Текст книги "Тролльхеттен"

Автор книги: Сергей Болотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 41 страниц)

Это его и спасло, потому что шаги неровным дробным стуком проследовали к окну, а затем через пол передался мощный толчок – это Витек покинул сторожку одним длинным прыжком.

Мельников перевел дух, что удалось ему с трудом. Пот градом катился с него, загривок дико чесался, а по спине ползали оснащенные колючими лапками мурашки. Но Васька не учуяли!

Больше он не медлил. Сильным толчком опрокинул лодку, которая все-таки внушительно грохнула, но он и не обратил на это внимания. Перелез через подоконник и разом охватил взглядом сарай для лодок. Темная высокая фигура как раз входила в один из открытых торцов хибары. Сжав заточку в левой руке, Мельников побежал к сараю, правая рука сжималась и разжималась вновь. Дальнейшее случилось быстро, и последующая скорая смена гаммы чувств вызвала в крови пятидесятилетнего бродяги целую бурю адреналина и полное расстройство нервов.

Витек склонился над фальшивкой, нервно поводя длинным и зловеще выглядящим ножом. Странно, раньше он не пользовался оружием. Может он учится? В последний момент пришелец заподозрил все же неладное, стал оборачиваться, но Мельников был рядом и последний метр преодолел почти тигриным прыжком, одновременно выбросив вперед руку с зажатой заточкой.

– НА! – завопил Васек, втыкая заточку в тело своего монстра, своего кровного врага, который всегда будет с ним – НА СЪЕШЬ!!! НА СЪЕШЬ!!!

Враг вздрогнул всем телом от первого же удара, качнулся назад и вырвал заточку из ослабевшей враз руки Василия.

Потому что пред ним был не Витек. Мельников вообще не знал этого человека с непримечательным лицом и в такой же непримечательной одежде. Он и теперь казался непримечательным, хотя лицо его искажала гримаса боли, а куртка обильно пропитывалась кровью. Просто раненый ножом непримечательный человек. Заточка так и осталась в ране, болтала своей замотанной в изоленту рукояткой.

– Вор… – сказал непримечательный, закатывая глаза.

– Кто вор? – растерянно спросил Мельников. В его мышеловку попал не хищник. Ну, во всяком случае, НЕ ТОТ хищник.

– Ррон… – выдохнул непримечательный и сполз на землю, скрючившись там, обхватив рану руками.

– Да что же это?! – вопросил Василий слезливо.

Он не знал, что делать. Он бы в отчаянии, и черная вуаль безысходности окутала его плотным непроницаемым для света облаком. И потому, когда он услышал новые шаги, тоже совсем рядом с сараем, то уже не удивился. Он ведь знал, что Витек придет, так ведь?

И тот вошел в лодочный сарай, сияя своей окостенелой улыбкой и сразу отрезал Мельникова от тела его нечаянной жертвы, а значит, и от заговоренного оружия.

Василий бежал. В конце концов, это было единственное, что он научился делать мастерски. И в сгущающихся сумерках потусторонняя тварь преследовала его и не давала ни передохнуть, ни остановиться. И почти нагнала Васька на перекрестке Центральной и большой Верхнегородской, но в этот момент в городе выключили свет.

Высокий, сияющий синим, фонарь, к которому прислонился отдышаться несчастный беглец, вдруг погас с резким щелчком и следом за своими разноцветными собратьями погрузил перекресток во тьму.

И в этой тьме хищник прошел мимо, а Василий слышал его шаги совсем рядом, слышал, как они удаляются дальше по улице. Химеры тоже могут ошибаться? Стоя в густой чернильной мгле, которая пока была спасением, Мельников подумал, что зеркало на то и зеркало, чтобы отражать не только все достоинства своего хозяина, но и все его недостатки с пугающей, бескомпромиссной резкостью.

А в темноте, по счастью, Василий видел очень и очень плохо.

