Текст книги "В полярной ночи"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

Седюк сказал, пожимая плечами:.

– Предлагаю обратить внимание на предостережение Сурикова. Нужно, во всяком случае, испытать процесс на опытных печах и ваннах.

– Вы неясно представляете себе наши возможности, товарищ Седюк, – сказал Караматин сухо. – Все, что вы сказали, правильно. И все это – общее место. Мы тут вдвоем с Алексеем Алексеевичем не один вечер провели, обсуждая исходные данные и стараясь выбрать наиболее вероятные и наиболее экономичные. Но заниматься исследованием нам негде и некогда. Завод уже строится, мехмонтаж уже варит конструкции, собирает агрегаты. Нам нужно выпускать чертежи – строительные, технологические, механические – и не только по медному: по ТЭЦ, по рудникам, по вспомогательным объектам, сейчас вот по цементному. Если мы остановим хоть на день этот поток чертежей, в строительстве наступит заминка. Знаете ли вы, что у нас всего пятнадцать копировщиц и что каждое воскресенье весь отдел занимается копировкой?

– Я с моим зрением, в моем возрасте беру в руки рейсфедер, – проговорил Телехов. И он добавил с печальной иронией – Вы сразу узнаете мои кальки, о них говорят: «Курица лапой делала».

– Повторяю: все это верно, имеются темные места, – продолжал Караматин. – И азбучно правильно, что исследования надо продолжить, расширить, углубить. Еще правильнее было бы, если бы не было войны и мы не спешили бы, имели выходные дни, не заставляли старых инженеров со слабым зрением заниматься неквалифицированным трудом копировщицы. Но ничего этого нет – война! А теперь давайте от общих фраз о недоработанности проекта перейдем к рассмотрению конкретных предложений. Мы охотно признаемся – цифры наши подчас очень проблематичны. Что же, давайте ваши более достоверные цифры, мы положим их в основу проекта.

Он называл одно за другим значения технологических параметров и смотрел на Седюка, ожидая возражений или уточнений. Но Седюк молчал: он остро чувствовал, что Караматин прав – его критика поверхностна, он совсем не подготовился к рассмотрению технологической схемы завода. Лесин вчера тоже был прав: одно дело – указать на недостатки, это не так уж сложно, и совсем другое дело – отыскать пути к устранению этих недостатков. Караматин громко, отчетливо выговаривал цифры, а Седюк чувствовал, что краснеет: каждая звучала как публично нанесенная ему пощечина. Когда Караматин умолк, Седюк спросил:

– Неужели в Ленинске нет опытного цеха, где можно было бы поставить проверку некоторых сомнительных коэффициентов?

– Опытный цех есть, – ответил Караматин. – Маленькое помещение, сарай, без оборудования, без хорошей лаборатории, без хорошего начальника. Киреев, возглавляющий этот цех, – человек молодой, малоопытный, плохо работает с людьми. Самое же главное – цех перегружен другими работами, без которых никак не обойтись, в частности по цементу.

Телехов, видя, что Седюк молчит, указал на часы и просительно сказал:

– Первый час, Семен Ильич, Москва передает утреннюю сводку, у них сейчас восемь часов.

– Идите, – разрешил Караматин. Он встал и проводил. Седюка до дверей. – Я понимаю вас, – проговорил он, глядя по своему странному обыкновению не на Седюка, а в пространство. – : Вам на заводе работать, вся тяжесть пуска и освоения ляжет на ваши плечи. Естественно, проектные ошибки вас тревожат. Одно могу сказать: думайте! Вы человек свободный от иных дел – в этом ваше преимущество, – думайте, ищите. Время исправить ошибки, если вы их обнаружите, ещё есть, а мы не будем вставать на дыбы, ссылаться на вашу подпись на чертежах, говорить, что у нас нет времени к этому возвращаться, – это вам обещаю. А пока вы все-таки подпишите принципиальные схемы, чтобы не задерживать работы.

Седюк снова сел за свой стол. Через несколько минут вернулся Телехов и сообщил утреннюю сводку Информбюро: ничего нового, ожесточенные бои на подступах к Сталинграду…

Перед обеденным перерывом к столу Седюка подошел высокий, седой проектант – Седюк узнал в нем человека, встречавшего на вокзале пожилую женщину.

– Моя фамилия Романов, – сказал проектант, присаживаясь на свободный стул. – Слышал, вы теперь главный инженер медного будете? Не врут люди?

– Нет, правда.

– Помогите старику, – проговорил Романов, сильно волнуясь. – У нас с Назаровым, Николаем Петровичем, каждый день споры. Думал к Сильченко идти, да вот вы приехали, может, решите нас?

– А что именно?.. Простите, ваше имя-отчество?

