян, и так далее. И прибился к нам старый бич, действительно старик, лет под семьдесят, наверное, пьянь зеленая, конечно, но интересный дед. Поили мы его за компанию, он нам байки разные травил без перерыва. Он, считай, всю Сибирь пешком протопал, рабочим был в топографических партиях. Самого Федосеева лично знал, ну, того, кто «Смерть меня подождет» написал. Так вот этот дедок при Сталине лет десять в лагере отсидел, лагерь был вот здесь, в верховьях Бирюсы, это Восточный Саян. Вот смотри – Бирюса, а это ее приток – ручей Катышный. Левый приток, течение стрелкой показано…

Суть рассказа Графа сводилась к следующему. В каком-то пятьдесят лохматом году на Бирюсе был прииск, при прииске была зона. В лагере произошел бунт, охрану поубивали, а зэки разбежались. Некоторое время до бунта золото не вывозили, черт его знает почему. Во время бунта золото, чуть ли не полтонны, пропало.

– Так вот этот дед сам был в том лагере, понимаешь, все сам видел. А золото начальник лагеря зарыл вот здесь. Это кладбище, где зэков хоронили, могилы номерные были, без имен. Когда одного клали, когда нескольких – как мерли, так и клали. А вот это – церковь.

– Церковь в лагере?

– Да лагерь здесь ни при чем. Лагерь при Иосифе возник, а сам прииск задолго до того, как вождь родился, существовал. Сама церковь деревянная была, черная такая, говорит, из лиственницы, высокая. А фундамент каменный, из местных саянских гранитов. Я полагаю, церковь, может, сгорела или сгнила, но фундамент-то должен был остаться, а? Не взрывали же его – на кой хрен? Так вот могила эта вот здесь – двадцать пять метров строго на север от середины восточной стены. Дед сказал, что дружок его был в похоронной команде, в ночь перед мятежом. Кагэбэшники зарыли там несколько мешков, да и дружка этого, похоже, закопали вместе с золотом, с той ночи дед его больше не видел. Я вот думаю, может, взяться нам, а, Серега?

– Граф, ты «Остров сокровищ» читал?

– Читал.

– Тебе сколько лет было, когда читал?

– Ну, лет десять. Да ладно тебе…

– Молодец какой! Не стареешь совсем. Как было десять, так и…

– Вот ты ржешь, Серж, а мне сдается – дед правду…

– Правду, только правду, ничего кроме правды. Но не всю.

– Да ты пойми, было у меня чувство, что вроде как исповедь у него…

– После пары бутылок спирта исповедь – нормальное дело. Чего ж твой Билли Бонс сам золотишко-то не отрыл? За тридцать лет разок можно было бы счастье испытать?

– Я тоже спрашивал.

Граф задумчиво смотрел в кружку. Оживление его прошло. Казалось, он снова видит перед собой старого, дремучего бичару, слышит его прокуренный, скрипучий голос.

– Ну и… – Я прервал его оцепенение.

Граф вздрогнул.

– Страшно там. – Он сумрачно посмотрел мне в глаза. – Страшное, говорит, место. Пытались некоторые, да только там и остались.

Граф актером не был. А знал я его как парня решительного и смелого. Но тон, каким он сказал последнюю фразу, заставил меня поежиться – мурашки пробежали вдоль хребта. Серьезно как-то сказал. Я даже протрезвел на секунду. Видать, история эта сильно его занимала.

Помолчали мы, хлопнули еще по кружке.

– Ну да ладно. – Граф взглянул на часы. – Я сейчас в Домодедово. В Якутск лечу. Есть там малый один, должен кое-что в этой байке прояснить. В Москве буду к Новому году. Ты же никуда не денешься?

– Да где уж мне…

– Ну и хорошо. То, что я тебе здесь рассказал, может, и верно ерунда. А может, я из Якутска кое-что и привезу. Бог даст, отпуск в Саянах проведешь. Хариусы там, говорят, во!

Граф широко развел руки, с маху хлопнул меня по плечам. Рассмеялись. Приняли по последней.

Проводил я его до метро. В вестибюле, сжав на прощание мою руку, он вдруг опять стал очень серьезным.

– Понимаешь, Серега, я же не зря на золоте столько лет работал, кой-кого знаю, кое-что слышал. Вяжется эта история с некоторыми фактами, ох как вяжется! Но! Пока не скажу. Самому надо проверить. Ну, бывай! К Новому году обязательно позвоню.