* * *

В непроглядной черноте город сиял, как бесчисленное скопище маленьких желтых светлячков. С одной стороны они кучковались так плотно, что временами сливались в целые пятна желтоватого света. С другой, их было поменьше, и любили они индивидуальность, и было так, что за несколько сот метров не наблюдалось больше светляка, способного разогнать тьму.

Тьма это знала, и ночью город заливало темным потоком, в котором тонуло почти все, кроме проспектов Верхнего города.

Вот они виднеются – тонкие солнечные артерии, по которым бегают искорки поменьше, тянутся, бегут сквозь колонию светляков, а потом вырываются на волю, в первозданную темноту области и устремляются в разные стороны – кто на Москву, кто на Астрахань, кто в Сибирь.

Жирная черная змея, проходящая по самой середине светлячковой колонии – это река Мелочевка. На ней света не бывает, река не судоходна. Размытым желтоватым пятном выделяется центр, поблескивает красными глазами труба завода, да мигает одинокий печальный светляк местного ретранслятора, установленного на самом высоком месте правого берега, а у подножия его разместилось пустынное кладбище, которого совсем не видно. Его клиентам, впрочем, свет уже не нужен. То ли дело – живые.

Совсем редкий конгломерат чахлых огоньков – дачи, тут всегда экономили на освещении. Да и на всем остальном тоже. Напрасно глава садоводческого хозяйства просил вовремя платить взносы и говорил, что может организовать подсветку, тем более, что нужная вещь, вон во тьме сколько обворовали дач. Напрасно. Люди – создания вроде бы коллективные, а все равно пытаются обособиться, выделиться как-то, да другого за себя платить заставить.

Мерцающие, слабенькие, но при том очень теплые и живые искры в Нижнем городе – это костры, все еще горят, хотя толпа вокруг них и сильно поредела. Теперь, когда истерия спала, суда приходят уже только по старой памяти, или чтобы обновить завязавшиеся знакомства.

Вдоль черной змеи Мелочевки тоже что-то мерцает, один единственный слабенький огонек, то и дело прерывается, исчезает под натиском тьмы. Нет, не гаснет, просто маленький костерок почти не видно с такой высоты. А у костра сидит Василий Мельников, который смотрит вверх, на небо, звездное небо, которое полно мерцающими огнями, как будто гигантское зеркало зависло над городом, и в голове беглеца ворочаются тяжелые мысли. На мысли о зеркале он вздрагивает, отводит глаза и пугливо смотрит в костер, а рука непроизвольно сжимается, чтобы ухватить за рукоятку утерянное оружие.

Поблескивает сиреневая виноградная искорка, ярко, уверенно. При ближайшем рассмотрении окажется, что она освещает пол улицы. Бар «Кастанеда» полон посетителей, и торговля нелегальными препаратами идет вовсю. А жильцы из дома напротив привычно ворчат и закрывают поглуше шторы от сиреневой неоновой напасти. Плюс от нее один: когда тут гаснет очередной фонарь, вывеска работает за него и еще за пару других. Но все равно, больно режущий от нее свет.

Вот так каждую ночь перемигивался город тысячью разноцветных глаз, пока не настал этот день первой половины августа.

Тьма, что укрывала город каждую ночь непрозрачной вуалью, умела ждать. Каждый раз, больно опалившись о лучистый фонарный свет, уползала она в глушь, злобно поскуливая, и обещала, и проклинала свет на сотни неслышимых голосов, что звучали все вместе подобно шелесту ветра в кронах деревьев. Что могла говорить тьма? Она говорила, что время ее наступит, и в один прекрасный день ненавистные искры умрут, и ничто не сможет помешать ей воцариться на этой земле на веки вечные, приходя с закатом и уходя, лишь когда солнце поднимет заспанное лицо с мятой перины горизонта.

Но никто не слышал ее бестелесного голоса кроме больных местной психиатрической лечебницы, что каждую ночь плотно зашторивали окна и сбивались как овцы в одну, исходящую крупной дрожью, стаю, и не реагировали на ласково-увесистые увещевания санитаров. А жаль, что не слышали. Может быть, умей люди вслушиваться в это исполненное злобы шептание, все и повернулось бы по-другому.

