Текст книги "Тролльхеттен"
Автор книги: Сергей Болотников
Жанр:
Ужасы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 41 страниц)
Он посмотрел на Стрыя, да, тот тоже ощущал нечто подобное. И Николай Васютко по прозвищу Пиночет, которому оставалось жить двадцать две минуты и сорок секунд, нервно втянул в себя холодный, пахнущий зимой воздух и стремительно подбил итоги своей подходящей к концу жизни.
Неподалеку Рябов стал хрипло орать какой-то кошмарный боевой марш. Ствол его пулемета выписывал в воздухе сложные фигуры.
Босх и компания приближались к школьному микрорайону по Верхнемоложской улице, не подозревая, что чуть более многочисленная группа их потенциальных жертв движется параллельно им по Последнему пути, название которого на глазах обретало зловещий смысл.
И, в отличие от своих убийц, группа Дивера сейчас была настроена лишь на спокойный отдых после ловли «Сааба». Евлампий Хоноров натягивал свою цепь, губы его отвисали в угрюмом оскале, мутные слюни текли по подбородку – как у служебного ротвейлера, взявшего след.
– Вы хорошо видите? – спросил Евлампий у Кобольда.
Тот моргнул, ответил слегка растерянно:
– Ну да…
– Это хорошо, – сказал Хоноров и звучно сглотнул слюну. – Оно любит, когда хорошо видят. Почему-то ему нравятся глаза, не страдающие близорукостью. Но и слепых оно тоже ест. Все же лучше, чем ничего, правда? – и он хохотнул добродушно, словно находился в хорошей компании и только что рассказал веселый анекдот, приведший аудиторию в экстаз.
– Заткни его! – приказал Босх спокойно.
До места, где двум отрядам было суждено столкнуться, оставалось совсем немножко – два пустых, ледяных, продуваемых всеми ветрами кварталов. Скрюченная чьим-то автонаездом водяная колонка на перекрестке улицы Стачникова и Последнего пути была как проржавевшая веха на стезе тринадцати идущих к ней людей. Тринадцать – несчастливое число, и кто знает, как бы развивалось все дальше, если бы их на краткий миг не стало четырнадцать.
3
Страшные сны, замучили Никиту Трифонова. Собственная кровать перестала казаться ему надежным и спокойным убежищем, напротив, он теперь смотрел на нее, как на липкую черную паутину, только и ждущую, чтобы схватить зазевавшуюся жертву в свои пахнущие пылью объятия. Трифонов стал спать на полу, но легче не стало, ему мнились змеи – разные, длинные и короткие, зеленые, серые, черные, пестрой кислотной расцветки. Спастись от них можно было лишь на кровати. А там, все начиналось сначала.
Мать ушла и больше не вернулась. Он провел много времени, выговаривая себе, что с ней все в порядке, просто она устала и слишком испугалась. Просто ушла из города, оставив его Никиту. Это не так уж плохо, он ее ни в коем случае не винил, главное, чтобы с ней самой было все в порядке.
А правда нахально пряталась в голове, скрываясь до времени за ширмой лживых самоуспокоений, а потом в самый темный и сумрачный час (а их, к сожалению, становилось все больше и больше) выползала на свет во всей своей ужасающей красе. Мать не просто ушла, – говорила она, эта похожая на изумрудную змею правда, – она Изошла, и ты это прекрасно знаешь. И еще ты знаешь, что Исход – не то же самое, что просто исход, или побег.
То, что матери больше нет, он понял, лишь заглянув с утра в ее комнату – пустую, чисто выбеленную комнату с пылью по углам. Исчезла вся мебель, цветастые занавески с окон, ее любимая ваза, которая, впрочем, уже почти два года обходилась без цветов. И даже пятно канцелярского клея, который она разлила подле окна много лет назад, и которое не стиралось никаким порошком, и то пропало, наглядно демонстрируя прописную истину: Исход – лучший растворитель. Это Никита и так знал. Исходящие не оставляли за спиной ничего, с маниакальной скрупулезностью сжигая за собой все до единого мосты. Вернее, за них это делала мрачная, оккупировавшая сила, та, что пришла снизу.
Сколько Никита стоял на пороге пустой комнаты, прежде чем до него через боль от потери докатилась очередная горькая истина? Он не знал, да и не хотел знать.