– Василий Евграфович. Я заводской работник, Михаил Тарасович, тридцать лет у печи стою. Любую плавку по цвету пламени определю, по излому штейна скажу, сколько меди, – практик я. А Николай Петрович меня в проектанты определил. В жизни я чертежей не читал, а он слушать ничего не хочет: «Проектному отделу требуются металлурги», – вот весь, его сказ. Михаил Тарасович, все конвертеры Советского Союза знаю, на все пуски меня командировали, а тут положили мне синьку, линии путаются, и кажется мне уже, что и не знаю я вовсе конвертера и не видел его совсем. Увольте старика от чертежной доски, хоть на базу техснаба отправьте: буду комплектовать оборудование – все-таки практическое дело.

Седюк, слушая, присматривался к Романову. Вблизи было видно, что он уже стар, хотя и держится бодро. Руки его были бугристые, широкие, с короткими, мозолистыми пальцами. У Седюка шевельнулась неприязнь к Назарову: этот человек не только мало считался с желанием своих подчиненных, но и не мог определить, кто к чему способен. Седюк сказал Романову:

– Потерпите несколько дней, Василий Евграфович, я осмотрюсь, посоветуюсь с людьми, с Назаровым поговорю – может, найдется прямое металлургическое дело, что-нибудь ближе вам, чем техснаб.

– Спасибо, Михаил Тарасович! Не могу передать, как замучили меня эти бумаги и рейсшина. Старуха моя, Анна Ильинична, вчера два раза всплакнула над моим горем.

– Я видел – во время встречи на вокзале.

– Там по-другому… Сына у нас убили этим летом в Севастополе. Осиротели… Увидела меня и вспомнила Петю. Мать… Всем трудно, все страдают, да ведь от этого не легче ей.

Седюку стало неловко, что он нечаянно коснулся больного места. Он хотел было что-то сказать, но раздумал и отпустил Романова кивком головы. Прозвонил звонок. Телехов проговорил, собирая бумаги:

– Перерыв. Идите обедать, Михаил Тарасович.

10

Прежде чем идти обедать, надо было прикрепить карточки. Седюк шел не торопясь и думал о своих спорах с Караматиным. Несомненно было одно – он свалял дурака, вел себя как зазнавшийся мальчишка, свысока поучал и отчитывал, не имея на то никакого права… Еще хорошо, что с ним вежливо разговаривали, не сказали ему, что он попросту наглец. Он вспоминал свои замечания – и краснел и ругал себя. Подумаешь, гений, указал на темные места, сделал существенные открытия – у вас-де, ребята, что-то там не того… А что не того и где, собственно, там? Караматин – молодец, так и надо было: не ругался, не кипел, а просто читал и спрашивал: «Что можете вы по этому поводу сказать? Не предложите ли что-нибудь другое вместо этого?» И он молчал и боялся посмотреть в лицо – говорить было нечего.

– Да ведь прав я, прав, черт возьми! – крикнул он вслух, останавливаясь. – Ну и пусть они поиздевались надо мной, пусть! Дураков надо учить, чтоб не зазнавались. Но ведь все-таки я прав, хоть и не могу ничего толкового предложить: при таком проектировании завод только через год вылезет из пусковых болезней.

Двое прохожих, обгоняя Седюка, с любопытством оглянулись на него – он отвечал сердитым взглядом. Чтобы больше не привлекать ничьего любопытства, он замолчал. «Ну, хорошо, – думал он, – сегодня они меня поймали, но темные места остаются темными местами, а из темных мест посыплются неожиданности, аварии, остановки, все это ляжет мне на плечи, ударит по голове, придется лезть из кожи, а самого главного – меди – не будет или будет мало. Ну, а ты на их месте, – с пристрастием допрашивал он себя, – ты что-нибудь лучшее предложил бы, что-нибудь более дельное запроектировал? Нет, конечно. Ну и не ругай их, они правы! Нет, врешь! – возразил он запальчиво. – Ты так не поступил бы, нет, Может, ты не открыл бы ничего нового, взял бы те же коэффициенты, но ты не успокоился бы, ты думал бы, возвращался к этому каждый день, ночью просыпался, спрашивая: что же делать? Вот как бы ты поступал, я знаю тебя не первый год, а они успокоились, дышат ровно, смотрят добрыми глазами, довольны своими достижениями. „Хоть бы раз выругались, этакие заполярные олимпийцы!“– вспомнились ему гневные слова Дебрева. – Ах, все это чепуха! – круто оборвал он себя. – Ты думаешь о пустяках, дорогой. Предоставь психологию романистам, ты инженер, твое дело  – металлургия, а с металлургией пока неважно, тут нужны исследования, и серьезные. Вот только об этом и думай! – властно приказал он себе. – Ни одной мысли на сторону, ясно?»