В эту ночь тьма дождалась. Как мутные морские волны, что под светом луны медленно, но неотвратимо заливают опустевшие пляжи, так и тьма, зародившись на окраине Верхнего города начала свое наступление.

В половине двенадцатого ночи в городе зародился темный прилив. Как уже говорилось, появился он на окраине города Верхнего, совсем рядом с шоссе, и уже оттуда стал распространяться концентрическими, все увеличивающимися кругами. И там, где проходили темные волны, свет гас. Если бы человек компетентный посмотрел этой ночью на город с высоты птичьего полета, то не поверил бы своим глазам и наверняка сказал бы, что это невозможно.

«Нет, – сказал бы он вам, глядя, как гаснут захваченные приливом фонари, как друг за другом лишаются света многоэтажные глыбы Верхнегородских домов. – Этого не бывает! Свет выключается раз и навсегда во всем городе, когда выходит из строя электростанция!»

А потом его прагматическая натура взяла бы верх, и он стал бы нести себе успокоительную чушь про подстанции, что вырубаются друг за дружкой находящимися в сговоре людьми, про волны землетрясения, что повреждают кабели один за другим – все то, что пытаемся мы себе объяснить, абсолютно при этом ничего не понимая в происходящем. Это не были подстанции, не было землетрясение, не было другой ерунды. Была только дождавшаяся своего тьма. Был темный прилив. И подобно всем приливам, он мечтал скрыть под собой абсолютно все оголившиеся утесы.

Тихо угасли лампы на площади Центра, погасли в фойе кинотеатра «Призма». Обесточились десятки крошечных бутиков вдоль Центральной улицы, и погрузились во тьму витрины больших магазинов, сразу сделав стоящие на них манекены похожими на одетых в дорогие меха призраков.

Все дальше и дальше распространялся прилив, и сотни, а потом тысячи людей недоуменно вскидывали головы в наступившей неожиданно тьме. Лишь некоторые из них выглядывали в окно и успевали увидеть, как гаснет стоящий в соседнем квартале дом – еще один полный людей лайнер, затонувший в океане тьмы. С резким щелчком погасла вывеска «Кастанеды» и в полной темноте, объятые неожиданным (хотя и порядком спровоцированным наркотиками) страхом, клиенты заведения ломанулись к выходу, ступая по ногам и головам сотрапезников.

Единым стадом выскочили они на улицу, где их затуманенные взоры обратились вдоль Последнего пути к одиноко стоящему на окраине глыбастому дому номер тринадцать, что сиял величаво над Мелочевкой. И они даже рванулись туда в какой-то слепой жажде спасения, как двадцать пять капитанов затерянных в тумане кораблей, что со слепой надеждой направляют корабли к одинокому огоньку, молясь, чтобы это оказался маяк. Но в тот же момент прилив достиг Мелочевки, и дом погас, моментально слившись с окружающей тьмой. Кастанедовцы остановились, и некоторые горько заплакали. А потом один из них показал на возникший в небе красный огонь и трубно возвестил, что начался Апокалипсис. После чего вся группа замерла в тупом изумлении.

Семилетняя девочка в кресле 12А во втором ряду головного салона самолета тормошила свою задремавшую мать.

– Мама! Проснись! Да проснись же!

Мать открыла глаза – усталые, покрасневшие.

– Мама, смотри! Город исчезает. – И дочь дернула ее за рукав, привлекая к иллюминатору.

Там только тьма, да яркая луна в небесах и россыпь огней внизу, которая становится все меньше, словно исполинский ластик стирает намалеванные золотой краской на черном огоньки. Упругая темная волна съедает их один за другим. Город исчезает у нее на глазах. Секунду женщина неверяще смотрела на пропадающие во тьме огни, и мысль об апокалипсисе невольно промелькнула у нее в голове, как и у кучки людей внизу, что смотрели на огни ее самолета.