Никита Трифонов остался совсем один в этом холодном неуютном мире. Только он, город, и шумные соседи сверху. Но к ним он пойти боялся, мать учила не доверяться посторонним. Впрочем, сегодня все изменилось.
Он ничего не ел третий день, и от этого в теле возникали странные ощущения, какая-то воздушная легкость. Соображалось с трудом. Сны становились все ярче, и начинало казаться, что скоро они станут ярче яви, и что тогда случится, Никита не знал, но все равно боялся этого.
Кое-какие сновидения умудрились все же прорваться сюда. Те же змеи, или темная тварь, что прилетает каждую ночь и тихонько стучит матовым клювом в оконное стекло. Мол, ничего, подожди, придет время, эта непрочная преграда рухнет, я доберусь до тебя. И ты Изойдешь.
Никита представил комнату после своего Исхода (пустота, пыль) и заплакал. Он боялся ворон, как и маленький Дмитрий Пономаренко.
Вот и сейчас какая-то птица кружила лениво над двором. Огромная, покрытая блестящими синими перьями с круглыми, синеватыми же глазами. Она была не похожа на ту, темную, когтистую. Она была доброй, пришла из доброго сна. Где-то Никита ее видел, где-то про нее слышал. Птица перестала наматывать круги и зависла перед самым окном Трифонова. Теперь он узнал ее и робко улыбнулся. Еще бы, ведь к нему пришла Птица Счастья. Синяя птица, похожая на изящных пропорций голубя. Она нежно и успокаивающе ворковала, лениво взмахивала широченными, похожими на махровые полотенца крыльями.
– Что ты хочешь? – спросил Никита.
Птица клекотнула, а потом в два мощных взмаха взлетела на этаж выше. Никита выскочил на балкон, свесился через него, глядя наверх, и успел заметить, как Птица Счастья влетает в окно соседей сверху. Тех там сейчас не было, Никита слышал, как они выходили. «Вот не повезло людям. К ним прилетала птица счастья, а их не было дома!» – подумал Трифонов, а следом за этой мыслью явилась другая: «Надо пойти к ним и рассказать!»
Эта мысль была уже не просто мыслью – она вполне смахивала на цель. А цель, как известно, это ни что иное, как тот гибкий стальной стержень, который поддерживает существование каждого человека. Если хотите, это что-то вроде скелета духа, который, подобно скелету телесному поддерживает мышление и сознание, спасая его от распада.
Поэтому голодный и ослабший Трифонов буквально летел вниз по ступенькам, целиком и полностью захваченный одной мыслью – донести хорошую весть до соседей.
Плохих людей он увидел сразу и ничуть не удивился получив о них полную информацию. С ним такое бывало. Вот когда Рамена пытался его ловить, Никита сразу распознал его злую сущность. И к тому же он… постойте, и этот страшный убийца тоже здесь, идет посередине маленького, но грозного отряда. Вот и прибавилась плохая весть…
И Трифонов со всех ног помчался вниз по Последнему Пути, отчего-то отлично зная, что встретит Влада и сотоварищей там. И он не ошибся.
Никита Трифонов вообще никогда не ошибался, хотя даже и не догадывался о своем странном даре.
4
– До десятого колена! – проорал Рябов, картинно взмахнул пулеметом, словно дирижер палочкой. Смурный свет нового дня пал на обезображенное рваным шрамом лицо, придавая ему очертания гротескной маски.
Николай шел подле Стрыя и с каждым шагом ощущал, как ему холодно. День был отвратителен – апофеоз всех серых дождливых дней. Почему-то казалось, что и все последующие дни будут такими. До самого Исхода.
Рамена с отрешенной ухмылкой наблюдал за небесными виражами своего Ворона. Вещая птица звала на бой и сулила им победу.
Понурый Евлампий шагал и сверлил мутными своими очами покрывшуюся ледком землю. Он теперь тоже улыбался похожей на Раменову отрешенной улыбкой – слабый отсвет веселья у отринувшего прошлую жизнь камикадзе. Если бы Босх, тонкий психолог и организатор (очень полезные качества, если ты хочешь управлять большим количеством людей), увидел бы сейчас его лицо, то неминуемо остановил бы процессию и переправил Евлампия в арьергард, а то и вовсе стрельнул бы прямо тут, благо цель их похода уже была видна невооруженным глазом. Просто потому, что люди с таким вот лицом как правило трудно поддаются управлению и в священном своем безумии способны развалить даже очень хорошо спланированное предприятие. Но Босх не видел, потому что шел позади и мог наблюдать лишь всклокоченный затылок Евлампия.
