Текст книги "Тролльхеттен"

Автор книги: Сергей Болотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 41 страниц)

В два часа дня мимо истомившейся, издерганной толпы полным ходом пронесся ярко-желтый с черными полосами дизельный локомотив, сразу указавший путь к спасению. Управлялся тепловоз неизвестно кем, и хотя отчаянные горячие головы из ожидающих попытались на своих двоих догнать убегающий перекатчик, пользы это не принесло – подсесть не смог никто.

Мигом выделившиеся активисты предложили сформировать собственный состав и начали поиск ведающих в вагоновождении среди толпы. Таковой нашелся всего один – Николай Поликарпович Смайлин, семидесяти шести лет от роду, страдающий подагрой и сильной тугоухостью. Долго вникая в предложенное, Николай Поликарпович, наконец, согласился повести состав и даже научить молодое поколение. Тем более что наука эта, по его словам, немудреная.

Бережно поддерживаемый активистами под руки, дряхлый вагоновожатый удалился в сторону депо вместе с немалой кучкой сочувствующих и любопытных. Там их ждало сильнейшее разочарование – единственным оставшимся на ходу тепловозом был тот самый, что самое малое время назад пронесся мимо перрона и скрылся в неведомых далях. Народ пару раз нелестно выразился по поводу неизвестных извергов, лишивших город последней надежды, и пошел назад нести унылую весть ждущим.

Реакция последних почти точно копировала поведение своих же земляков у шоссейных завалов (а тем, кто был только что оттуда, пришлось проделать все по второму разу) – кто-то пал на колени и стал выдирать у себя волосы, кто-то, нагрузившись многокилограммовым скарбом, спустился с перрона и зашагал по шпалам, ну а большинство с тяжким вздохом поворотили вожжи в сторону покинутых домов.

К шести вечера перрон опустел, и лишь редкие, неясных занятий, личности шатались по нему, роясь в брошенном и потерянном в сутолоке чужом багаже.

К восьми неконтролируемый всплеск эмиграции благополучно завершился, людской поток схлынул, оставив на улицах кучу всяческого хлама – неизбежного спутника переезда.

После такого, казалось, масштабного бегства город потерял всего ничего – девять с половиной процентов от изначального своего населения, то есть, бежало меньше двух с половиной тысяч человек.

И лишь считанные единицы из оставшихся позвонили родне за пределами города, да и то ограничились самыми общими фразами. Остальные молчали, уподобившись самым великим молчунам животного мира – рыбам. Почему так? Многие тысячи людей, только что вроде бежавшие, словно спасающие свою жизнь, вместо того, чтобы воспользоваться телефоном и послать весть о катастрофическом положении дел (а именно таким оно и стало) в городе, успокоив себя немудреным «авось пронесет», стали думать, как жить без электричества. И думы эти были уже чисто практического свойства.

Мгновенное помутнение умов? Пресловутая черная вуаль, которая заставляла горожан делать вид, что ничего особенного не происходит?

В десять часов, когда солнце уже приравнивалось к горизонту по улицам возобновилось шебаршение и гулянья. Машин сильно уменьшилось, и зачастую они упирались в чужих брошенных железных коней, которые были оставлены в самых неподходящих для этого местах. Раскиданные вещи были собраны, мусор кое-как разметен и уже ничего больше не напоминало ни о ночном факельном шествии, ни об утреннем всегородском переезде.

Жить без электричества оказалось просто. Куда проще, чем все думали. Нижний город почти не изменил своего уложившегося за последние недели распорядка – здесь пищу давно готовили на примусах и газе, так что вместо безвременно угасшей лампочки возникла очередная гостья из прошлого, керосиновая же лампа. С телевизором получилось сложнее, и лишенный зрелищ народ потянулся на воздух – совершать полуночный моцион и нагуливать сенсорные впечатления, так что на улицах уже в полной мере возникла та самая уже упоминавшаяся праздничная атмосфера.