А потом пришла отгадка, и все встало на свои места.

– Тс-с! Тихо! – сказала она дочери, что широко открытыми глазами смотрела то на нее, то в темный иллюминатор, – он никуда не исчезает. Просто это туча нашла на небо. А мы летим высоко, выше тучи. Вот она и скрывает от нас город.

– Ту-уча, – сказала дочь, вглядываясь вниз.

– Конечно туча, просто она сама темная, и ночью ее не видно. – Догадка казалась матери простой и логичной.

А внизу под совершенно безоблачным небом в городе продолжали гаснуть огни. Темный прилив дошел до водораздела реки, пересек мост, погасив его разом, как ребенок задувает свечку, и двинулся дальше вверх по правому берегу, гася одиночные островки света на крылечках дач. Там этого никто не заметил – умаявшиеся за день ударного труда дачники мирно почивали в своих постелях и видели уже третий сон.

Единомоментно погас жуткий синий фонарь над воротами кладбища, и теперь только такой же холодный свет луны освещал ровные рядки надгробий – чернушное подобие самого города со своими жильцами и постояльцами.

Погасли лампы перед Дворцом культуры, и в темноте порушенное здание с выбитыми стеклами стало выглядеть еще более мрачным. Как одна, слаженно завыли во всем городе собаки, и два волка, замерев на секунду, вскоре присоединились к ним жутким замогильным воем, от которого душу выворачивало наизнанку.

Проснувшиеся в разных районах старики и старухи молча лежали в своих постелях и слушали этот мрачноватый концерт, от которого несло тяжкой безысходностью.

– К покойнику, – шептали старухи обступившей тьме и мелко крестились. И невдомек им было, что воют псы как здесь, так и на противоположной стороне поселения.

Моргнули сонно два розовых глаза пожарной трубы. Моргнули и погасли совсем. Труба осталась – ждала того самолета, что отважится пролететь слишком низко.

Вдоль Покаянной шел прилив, и старые дома лишались света один за другим. А потом докатился он до шоссе номер два на самой южной точке города и потушил цепь новых мощных фонарей вдоль дороги. Как корова языком слизала. И с тем он кончился.

То есть, может быть и шла эта неведомая полоса черноты дальше, да вот только за шоссе начинались дремучие заповедные леса, и огней там как не было, так и нет.

Светлого пятна больше не наблюдалось. Пролети над поселением еще один самолет, подумали бы, что внизу один лес. Бурелом, да дикие непроходимые чащобы, которыми до сих пор богата Россия. Погруженные во тьму улицы замерли. Замерли деревья, не колыхаясь под ветром, замерли дома с темными вымершими окнами. А в каждом доме остались в неподвижности люди. Те, кого прилив застал бодрствующими, и те, кого он случайно разбудил. Изумленно вскинули голову те, перед которыми вдруг погас экран телевизора, и те, кого оглушила наступившая тишина после скоропостижной смерти радио. У кого заткнулась на полуслове дорогая стиральная машина, и издал утихающий свист разогревающийся на электроплите чайник.

По всему городу в единую минуту умирали фены, щипцы для волос в руках у хозяек, электрокамины гасили свои рубиновые спирали, а электроплитки приказали долго жить, вызвав у своих владельцев новый приступ истерики.

Перестали показывать время электронные часы, и компьютеры с треском гасили экраны, вызывая фатальное повреждение собственных программных оболочек. Миксеры прекращали молоть, мясорубки – перемалывать фарш, принтеры прерывали печать, оставляя на бумаге разноцветные разводы.

Устало отключились машины в городских типографиях, прекратив печатать свежие выпуски газет. Погас свет в больнице, а следом за ним отключились системы жизнеобеспечения, отправив шестерых пациентов на небеса. Всхрипнув напоследок, умолк тонометр.

Автомобили на улицах синхронно зажгли фары.

Содрогнувшись, отключился холодильник, и тепло медленно, но верно стало пробивать себе дорогу в его ледяное нутро. На пониженных тонах взвыли пылесосы, и дорогие джакузи в последний раз пустили пузыри.

