Текст книги "Тролльхеттен"

Автор книги: Сергей Болотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 41 страниц)

Стрый испуганно покосился в сторону гаража – вопли пораненного пилой охранника затихли. То ли понял, то ли… Ключ торчал в замке, и Малахов осторожно притворил створку двери, а потом и закрыл ее.

– Пусть посидит. – Сказал он тихо, – как мы там сидели.

Не разговаривая, напарники двинулись вниз по улице по направлению к собственному дому. Шагали по треснутому асфальту, дышали свежим после подвала воздухом, смотрели по сторонам.

Что-то изменилось за те без малого две недели, что они провели в подземном карцере. Неуловимо, но все-таки это чувствовалось. Да, Николай не зря сравнил город с муравейником, вот только раньше этот муравейник был спокоен, а теперь кто-то пришел и разворошил его палкой, вскрыл подземные галереи и, может быть, добрался даже до толстой, белесой матки с нежной тонкой кожицей. И забурлил муравейник, заполнился черными блестящими телами его обитателей, что мельтешили, как безумные, создавая видимость хаоса, но при этом выполняя сотни и тысячи мелких важных дел.

Слишком много народа на улицах. Слишком много даже для лета. Тут и там напарникам попадались подозрительные одиночки – пьяные и шатающиеся, а также совершенно трезвые и с острым горячечным взглядом, одетые в неприметную одежду, и потому почти сливаясь с ночными тенями. А иногда целые группы плотной массой продвигались уверенными быстрыми шагами и внимательно присматривались к окружающим зданиям. Одинокие прохожие, завидя этих людей, которые, кстати, все как один были крепки и подтянуты, поспешно сворачивали с улицы и стремились как можно скорее раствориться в темноте. В одном из темных дворов кого-то били, и ядреный мат заглушал крики жертвы.

А через квартал, в другом дворе, под ярким оранжевым светом возле карусели возились дети, и их звонкие крики были слышным метров за сто. Николай глянул на часы, понял, что они давно стоят, и навскидку определил, что сейчас приблизительно час ночи. А дети играли, и непонятно было, куда смотрят их родители, потому что совсем рядом обреталась дорогая серебристая иномарка, подозрительный народ ссорился и кричал возле нее, и ссора грозила перерасти в серьезную драку.

Над улицами витал неторопливый говор, шаркающие звуки шагов и взрыкивание автомобильный двигателей. Тут и там завывали сирены, неясно только: милицейские или «скорой». В домах горели окна, вспыхивали и гасли синеватые огни от телевизоров. На ступеньках одного из подъездов сидела многочисленная гоп-компания, светила в темноте огоньками сигарет. Кто-то звучно сплевывал. Этих Стрый с Пиночетом обошли как можно дальше. Все-таки, им, Избранным, не пристало больше водиться с подобным людским мусором.

Было что-то еще. Вяло переругивались в очереди за водой, колонка шумела, затем резко замолкала и снова высмаркивала с клокочущим звуком поток свежей ледяной влаги. Потом раздался глухой удар и следом пустое дребезжание с горестным воплем:

– Ай! Разлила! Разлила, люди добрые! Ну пустите обратно, я снова налью.

– Твои проблемы, бабка, – откликнулся скрипучий голос, – раз руки кривые. Становись в очередь.

Николай вспомнил, на что именно похоже творящееся кругом. Это было давно, еще до ухода в наркотический дурман, но он помнил. В городе словно случился крупный праздник, словно какой-то карнавал продолжался весь день. В свое время вот так же до утра шатался народ после дня города. Гуляния затягивались допоздна, и народ бродил по улицам, пел песни, встревал в драки. И Пиночет тоже там присутствовал. Неплохое было время, ничего не скажешь. Но что за праздник сейчас?

На территории Нижнего города то и дело натыкались на костры, с удивлением смотрели на сидящих, силились понять, что подвигло горожан их запалить. Обрывки песен долетали от примостившихся вокруг жильцов – бессвязные, но душевные, искры громко трещали в летнем воздухе. Из одного двора неслись звуки баяна, баянист слегка фальшивил, но раскачивающейся в такт публике было на это плевать. Громкий хор женских голосов то и дело вплетался в мелодию.