Он прошел через турникет, встал на эскалатор, обернулся, махнул мне рукой. Хоть и не были мы особенно близкими друзьями, а встретить его мне было приятно. Как-то хорошее только помнилось о том сезоне в Якутии. Конечно, как всегда бывает, к концу полей озвереваешь порядком, чуть не до мордобоя дело доходит, все друг на друга волками смотрят. А вот лет этак через несколько вспомнишь – и теплеет на душе.

Ехал я в тот вечер к себе, в Лианозово, на электричке совсем поздно. Вагон почти пустой, к размышлениям располагает. Размышления мои, однако, золота совсем не касались. Не воспринял я серьезно эту болтовню. В приисковых районах легенд такого сорта можно множество услышать. В этой, правда, были специфические детали – лагерь, восстание. Но эти особенности на перестройку можно списать – из какого-нибудь «Огонька» еще и не такой винегрет состряпать можно.

От станции до дома мне нужно через небольшой лесок пройти. Идти-то всего ничего, метров триста-четыреста. Первый час ночи, темно, на дорожке – никого. Из электрички еще человека три вышли, но по другую сторону платформы спустились. Шел я один-одинешенек по этому леску, и стало мне вдруг жутко. Я прямо остолбенел, до чего неожиданно. Стою в холодном поту и понять не могу, что происходит. Я же по тайге ходил ночью, и на Колымском нагорье по двадцать километров в день одиночные маршруты, а здесь перелесок хлипкий в двух шагах от московской квартиры. Это я так себя уговаривал.

Умом понимаю нелепость происходящего, а сделать ничего не могу. Домой добрел в какой-то липкой трясучке. Жена не спала, смотрит на меня с испугом – гнались, мол, за тобой, что ли? А я и себе-то объяснить ничего не могу. Хорошо, в общем, пивка попил.

Через пару дней все это стало забываться, вытесняться повседневной суетой. Дольше всего этот нелепый ужас помнился. Но тут переаттестация, кандидатский минимум по языку, командировка на Балхаш, и понеслось, и понеслось…

Абсолютно человек даром предвидения не обладает. Я уж во всяком случае – точно. А ведь предупреждала тогда ночью судьба! Понять бы вовремя! Какое там, все забыл. Намертво. Как раз до Нового года.

Глава 3
ТРИ КАРТЫ

Несколько дней спустя после новогодних праздников заехал я на факультет, на Моховую. Был там в то время специализированный ученый совет по инженерной психологии, куда я в качестве соискателя пристраивал свою диссертацию. У нашей конторы договор был с университетом, а подписывал договор как раз декан моего факультета. Весьма человечный человечище, с которым всегда можно было договориться, тем более представителю фирмы, чьи объекты регулярно посещались членами Политбюро. Нормально я уже в обойму втискивался, стандартная, но неплохая карьера впереди вырисовывалась ясно. Ниша найдена, опыт предыдущих поколений учтен, заявление в партию родную, горячо любимую, подано – вперед, к номенклатурным высотам! Так все просто и понятно было тогда…

С такими бодрыми мыслями шел я из альма-матер, спускался по Камергерскому к Неглинке. Там на углу старинный охотничий магазин есть, любил я в него заходить. Нельзя сказать, чтобы охота меня сильно привлекала. На Севере приходилось, конечно, но больше по необходимости, чем из удовольствия. Однако и мне азарт сей благородный был знаком, и людей, толпящихся у прилавка, я очень хорошо понимал. После университетских пронырливых заумных доходяг приятно было потолкаться среди мужичков-крепунов, послушать обрывки охотничьих баек.

На ружья люблю я посмотреть, в процедуре выбора поучаствовать, даже консультацию могу дать. Благодаря некоторым обстоятельствам в оружии я хорошо разбираюсь, на Чукотке довелось множество разных систем в руках подержать, в деле попробовать. Там, на полярных станциях, чего только не осело – от ППШ до винчестеров, от парабеллумов до бельгиек всяческих, и все стволы нерегистрированные, конечно.

Даже запах в этом магазине был особенный, может быть, такой же, как во времена Сабанеева, а в тот день еще слегка перегаром и мандаринами потягивало – вполне праздничный дух.

И вот сталкиваюсь я в этом магазине с Димкой Тэном. Он полукореец-полурусский, работяга из Иреляхской экспедиции, что в Мирном базировалась. Низенький, раскосенький, крепкий такой паренек. Очень сильный, и охотник заядлый. Вдвоем мы с ним месяц просидели на речке Сокукан; рябчиков благодаря ему я на всю оставшуюся жизнь наелся, с тех пор на курятину, вообще на птицу всякую совершенно не тянет. Смотрю, Димка патронов сотни три купил разных. Благодаря солидарности толпящихся у прилавков охотников. Дают только по две пачки в одни руки, а январь – разгар сезона, все друг друга выручить рады, по кругу заходят.

