Текст книги "Тролльхеттен"

Автор книги: Сергей Болотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 41 страниц)

5

Июль, 27-е

Вроде бы ничего не изменилось с той поры, когда жуткий маньяк попытался меня убить. Жизнь вошла в колею, если это можно так назвать. Встала на рельсы, железные и блестящие. Так почему же мне все время кажется, будто все вокруг входит в пике? Может быть, это из-за воды? Я устал ее таскать, полдня стоишь в очереди, созерцаешь одни и те же гнусные хари, отмеченные печатью примитивизма и простой глупости. Но они тоже хотят воды, они тоже хотят пить!

На улицах шевеление, много людей, одинаково омерзительных. Как я устал, как меня это достало. Ночью теперь кто-то постоянно орет, кто-то воет, словно у нас в городе завелась стая диких волколаков.

Когда-то я любил читать ужастики, а теперь вот они мне разонравились. Наша жизнь в любом случае хуже и страшнее любого ужастика.

Вспомнить хотя бы ту драку, полмесяца назад, там же не люди были – звери. Психопаты! Город полон ненормальных. Там, на этом танцполе вышибали зубы, ломали челюсти и выкалывали глаза. А во имя чего? Да просто так, просто этим нижнегородским отморозкам захотелось как следует поразвлечься. Куча трупов – ха, кого это останавливает. Дикие животные не страдают и не мучаются совестью. У них ее нет просто, зато силен инстинкт выживания.

А у этих и инстинкта такого не было – чистая жажда убийства.

Иногда мне кажется, что я их понимаю, вот что самое страшное. Хочется покинуть дом, свое уютное гнездо, и бить, бить, бить, все равно кого, пусть это будут дети, пусть старики, так даже лучше. Потому что даже дети и старики в этом городе жестоки.

В той же очереди. Как не приду – обязательно свары и драки. Позавчера, дюжий мужик попытался пролезть без очереди, отпихнул ветхую бабульку. Так что сделала бабка? Алюминиевой канистрой приложила его по голове, как раз над правой бровью. Мужик сел, прижал руки ко лбу и сидел так, созерцал асфальт. Кровищи вокруг собралось – море. Хоть бы кто помог. Так нет, ходили вокруг, давали дурацкие советы, платочек приложили, чтобы кровь остановилась. А он подняться даже не может. Потом совсем упал, только тогда додумались в скорую позвонить. А когда врачи приехали (да сквозь очередь протолкались), было уже поздно – жертва канистры отошла в мир иной. Надеюсь, там лучше, чем здесь.

Помню, где-то вычитал мнение о том, что наш мир и есть Ад. Охотно верю. Во всяком случае – мой родной и страстно нелюбимый город.

Только ханыгам у ларьков со спиртным на все наплевать. Каждый день вижу эти испитые рожи. Они мне улыбаются, представляешь, дневничок, наверное, так же презирают меня, как я их.

Тошнит от этого. Сегодня с утра встретил давешнего писаку – моего соседа журналиста. Шел с такой рожей, словно обгадился. Да бледный, как будто спиртным наливался всю неделю. На меня глянул, так отшатнулся, заторможенный. Неужто, боится? Туповат, как и все, но что-то понимает? Не знаю, да и наплевать. Все в этом городе сходят с ума.

Я больше не смотрю по ночам в окна. Мне неприятна луна – равнодушное светило с лицом мертвеца. Слишком много пакостей освещает она своим бледно-голубым сиянием. Эти вопли вдалеке. Да припозднившиеся прохожие, как ненормальные затевают свары и стычки, стоит им задеть легонько друг друга. Ни одна ночь не обходится без мордобоя под моими окнами. Приезжает милиция и начинает без жалости бить правых и виноватых.

Впрочем, правых там нет – одни виноватые. Мне интересно, что происходит ночами в участке? Куда они сажают задержанных?

Иногда мне хочется спуститься и принять участие в драке. Это безумные мысли, но они упорно всплывают из каких-то темных, полных нечистот, глубин мозга. Я стараюсь не обращать внимания, и этой ночью даже пробовал писать стихи, чего никогда не делал будучи в таком состоянии, как сейчас.