Праздничная атмосфера без праздника.

Верхнему городу пришлось хуже. Одновременно со светом они лишились возможности готовить пищу, и среди жильцов высоких белых конгломератов возникло волнение – копия тревог их заречных собратьев. И потому именно из Верхнего города было большинство людей навсегда покинувших поселение. Керосинки, примусы, а некоторое время спустя и примитивные буржуйки расходились на ура. Во дворах вспыхнули костры, но случившийся на следующую ночь мелкий холодный дождь быстро положил конец этим посиделкам.

И увидев, как из форточки элитного дома столбом валит черный дым, никто уже не бежал с криком «пожар». Все знали, это просто хозяева готовят еду, как это делали их предки, а до этого предки их предков. Естественно, реальных пожаров от этого меньше не стало, и пожарная бригада сбивалась с ног, проявляя прямо таки чудеса героизма, навострившись тушить красного петуха ограниченным баком машины объемом воды. Какое-то время спустя им стало казаться, что это нормально, словно город никогда и не был подключен к центральному водопроводу.

В двух городских типографиях недолго созерцали остановившиеся машины. В подвале повернули рукоятку древнего дизель-генератора и с его хриплым рыком к газетчикам вернулись блага цивилизации, так что корректоры, редакторы, верстальщики, наборщики и прочая журналисткая братия зачастую стала засиживаться на работе допоздна, дабы не возвращаться в освещенный керосинками дом. Так или иначе, но уже к вечеру эмиграционного дня были готовы свежие выпуски обеих городских газет. Одна грозила апокалипсисом и содержала открытое воззвание Просвещенного Ангелайи к землякам, а вторая уверяла, что ничего особенного не происходит, и призывала сохранять олимпийское спокойствие. При этом там печаталось интервью с одним из глав города, в котором он сообщал, что отлучился по требующему безотлагательного решения делу и скоро вернется во вверенную ему вотчину. Но это уже был явный бред, потому что даже клиенты местной психиатрии понимали – не вернется он уже никогда. А если и вернется, то значит он враг себе, и ему же соответственно хуже.

Обе газеты были расхватаны в рекордные сроки. Горожане взахлеб читали их, как остросюжетное бульварное чтиво, и живо при этом обсуждали.

Еще один генератор завели в больнице. Так что там все ограничилось четырьмя покойниками, отошедшими при выключении света. Был вопрос с соляркой, который быстро разрешили, нагрянув в то же депо, и в осиротевшем тепловозном стойле отыскали массивный бак с НЗ топливом, который успели уже подворовать, но только наполовину. Топливо это потом полдня возили в канистрах на машинах с красными крестами, оглашая округу воем сирены для убедительности. Уверившись, что не останутся без света в ближайшее время, люди в белых халатах облегченно вздохнули и вернулись к своим обязанностям – лечить, оперировать, таскать воду от ближайшей колонки. Работа эта далась им легче, чем обычно – странно, но количество пациентов за последнее время сильно уменьшилось, словно люди предпочитали переносить тяжелые болезни на дому и не лезть в сомнительную санитарию больничных палат. Или просто стали меньше болеть.

Через три дня после темного прилива тяжелыми тракторами все-таки растащили шоссейные завалы с обеих сторон и были очень удивленны, не найдя за ними крупной автомобильной пробки. Не оказалось даже запрещающих проезд знаков. Видимо приезжие, упираясь в исполинскую баррикаду, без лишних слов разворачивались и ехали назад, до ближайшего разветвления.

– И что, никому не сказали? – вопросил Василий Кружин, водитель тяжелой техники, – совсем, что ли, никому?

А коллеги его по работе только чесали в затылках да оглядывали уходящее черной глянцевой лентой за деревья шоссе.