– Здорово, Димон! На войну никак собрался? – Я хлопнул ладонью по залитому в пленку пятидесятипатронному блоку.

– Ух, Серега! Привет, вот кстати. У тебя охотничий с собой? Иногородним не дают ни хрена, а я бы пачек шесть еще взял.

– Да нет билета, так, посмотреть зашел.

– Жаль, черт! Патроны во как нужны! В Мирном все разобрали, а нас как раз на профиля бросили, километров триста к северу, к Айхалу. Глухарей – море, сохатые есть.

– Надолго в Москву?

– Три дня здесь. Со спецчастью увязались. Топографы карты получали, мы аппаратуру. Шесть тонн. Сегодня в ночь улетаем.

– Патронов столько как в самолет протащишь?

– Я же говорю – спецрейс. Контейнеры с аппаратурой. Рабочего с колхозницей можно положить.

– Рога теперь не возишь?

Димка хохотнул:

– Рога из Москвы только Боб может привезти, все остальные неженаты.

История с рогами, в которой мы с Димкой принимали не последнее участие, долго оставалась свежим анекдотом в Манилах, на севере Камчатки. Как-то так случилось, что много было заказов от друзей и знакомых на эти настенные украшения и весь состав партии затоварился всевозможными рогами без счета. И сами настреляли парнокопытных уйму, и за спирт у коряков повыменивали. Оленьи, лосиные, снежного барана-чубука, что в Красную книгу занесен, бедняга. Мы с Димкой за транспортировку этого груза отвечали. Набили грузовой отсек таким товаром под завязку, а при посадке в Корфе правое шасси заклинило – не до конца выходит. Пилот предупредил вежливо, что колесо будут выбрасывать при помощи маневра, всем просьба пристегнуться. Про рога никто и не подумал – не до рогов, океан внизу, Корфский залив, очень на вид холодный.

Командир первый вираж заложил – океан зеленой стеной перед глазами, в животе – полный вакуум. А рога – толпой в салон. Передо мной начальник партии Сопин сидел – мелкий такой, плешивый гаденыш. И так удачно ему по лысому черепу – то лось, то олень, то баран снежный, коллекционный. Но и остальным изрядно досталось. Сели удачно, но на полосу вышли все, забоданные в полном смысле слова.

А на полосе – машина милицейская, проверяют спецгрузы. Сигнал какой-то доброхот подал – везут геологи под видом аппаратуры браконьерскую кетовую икру. И контейнеры нашей партии возле транспортника стоят. Ответственный за пломбировку – Сопин. Майор выбрал контейнер на пробу, с надписью «Аппаратура электроразведки», приказал вскрыть. Сопин, потирая синюю, задолбленную лысину, нехотя повиновался. Аппаратуры в контейнере нет, икры тоже нет, весь контейнер занимают огромные лосиные рога – явно призовой трофей, я и не видал таких никогда.

Весь наш рейс ржал до изнеможения, до икоты, дар речи потеряли, майор ни черта не мог понять…

– Когда борт?

– Через шесть часов. Слушай, Серж, помоги это добро до гостиницы дотащить, а? С ребятами встретишься, по маленькой дернем. Мы рядом здесь, на Горького.

– В «Якоре», что ли?

– Ну где ж еще?

– Пошли, время есть.

Гостиница «Якорь» на Пешков-стрит, расположенная недалеко от Белорусского вокзала, была штатным прибежищем не обремененных высокими должностями сотрудников геологических экспедиций из далеких университетских городов – Новосибирска, Иркутска, Якутска. До революции в этом здании находился известный в Москве бордель, а ныне располагался приют командированных по линии Академии наук СССР. В узких, сумрачных, плохо освещенных коридорах, в бесчисленных маленьких грязненьких номерках, среди стен, грубо выкрашенных масляной краской чудовищных оттенков, шла вполне академическая серьезная работа по поддержке дореволюционных традиций этого веселого заведения. Да и где ж еще оттянуться на славу провинциальному командировочному, как не в стольном граде?

Портье, опустив подбородок на грудь, остекленело дремал, сведя полуоткрытые глаза на пустом граненом стакане, стоящем в центре стола. Бутылка «андроповки» предательски высовывала свою зеленую этикетку из-за мусорной корзины. По стертым белым ступеням лестницы мы поднялись на четвертый этаж.