Электричество – то, что за последний век стало нужнее, чем вода, и может быть даже, чем воздух, ушло.

Люди остались, ошеломленные и испуганные наступившей тишиной. Нет больше гула бытовых приборов – незаметного, но вместе с тем постоянного шума, который сопровождает жизнь любого горожанина. Тихо, слишком тихо.

Прошло почти четыре с половиной минуты после прилива, когда зазвонил первый телефон. Издал мелодичное треньканье, до смерти напугав своего хозяина.

– У нас… у нас отключили свет! А у вас как?

– Тоже отключили! Совсем в темноте сидим!

– Вода… теперь электричество…

Все новые и новые руки хватаются за разноцветные трубки телефонов. Разводят руками те, у кого он подключен к розетке. Звонят мобилы, тщетно посылая к вышкам кодированные волны – вышки не работают после того, как оборвалось их питание. А люди все говорят и говорят. И телефонные станции уже клинит от потока испуганных и разгневанных голосов:

– Что вода! У нас газ после нее отключили, а теперь вот свет! Как в пещерный век!

– А мы не знали… мы думали, у вас и вода есть!

– Думали! Все думали! Только кто-то город решил извести. Что дальше-то?

– …совсем темно, не видно ничего совершенно! Под окнами только что авто в столб вкололось – гнал быстро, а без фар, и когда света не стало, не успел включить… что? Едут? Да куда они приедут, так и помрет здесь под окнами.

– …достали меня!! Они! Достали! Как жить будем без света!?

– …и не говорите! Может быть, это власти? А? Нет, да не верю я в это землетрясение. Бред собачий, ваше землетрясение.

– …а я не могу! Не могу здесь в темноте! Я боюсь, я всегда спал с ночником. Приезжай! Приезжай, а! А то я не знаю… сколько еще продержусь.

– …говорю, слышь! Тачку бери и давай ко мне. Что-что? Грузить… пока темно.

– …а мы уже решили! Прямо счас с соседкой на площадь пойдем. Скажем им.

– …в морды плевал я таким бытовым службам. Да! Плевал и…

– …на улицу! Нет! Прямо сейчас пойдем!

– …из города. У нас все готово? Уезжать, говорю, отсюда надо. Пока возможность есть. Да причем здесь поезда? Виталий Филипыч машину обещал дать. Ну давай!

Человеческая речь, море человеческой речи льется по телефонным проводам бурным потоком. Шумное многоголосье – женские, мужские, захлебывающиеся от восторга и страха детские. Скрипуче вещают в засаленные трубки старушечьи голоса – запруда сплетен прорвалась, и несутся слухи и кривотолки по городу, обгоняя редкие автомобили.

И среди этого телефонного гама, медленно меняющего свои тона с удивленно-испуганного на возмущенно-злобный, постепенно выкристаллизовалась единая мысль, воплотившая в себя чаяния и надежды многих тысяч горожан:

ДОКОЛЕ?!

Они отключили воду, сначала горячую. А потом холодную, и мы подумали, что это ненадолго, что это землетрясение, что это скоро изменится. Потом исчез газ, и мы зажгли во дворах костры, как в средневековье. Пропал интернет, и мы лишились высоких технологий, и радиоточка, слышите, которая вещала с тридцатых годов, подавилась собственной речью. Мы терпели, мы не замечали, мы думали, что так и должно быть. Но так было до сегодняшней ночи, ночи, когда отключили свет. Так доколе мы будем это терпеть?

ДОКОЛЕ?!

Люди переставали говорить и клали телефонные трубки. Кто-то мягко, нежно, кто-то с грохотом, все в зависимости от темперамента. Голоса обрывались один за другим. Кто-то в ярости сметал телефон с ночного столика, кто-то выдергивал шнур из розетки.