Так он сказал себе, но спокойнее ему не стало. Ощущение, будто он забыл сделать что-то важное, снова вернулось к нему, но он никак не мог вспомнить, что же это.

На прикрепление карточек пришлось потерять минут пятнадцать, и в столовую он пришел поздно, обедающие уже расходились, было много пустых столиков. Седюка окликнул высокий блондин.

– Садитесь к нам, – радушно сказал он. – Ну как, были в отделе кадров? Помните, я ночью звонил вам по поручению Валентина Павловича?

Седюк сообразил, что этот человек Янсон, главный диспетчер комбината.

– Пойду после обеда, – проговорил он, усаживаясь и протягивая официантке свои талоны.

Кроме Янсона, за столиком сидел еще один человек. Он был одет в простую ватную телогрейку. Ворот ее был расстегнут, расстегнута была и защитного цвета гимнастерка, открывавшая кусок волосатой груди. Лицо его, румяное, с рыжеватой кудрявой бородкой, было удивительно подвижно. Голубые, стремительно все охватывающие глаза больше секунды ни на чем не задерживались и словно вспыхивали каждый раз, когда что-либо привлекало их. Янсон заметил, что Седюк с интересом присматривается к соседу, и познакомил их:

– Седюк, Михаил Тарасович, главный инженер медного. Лешкович, Валериан Александрович, начальник мехмонтажа, самый знаменитый в Ленинске человек. Вам, Михаил Тарасович, придется много потерять крови в битвах с мехмонтажниками, поэтому я опишу вкратце их признанного главу. Вы имеете дело с человеком, который прежде всего выпаливает «нет» или «да», а потом интересуется: «А в чем, собственно, дело?»

– Не ври, не ври, Ян! – запальчиво закричал Лешкович. – Это ты со зла на меня!

– Обратите внимание на его бородку, – неумолимо продолжал Янсон. – Она у него не для украшения, а для дела: во-первых, внушает незаслуженное уважение к ее обладателю, во-вторых, заменяет на ветру кашне. Главное ее достоинство – не требует стирки в прачечной, чем выгодно отличается от белья. На монтаже Валериан Александрович цепляется бородкой за крюки, чтоб не упасть.

Лешкович, весело смеясь, пытался вставить в речь Янсона хоть словечко, но тот хладнокровно отводил все его попытки. Седюк открыл в Лешковиче еще одну забавную особенность – у него при разговоре смешно подергивался кончик большого, неправильного носа.

– В работе Валериан Александрович великий экспериментатор, – продолжал Янсон. – Он готов провалить любой план, лишь бы что-нибудь начудить с конструкцией. Чертежи, присланные из проектной конторы, переделываются сверху, снизу и с обратной стороны. Обратную сторону Валериан Александрович любит даже больше: она чистая, это вдохновляет на творческие изыскания. Главная особенность, отличающая эксперименты Валериана Александровича от экспериментов всех людей на земле, – та, что они неизменно не удаются. Последнее его достижение в этом отношении – подъем паровоза, упавшего под откос, двадцатитонным паровым краном вместо сорокапятитонного. Все окончилось сравнительно благополучно: людям удалось отбежать в сторону, когда кран рухнул на поднимаемый паровоз, а сам Валериан Александрович побил рекорд прыжков в высоту, спасаясь от падающей на него стрелы крана.

– Немножко перестарались, – признался смущенный Лешкович. – Потом еще два дня мучились. Зато я узнал, что стрела нашего двадцатитонного крана выдерживает тридцатитонную нагрузку, нужно только хорошо укрепить самый кран. Конечно, это был технический риск. Но когда-нибудь его результаты пригодятся.

– Пригодятся! – презрительно фыркнул Янсон. – Кому пригодятся – тебе или прокурору? Вы знаете, – сказал Янсон Седюку, – техническое творчество уважаемого товарища Лешковича изучается пока не столько благодарными студентами, сколько неблагодарными следователями. Они никак не могут понять, что это за штука, которую Валериан Александрович называет техническим риском.

– Ну и что же? – закричал Лешкович. – Их дело – проверять, мое дело – работать. А теперь я обрисую вам Яна Эрнестовича Янсона! – сказал он радостно. – Чтоб не говорить о нем плохо – он мой лучший друг, – я скажу только одно: Ян – трепло!

– Фи, Валериан! – поморщился Янсон. – Какая некультурность!

– Трепло! – воскликнул Лешкович. – Я тебя знаю, ты ради красного словца самого себя не пощадишь. Когда тебя поведут вешать, – а тебя непременно повесят, – ты по дороге на эшафот опубликуешь пять новых острот и расскажешь веселый анекдот о веревке, которую тебе набросят на шею. Попросите Яна рассказать вам о других людях, – обратился Лешкович к Седюку, – вы увидите, он забудет работу, еду, – а поесть он любит, – и с наслаждением примется перемывать чужие косточки. Правда, когда речь заходит о высоких начальниках, наш дорогой Ян Эрнестович прикусывает язычок, в оценке их он соблюдает благородную осторожность, это его главная слабость. Седюк засмеялся.