Написал, потом прочел и разодрал тетрадку в клочья. Всю. Целиком. Эти мрачные бредни полны крови и насилия. Но я не из-за этого их уничтожил – мои декадентские вирши обладают какой-то мрачной притягательной эстетикой. Хочется их смаковать.

Но нельзя смаковать убийство.

Наверное, со стихами законченно. Печально это сознавать, рифмуя слова, я всегда испытывал особое чувство. Некая возвышенность, ощущение дара, твоего дара, которого нет у других. Который делает тебя выше и утонченней их.

Который дает потрясающее по силе чувство нужности. Смысл жизни в созидании? Я согласен. Есть только я да корявые строчки на бумаге.

Тяжело будет от этого отвернуться. Но плодить монстров – нет уж, это не для меня. Пусть даже мои монстры живут на бумаге. Сон разума порождает чудовищ – подпись под химерической гравюрой.

Так вот что я хочу сказать. Мы во сне. Весь город во сне и активно плодит химер. Тысячи жителей бодрствуют и одновременно спят, и у каждого есть своя химера. Может быть, это они бродят ночами и воют на далекую луну.

Все, пора закруглятся, пока меня не унесло в полную метафизику. Сейчас попробую заснуть. Хотя, вряд ли это удастся – сон во сне, что может быть глупее?

Думаю, это все не может продолжаться вечно. Я очень на это надеюсь.

6

В попытке спастись Василий наткнулся на Евлампия Хонорова – удивительно одиозную личность. И, как большинство одиозных личностей, с потрясающей скоростью плодящихся в городе, Евлампий был совершенно безумен. Однако с Васьком его объединяло всего одно, но всеобъемлющее качество: они оба видели что-то, выходящее за рамки обычного.

Евлампий был бородат, носил очки с толстенными стеклами, из-под которых смотрели выпученные глаза безумного прорицателя. Лоб его был с обширной залысиной, а на затылке редкие рыжие волосы стояли торчком. Все это вместе придавало Хонорову такой экстравагантный вид, что прохожие почти всегда обходили его стороной, а местные гопники из числа ветеранов битвы при Дворце культуры не упускали момента, чтобы отловить его и навалять по первое число.

В тот вечер Василий быстро шагал по улице, бросал подозрительные взгляды на проходящих людей и строил планы на сегодняшнюю ночевку. Как бывалый конспиратор, Васек теперь каждый раз ночевал на новом месте, а, приходя на место ночевки, первым делом прикидывал пути отхода и возможности для бегства. Тактика себя оправдывала – за последние три дня его кошмарный преследователь так и не смог подобраться на расстояние видимости, хотя и кружил где-то недалеко. Может быть, тот внутренний радар, которым обладал ставший живым зеркалом Витек, все время настроенный на его напарника, дал сбой? Можно было как-то прятаться от него? Можно было вообще уйти из зоны его действия?

Вчера Василий пережил жуткий испуг. Он даже думал, что попался. Ночуя в разрушающейся пятиэтажке в Нижнем городе, он вдруг услышал шаги внизу. Кто-то поднимался по лестнице, и Васек привычно насторожился. Не то, чтобы он ожидал увидеть преследователя, нет, просто эта безумная новая жизнь, которую он вел, обострила все его скрытые инстинкты прячущейся дичи. Он вел себя, как кролик, услышавший приближение волка, как мышь полевка, дрожащая в норке, над которой принюхивается лиса.

А когда идущий достиг лестничной клетки, на которой ночевал Васек, то последний с трудом сумел сдержать вопль ужаса. Этот сгорбленный тяжелый силуэт, эта ненормальная улыбка, обнажающая заостренные зубы. Васек попятился назад и прижался к стене – неужели его догнали? Идущий поднял глаза и мучительную, долгую секунду (за которую Васек, казалось, постарел лет на пять) казалось, что у него в глазах мерцает и плещется зеркало. Потом это прошло, и Мельников понял, что просто свет из окна отражается в блестящих и лихорадочных глазах идущего.

Чувство облегчения, испытанное Мельниковым, было мгновенным и острым, подобно ощущениям больного диареей человека, дорвавшегося до вожделенного сортира.