Клали трубки, а потом выходили на улицу. Из старых домов Нижнего города, из панельных Верхнего, из убогих халуп дачников, из темных баров и крохотных забегаловок. Горожане выходили из подъездов и шли вдоль улицы – узкие людские ручейки, как и положено ручейкам, они когда-нибудь сольются вместе и станут ручьем побольше.

Так и случилось, люди все прибывали и прибывали – маленькими группами и по одному, потом целыми подъездами, вежливо здороваясь с соседями и спрашивая: «Вы тоже идете?», и удовлетворенно кивали, получив утвердительный ответ.

К четверти первого на улицах возникла толпа со своими законами, охваченная единым мнением. А народ все шел и шел из темноты дворов – совсем разный. Были тут и вездесущие пенсионерки со сморщенными желчными лицами, и их затюканные мужья с палочками, в древних пиджаках. Были здесь пахнущие перегаром бывшие рабочие закрывшегося завода, а также пахнущие спиртным и несущие в карманах кастеты дети бывших рабочих с завода. Были здесь их несовершеннолетние сестры с шальным огнем в глазах и совсем маленькие младшие братья, туповато озирающие столпотворение. А рядом шагали служащие крупных фирм в дорогих куртках и уже порядком полинявшие бывшие работники «Паритета». И мрачные охранники в камуфляже, и безработные пожарники в фирменных комбинезонах, и бледные отрешенные юнцы – паства Просвещенного Ангелайи, и глыбастая дружина Босха, повылазившая из дорогих автомобилей.

Совсем немного времени спустя по Центральной улице города уже текла полноводная людская река, над которой как воронье витали ее мрачные намерения. Тут и там вспыхивали ручные фонари, болтались керосинки, катящиеся по тротуарам машины подсвечивали фарами. А потом кто-то из Нижнего города достал головню из костра, и в рядах людей вспыхнул факел. А затем еще один и еще, их обливали бензином, обматывали тряпками деревянное древко. Факела чадили, но хорошо освещали путь. Глаза идущих были стеклянисты, а в глубине их затаилось мутное возбуждение. Неслышимый клич «доколе» витал над ними, словно черный ворон.

А люди все выходили и выходили, потому что знали – так больше нельзя, потому что скатываются непонятно куда, и непонятно, что ждет впереди.

Все знали куда идти, никто не сворачивал и не терялся. Сплоченной массой толпа прошагала по улицам, и скоро ее головные отряды вылились на Арену – центральную городскую площадь.

То был бунт. Последний бунт в этом городе, самый, пожалуй, сильный из всех предыдущих – водяных, хлебных и газовых. И, как и все предыдущие, он окончился пшиком.

Глухой ропот витал над толпой, когда она, разветвляясь на мелкие составляющие, ведомые выделившимися по всем законам людского столпотворения самозваными лидерами, направилась одновременно к зданию администрации, воздушных форм особняку УВД и угрюмому древнему зданию суда.

Темные массивные дома казались одинокими утесами посреди волнующегося людского моря. Основная масса народа застыла. Факела чадили в безоблачное небо, а часть ходоков, между тем, проникала во все три строения. Люди ждали известий.

Самозваные парламентарии, подогреваемые криками из толпы, почти бегом проникли в здание суда и в милицию. В администрации города их ждал сюрприз – дверь была заперта. В толпе заорали, чтобы начали ее ломать, и на подмогу выделили еще человек пятнадцать. Под общим натиском хлипкие створки открылись, а одна снялась с петель и гулко ухнула в вестибюль. С руганью сразу человек двадцать ломанулись в проем, а там, разделившись по двое, по трое, рассредоточились по этажам. А вот тут их ждал сюрприз номер два – всем сюрпризам сюрприз. Люди шагали по темным этажам и везде встречали одно и то же.

Пустоту. Запустение. В администрации, или как ее по традиции звали, Белом доме, никого не было. На полу широко распахнутых кабинетов белыми гигантскими снежинками валялись бумаги. Дверцы сейфов были широко растворены и напоминали улыбку идиота. На некоторых столах стояли чашки с остывшим черным кофе. Красные ковровые дорожки в коридорах обильно пятнали чьи-то грязные следы.