По мелочи: Потомственный житель Нижнего города Ванин Егор Федорович глубоким вечером посетил редакцию газеты «Голос междуречья» и там, пристав к вышедшему подышать свежим воздухом главному редактору этого издания, долго и на повышенных тонах пытался доказать, что видел в огне одного из Нижнегородских костров маленькую красную змейку. Редактор вяло отбивался и заявлял, что газета у них приличная, и с такими новостями Егору Федоровичу следует направить стопы в «Замочную скважину». Ванин горячо запротестовал, раскачиваясь массивной, хотя и порядком обрюзгшей, фигурой над узкоплечим редактором и обдавая того мощным запахом перегара. Мол, знает он, что такое эта «Скважина», а у него вести свои, надежные – увиденные собственными глазами.

А редактор сказал, что, возможно, Егор Федорович был подшофе (а так оно и было), наговорил еще уйму всяческих отповедей, и с порядочно упавшим настроением поплелся к себе в кабинет. Еще бы, разъясняя старику про то, что его змейка была последствием долгих возлияний, редактор все время невольно вспоминал свою собственную змейку, увиденную в тонком огоньке примуса.

Стрый и Пиночет весь день отъездов мотались по городу, вливались в тоненькие ручейки беглецов и следовали с ними до вокзала и обратно, преодолевая буйные пороги и выскакивая иногда на тихие заводи. Оба мучительно пытались понять, не это ли долгожданный Исход. И так до самого вечера ничего и не узнали, зато были чуть не покусаны одичавшими псами, чувствующими себя хозяевами если не на центральных проспектах, то в узких переулках – точно.

У драгдиллера Кобольда в пакете с димедролом завелись жучки, о чем он узнал только через некоторое время, когда насекомые уже подросли и стали напоминать о себе надоедливым шуршанием. Кобольд с удивлением рассматривал новых жильцов, которые отличались блестящими жесткими надкрыльями нежно голубого цвета и словно сделанными из пластика. Твари ползали по пакету, откладывали похожие на желатиновые капсулы яйца и азартно пожирали беленькие таблетки, словно не было для них лучшей снеди. Однако когда заинтригованный до невозможности Кобольд сунул в пакет корявый палец, чтобы подцепить одного жесткокрылого, то мерзкое насекомое бросило димедрол и вцепилось в палец драгдиллера и висело так, пока извопившийся Кобольд не размазал его с хрустом о поверхность стола.

Пятнадцатилетняя нервная дочь Федора Рябова, встав в два часа ночи со своей измятой постели и проследовав в туалет, обнаружила своего папаню сидящим верхом на табурете посреди абсолютно темной кухни и смотрящего на луну. При этом папаша Рябов что-то невнятно бормотал и все трогал волосатой рукой уродливый шрам, образовавшийся у него на месте рваной зубами раны. Заслышав шаги дочурки, отец немедленно повернулся и кинул на дитя свое такой огненно-тяжелый взгляд, что дочь поняла – если переживет эту ночь, завтра соберет вещи и поскорей покинет отчий дом.

Ну и наконец, псы. С животными что-то происходило, потому что они вместо привычных стаек по три-четыре собаки стали вдруг сбиваться в исполинские, пестрящие клыками и когтями орды, которые ничего не боялись и нападали на людей уже средь бела дня. Дошло до того, что обнаглевшие псы в три часа пополудни нагрянули в продуктовый магазин, где запугав до невозможности молоденьких продавщиц, устроили натуральный разгром, порвав и утащив все, до чего могли дотянуться, в том числе и двенадцать пакетов с детским питанием, которое, как известно, считают съедобным только младенцы.

Когда гордо шагающая армия, числом никак не менее пятидесяти голов, ранним вечером прошествовала по Центральной улице, словно представители новой городской власти, горожане решили – надо что-то делать. С помощью телефонов и печатного (а иногда и непечатного слова), были найдены и мобилизованы все зарегистрированные охотники города вкупе с собаколовами. Привлекли также милицию с их штатным оружием и, в первый и последний раз – городских же бандитов, которым сейчас приходилось тяжело по причине крупного передела собственности. Говорят, сам Босх отрядил для спасения города от собак часть своей охраны с Ак-47. Группа набралась приличная, такой вполне можно было штурмовать средних размеров город. Стрелки все время грызлись между собой, но общее благое дело не давало им сцепиться по серьезному.