Васек пропустил странного типа и без сил опустился на вымощенный дешевой плиткой пол. Только сейчас Мельников почувствовал, как сильно вспотел. Елки-палки, в этот момент он чувствовал себя почти счастливым – приговоренным к казни и каким-то образом выскользнувшим из-под топора палача. Пусть не навсегда, пусть ненадолго – но жизнь будет продолжаться.

Потрясение было так сильно, что этой ночью он так и не заснул. Только под утро задремал, и подсознание щедро подкармливало своего хозяина любовно взращенными на благодатной почве кошмарами.

Погрузившись в тягостные раздумья и отвлеченно глядя на сероватый асфальт, Мельников вдруг на кого-то наткнулся. С трудом удержался на ногах, подавил заковыристое проклятье – годы бомжевания приучили его не высказывать излишне свои эмоции на улице. Можно и побоев отгрести.

– Ты видел?! – крикнули ему в лицо.

Мельников посмотрел на встречного и невольно отшатнулся, но Евлампий Хоноров и ухом не повел – он привык к такой реакции окружающих.

– Ты ведь видел, да!? – вопросил он, пытливо вглядываясь Василию в лицо.

Тот хотел было обойти странного заполошного типа, но наткнулся на его горящий взгляд и повременил. Что-то знакомое было в лице этого человека, в том, как глаза его то бегали беспокойно по сторонам, то замирали стеклянисто. Перекошенный безвольный рот, нездоровое лицо – нет, это явно не бездомный, но вместе с тем обладает их повадками.

Впрочем, потом он сообразил – Василий не так уж часто мог посмотреться в зеркало, да и с годами он совершенно утратил эту потребность. Но встретившийся субъект был отражением его самого. Нет, Хоноров был совершенно непохож на Васька, у него был другой тип лица, другой цвет глаз – просто на них обоих наложил отпечаток образ жизни, который они вели. Так солдаты на войне выглядят почти братьями, сроднившимися в обстановке постоянной близости смерти. Одно и то же выражение лиц.

А эти двое были дичью – оба от кого-то бежали и оба пережили что-то страшное.

– Что я должен был увидеть? – спросил Васек.

Встречный назидательно поднял палец, указав им прямо в вечереющий зенит, а потом провозгласил громко:

– Того, кого ты ужаснулся и в страхе бежал!

Шедший мимо прохожий лет двадцати пяти в вытертой кожаной куртке, бросил взгляд на говорившего, пробурчал себе под нос: «чертовы психи…» и пошел себе дальше. Но Василий его даже не заметил.

– В страхе бежал… – повторил он, – да, я встретил. Я убежал. Я бегу до сих пор.

Взгляд встречного потеплел, и он положил руку на плечо Мельникова, сделав это приличествующим разве что царю жестом.

– Ты не один. – Тихо и доверительно произнес он. – Евлампий Хоноров.

– Кто? – удивился Василий – Я?

– Да не ты, – сморщился встречный. – Евлампий Хоноров, так меня зовут.

– А… – произнес Васек, – странное какое-то имя.

– Не суть, – сказал Хоноров – важно, что нас таких много. Тех, кто встретил своего монстра. Тех, кому он сел на шею. Пойдем… – и он увлек Василия с улицы в полутьму глухого, закрытого со всех сторон двора.

Здесь было тихо, и даже остатки покореженных каруселей не доламывала окрестная ребятня. Только сидел на лавочке возле подъезда древний дед и созерцал пустым взглядом здание напротив. По невозмутимости он явно давно сравнялся с индийскими йогами. В ограниченном серыми громадами домов небе кружили птицы.

Хоноров прошел через двор и сел на вросшее в землю сиденьице некрутящейся карусели. Махнул рукой на соседнее:

– Присаживайся. Не стесняйся.

Василий сел, он, не отрываясь, глазел на человека, который верит в существование монстров.

– Город сходит с ума! – сказал Хоноров, слегка раскачивая головой, что придавало ему вид окончательно рехнувшегося китайского болванчика. – Может быть, уже сошел. Но никто этого не видит. Люди, которые здесь живут, ты знаешь, они пытаются скрыться от происходящего в пучине простых и мелочных дел. Натянуть их на голову, как натягивают одеяло малые дети, думая, что это спасет их от ночных страшилищ. Эдакое метафизическое одеяло, что прикрывает многочисленные страхи – вот только страхов этих становится все больше и больше – они возятся там, под одеялом, шебаршат, а мы можем видеть, как вспучивается от их тел тонкая ткань, и уже это пугает нас до смерти. Мы сейчас видим не сами страхи – мы видим лишь их силуэты!