И никого. Ошарашенные ходоки, прочесав дом снизу доверху, возвращались назад, предоставляя народу вместо зарвавшихся властей, которые должны ответить за совершенное и, возможно, быть вздернутыми на ближайшем фонарном столбе, лишь свои пустые руки. «Парламентарии» выходили на широкие мраморные ступеньки и видели через площадь крошечные фигурки своих собратьев, также выходящих из суда и милиции.

Толпа думала долго, но и до этого многоглавого организма, наконец, дошло очевидное – городская власть спаковала манатки и сбежала, бросив своих подопечных на произвол судьбы.

Реакция была разная, на головы бежавших властей обрушивалось столько заковыристых проклятий, что если бы слова могли ранить, от отцов города остался бы даже не скелет – один прах. Кто-то падал без сил на холодный асфальт и заливался слезами, кто-то матерился в голос, кто-то потрясенно молчал.

Единодушно порешили, что беглецы и есть виновники всех отключений. Новость эта ничуть не обрадовала горожан. Некоторые из них, забравшись на фонарь, дабы возвыситься над людской массой, призывали созвать новый городской совет и учредить собственное правительство. Другие вопили насчет того, что власти не могли далеко убежать и наверняка прячутся где-то в городе, что было уже совершеннейшим маразмом, потому что даже младшим братьям сыновей работников завода было понятно, что обладая личным автотранспортом, эти душегубы уже давно за чертой поселения, а то и за чертой области.

Резкий женский голос вопил надрывно: «А милиция где?! Их к ответу призовем!!!» И тут обнаружилось, что рядовые стражи порядка тоже здесь в толпе, по большей части принимали участие в шествии и знать не знают, куда подевалось все их начальство. Некоторым из них, правда, по инерции все-таки набили лицевую часть, но и эти потасовки быстро сошли на нет ввиду явной бесполезности.

Толпа постояла так минут пятнадцать между пустыми темными зданиями, которые раньше были сердцем города, и стала потихоньку расходиться. Один, другой – люди с целеустремленными внимательными лицами – нет, они не собирались организовывать свое управление городом, да и искать никого не хотели.

Эти собирались бежать.

И чем быстрее, тем лучше. Еще десять минут, и на месте грозной массы людей, объединенных ненавистью к властям теперь было несколько тысяч бегущих с корабля крыс. Больше никто не выкрикивал лозунгов, напротив, было очень тихо. Люди уходили с площади и сразу направлялись к себе домой – паковать вещи.

Еще через четверть часа на площади не осталось не единого человека. Одинокие факелы дотлевали на асфальте обреченными костерками. Разрозненное людское скопище, с каждым мигом становящееся все более редким, поползло вниз по Центральной, временами испуская тоненькие ручейки людей, что сворачивали в свои дворы.

Вот так бесславно и закончился последний городской бунт. Бунт электрический. Позади уходящей толпы темные личности, коих всегда хватает при любых людских беспокойствах, споро начали бить витрины дорогих магазинов и взламывать двери закрытых по случаю темноты ларьков. Но это быстро прекратили опомнившиеся стражи порядка, решившие в отсутствии начальства продолжать нести свою службу. На пересечении Центральной и малой Зеленовской у них случилась крупная перестрелка с грабителями, потрошившими элитный магазин кожи, в ходе которой четверо бандитов были застрелены, а один получил три пули в спину и удрал, подвывая. Свидетели, заикаясь, рассказывали, что из-под кожанки у него торчали длинные черные уши в окружении жесткой щетины.

К трем ночи город ошеломленно замер. Ранее бывшего многолюдья не было и в помине. По абсолютно вымершим улицам шатались растущими на глазах стаями бродячие собаки, гавкались у помоек и наводили страх на тех, кто все-таки решился высунуть нос наружу.