Коридорная дама, хороших форм крашеная блондинка лет сорока пяти, попыталась вступить с нами в контакт, однако дальше нечленораздельных взвизгиваний и взмахов руками дело у нее не пошло. Служебный долг мешал ей исполнить некий краснорожий бородач, чьи мощные ладони быстро и сильно исполняли на бюсте блондинки некие замысловатые движения. При этом бородач негромко и непрерывно рычал.

По длинному коридору четвертого этажа, сквозь легкий гул забавных звуков и пелену ужасных запахов, среди которых доминировал кошачий, мы подошли к двери предпоследнего номера. Димка открыл ее пинком, не постучавшись.

Мое появление было сочтено сюрпризом, который требовал немедленного вспрыскивания, и легкий импровизированный коктейль, в котором главной составляющей был портвейн «Крымский», купленный нами у спекулянта на Белорусской, прервал бурные дорожные сборы.

– Может, с нами полетишь, Серега? – Красивый низкий баритон Боба плотно заполнял маленькое пространство комнаты.

– Рад бы в рай…

– Да, грехи, грехи наши… – Боб залпом заглотнул бурый напиток, держа стакан двумя пальцами у донышка.

Боб, Бобер и еще Весна – такие были у него клички. Первые две от фамилии Бобров, Всеволод Бобров. Папаша его был страстным поклонником знаменитого футболиста-хоккеиста. Последняя кличка имела более сложное происхождение. В 1968 году Боб в качестве рядового воздушно-десантной бригады посетил братскую страну Чехословакию. Когда ночью, в патруле, он любовался красотами Златы Праги, какой-то поклонник Дубчека неосторожно всадил ему пулю аккурат в левую ягодицу. Шрам своими очертаниями удивительно напоминал гвоздику.

– Моя Пражская Весна! – объяснял Боб в бане любопытным, похлопывая по пострадавшему месту.

Ныне он был топографом партии, и сейчас на его койке, среди прочего барахла, лежало несколько десятков зелено-коричневых листов.

Я люблю рассматривать географические карты, особенно старые. Одно время даже коллекционировать хотел. На меня они как-то успокаивающе действуют, лучше книг или музыки. Иногда станет противно на душе – вытянешь из шкафа планшет, развернешь плотную, пожелтевшую, с надрывами на сгибах, бумагу. Есть у меня несколько редких экземпляров конца прошлого века – Центральная Арктика и Приморье, времен экспедиций Арсеньева. Представишь себе людей, что рисовали эти листы, озера в тундре или сопки, покрытые кедрачом. Даже запахами иногда потянет – дымка, хвои, ила прибрежного. И – отпускает…

– А! Паршивые карты. – Боб уловил мой заинтересованный взгляд. – Пятикилометровки. ДСП. Старые, семьдесят первого года. Районы интересные, а карты – дрянь.

– Зачем вам такие?

– Да это не нам. Свои-то я уже отправил. У меня – свежачок. Двухкилометровки, «секретно». Фельдпочтой улетели. Эти Витька Соколов просил. У него дружки из Питера летом в Саяны собираются. Спортсмены-сплавщики. То ли по Уде хотят сплавиться, то ли по Бирюсе, а у Витьки там партия сейчас недалеко стоит, он их принять хочет честь по чести и в горы забросить вертаком, а уж вниз они своим ходом.

– По Бирюсе, говоришь?

– Ну да. Там, где речка – речка Бирюса, ломая лед, шумит-поет на голоса… – Красивый голос у Боба, карьеру на эстраде мог бы сделать. – Там ждет тебя таежная, тревожная краса! – заливался шлягером шестидесятых слегка захмелевший Бобер.

Тревожная краса, да…

– А что, у Виктора своих карт нет? – прервал я это ариозо.

– Нету. Он в нижнем течении Уды стоит, а ребятам в верховья, к самым истокам нужно. Честно говоря, я сам не понял, почему он не может у себя хорошие листы достать. По телефону говорили, связь плохая, все трещит. И здесь я бегал, бегал, только эти пятикилометровки и добыл.

Я пересел к нему на кровать и взял карты. Вот Большая Бирюса, вот Малая, притоки, горы, тайга. Ни тебе приисков, ни поселков, ни дорог. В верховьях и Большой и Малой – никаких следов человеческой деятельности. Лесная глухомань. Рай для туристов и охотников, в самом деле – таежная краса. Туристам, правда, тяжеловато будет добираться. Ближайшие населенные пункты – какие-то В. Гутары, Алыгджер, Нерха. Судя по названиям – места скопления узкоглазых аборигенов. Грязноватые, как правило, места, пропитые, стремные. Бывали-с в таких, знаем. Однако от этих очагов цивилизации до Бирюсы через несколько перевалов топать; чужие, надо полагать, там не ходят. Только свои, обиженные жизнью коренные народы Севера за соболем и белкой бегают.