А тот тем временем тяжело поднял голову и уставился куда-то в сторону перекрестка Школьной со Стачникова. Глаза его, доселе пустые и бессмысленные, глаза животного, ведомого на бойню, вдруг обрели некоторую ясность и цепко поймали какой-то не видный другим объект. Хоноров пожевал губами, внимательно всматриваясь. Без очков он видел плохо, но что-то подсказывало ему, что вон то серое пятно в густой тени под декоративным деревом с обрезанной верхушкой – прячущийся человек.
Надежда полудохлой птицей трепыхнулась у него в груди, и это был тот своеобразный запал, который привел пассивного доселе Евлампия Хонорова в состояние действия. Сделав немудреный выбор между покорной гибелью и рисковой свободой, он рванулся вперед, испустив хриплый крик:
– Спа-а-са-а-йте!!!
Рывок его был столь силен, что не ожидавший этого Кобольд не удержался на ногах и повалился вслед за своим ручным человеком на землю. Это и спасло его от насыщенного свинцового града, что со свистом пронизал воздух в том месте, где только что была его голова.
Стреляли плотно, сразу с нескольких позиций, давя неожиданностью нападения и тем, что самих стрелков почти не было видно за стволами деревьев.
Николай Васютко услышал вопль Хонорова, первый, похожий на глухой щелчок выстрел, стал поворачиваться и увидел лицо Стрыя – еще не испуганное, непонимающее, что происходит. Стрый стоял столбом, а из-за деревьев уже стреляли вовсю, длинными очередями, не экономя патроны. Били на поражение по самым видным целям. Снова вспомнился мертвый голубь, ах Стрый, ты даже не мог убежать от разгневанного соседа, ты всегда был слишком медлительным, и тебе в насмешку дали прозвище Шустрый. Ты слишком долго думаешь, а может быть, глупо и наивно надеешься, что в последний момент рука провидения отведет от тебя быструю свинцовую смерть.
Нет, Стрый, не отведет.
Николай действовал быстро. Он шагнул вправо, заслоняя собой Стрыя, толкнул его плечом, одновременно закричав:
– Ложись, Стрый, ложись!!!
Тот понял, бросился на землю, но медленно, слишком медленно. А Николай все еще думал о голубе, и о том, как холоден осенний воздух, когда что-то тупо ударило его в живот и грудь, и после мгновения холодной пустоты вспыхнуло жаркой, обжигающей болью.
– Колька, Колька!!! – орал Стрый и тянул его за собой на землю, но Николай и так уже падал, не способный стоять на враз размягчившихся вдруг ногах. Какие глаза были у того голубя – черные бессмысленные, с белыми кружками вокруг угольно черных зрачков.
И Пиночет упал, на спину, ударившись затылком о холодную землю, но даже не почувствовав этого. Наверху клубились облака – серые, холодные, вечные.
– Ты как? – в панике шептал Малахов, судорожно передергивая затвор своего оружия. – В порядке?
«В порядке», – хотел ответить Николай, но почему-то не смог. Смешное чувство, словно из него выпустили весь воздух, как из проколотого мячика. В детстве он любил играть в мяч, у него был такой старый, футбольный с заплатой на пузатом боку.
Кобольд отпустил цепь Хонорова и по-пластунски пополз в сторону близких деревьев. Руки подгибались, сердце заполошно колотилось, глаза заливал мигом выделившийся пот. Бывший драгдилер искоса глянул направо и встретился с глазами Босха, что полз в ту же сторону. Губы того шевельнулись и произнесли несколько неслышных слов, адресованных тем, кто стрелял из-за деревьев, Стрыю, Рамене и лично ему, Кобольду. Босх призывал поднять оружие и стрелять. Кобольд притворился, что не слышит и полностью поглощен перемещением себя в сторону укрытия.