Уже первые лучи утренней зари пали на новое столпотворение. Доверху груженые вещами, горожане бежали прочь. Везло тем, у кого были машины – прогибающиеся до земли от нагруженного, автомобили мигом заполонили Центральную улицу, образовав непроезжую жуткую пробку, в которой гудели, ревели двигателями и осыпали утренний воздух матами беглецы. Впередиидущим автолюбителям удалось вырваться на шоссе, и они поспешно гнали прочь, благодаря судьбу за оказанное им доверие. После вчерашней мутной ночи над людьми витала уже не тревога, а самый настоящий страх.

К тому же оказалось, что все до единой городские бензоколонки лишены бензина, полностью перейдя на поставку газа. Их удивленные служащие (те, которые еще не сбежали), только разводили руками, обозревая километровую очередь обездоленных горючим механических коней. Понявшие, что покинуть на колесах родимый край не смогут, жильцы впали в отчаяние, а некоторые прямо так и бросали свои машины и, нагруженные тюками и многочисленной родней, направляли стопы в сторону вокзала.

Надо сказать, что и тем, кто, заправленный под завязку из старых запасов, пересек городскую черту, далеко уйти не удалось. Через три километра вниз по шоссе обнаружился грандиозный бревенчатый завал, из-за которого неизвестные личности временами открывали огонь из охотничьих ружей. Перед этой устрашающей баррикадой уже занимались игривым пламенем три подбитых автомобиля. Так как с внешней стороны прижимать бандитов никто не спешил, спешно вызвали оставшиеся силы городской милиции (которых оказалось ровно двадцать два, из них половина среди беглецов). Разразилась новая перестрелка, после чего прячущиеся за баррикадами решили, что жизнь их все же бесценна, и поспешили покинуть свою крепость. Окинув взглядом завал, оставшиеся стражи авторитетно высказались в том смысле, что растащить его быстро не удастся, и если мы все же хотим покинуть земли отцов, то ехать надо в обратную сторону. Пока разворачивали многоголовое автостадо, прошло часа два, и три десятка машин оказались легко и сильно побитыми.

Вспотевшие, взмыленные и уставшие беглецы совсем не удивились, обнаружив точно такой же завал через шесть километров. Оттуда никто не стрелял, но и авторы баррикад оказались анонимами.

После этого самые отчаянные горожане кинули машины и, перейдя завал, пошли дальше пешком, проклиная всех и вся. Те, кто поспокойнее и помудрее, разворачивали машины обратно в город, памятуя о поездах.

А некоторые сказали: «Хорошо ли мы подумали, оставляя наш город. А может, тут еще все обойдется? Авось не помрем». Эти, рассудительные, отправлялись назад, а там уже неспешно разгружались у собственных домов, и даже снисходительно поглядывали на мятущихся беглецов. Центральные улицы враз покрылись слоем мусора, словно прошедшую ночь здесь только и делали, что переворачивали мусорные баки.

Билетов в кассах вокзала не оказалось. А сами кассы были наглухо закрыты и ощетинивались не внушающими надежды табличками. На узкий городской перрон набилась многотысячная толпа, и кого-то то и дело скидывали на рельсы, и он с возмущенной руганью лез обратно. Там, где не было людей, был багаж, возвышающийся среди бегущих горожан, как масштабированные утесы с квадратными гранями. От броских этикеток рябило в глазах.

В очах людей застыло отчаяние и приглушенный огонь стоиков. Они собирались дождаться поезда, а потом сесть в него, неважно какой ценой.

Во взволнованной людской толпе то и дело кого-то обкрадывали, и жертва догадывалась об этом лишь много часов спустя.

К полудню оказалось, что кассы были закрыты не зря – поезда не ходили, так как иссякло питающее локомотивы электричество. По слухам, этой ночью где-то в пригороде остановился скорый экспресс, доверху напичканный пассажирами, полностью закупорив восточное направление. Помощь к обездвиженному поезду не пришла, и его несчастным пассажирам, в конце концов, пришлось добираться до города пешком. А когда в область придет новый поезд, никто не знал – транзитные тут бывали крайне редко, а пригородные линии были все обесточены.