– Что-то я не понял… – пробормотал Василий.

– Ничего удивительного, – отвлеченно заметил Хоноров, – я ведь все-таки кандидат наук, а ты, судя по всему, до перерождения бомжевал.

– Перерождения? – спросил туповато Василий.

– Ты же встретил своего монстра. Свой страх. А после этого уже никто не остается прежним. Мы меняемся, становимся дичью. Учимся выживать. Слушай, как тебя зовут?

– Василий… Мельников… у меня действительно нет дома.

– Так вот, Василий! – грозно сказал Евлампий Хоноров, – в город пришли монстры. Не знаю, откуда они появились, да и не очень важно это. Важно, что до поры они не подавали о себе никаких вестей. Но теперь… теперь одеяло натянулось до предела! – голос Хонорова вдруг опустился на октаву, обрел глубину, – и когда оно прорвется, а это случится, конец неминуем. Так что я в некотором роде – вестник монстров, первый глашатай Апокалипсиса!

Василий не очень понял, о чем была речь. Но его сейчас гораздо больше волновал другой вопрос – он уже не был один. А значит, значит, появились шансы на спасение. Ради спасения можно было терпеть рядом этого ненормального и его бредни.

– Многие люди, – меж тем продолжил первый глашатай Апокалипсиса, – встречают монстров. Это не простые монстры, хотя тоже несут зло. Эти монстры привязаны к конкретным личностям, подобранны для того, чтобы вызывать в своих жертвах наибольший страх. Они – как будто твои близнецы, твои половины, знающие тебя досконально. Плохие половины. Знаешь, как при шизофрении – одна половина деструктивна, зато другая любит детей и цветы.

– Зеркало, – сказал Мельников.

– Что? – переспросил удивленно его словоблудствующий собеседник.

– Его поглотило зеркало. И если у каждого свой монстр, то почему у меня было зеркало?

– Ты бы рассказал, все-таки, – произнес Хоноров.

И Василий рассказал историю превращения его напарника в зеркало. На середине рассказа он вынужден был остановиться и перевести дыхание, почему-то вспоминать о том чудовище было очень нелегко. Хоноров внимательно слушал, все так же раздражающе раскачиваясь на своем сиденье. Древний дед у подъезда взирал на них с невозмутимостью горных вершин Памира.

– У тебя в детстве с этими стекляшками ничего не было связано? – внимательно выслушав рассказ, спросил Хоноров, – учти, я тебе не просто так это говорю, ты должен вспомнить – что именно тебя пугает. Только так можно бороться с чудовищем у тебя на шее.

Мельников послушно напряг память, рылся в ней, как во все предыдущие годы рылся в мусорных баках – среди гниющих отбросов нет-нет, да и найдется нечто ценное. Но так ничего и не обнаружил. Много было гадостей в его памяти, много горя, а вот чего-то хорошего – так на самом донышке. Приняв это, как очередное подтверждение своей неудавшейся жизни, Васек приуныл.

– Не вспоминается? – участливо спросил Евлампий Хоноров. – Это ничего, вспомнится. Такое, оно знаешь, всегда где-то на дне памяти обретается. Копни поглубже – обнаружишь его, эдакую черную склизкую корягу.

Поводив бездумно глазами по сухой вытоптанной земле вокруг карусели, Василий спросил:

– А у тебя тоже есть монстр.

– Есть! – хохотнул Евлампий, – только у него кишка тонка меня догнать. Уже целый месяц гоняется, а поймать не может.

– Какой он?

Вот тут Хоноров замялся, поправил нервно очки:

– Ну, знаешь… В-общем, тебе это не должно быть интересно. В конце концов, его целью являюсь только я, так ведь? – он порывисто поднялся с сиденья, махнул Ваську, – ну вот, теперь ты имеешь определенное представление, так что мы можем идти.