В суматошную дробь выстрелов вмешалась новая раскатистая трель. Драгдилер повернул голову и даже на миг замер. Совсем рядом с ним Рябов стоял во весь рост и давил на гашетку своего пулемета, ведя плотный заградительный огонь. Пронесшийся по улице свинцовый шторм не оставил на нем ни царапины, да и теперь, уже явно нацеленные точно, пули каким-то образом миновали отлично видимую массивную мишень. Рябов по-доброму улыбался, водя стволом пулемета из стороны в сторону, золотистые гильзы взмывали в холодный воздух, а упав на землю, катились к Кобольду. Рябов был как утес, как огневая башня, асфальт вокруг него исходил крошкой, пули свистели в сантиметре от кожи, а ему было все равно.
Брат Рамена возился с затвором автомата, резко вздрагивая, когда девятиграммовая болванка врезалась в землю слишком близко от него. Потом оружие все же соблаговолило встать на боевой взвод, и он стал посылать короткие прицельные очереди. Его усилия увенчались успехом – в стане врага зашевелились, а потом на дорогу упало дергающееся тело, рот раскрыт в немом крике, глаза широко отворены навстречу смерти. Рябов среагировал моментом и перенес огонь на возникшую мишень, из-за укрытия выскочил еще один человек и резко дернул раненого назад, но не успел – короткая очередь из трех пуль, накрыла упавшего. В следующий момент его вдернули за издырявленный древесный ствол.
Огонь резко убавил в интенсивности. Тихо ругаясь про себя, Босх высунулся из-за своей ухоронки и стал стрелять из новенького вороненого десантного автомата. Две пули нашли свое убежище в стволе дерева над его головой, посыпалась древесная крошка, а острая щепка больно кольнула в шею. Было неуютно. Да, давно Босх не был сам под огнем, всегда было кем прикрыться.
– …Ворона!!! – крикнул Рамена, это у Рябова кончились патроны, и сразу стало много тише. С вражеской стороны стреляли двое или трое.
Бывший отец семейства так и не залег на землю, словно полагал себя бессмертным. Отточенным движением он вынул новый магазин, вставил его, а старый упал ему под ноги, после чего одна из пуль настигла его, поддела и отбросила на Рамену. Тот сжал зубы и стал потихоньку отползать к деревьям. В его автомате тоже кончились патроны. Под деревьями Босх свирепо пнул Кобольда, прошипев:
– Стрел-ляй, гад!
И Кобольд тоже открыл огонь. Хоноров закрыв голову руками так и лежал на асфальте, а чуть в стороне, за телом Николая, словно за бруствером отстреливался Стрый, не замечая, как под напарником скапливает темно-красная лужа.
Следует признать, что в той быстротечной битве нормально умели стрелять только Босх, с его выучкой, да Дивер, с ней же. Остальные посылали пули из дергающегося и ходящего ходуном автомата куда попало, что впрочем заставляло противника не подниматься от асфальта.
Рябов задорно качнул головой, встряхнув редкими волосами, ствол пулемета на миг вознесся к небесам в патетическом салюте, но тут же скорректировался и снова занял горизонтальное положение. Улыбка Рябова стала щербатой – чужая пуля попала ему в рот, выбила два зуба и вышла из щеки, оставив рваную дыру. Кровь окропила десны, словно он только что закончил кровавую трапезу. Еще одна свинцовая подачка глубоко пропахала бицепс правой руки почтенного отца семейства.
– Левее, левее! – орали во вражеском стане.
Рамена решил, что он кого-то зацепил, во всяком случае неясное шевеление и прекратившаяся стрельба об этом свидетельствовала. А потом что-то клюнуло его в плечо, Дмитрий поднял голову, думая увидеть разгневанного Ворона, но того не было, только вспарываемый пулями воздух. Следующий выстрел угодил точно в автомат бывшего сектанта, и тот звучно сдетонировал, разом подорвав все оставшиеся патроны в магазине, расшвыряв в стороны тучу мелких стальных осколков, большая часть которых осела на лице брата Рамены-нуллы. Чувствуя, как кровь заливает глаза, Рамена уронил голову на асфальт. Черные блестящие крупинки покрытия казались бездонным, полным сгоревших звезд космосом.
У Босха закончились патроны, Кобольд возился с затвором, а те, на другой стороне улицы испытывали такие же проблемы. На несколько секунд возникла пауза, в течение которой кто-то громко на всю улицу стонал. На уровне пятого этажа распахнулось окно, и звонкий женский голос прокричал:
– Мань, закончилось все?