Места как места, интересные, конечно, но – ничего необычного. Во всяком случае, по пятикилометровке семьдесят первого года.

– Чего так внимательно смотришь, Серж? Ностальгия? – спросил Боб.

– Интересно было бы съездить…

– На Бирюсу? Да плюнь, старик! Давай лучше к нам. Мы к Айхалу движемся. Уже Полярный круг рядом. На Мархе рыбалка – прелесть. Таймень, линок. Деньжат подзашибешь. Давай, я с Бочкаревым поговорю, он тебя помнит, а?

– Вряд ли, Сева. Времени нет. Но все равно, спасибо.

– Да брось ты! Времени всегда нет, ты подумай – тайменище во-о какой…

– Дай-ка мне Виктора телефон.

– Соколова, что ли? Вот посмотрите на него, какой упрямый. На, пиши. Он сейчас в Новосибирске.

– Давно его партия в Саянах?

– Один сезон всего отработали. Да я же тебе говорю, он не в горах, совсем рядом с городом стоит, как его, городишко-то? Ну-ка, дай карту глянуть, а вот – Нижнеудинск, а он вот здесь, километрах в полуста, поселок то ли Пырей, то ли Торей, на этой карте не обозначен.

– Сам-то скоро его увидишь?

– Через месячишко точно. Передать что?

– Привет передай. Я сам позвоню ему ближе к лету. Может быть.

– Ну и ладно. Слушай, Серж, у нас соседки здесь такие тепленькие. Жаль, лететь сегодня. Хочешь познакомлю?

– Да времени…

– Ух занятой мужик! Ну, продолжим наши игры…

Проводил я их до Аэровокзала и поехал домой в крепком подпитии. Песенка в Бобровом исполнении крепко в мозгах завязла. «Там ждет тебя таежная, тревожная краса…» Приклеилась как лист банный… Речка как речка, полно таких в Сибири.

На следующий день, с тяжелой после «Крымского» головой, слонялся я по коридорам своей конторы. Работать настроения совсем не было. В одну комнату заглянешь, в другую. Там поболтаешь, там покуришь, глядишь, время до обеда и убьешь.

Так я вяло волочился по всем режимным зонам, в которые у меня был допуск, пока наконец не забрел в подразделение, занимавшееся топографической привязкой наших «изделий». Стрельнув сигарету, уже пятую в это утро, я присоединился к группе товарищей, оживленно дискутирующих у гигантского планшета с красиво нарисованными цветными карандашами секторами лепестков радиолокационных станций и прочими интересными отметками.

Карты, составляющие планшет, были не чета бобровским. На новеньких листах красовались внушительные надписи: «Генеральный штаб. Секретно. Обстановка 198… года». Гриф для нас не самый сильный, в основном мы с «СС» [5]5
  СС – совершенно секретно.


[Закрыть]работали, а случалось и с «ОВ», [6]6
  ОВ – особо важно; высшая степень допуска (форма № 1).


[Закрыть]но карты были совсем свежие и очень подробные, вплоть до отметок типа «зимовье охотника». Масштаб 1:200 000. Тут-то я этот лист и увидел, а когда вгляделся повнимательнее, чуть сигарету противную болгарскую не проглотил. Озноб вдоль позвоночника пробежал.

Это был лист 14–47–14. Название местности: «Гора Улуг-Тайга». Реки Большая Бирюса, Малая Бирюса, Хорма, Мокрый Миричун, гора Хоройский Белок. Но кроме рек и гор и прочих красот природы было и еще кое-что. Населенные пункты в верховьях Большой Бирюсы: Покровский, Сергеевский Андреевский, Катышный. Под названиями приисковых поселков везде стояло: «нежил.» и «брош.» – нежилой, брошенный. Генштабовская сводка на этот лист гласила: «Территория необжитая. По долинам рек встречаются брошенные поселки, развалины и отдельные строения: охотничьи избы, сараи. Дорожная сеть представлена лесными дорогами и вьючными тропами, проложенными в основном по долинам рек. Переправа через реки осуществляется вброд, глубина от 0,5 м. Через реку Большая Бирюса имеется деревянный мост грузоподъемностью 8 т. Остальные мосты ветхие или разрушены…