И вот, неделю спустя после воцарения тьмы, опять же после заката началась Большая Охота на отбившихся от рук собак, эхо от которой гремело еще дней пять, а гильзы – картонные с рисованной уткой, латунные с красным ободком и вытянутые автоматные находили уже много позже, как немое свидетельство некой прошедшей войны. Волки настороженно остановились, чутко нюхая влажными носами воздух. За последнее время звери исхудали, и благородная длинная шерсть матерого самца теперь висела слипшимися лохмами. Да и огонька в глазах поубавилось – теперь они иногда вовсе напоминали дешевые желтые стекляшки, сияющие пустым идиотизмом, как у мягкой игрушки в магазине. Голод подводил волчье брюхо, но поесть теперь удавалось редко. Помойки. Верные, хотя и неблагородные источники пищи, теперь были закрыты и находились под неусыпным контролем кодлы псов, которые словно считали их теперь своими официальными кормушками и безоговорочно пропускали только жильцов с полными ведрами отбросов.

И воздух пах неспокойно – горькая тревога словно навеки поселилась там, не давала ни минуты покоя и отдыха. Звери давно бы сбежали из города, но что-то держало их тут, в этой вотчине бетонных домов и прямых улиц, в этом тесном муравейнике людских судеб, намертво переплетенных какими-то загадочными узлами.

А сегодня было особенно гадко. Черная вуаль так сгустилась, что волки почти видели ее, пусть не глазами, а своим чутким носом.

Сегодня что-то случится. Очередной пункт в выбранной неизвестно кем программе, очередная чумная станция на пути двадцати трехтысячного экспресса. Черная ширма в небесах колыхалась и пахла смертью.

Так и есть, в отдалении залаяли псы – дружно, слаженно, они все теперь делали вместе. Брех их был не агрессивный, скорее отвлекающий. Волчица нервно взрыкнула и переступила лапами, глаза ее отразили луну – два желто-зеленых пустых круга.

И она вздрогнула, когда ветер донес звук выстрела. Залп, а после этого секундную тишину нарушил уже не отвлекающий, истерический собачий лай. Какая-то псина дико визжала, как визжат только смертельно раненые. Грохнуло еще раз, раскатисто, гулко, не меньше десяти стволов. Волк слушал, склонив лобастую голову на бок. Слабый ветерок пролетел вдоль улицы, кружа за собой мертвые ломкие листья. Ветер принес резкий запах пороха, адреналина и отчетливый медный – крови. От этого медного духа волк оскалил клыки и зарычал. Его примитивное звериное сознание медленно решало – бежать или остаться. Вроде бы стреляют далеко…

От угла старого кирпичного дома отделилась тень и, выплыв на середину улицы в лунный свет, оказалась человеком в поношенном бесцветном плаще. Его шатало, а пах он резко, сивушными маслами. Взгляд его был еще бессмысленнее, чем у зверей, расфокусированные зрачки плавали, а потом сосредоточились на волках.

– А! – сказал пьяный, – собачки… серые собачки, шатаетесь тут. Штоб вы передохли все… А впрочем… – он запнулся, словно потеряв нить, а потом поднял голову и все же довершил, – впрочем, вас и так сегодня стрельнут. Пшли отсюда… Пшли!

Он махнул руками, и волки поспешно бросились прочь – месяцы, проведенные в городе научили их быть осторожными с людьми.

Не успели серые свернуть на Покаянную и пройти вдоль нее метров сто вниз к речке, как совсем рядом, на параллельной улице грянул залп. Так рядом и так громко, что у волков разом вздыбилась шерсть, а клыки обнажились в беззвучном оскале.