– Да не, передыхают, – отозвались из соседнего дома. – Возьми их Исход!
Рябов мучил несчастное оружие, силясь отыскать причину прекращения им стрельбы – в пулеметах он не разбирался, и потому не знал, что от беспрерывной стрельбы у пушки заклинило ствол. Кобольд снова стал стрелять, силясь накрыть очередью как можно большее пространство улицы. Естественно, толку это не приносило. Босх грязно ругался, подрагивающими руками перезаряжая автомат.
С крепким словцом Рябов швырнул пулемет на землю и собрался было залечь, как в стане противника звучно хлопнуло, и быстролетящий предмет размером с яблоко вонзился ему в живот. Рябов вытаращил глаза, открыл было окровавленный рот для новой порции брани, как предмет вдруг разорвался с оглушительным грохотом, от которого у всех заложило уши. Кобольд выронил автомат, Босх застыл с раскрытым ртом. Стрый лежал носом в асфальт и держался за уши.
– Ну, это право чересчур, – отчетливо сказали среди невидимых врагов.
– КОЗЛЫ!!! – заорал Босх, высовываясь из-за дерева и поливая из автомата смутные тени под деревьями. – Козлы все!!!
Кобольд бросил оружие и бочком стал покидать место битвы. Со стороны деревьев снова стреляли. Босх захлебнулся фразой и упал на колени.
– Я сдаюсь!!! – вопил Стрый, – не стреляйте!! Я сдаюсь!!! – он поднялся с земли, подняв руки.
Босх пробулькал что-то невнятное и выстрелил в Стрыя, но промахнулся. Кобольд бежал во всю мощь, смешно качаясь на сбитых ногах. Стрый сделал движение, словно собирался кинуться за ним, но запнулся об Пиночета и упал на землю. Поднялся, изумленно вгляделся тому в лицо.
– Колян? – спросил он, а потом поднял руки и увидел, какой алый оттенок они приобрели, – Колян, ты что?
Но он уже понял. Сразу понял, не так ли? Кровь на руках, не его, Стрыя, кровь. Никогда больше не гонять голубей Николаю Васютко и не просить больше униженно добавочную порцию зелья у драгдилера Кобольда. Это притом, что сам барыга сейчас спешно бежит, вместо того, чтобы прикрыть их огнем.
– Кобольд, тварь! – прошептал Стрый и поднял автомат. Со стороны деревьев заметили это и снова стали стрелять. Две пули вонзились в асфальт совсем рядом от него, но Малахов даже не заметил этого, он смотрел через мушку на фигуру бегущего человека, а потом придавил спуск. Автомат коротко рявкнул, выплюнув пяток пуль, а затем со щелчком объявил, что магазин пуст. Но этого хватило. Кобольд споткнулся, широко раскинул руки, словно хотел обнять весь этот холодный туманный город, да и упал ничком.
– Я не понял, ты там сдаешься или нет?! – крикнули из-за деревьев.
Стрый кинул автомат и подполз к Николаю. Красная влага под его телом медленно смешивалась с оттаявшей, холодной водой. Глаза Васютко были открыты и сумрачно поблескивали.
– Колька! – шепнул Малахов, – ты жив, да?
Тот полуоткрыл рот, как будто хотел ответить: «да, жив, мы еще погоняем голубей с тобой, друг», да так и замер. Со лба Стрыя сорвалась крупная капля пота, смешанного с чужой кровью, и упала прямо в глаз Николаю. Тот не моргнул, и от зрелища розовой влаги, расплывающейся по мутнеющей роговице, у Малахова прошел мороз по коже. Он всхлипнул, провел ладонью по лицу Пиночета и попытался закрыть ему глаза, но те снова открылись – темные, обвиняющие.
«Я теперь вечный должник, – подумал Стрый. – Ты меня спас, а отплатить я тебе не успел. Теперь уже никогда не успею».
Из глаз Николая Васютко смотрела вечность, и Стрый не мог вынести ее взгляда. К ним шли люди – другие люди, которые вместо того, чтобы стать жертвой, вдруг превратились в хитрых и жестоких хищников, устроивших засаду возомнившим себя избранными – Босху и его людям. Так глупо.