– Да что же тут происходит? – спросил потрясенно Стрый. – Что случилось, пока мы сидели в погребе?

– Я не знаю, Стрый, – сказал Пиночет, – я думаю, это из-за того, что скоро Исход. – И он замолчал, потому что его собственные слова вдруг прозвучали странно и исполнены были какого-то скрытого зловещего смысла.

Так в молчании и добрались они до дома. В глубине двора тоже пылал костер – огромный, жаркий. А чуть в стороне – еще один, на нем что-то жарилось, и ветер доносил аппетитные запахи. Тут же вертелись полдесятка бродячих псов, надеялись, видно, на подачку. Многие окна в доме были широко раскрыты. Поднявшись в квартиру, пыльную и пустую, напарники первым делом попытались отыскать заветные капсулы, что запрятали две недели назад, и не нашли.

– Это Знак, – сказал Николай, – мы будем жить по-другому.

Потом обнаружилось, что в квартире совсем нет воды, в холодильнике – еды, а в плите – газа. Так что делать тут было нечего, и остаток ночи напарники провели у все того же костра.

В чем-то это было даже неплохо. Во всяком случае, впервые за последние два года это можно было назвать жизнью, а не банальным собачьим существованием.

11

Август 5-е

Меня все достало! Пишу без задних мыслей, меня достал этот город, меня достал тупорылый народ вокруг. Меня от них тошнит, меня тошнит от нынешнего времяпровождения. Хочется выть и скрежетать зубами, ну да, как волк на луну. Какие-то отморозки так и делают – ну каждую ночь кто-нибудь да воет. Волчары. Полный город оборотней, эй, кто-нибудь, продайте мне чеснока и сто грамм серебра. Совсем помешались. Впрочем, людская порода, она никогда и не отличалась крепким рассудком. В чем мы как были обезьянами, так и остались. Живем на тупых, примитивных эмоциях! Чувства – закамуфлированные инстинкты. Облысевшие обезьяны с мозгом весом триста грамм – вот кто гуляет ночью под окнами. Песни поют, костры жгут. Идиоты! Вспомнили молодость, устроили посиделки! Хорошо хоть у нас в Верхнем такого нету, у нас электричество.

Как я устал мотаться за водой. Эти ряхи в очередях, скоро я использую стальные канистры не по назначению, подниму и обрушу кому-нибудь на голову.

А что? Это плохо? Да ему с такой внешностью только лучше будет, если он отойдет в мир иной! И всему городу, кстати, тоже. Город отражает своих жителей – грязный, захламленный, местная речка – просто помои! И меня угораздило здесь родиться. В этой дыре!

Я не говорил, что вполне мог родиться в Москве, нет? Ну да, не говорил. Это все родственники виноваты (ну как, как, скажите мне, у таких бездарностей мог появиться я, а?), захотелось им в глубинку, подальше от цивилизации. Ну и получили теперь – сидим без воды, без газа (хотя нам-то наплевать), созерцаем алкашню у подъезда.

Ты слышал, мой дневник, что случилось в одном баре на Верхнемоложской? Нет? Там кто-то вылил дизентерийный экстракт в бочонок с пивом. Дорогим, кстати. Откуда взяли экстракт? Да из местной же больницы (недавно читал в «Голосе Междуречья» о том, каково там внутри. Это Дантов ад, никак не меньше!).

Трое скончались на месте (вещица была ядреной), еще двадцать два устроили битву в дверях туалета, причем, в процессе бойни еще двоих задавили, а пятерым сломали ребра. Те же, кто прорвался… Это было дурнопахнуще.

Хороший способ отказаться от спиртного, вы не находите? Ха!

Но самое главное, ты знаешь, чем это все закончилось? Этот замечательный сортир стал одной из достопримечательностей нашего не менее замечательного города! Вот так и весь следующий день у дверей бара толпился народ с бараньими лицами, заглядывающий в нутро бара. Нашли, что смотреть. Впрочем, по людям и развлечение.