– Постой, – сказал Мельников, – ты говоришь, их уже много, таких монстров?

– Много. Больше, чем ты думаешь. Наверное, даже больше, чем я себе представляю. Может быть, весь этот город состоит из монстров, а? Вон сидит старик на крылечке, встречал ли он их? – и этот взбалмошный тип быстро пошел прямо к упорно не обращающему на него внимания старику. Василий последовал за ним, снедаемый одновременно любопытством и сильным ощущением безумия происходящего. Впрочем, дичи вроде бы выбирать не приходится.

– Скажите, дедушка, вы видели монстров? – спросил Хоноров, подойдя.

Старик поднял на него глаза и с минуту бесстрастно изучал, при этом выражение его лица было спокойно и отсутствующе. Однако, читалось там и легкий с оттенком презрения интерес. Так что даже Мельников понял мнение старика – полнейшая клиника. Однако, когда тот разомкнул уста и молвил свое мнение, оно оказалось прямо противоположным.

– Видел, – сказал старик, – я видел чудовищ, и если бы вы не выглядели такими пришибленными, я бы никогда вам этого не сказал.

– Кто это был? – спросил Хоноров.

– Если бы родители не воспитали меня в атеистической вере, я бы сказал вам, что это был дьявол. Правда. Очень на него похоже. Но так как в нечистого я не верю…

– Но это было что-то страшное?

– Да, – сказал старик, – и оно убило человека. Вот здесь, под этими окнами. Неделю назад я выглянул в окно – я вообще плохо сплю – и увидел, как оно убивает. Высокий, шерстистый, он убивал женщину. Она даже кричать не могла, чудовище первым делом пережало ей горло.

– И вы никому не сказали, да?

Старик улыбнулся снисходительно, ответил:

– А кто мне поверит, а? Только такие, как вы.

Евлампий Хоноров повернулся к Мельникову, победно улыбаясь:

– Вот, – сказал он, – они все видят это, но никто об этом не говорит, потому что думают, что им не поверят. Эти слепцы до последнего будут закрывать глаза на творящиеся у них под носом ужасы. А потом все-таки поверят, но будет уже поздно.

– Что же делать? – спросил Василий.

– Сейчас мы попрощаемся с нашим респондентом и пойдем отсюда. У нас есть место для встреч. Для таких, как мы, для тех, кто не хочет пускать все на самотек.

– До свидания, – попрощался старик, – будет хорошо, если вы действительно что-то с этим сделаете, а то житья от них совсем не стало. Вы слышали… говорят, это из-за них мы сидим без воды.

– Очень может быть, – сказал Хоноров и увлек Василия от подъезда, пока разговорчивый старикан не вывалил на них очередную тираду.

На улице стало темнее – очередной летний вечер на кошачьих лапах вступал в город. На востоке небо потемнело до фиолетово-синего удивительно нежного оттенка, а потом вдруг эта пастельная благость вдруг ощетинилась колючей и пронзительной звездочкой. По улице пробегали смутные тени – порождения сумрака. Редкие машины зажгли фары, и улицы наполнились вечной битвой тьмы и электрического света.

Окна домов тоже зажигались одно за другим – желтым светом электрических ламп и белым мерцающим – ламп газоразрядных. Толстые шторы закрывали эти окна от мира, и свет, проходя через них, преобразовывался в десятки разных оттенков зеленого, синего и багрово-красного. А иногда из-за них на тротуар падали сотни маленьких игривых радуг – от люстр с хрустальными лепестками. Одно из окон неритмично мерцало синеватым неопределенным цветом – там смотрели телевизор, и диалоги громко доносились через открытую форточку.

Где-то далеко разговаривали люди, спорили, кричали, может быть, все та же не рассасывающаяся очередь у колонок. Лаяли собаки, и на пределе слышимости стучали колеса пригородной электрички.

– Так куда мы теперь? – спросил Мельников, шагая вслед за Хоноровым вдоль Покаянной улицы. Дорога здесь была на редкость ухабиста и зачастую радовала водителей узкими проломами почти полуметровой глубины, которые, будучи наполняемыми водой во время дождя, умело притворялись неглубокими лужицами.