Их было семеро, шесть мужских высоких силуэтов, и маленькая детская фигурка. Семь человек, семь оживших фамилий из списка. Стрыю было плевать, он поднял голову Николая и положил себе на колени. Не верилось, не хотелось верить, что тот умер. Слезы хлынули сами собой. В двух шагах, хрипя прощался с жизнью Босх, но его не было жаль. Так же как и изуродованного Рамену и раскидавшего дурнопахнущие кишки по всей улице маньяка Рябова. Было жаль лишь напарника, с которым сроднился больше, чем сам полагал.
Евлампий Хоноров оторвался от земли и близоруко вгляделся в лицо неторопливо идущего Дивера.
– Все? – спросил он.
– Да, все, – кивнул тот, – можешь вставать, из них почти никто не выжил.
– Нет! – с маниакальной уверенностью произнес Евлампий, воздевая в хмурое небо указующий перст, – еще не все! Не все.
– О чем ты… – начал Дивер, и тут самый младший из них, Никита Трифонов, пронзительно закричал:
– Назад! Идите назад!!!
Дивер отшатнулся. А потом, повернувшись, неуклюже побежал к огневой позиции. Было от чего, со стороны Последнего пути наплывал бесформенный хлюпающий ужас, который из всех присутствующих узнали только Василий и сам Хоноров. Последний вскрикнул и, вскочив, шатаясь побежал.
– Нет! – крикнул Мельников, – не беги! Ты должен бороться! Вспомни, почему ты его боишься! Вспомни об этом!!!
Хоноров приостановился, обернулся, но тут бесформенный кошмар нагнал его и вдавил дико воняющей тушей в асфальт. Заячий крик первого теоретика исхода потонул в громогласном реве чудовища. Ноги Евлампия дергались и брыкали воздух.
– Вспомни! – кричал Мельников, но уже без особой надежды.
Рев прекратился, и полупрозрачная туша слезла с замершего беглеца, а потом стала таять и растворяться в воздухе, как медуза, которую в разгар пляжного сезона положили на раскаленный камень. Евлампий неуверенно поднялся и глянул на стоящих в отдалении людей.
Пустыми глазницами.
– О! – сказал Белоспицын, – это же дурдом!
– Что же ты, Колян? – молвил Малахов, глядя в лицо навеки упокоившегося друга детства, – как же так получилось, а?
– Монстр исчез, – сказал Васек, – значит вот как еще можно избавиться от своего страха: просто дать произойти самому худшему.
– Он, что, боялся ослепнуть? – спросил Дивер.
– Выходит, что так.
Глядя вдоль улицы страшными, полными запекшейся крови глазницами Хоноров вопросил:
– Он ушел, да? Монстр ушел? Да снимите вы с меня эту повязку.
– Спокойно! – крикнул Дивер, – спокойно Евлампий, все по порядку.
– Он был очень хорошим! – дрогнувшим голосом сказал Стрый подошедшим. – Его все считали жестоким. Даже дали дурацкое прозвище, да. А он притворялся, понимаете, он просто притворялся!
– А все же из гранатомета было лишним, – сказал Степан, – ей богу, как на бойне.
– Кесареву, кесарево, – прошептал юный Никита и поворошил ногой оторванную пряжку ремня отца семейства.
Любопытные глядели сверху, на четыре трупа, на сидящего на асфальте плачущего человека, на подходящих тут и там победителей, на одинокого слепца, который, расставив руки, что-то спрашивал тонким, вздрагивающим от ужасной догадки голосом. И насмотревшись, отворачивались от окна с философским замечанием: чего только в жизни не бывает!
Маленькая локальная трагедия, бесплатный театр для страдающих безразличием окружающих, воспоминания о которой будут уже послезавтра смыты потоком серого быта.
Но возвращаясь домой в этот странный и страшный день, один из стрелков по имени Влад Сергеев вдруг подумал: некоторые люди прилагают дикие усилия, чтобы вырваться из дурманящего плена серого быта. А он, наверное, будет первым человеком, который столь же страстно хотел бы в него вернуться. И не он один.
Перееханный локомотивом чудес маленький отряд многое бы отдал, чтобы нырнуть в этот приземленный быт с головой.
Это называется – ностальгия по старым добрым денькам.