Так и напрашивается реклама: «Посетите наш прекрасный город! В нем вы сможете полюбоваться на ветхие памятники старины за рекой, на ветхие же панельные многоэтажки, пришедшие к нам из далеких семидесятых. Сможете постоять над рекой на дряхлом памятнике архитектуры, который вот-вот рухнет, и насладиться изысканным видом слива из вендиспансера. И главное, не забудьте посетить историческое место, бар на Верхнемоложской улице, где в одну эпохальную ночь обделалось (вы не поверите!) одновременно двадцать два человека! Все-таки не верите своим ушам? Так понюхайте носом, сразу убедитесь, что это правда.

Гадость! Здесь полно собак, в нашем районе. Откуда они взялись, облезлые дворняги, ведь раньше их не было совсем. Кабыздохи с выделяющимися ребрами и гноящимися глазами. Они подражают горожанам, то есть ненавидят всех и каждого. На меня уже пробовали напасть, когда я вчера шел за водой.

Облезлая стая – голов в десять, когда я еще шел на колонку, они обретались неподалеку у помойки. Возились там над чем-то, дрались и лаяли визгливыми голосами. И нехорошо косились на всех проходящих, благо их было предостаточно. Отстоял я у колонки почти два часа, устал кошмарно и с полными ведрами пошлепал домой.

И на обратном пути они меня-то и заловили. Не знаю, чем я приглянулся, может быть потому, что смотрелся слабее большинства из прохожих, или они чувствовали, что я чем-то отличаюсь от остальных. Не знаю. Вожак этой стаи – здоровенный пес с рыжими подпалинами и кудлатой мордой. С одним, но явно ястребиным глазом (иначе как он меня приметил среди стольких людей?). Эта зверюга засекла меня с другой стороны улицы и рванулась наперерез, оглашая район своим срывающимся лаем. А за ним устремились все его блохастые подданные. Гам поднялся – до небес. Народ шарахнулся в стороны с пути одичавших собак.

Нет, меня даже не покусали, что, в общем-то, странно, но и того, что они сделали, хватило, чтобы стать мотивом для моего сегодняшнего поступка.

Псы обступили меня со всех сторон, стали кидаться мне в ноги, клацать челюстями и брызгать слюной. Они пытались испугать меня, вывести из равновесия, и им это удалось. В очередной раз я отшатнулся и не удержался на ногах.

И упал, и два моих ведра упали вместе со мной, расплескав воду, которую я ждал битых два часа. А псы мигом прекратили лай и встали кружком, и их клыкастые морды сардонически мне ухмылялись. Как разумные. А пуще всех лыбился кудлатый вожак. В тот момент мне показалось… не скажу, что так и есть на самом деле, но мне показалось, что этот пес специально хотел, чтобы я упал.

Хотел, чтобы я разлил воду.

Мелкая такая пакость. Трудно в это поверить. Но эта ухмылка… Потом животные повернулись и оставили меня в покое, добившись, чего хотели. А люди, собратья мои по виду, все это время обходили кружок собак, испуганно косясь на меня, как на чумного! Словно это я был виноват в том, что псы выбрали жертвой именно меня!

Вот так. Не знаю, кого я ненавидел больше – тупых (ой, ли?) животных или разумных вроде бы людей. Хотя разумные вроде бы люди уже месяц как ведут себя все более дико. Я вернулся назад и отстоял еще два часа, потому что сразу к колонке меня, естественно, не пустили.

Так вот. Что я сделал сегодня. Не знаю, стоит ли об этом писать, но я все же надеюсь, что эти записи никто не найдет, и потому обрисую ситуацию.

Всю ночь я думал о псе. Вспоминал его глумливую ухмылку, острые белые клыки с капельками слюны, круглый издевательский глаз в обрамлении рыжих жестких завитков. Псина надо мной издевалась. Ведь так? Следующим утром я ее подловил. Подождал, пока рядом не окажется ее свиты. Пес рылся в помойке и, судя по всему, ничего не замечал. А я просто поднял с земли острый осколок кирпича и швырнул его в эту скотину. Со всей силы.