На перекресток выскочили две собаки, такие облезлые и запаршивевшие, что казались совершенно одинаковыми, несмотря на явно разные породы. Псы неслись во весь опор, хвосты поджаты, с клыков капает пена. Громыхнуло еще раз, потом раздались частые одиночные выстрелы. Псы перекувырнулись через головы и грянулись на асфальт, где и застыли неподвижно. Лохматые шкуры были все в дырках, кровь широким веером окропила дорожное покрытие.

Плеснуло светом, и возле псов появились люди. Фонари в их руках испускали яркий белый свет, лучи хищно шарили по темным углам. Секунда, и один луч упал на замерших волков.

– Э!!! – крикнул кто-то из охотников, – тут еще псы! Двое! – и без паузы вскинул к плечу дробовик.

Громыхнуло. Асфальт перед волками вздыбился и плюнул в небо острой крошкой. Звери кинулись прочь. В окнах домов затеплился свет – слабенький, от керосинок или свечей. С грохотом отворилось окно. Сварливый женский голос крикнул на всю улицу:

– Что творите? В кого стреляете, А!?

На его фоне еще один голос, причитал слезливо:

– Мама! Мама, ну отойди от окна! Какое нам дело, кто в кого стреляет.

– Да в собак мы стреляем! – завопил один из охотников, – не в людей! Уйдите от окна!

– Семеныч! – крикнул кто-то позади, – они на Граненную свернули, там еще десяток!!

– Окружай по Моложской, а то к реке прорвутся!!!

– Да вот еще! Вот! – выстрел, еще один, потом очередь из АК, гулкая и раскатистая. – Трех завалили, один ушел.

Волки неслись, не чуя лап, косились вправо – там в проемах между домами мелькал свет, а на его фоне силуэты вооруженных людей. На очередном перекрестке в них чуть не попали – тут выстроилась редкая цепь из десяти человек. Едва завидев две серые молнии, что несутся через улицы, они тут же открыли огонь. Пули пробороздили асфальт, звонко грохнула неработающая лампа в фонаре. Зазвенело стекло.

– Ушли, кабыздохи!

– Стекло зря разбили, может там жил кто?

– Да плевать, все равно не спросят. В темноте лиц не разглядеть.

Тут и там шли охотники, рассредоточивались по районам мелкими группами, грамотно окружали мятущихся псов и безжалостно их отстреливали. Трупы не собирал никто – их было слишком много, и эту грязную работу оставили на завтра, так что с утра горожане могли полюбоваться на истерзанные туши своих хвостатых мучителей, лежащих почти на всех главных перекрестках города. От некоторых животных осталось немного – стреляли из охотничьих ружей, в том числе и из таких калибров, с какими ходят разве что на медведей, а то и на слонов.

В городе словно разразилась неистовая гроза – гремело почти без перерыва, иногда залпами, иногда очередями, но чаще одиночными – сухо, трескуче. Обыватели высовывали любопытные головы в окно, силясь разглядеть хоть что-то в мельтешении света и гротескных теней, но когда громыхать начинало подозрительно рядом с ними, поспешно убирали свое ценное достояние из проема.

Странно, как в эту ночь никого не убили. Охотники были везде и стреляли навскидку, на шевеление, зачастую проверяя, в кого попали, уже после выстрела. Их крики, команды и смачная ругань далеко разносились по опустевшим улицам.