– Как я уже говорил, нас таких, повстречавших чудовищ, не один и не два. Нас много. Часть из них я в меру сил смог объединить, и мы образовали нечто вроде группы, потому что заметили, когда мы рядом, монстры на время оставляют нас в покое. Ведь много людей – это сила, Васек. И не только физического плана. – Хоноров покосился на поотставшего Василия и быстро заметил, – да не боись ты так! Мы сейчас пойдем на квартиру, где эти самые пострадавшие собираются. Никакое ходячее зеркало до тебя уже не доберется. И потом, я… – и в этот момент над головами идущих с резким щелчком включился фонарь. Помигал нежно-розовой точкой, а потом этот слабый светляк стал разгораться, крепчать, наливаться своим естественным голубоватым светом.

Фонари зажглись по всей улице – тоже разноцветные, розовые оранжевые и синие, мигом придав обшарпанной Покаянной какой-то праздничный и веселый вид. Обшарпанные старые стены и пыльные огрызки деревьев отступили в густую тень, припрятались до поры. Это было красиво – уходящая вдаль улица расцвеченная цепочкой разгорающихся фонарей, а над ней светлое закатное небо.

Однако, на освещенном синим мерцающим светом лице Хонорова была только нервозность и озабоченность. Он вздрогнул, когда заработал фонарь, а теперь вот оглянулся назад в образовавшуюся густую тень между домами.

«А ведь он боится, – подумал вдруг Мельников, – тоже боится!»

– Говоришь, город полон чудовищ? – спросил он вслух.

– Да, – откликнулся его спутник слегка отстраненно, – Прибавим шагу. Сейчас ночь, а он очень любит темноту.

– Кто, он? – спросил Василий.

Но Хоноров только нервно качнул головой.

– Смотри на небо! – приказал он резко.

Василий поднял голову и вгляделся в закатное небо. Ничего.

– Не туда, правее, вон над крышей того дома. Ты видишь его?

Приглядевшись внимательнее к указанному строению, Мельников различил на его крыше какое-то шевеление. Он, не отрываясь, смотрел, как что-то черное ползет по крытому шифером скату, а потом вдруг соскальзывает вниз и, вместо того, чтобы упасть, распахивает широченные слабо обрисованные крылья и взмывает в небо стремительным силуэтом.

– Кто это? – спросил Мельников.

– Откуда я знаю, – пожал плечами его спутник, – чей-то страх. Чей-то вечный спутник.

Они быстрым шагом шли дальше и на перекрестке свернули с Покаянной на Ратную улицу, еще более запущенную и обшарпанную. Тут даже фонари не помогали, да и не было их почти – горел, дай бог, один из четырех.

– Они везде, их все больше и больше. Вон, смотри, кто там роется в мусорном баке? Бомж? Бродяга?

– Нет, – тихо сказал Мельников, – их больше не осталось в городе.

– А ну, пшла! – рявкнул Хоноров на смутно виднеющуюся в темноте тень.

Та проворно выскочила на свет, на миг замерла – крупная серая собака. Она смерила двоих потревоживших ее зеленоватыми удивительно дикими глазами, а потом легко заскользила прочь.

– Зверь, чудовищный зверь, принявший обличье пса! – провозгласил Хоноров и двинулся дальше. Василий последовал за ним с некоторым сомнением, ему все меньше начинала нравиться эта темная улица. Эти шевеления в густой тени зданий.

– Послушай… – сказал, было, он, но тут Хоноров остановился. Замер как изваяние. Потом обернулся к Мельникову – глаза его растерянно бегали, голова смешно наклонена.

– Ты что-нибудь слышишь?

Ваську стало смешно, смешно до истерики и колик. Этот спаситель рода человеческого стоит и прислушивается к тьме, как малый ребенок, который впервые отважился гулять во дворе до темноты. Ничего смешного в их положении, в общем-то, не было, особенно, если вспомнить Витька – потустороннего следопыта, который сейчас рыскал где-то в городе.

– Я много чего слышу. – Сказал Василий, – я слышу, как лают собаки и шумит вода у плотины. Еще музыка где-то… далеко.

– Нет, – напряженно сказал Хоноров, – такие характерные звуки. Хлюпающие…

Мельников честно послушал, но ничего подобного не уловил.