В голову.

И попал, куда целил. Оказывается, звук от попадания в живую плоть такой глухой. Пса шатнуло, и на стенке мусорного контейнера веером разбрызгалась кровь. Вожак местных собачьих стай повернулся ко мне, скаля клыки, и даже сделал шаг в мою сторону, но тут я швырнул второй обломок и снова попал прямо в морду. В зубы, большие белые зубы, и после этого их на один стало меньше. Кровищи на этот раз было куда больше. Пес взвыл и уставился на меня своим единственным глазом на этот раз с откровенным страхом. Хвост его, доселе вытянутый, как палка, горизонтально, неудержимо стал проявлять тенденцию к поджиманию. Животное попятилось, все еще неотрывно глядя на меня. Я снова кинул камень – на этот раз не осколок, почти целый кирпич. Он взрезался в собаку с хрустом, и на этот раз она завизжала, повернулась и бросилась бежать. Но я не собирался давать ей уйти. Ведь этот пес издевался надо мной, не так ли?

Вопя, как свинья, которую режут на бойне, вожак несся через двор, а я бежал за ним, подбирал с земли камни, ржавые железки и швырял в свою жертву.

Думаю, со стороны это выглядело весьма экзотично. Может быть, найдись этому действу зрители, они бы сказали, что я ненормальный. Но мне плевать. Весь город ненормален, весь мир ненормален.

Метким выстрелом я сломал псу лапу, и он упал. Тут же вскочил и попробовал уйти на трех, но скорость была уже не та. Следующим ударом я перебил ему заднюю, и он окончательно потерял мобильность. Вожак лежал на земле, извивался, как потолстевший рыжий уж, кудлатая морда окрасилась кровью, лапы судорожно дергались. Карий глаз безумно вращался в орбите.

Я остановился возле него и поднял с земли ржавую погнутую арматуру. Посмотрел на бьющееся на земле животное. Кровь пятнала землю, впитывалась.

– Значит, разлил мне воду? – спросил я, и против воли на лицо мне стала выползать какая-то жуткая, кривая усмешка, – значит, хотел поиздеваться? Ну а теперь тебе весело?! – крикнул я и приложил пса арматурой, и у того в боку что-то отчетливо хрустнуло. – ВЕСЕЛО!? – и я ударил еще раз и еще.

Вожак заорал, тут была и боль, и ненависть, и какая-то смертная тоска. Арматура заалела, красные капли срывались с ржавого металла. А я все бил и бил, со всей силы, выкрикивая всякую несуразицу, и псина дергалась под моими ударами все слабее и слабее.

Я вошел во вкус. И наверняка бы прибил эту зловредную, но такую жалкую теперь тварь, но тут дверь одного из подъездов открылась, и на свет явился обрюзгший, но, тем не менее, очень еще здоровый мужик. Один вид-то его был мне противен – на его расплывшейся багровой роже интеллект и не ночевал. Думаю, у избиваемого пса его было куда больше. А уж когда этот кроманьонец открыл широкую пасть с тремя зубами цвета серы и заорал:

– Ты! Ты што делаешь!? – мне стало совсем противно.

Я бросил арматуру на дрожащего мелкой дрожью пса и побежал прочь. Глыбастый анацефал позади что-то вопил и сделал даже попытку догнать, но с его весом это явно было невыполнимо.

Вот так я расправился с собакой. Скажете – мелочность. Скажете, нервы не в порядке? А я скажу вот что – мне понравилось бить прутом живое существо. И у меня нет угрызений совести, и, наверное, уже не будет. Оставим совесть другим, к тому же, я не уверен, что такое понятие, как совесть, вообще существует.

Жалко, все-таки, что мне не дали довершить дело до конца.

Сегодня какой-то маньяк скинул с седьмого этажа нашего дома старый телевизор с деревянным корпусом. Ему мешал шум – там под окнами стояла машина, и громкая музыка среди ночи могла достать любого. У авто напрочь смялась крыша, и двое сидевших в ней с контузиями попали в больницу. Когда одного из них увозили, он на весь двор клялся расправиться с метальщиком телевизоров.