Так, чуть не застрелили банду мелких воришек, что под шумок обчищали квартиру на первом этаже старой хрущобы. Вылезая через разбитое окно и ориентируясь в почти полной темноте, они привлекли внимание охотников. На предупредительные крики воры естественно не ответили и только ускорили эвакуацию из ограбленной квартиры. Тут по ним и открыли огонь. Пули выщипали кирпич вокруг окна, растрескались деревянные рамы, а один из грабителей получил свинцовый клевок ниже поясницы и заорал так, как ни одна собака заорать не может. Увидев группы вооруженных людей справа и слева от себя, воры побросали награбленное (среди которого был модерновый телевизор, звучно разбившийся при падении) и поспешили сдаться на милость пленителей. Грабителей под конвоем отправили в милицию, где они и просидели до утра в абсолютно пустом темном помещении, так что часа через четыре уже были готовы завыть, как хвостатые жертвы ночной бойни.

Два десятка бабуль осиротели в эту ночь, потому что под пули попали их любимцы – кошки, большие и маленькие, которые, несмотря на все попытки убраться с линии огня, часто принимались за собак и подвергались безжалостному расстрелу. Кошачьи трупики всегда лежали отдельно – черные и белые, рыжие и полосатые.

Летящие по произвольным траекториям шальные пули иногда втыкались в личный автотранспорт, припаркованный у подъездов. Срабатывала сигнализация, и раненые машины выли на весь район, добавляя звуковому буйству новые обертоны. Хозяева ругались уже после, с утра, оглядывая аккуратные пулевые отверстия в полированных боках своего авто. Одна машина так и сгорела, когда ретивые стрелки, целясь в бегущего пса, продырявили бензобак. Авто мощно рвануло, на миг осветив весь район и небеса над ним, и в этом пламени сгиб и несчастный пес.

Брякнули в такт стекла во всем районе, и это уже подняло с кроватей тех, кого не смог поднять раздававшийся доселе грохот.

– Да что там, война, что ли? – вопросил у родни Семен Георгиевич Пашин, заслуженный, хотя и порядком выживший из ума ветеран.

Родня не нашлась с ответом, а только сбилась в кучку и вздрагивала с каждым новым выстрелом. А Иван, внук Семена Георгиевича, еле слышно вымолвил: «Исход» и наотрез отказался смысл этого термина объяснить.

На Верхнемоложской волки попали в западню. Их заметили медленно идущие вниз по улице стрелки, а путь назад был отрезан точно такой же группой вооруженных людей, направляющихся им навстречу, так что казалось, словно посередине улицы появилось исполинское зеркало, отражающее все и вся. Зверей заметили, стали показывать пальцами, быстро переговариваться, стрелять не стреляли, боясь попасть друг в друга, и просто продолжали идти навстречу, и свободного пространства между ними оставалось все меньше и меньше.

Волки заметались между двумя людскими цепочками. На самца пал свет одного из фонариков, и зверь на секунду застыл – напряженная поза, торчащая клочьями шерсть, красная пасть с белоснежными оскаленными клыками и две полные луны вместо глаз. Грохнул выстрел, но волк уже ускользнул от луча.

– Кто стрелял?! Кто стрелял, говорю!?

Молчание в ответ, стрелки не сознаются, хотя руки чешутся у всех, охота – древнее развлечение, будоражит кровь.

Свет снова отловил зверей и, спасаясь от него – предвестника скорой свинцовой смерти, волки выскочили на тротуар, а затем кинулись в темный проем одного из дворов.

Цепочки сошлись, смешались:

– Теперь не уйдут, закрытый двор.

– Так это те самые? Изворотливые твари!

– На другом выходе кто дежурит, Ресницын?

– Кто стрелял, спрашиваю? Руки чешутся, да, по людям пострелять?!

В темном колодце двора волки первым делом кинулись к противоположному выходу, но тут же учуяли специфический запах охоты – пот, горелый порох, смазанная сталь. Выход был перекрыт, а с Моложской уже быстро шагали преследователи. Ловушка, этот двор – большой волчий капкан. Люди умнее хищников и даже из ружей стараются стрелять, загнав жертву в глухой тупик, откуда нет выхода.