– Пойдем, пойдем! – торопил Хоноров, – если успеем дойти до квартиры – считай, спасены.

Они ускорили шаг, углубляясь во все более старый район города. Фонари здесь не просто не горели, а были вдребезги разбиты, и зачастую осколки ламп валялись прямо под ними.

Впереди на асфальте что-то чернело. Вблизи обнаружилось, что это давешняя собака. Вернее, труп давешней собаки. Псина лежала, свободно вытянувшись на боку, словно прилегла сладко подремать на самой середине дороги. Но пустые, обильно кровоточащие глазницы рассеивали иллюзию сна – животное было мертво.

Как только Хоноров увидел эти кровавые неглубокие ямки, он остановился и обхватил голову руками.

– Нет! – произнес он, – Эта тварь меня выследила. Она здесь! Она где-то рядом!! – он обернулся к Василию, и теперь на лице его озабоченность уступила место откровенном страху.

Оглянулся и Мельников: абсолютно пустая улица уходила во тьму. Только сейчас он заметил, что кроме них на ней нет ни одного человека.

– Что делать, Мельников?! – закричал Хоноров – Что нам теперь делать!?

От собственного крика он вздрогнул, прошептал:

– Я его слышу, ясно слышу, как он идет.

Вдалеке завыла собака. Василий отступил к одному из фонарных столбов и прижался спиной к шершавому бетону. В душе он уже проклинал свою неожиданную надежду, из-за которой он доверился этому малодушному типу и дал себя завести в трущобы.

– Куда ты идешь?! – в панике крикнул Хоноров, – он любит глаза, знаешь!? Он их обожает!

Мельников прерывисто вздохнул, борясь с желанием побежать. Евлампий Хоноров быстро отступал с середины улицы на тротуар, собираясь, видимо уйти через один из проходных дворов.

Не успел – из чернильной тьмы возле полуразрушенной хрущобы выметнулось гибкое фосфоресцирующее щупальце. Полупрозрачное и обросшее каким-то шевелящимся и судорожно дергающимся мхом. Было в этой конечности что-то неуловимо омерзительное, и Мельникову оно сразу напомнило змею, гибко скользящую среди трав.

Вырост этот знал свое дело хорошо, потому что стремительно и резко вцепился Хонорову в глаза, и Василий четко услышал, как треснули очки его нелепого проводника. На асфальт частым дождем посыпались осколки стекол, а сразу после этого забарабанили крупные темно-красные капли. Один из осколков отражал свет фонаря и мерцал, как диковинный самоцвет.

Хоноров закричал – тонким, хорошо знакомым криком попавшейся дичи. Он попытался руками оторвать щупальце от лица, но тут же отдернул их, словно обжегшись. Василий стоял у фонаря, не в силах бежать, не в силах оставаться.

И тут на свет явился хозяин щупальца – бесформенная, источающая вонь туша. Может быть, именно ее, столь страшный для жертвы, вид придал сил погибающему Хонорову? Факт есть факт – тщедушный борец с монстрами, не колеблясь, снова схватил присосавшуюся к его лицу конечность и с усилием отодрал ее. Вокруг глаз у Хонорова теперь были новые очки – сильно кровоточащие обода. Он последний раз посмотрел на замершего Мельникова, а потом отшвырнул щупальце в сторону и, шатаясь, побежал дальше по Ратной. Щупальце вяло изогнулось вслед за ним, и стало видно, что на содрогающейся слизистой поверхности остались четкие кровавые отпечатки ладоней.

Туша мощно вздохнула, стоя на месте, щупальца ровно колыхались «смотря» в ту сторону, куда убежал Евлампий Хоноров.

Затем чудовище медленно двинулось дальше, миновало Василия, обдав того целой смесью одинаково омерзительных запахов, и скрылось в одном из дворов в вечном своем преследовании.

* * *

Вся битва заняла минут пять от силы. И только на кровь на покореженном асфальте напоминала теперь Василию о его кратковременном компаньоне.

– Все правильно, – сказал Мельников вслух, – оно не настроено на меня. Оно не мое.