Кажется, я, все-таки, не один такой раздражительный.

Вот еще что (у меня уже болит рука, но надо дописать), сегодня вечером со мной разговаривали. Какие-то типы, я даже не разглядел их лиц, потому что они говорили со мной из салона дорогой иномарки. Они были в курсе всех моих проблем. Да я даже не знал, что такое бывает. Эти странные люди – они не тупые и не ограниченные. Они предложили мне…

Предложили…

Мой дневник, наверное, это моя последняя запись в тебе. Завтра я разожгу костер в нашем дворе, и пламя примет тебя в свои жаркие (ха!) объятия. Прощай, верный спутник моей серой и бессмысленной жизни, полный сосуд горьких и безысходных мыслей. Старая жизнь кончилась, вернее, закончится этой ночью, а после начнется новая, яркая и не отягощенная никакими глупыми рамками.

Да. Мне понравилось бить собаку ржавой арматурой.

Интересно, каково проделать это с человеком?

Они сказали, что я смогу это узнать.

Убогий журналист напротив – он особенно меня раздражает.

А, черт, свет погас! Но у меня здесь есть фонарик, китайский, хлипкий, надо дописать. Уже и свет отключают, сволочи! Что дальше? Будем жить в кромешной тьме, как дикие звери?! Нет, только не я. Не я!

Что я там про журналиста? А! Вот достойный кандидат на бессмысленное звериное существование. Заячье.

С него и начнем!

12

Васек достал заточку. Какое никакое, а все-таки оружие. Он давно уже хотел отыскать нечто подобное. Может быть, нож. А может быть, увесистую фомку с обмотанной изолентой ручкой. Судьба ему улыбнулась – роясь в груде отбросов на территории заброшенного завода, он нашел нечто подходящее. Вообще, на завод ему идти не хотелось. В городской среде место это издавна считалось нехорошим. Где-то в центре заводской территории, за километрами облезлых металлоконструкций и стальных изогнутых рельс скрывались поблекшие серебристо-седые купола безымянного монастыря, что монастырем перестал быть еще в незапамятные времена. Не монастырь – настоящий скит, отрезанный от цивилизации глухой белокаменной стеной с глубокими трещинами. За ней массивное белое жилое здание с узкими бойницами и невысокий собор с деревянными главами. Жили в монастыре сектанты – то ли старообрядцы, то ли хлысты или скопцы, которые там в тишине и уединении подвергали себя жесточайшим самобичеваниям. Временами слухи об этих обрядах просачивались сквозь толстые стены и приводили будущих горожан в состояние тихого ужаса. За все время существования из монастыря не сбежал никто, порядки там были строгие, охрана первоклассная. Некоторые из послушников попадали туда не по своей воли, и была в ските масса бывших каторжников, да политических ссыльных, которые надеялись там обрести безопасное убежище.

Тщетно. У монастыря было свое кладбище, которое с годами все росло и росло за счет ослушинков и отступников. Святые братья были суровы и нравами не уступали коллегам из Европы времен расцвета инквизиции.

Но и на них нашлась управа, когда грянула революция. Долго не церемонясь, монастырь тогда быстренько расформировали, часть монахов со счастливыми криками ушла в мир, часть осталась защищать твердыню и была поставлена к стенке. Остальные ушли в леса, и там вроде бы основали новое поселение.

Но это уже домыслы. Долго решали, что делать с опустевшими зданиями, и, в конце концов, устроили там дом инвалидов, благо после многочисленных войн их было предостаточно. И в аскетичные монашеские кельи въехали новые обитатели – жалкие, заморенные голодом и вшами отходы прошедшей войны. К слову сказать, комфорта в кельях так и не прибавилось, да и кормили новых постояльцев много хуже, из-за чего за последующее буйное десятилетие на кладбище появился с десяток новых жильцов.