Волк завыл – длинно тоскливо. Волчица скалила зубы, грозно рычала, да вот только толку от этой грозности не было никакого. Позади скрипнула дверь подъезда. Звери моментально обернулись, оскалившись на нового врага. Из душной, пропахшей нечистотами пещеры подъезда выплыло морщинистое старушечье лицо, освещенное неровным светом керосиновой лампы, глаза бабки бессмысленно шарили по двору, а потом остановились на волках:

– О-ох, – протянула расслабленно бабуля, – песики… Вас стреляют, да!? Ружьями стреляют?!

Тон ее был добрый, и волчьи оскалы слегка поубавились. Бабка суматошно заморгала глазами и поманила зверей рукой:

– А я вас не дам… Не дам этим душегубам таких красивых песиков. Ну, иди суда, иди. И ты, большой, тоже иди, у меня не стреляют.

Во двор уже входили охотники, и лучи их фонарей шарили по громадам многоэтажек, высвечивали пустые темные окна. Волки хорошо знали, что их ждет, если они не последуют за старухой, и потому проскочили в подъезд на свет керосинки. Поднимаясь на пятый этаж, где у нее была квартира в окружении двух огромных серых волков, старуха бормотала себе под нос:

– Я животных люблю. И песиков и кошечек, и прочую живую тварь. У меня их раньше много было, да вот соседи, изверги, в суд подали. Говорили, мол, житья от них нет, от вашей оравы. А сами то, сами! Да мои кошечки по сравнению с ними – милейшие животные. Добрые такие, никого не трогали… да просто кровью сердце обливалось, когда отдавала их!

Бабка достигла пятого этажа и поманила волков:

– Сюда, лохматые. Здесь и живу.

Крохотная однокомнатная квартира мощно провоняла животными. У окна притулился старенький письменный стол, на котором горела еще одна лампа. Когда волки вошли в комнату, в углу у древнего платяного шкафа зашевелились. Звери настороженно подняли верхнюю губу, вздыбили шерсть, но тут подошла старуха и положила им на загривки мягкие теплые ладони:

– Не бойтесь, милые. Это Кудлач, тоже из городских песик. Его кто-то избил в нашем дворе. Арматурой, чуть ли не до смерти. Хорошо, я вовремя нашла, а то бы так и помер. Но теперь не помрет. Выходила.

Серые волки, воспитанные людьми, сразу почуяли в этой квартире запах дома. Тепло, добро, и еда в срок, они помнили такие места, помнили, как хорошо жилось у Васина в зверинце. И когда старушка, их спасительница прикрыла дверь и защелкнула на два замка, канонада, все еще раздававшаяся за окном, словно поблекла и стала совсем не страшной.

Покружив по квартире, волки примостились под столом вместе, подпирая друг друга отощавшими боками. Красные их языки вывесились наружу, желтые глаза сощурились.

А пятнадцать минут спустя волки уже спали. Спали под выстрелы и визги принимавших мученическую смерть собак.

В отличие от вечно озабоченных чем-то людей, дикие звери никогда долго не испытывают стресс. И забывают об опасности, стоит им лишь очутиться в спасительном укрывище. И в отличие от горожан, волки в эту буйную ночь, действительно спали.

* * *

Утром собирали собачьи трупы и прикидывали, как жить дальше. Но бежать уже никто не пробовал. Жизнь, мутная река с твердым каменным дном несла горожан вперед, в какие-то темные, туманные дали, и выпрыгнуть из этого все ускоряющегося потока не было никакой возможности.

И положившиеся на авось горожане продолжали свои мелкие суетливые дела, а черная вуаль колыхалась над ними, и сквозь темные ее крыла иногда не были видны звезды.

Но разве не в том есть одна из лучших человеческих черт – способность верить, надеяться и до последнего утешать себя красивыми сказками?

Город, бывалый сказочник, ждал, и, может быть, усмехался над суетой своих жителей. Но этого не видел никто, даже ночная птица, воспарившая в начинающую терять тепло темноту.