Откуда-то сзади послышались четкие и уверенные шаги. Оборачиваясь, Васек уже знал, что он увидит. Витек выходил из полутьмы – высокая и нескладная фигура. Вечная улыбка на неживом лице. Его страх, его монстр, его самый верный спутник.

– Слышишь, ты! – закричал Василий, переходя с быстрого шага на бег, – я теперь знаю, что тебя можно убить! До тебя можно добраться, и я вспомню, черт подери, вспомню, что случилось со мной в детстве! Я вспомню о зеркале!

Но Витек не ответил, ведь зеркала не могут разговаривать. Они лишь могут отражать тех, кто в них смотрится, приукрашивая или уродуя – каждое в меру своей испорченности.

* * *

В яркой огненной вспышке город лишился газа. Нет, сам газопровод остался в целости и сохранности, вот только пропан по нему уже не шел, иссякнув не то на входе в город, не то на выходе из земных недр. Но приписали это, естественно, взрыву – людская молва в поселении в последнее время отличалась недюжинной пластичностью.

В один из ярких солнечных дней конца июля Антонина Петровна Крутогорова – страдающая лишним весом и сердечным недугом учительница младших классов – поставила эмалированный чайник веселенькой желтой расцветки на одну из закопченных конфорок своей кухонной плиты. Отработанным движением повернула ручку плиты, и из конфорок обильно извергнулся бесцветный, но обладающий характерным запахом, газ, который, обтекая сосуд, стал возноситься к идеально белому потолку кухни Антонины Петровны.

Пухлой с расширенными суставами рукой педагог со стажем достала полупустой коробок спичек с яркой рекламой и извлекла одну спичку. Затем выверенным и четким движением (Антонина Петровна слыла в школе деспотом и обращалась с препорученными ей школярами, как злобный сержант какой-нибудь пограничной части обращается с рядовыми), она подняла спичку, твердо держа ее между большим и указательным пальцем. Но опустить ее не успела, потому что старый сердечный недуг, давний нелюбимый гость, решил, что этот день вполне подходит для того, чтобы взяться за хозяйку по-настоящему. Резкая боль, возникшая там, где сердце, помешала педагогу выдавить хотя бы слово о помощи – выпустив из непослушных рук спичку, Антонина Петровна тяжело упала на пол и спешно покинула этот мир, оставшись только в памяти коллег да в сердцах своего подшефного класса, выходцы из которого (те, кто впоследствии покинул город) уже через много лет вспоминали о своей бывшей мучительнице с грустью и теплотой, показывая приятелям свою пятерню со словами: «Наша первая учительница была строгая, но справедливая. Наказывала хоть и линейкой, а всегда за дело. И никогда, слышите, никогда не брала взятки!»

Конфорка шипела, как потревоженный джинн, который бесконечно долгое время выбирается из своей бутылки, и вскоре комната с наглухо закрытыми окнами (Антонине Петровне с ее тонким слухом очень мешал уличный шум. Педагог со стажем могла отдыхать только полной тишине.) была заполнена резко пахнущей смертью. Окажись сейчас в этом помещении кто-то, кто смог дышать этой смесью, он бы увидел, как по комнате гуляет мощное игривое марево, бросающее на белоснежный потолок причудливо извивающиеся тени.

Соседи Крутогоровой слева были в этот день в отъезде, а в квартире справа спал мертвым сном алкоголик Сева Иванкин, находящийся в глубоком запое с позавчерашнего дня, так что никто не мог засечь предательский запах газа.

Это продолжалось аккурат до вечера, когда примерно в десять часов в квартиру позвонил Костя Слепцов – родной племянник Антонины Петровны, который принес давно обещанные дидактические материалы. Не добившись ответа, Костя решил, что тетка куда-то вышла (мысль о том, что одинокой пожилой женщине негоже где-то шляться в четверть одиннадцатого вечера, просто не пришла Косте в не очень умную голову), и открыл дверь своим ключом. Войдя, он споткнулся обо что-то в полутемном коридоре и выпустил из рук дидактические пособия, звучно шлепнувшиеся на гладкий паркет. Возможно, в этот момент он бы и смог учуять предательский запах газа, но его подвела природная хлипкость – Костя страдал аллергией, и в тот момент нос его был перманентно заложен.