Дом инвалидов просуществовал аккурат до тридцатых, когда подходящее дело для этих угрюмых каменных хором все-таки нашлось, и в бывшем монастыре основали зону. Инвалидов при этом быстренько повымели и временно поселили в городе, что тогда был просто селом, откуда они и расползлись постепенно кто куда.

Белокаменные стены оплели колючей проволокой, а год спустя вокруг встал еще и внешний периметр, из бетонных плит, а по углам, как грибы, подняли крытые досками головы пулеметные вышки. Внешний периметр занял площадь, как раз равную впоследствии заводской территории.

Что творилось за оплетенной проволокой оградой, не знал никто, пока в город не явились трое изможденных, одетых в обноски людей с горящими взорами, так явно напоминающие давешних беглых хлыстов, что местные старейшины, увидев их, ужаснулись и поспешили закрыть ставни, вещая что-то про апокалипсис. Эти беглые обосновались в одном из домов и там отъедались перед новым рывком за черту города. Между делом рассказали они и о порядках в лагере, что заставило вспомнить все тех же хлыстов, причем, с некоторой ностальгией, потому что теперь там творился уже полный беспредел.

Нет нужды говорить, что за время существования зоны, местное кладбище переполнилось настолько, что очередных клиентов просто некуда стало класть, и их тихонько хоронили в лесу. На эти безымянные, скрытые от посторонних глаз, могилки можно наткнутся и сейчас – молчаливые памятники ушедшей эпохи. А в пятидесятые никого не удивлял вид ребятишек, таскающих с собой человеческий череп. Много было костей, много.

В начале шестидесятых зону расформировали, и, услышав об этом, горожане вздохнули с облегчением и с энтузиазмом приняли весть о строительстве на месте бывшего лагеря огромного производственного гиганта – машиностроительного завода, гордости всего района и двух соседних областей.

Стройка затянулась на семь лет, и на нее съехались люди со всех концов страны – молодые, полные трудового энтузиазма. На месте угрюмых бараков выросли огромные железобетонные корпуса, взвилась в небо дымовая труба, и загорелись на ней два красных глаза – сигнальных огня. Обширное, полное безымянных могил кладбище закатали в асфальт и возвели на нем еще один цех. С ним-то и случилась оказия, почти под завершение строительства.

Без видимых причин высокий и стройный железобетонный шатер над недостроенным корпусом рухнул, в миг превратившись в груду колотого камня, щедро присыпанного сверху цементной пылью и скалящегося гнилыми зубами ржавой арматуры. Похоронил он под собой двадцать пять человек из числа строителей, троих прорабов, четверых водителей вместе с их железными конями. Похоронил глубоко и крепко прижал к слою асфальта над старым нечестивым кладбищем. Прижал и частично перемешал старые кости с новыми, явив собой одну из непреложных истин бытия – кладбище всегда останется кладбищем, пусть даже его и не видно.

Скрытую с глаз человеческих бетонным завалом братскую могилу разбирали три дня. Место это тут же стало пользоваться среди рабочих дурной славой, хотя люди они были воспитания атеистического и несуеверными. А уж когда при раскопке завала погибло трое рабочих (одного из которых нанизало на прут арматуры), так и вовсе пошли нехорошие слухи, и часть работяг отказалась выходить на работу.

Естественно, это все грозило крупным скандалом, и потому во избежание кривотолков стройку закрыли, и свежепоставленный у ворот наряд с автоматами ограничил проезд на территорию автотранспорта, и если оказывалось, что едет кто из селян, тут же заворачивали этот транспорт обратно.

Нечего и говорить, как тут пригодились увенчанные проволокой стены. Целых две недели после обвала стройка напоминала свою предтечу – областную зону, и даже на лица строителей нет-нет, да и набегала некая, почти зэковская, безысходная тень.

А потом все утряслось. Дурная молва осталась, потому как тварь она живучая и не спешит исчезать при смене поколений. И если не считать нескольких подозрительных несчастных случаев в свежеотстроенном корпусе, ничем она не подтверждалась на протяжении десятилетий. Но ведь случаи, они и есть случаи – бывали и в других цехах. А не любили только один. Настолько не любили, что тамошние работники уходили в увольнения или переводились в соседние цеха, пусть даже на более низкую должность, стоило лишь случиться в их корпусе малейшей аварии-нестыковке.

Номер корпуса был тринадцать, что, естественно, здорово подстегивало страшные слухи.

Васек заблаговременно обошел проклятый корпус стороной, отплевываясь и делая пальцами рогульку (в последнее время он стал замечать, что становится суеверен), потому что если где и прятаться охватившему город злу и его эмиссару – Витьку, то только тут. И он бы не удивился, если бы оказалось, что у человека-зеркала здесь гнездо. Или нора. Воображение упорно подсовывало Мельникову только эти неприглядные обиталища – гнезда, норы и пещеры, словно его преследователь был дикой неразумной тварью, вроде серого шерстистого волка, или, что скорее, поджарой гиеной. И улыбка такая же.

Заточку он отыскал во внутреннем периметре в укрытии толстых крепостных стен. Острый, поблескивающий на вялом солнышке, металлический предмет с обмотанной синей изолентой ручкой. Кто его оставил здесь в подсобном цехе с провалившейся, как беззубый рот, ржавой крышей? Подсобный цех, бывший дом, где жили монахи, а потом держали буйных заключенных (дом специально не отапливали, и в крохотных каморках посаженый чувствовал себя снедью в холодильнике). Очень старый дом, так могла ли сохраниться заточка еще со времен лагеря? Кому она принадлежала, и скольких людей ей убили (и не надейтесь, что такого не случилось, такие вещи, как этот нож, без дела не лежат)? Васек этого не знал и знать не хотел, но заточку взял, рассудив, что такая вещица, возможно, не единожды пятнанная кровью, поможет в убийстве демонической твари из зеркала.

Да и сама она просилась в руки, эта синяя рукоятка, за многие годы не утерявшая своего яркого цвета.

Найдя оружие, Мельников уверился в собственной правоте. Нет, он теперь не дичь. Что решит волк, когда нагоняемый им заяц вдруг отрастит себе ядовитый изогнутый клык? Что он почувствует, когда этот истекающий желтоватым ядом клык вцепится ему в мохнатую лапу? Боль, недоумение и, может быть, уязвленную гордость?

Эти мысли неспешной чередой текли в голове Мельникова, когда он, держа заточку в левой руке (он обнаружил, что она идеально ложится именно в левую руку, видимо, создавший ее аноним был левшой), возвращался назад в город. Оставалось только затаиться и ждать. Раз-два, был зайчик, а стал капкан в форме зайчика! Только сунь свою лапу.

Засаду он устроил на лодочной станции среди дряхлых остовов прогулочных лодок и одного седого от древности рыбацкого плоскодонного баркаса. Дивясь собственной хитрости, соорудил очередную лежку (она, впрочем, была почти готова, ей пользовались уже давно, задолго до полного исчезновения городского бездомного племени). Запалил костерок и некоторое время задумчиво смотрел, как живой трескучий огонь пожирает выбеленное рекой дерево. Тогда-то и пришла идея с подставой. Когда-то давно Вася Мельников любил фильмы про шпионов. В одном из этих изъеденных молью черно-белых лент и подсмотрел он трюк с фальшивым телом в постели. Кукольную голову он нашел здесь же – бывшая кукла Даша, по которой, возможно, сильно убивалась какая-нибудь маленькая девочка. Тело исчезло в потоке времени, а на округлой из грубой непробиваемой пластмассы голове вылезли все до единого фиолетовые волосы, сделав куклу похожей на жертву радиационного облучения. И лишь голубые глаза на этом обезображенном личике пялились все так же – стеклянисто и бессмысленно.

Полюбовавшись на свою находку, Васек быстренько соорудил голема, состоящего из истекающего ватой картуза, вытертых до небесной белизны джинсов с кошмарными зелеными потеками краски, да высоких кирзачей-дерьмодавов, один из которых к тому же был напрочь лишен подошвы. Внутрь он напихал совсем уж неприглядного тряпья, да прибавил для жестокости обломок старого весла с облезшей до полной бесцветности пластиковой ластой. Поворочал свое создание из стороны в сторону, любуясь (хотя любоваться-то, в общем, было нечем – творение Васька было далеко за границами эстетических канонов, собственно, именно таким маленькие дети и представляют бабая). Потом бережно уложил в лодку и приспособил сверху лысую кукольную голову. Для надежности повернул ее лицом вниз и укрыл бесформенной шапкой-треухом.

Результатом он остался доволен – розовый пластик, выглядывающий из-под корявой шапки, смотрелся точь-в-точь, как живая плоть человека, пусть и страдающего тяжелой формой гипертонии. Обрадовавшись, Василий даже стал насвистывать бодрую песенку времен своей молодости, иногда прерываясь и бурча себе под нос что-то вроде:

– Тебе, Витек. Все тебе, не жалко. Хорош, подарочек…

После подбавил еще плавника в костер и удалился в давно присмотренный домик сторожа – идеальное место для засады. Час ожидания прошел нервно. Василий тискал в руках заточку, пугливо водил глазами из стороны в сторону, то и дело выглядывал осторожно в окно. Бывало так, что его потусторонний преследователь не являлся дня по два, позволял спокойно спать, и даже если Василий не менял место ночевок, почему-то не являл свою жуткую персону. Но в этот раз он должен был придти. Мельников не знал, откуда возникло это предчувствие, но был уверен – Витек не заставит себя долго ждать.

И беглец оказался прав, человек-зеркало явился к сумеркам.

Шел он, крадучись, осторожно, но сырой песок поскрипывал под его шагами и выдавал местоположение попавшегося в ловушку охотника.

Скрип-скрип-скрип – вальс сырых песчинок на берегу грязной реки. Все ближе и ближе. Прав я все-таки, решил Мельников, эта тварь остро чувствует, где я нахожусь, словно нас связывает невидимый, но очень прочный и туго натянутый поводок. И малейшее шевеление на одном его конце моментально отзывается дрожью на другом. Как там сказал сгинувший невесть куда Евлампий Хоноров? У каждого из нас есть свой монстр, что предан нам больше, чем друзья, больше чем родные. Он единственный, кто всегда будет рядом с нами.

– Ну уж нет, – прошипел Василий сквозь зубы, – лень раньше меня родилась, раньше и помрет. Вот и ты, тварь, не будешь за мной до конца жизни валандаться!

И тут звук шагов затих. То ли услышал Мельникова преследователь, то ли ощутил, что его нет в лодочном сарае. Через некоторое время скрип возобновился, и теперь шаги раздавались пугающе близко от окна домика. Почуял! Васек в панике огляделся, взгляд его обшаривал абсолютно пустое пространство, если не считать идиотских, как в купейных вагонах, лавок. И еще лодка на полу – лежащий кверху выскобленным пузом гроб, да и только. Мысль о големе, лежащем в лодке, побудила Мельникова к действию. Он с натугой приподнял плоскодонку и поднырнул под нее, успев напоследок подсунуть между ее толстым бортом и досками полу своего бушлата, чтобы не грохнула от души.

Здесь, как и положено в гробу, было очень темно и невыносимо пахло трухлявым деревом. Какая-то мелкая взвесь сыпалась Ваську на голову, шевелилась там, копошилась многочисленными лапками. Чуть-чуть света проникало только через пол, да и то это был скорее печальный высохший призрак настоящего солнечного света – эдакий постаревший и полысевший солнечный зайчик.

Надо полагать, преследователь сейчас лезет в окно. Точно, глухой удар – и пол слегка содрогнулся. Тяжелые шаги прошлись вдоль борта лодки сначала в одну сторону, потом в другую. Мельников замер, стараясь не дышать. Глухо звучащий из-за толстого дерева голос неразборчиво произнес ругательство, а затем на борт плоскодонки обрушился мощный удар, так потрясший спрятавшегося под ней Василия, что он сумел только выдавить мышиный писк вместо заливистого вопля.