– Я здесь человек новый, никого не знаю, мне как раз интересно услышать о людях, с которыми придется работать.

Своих новых знакомых Седюк слушал с интересом. Оба ему нравились, особенно Лешкович – он словно излучал веселую, жизнерадостную энергию. Рядом с хмурыми, суровыми людьми, ставшими обычными после первых месяцев войны, этот человек казался осколком довоенного времени. Он, по-видимому, был завзятым курильщиком: возле его тарелки на столе лежала зажженная папироса, проглотив две-три ложки супа, Лешкович жадно затягивался и выпускал носом дым, оседавший в бороде и державшийся там несколько секунд после каждой затяжки, а затем снова хватался за ложку.

Седюк обратился к Лешковичу:

– Я не помню, вы были на вчерашнем заседании техсовета?

Янсон громко засмеялся, а Лешкович негодующе фыркнул:

– На заседании? У меня есть поважнее дела, чем просиживать брюки на заседаниях.

– Дело в том, – пояснил Янсон, – что Лешкович принципиальный враг всех заседаний. У него есть папка, куда он складывает все неудовлетворенные вызовы. Числом их он измеряет свои успехи в жизни. Если при встрече он скажет вам неожиданно: «Две тысячи сто восемьдесят пять», – то не пугайтесь, ничего страшного не случилось, просто он гордится очередным достижением: состоялось две тысячи сто восемьдесят пятое заседание, на которое он не пошел.

– И скажу! – свирепо огрызнулся Лешкович. – Я как-то в поезде сосчитал, что сэкономил семь месяцев рабочего времени на том, что не ходил на заседания. Я не богач и не бездельник, чтобы разбрасываться таким временем.

Янсон подождал, пока Седюк принялся за суп, и деловито поинтересовался:

– Так с кого начнем? Людей здесь много. Кто вас особенно интересует?

– А все те, с которыми мне придется работать, – повторил Седюк.

– Тогда давайте с начальства, – предложил Янсон.

И он заговорил неожиданно серьезно и вдумчиво, чуть по-лекторски. Удивленный этим резким переходом, Седюк с недоверием на него поглядел, но Лешкович даже не оторвался от своего рагу – ему, очевидно, были хорошо знакомы странности Янсона. Янсон начал с Дебрева. Он упомянул о том, что Дебрев окончил рабфак в 1925 году, а институт – в 1929-м. В 1931 году он пустил свой первый цех. Ему было всего двадцать шесть лет, когда его послали председателем правительственной комиссии – инспектировать на Урале строительство химического завода. Ему дали месяц на составление доклада, а он послал доклад на третий день и потребовал «крови» – гнать старых руководителей. Он два года сидел на этой стройке, уже начальником ее. В запальчивости он обещал пустить завод досрочно, если у него в руках будет вся полнота власти. Он честно выполнил обещание – пустил завод на два дня раньше. Вот тогда к нему пристали два прозвища: «Все наверх!» – так говорили те, кого он обижал, снимал, понижал в должности, – и «На два дня раньше!» – так говорили его друзья. Врагов у него было много и с каждым годом все прибавлялось, но выжило все-таки второе прозвище, хотя, если говорить правду, Дебрев великий мастер организовывать штурмы и авралы. Лешкович, нахмурившись, прервал Янсона:

– Врешь, врешь, Ян! Вся деятельность твоего Дебрева – это сплошной аврал. А почему? Послушай его речи – кругом враги, ходи и оглядывайся на каждого прохожего. Одно он умеет по-настоящему – бить. Руководитель горлового типа. Кое-что это, конечно, дает – кому охота оказаться публично оплеванным? Только, по-моему, это не метод для настоящего инженера.

Седюк отметил про себя, что не ему одному бросаются в глаза недостатки Дебрева.

Янсон деловито возразил:

– Конечно, он груб и придирчив. Только это не вся правда о нем. Согласись: когда он приехал сюда, все сразу быстрее задвигалось. Вспомни, Валериан, – разве тебе самому он не подсказал, как лучше распределить работы по заказам? Сам ты по этой части – организации труда – не очень…

Лешкович пожал плечами.

– Всего у него я но отрицаю. Кое-что он, конечно, умеет.

– Самое важное – он прирожденный организатор, – продолжал Янсон. – Каждое новое дело он перекраивает по-своему – в общем получается лучше. Нужно только сработаться с ним, попасть в его колею. Правда, сейчас и ему нелегко, подобного сложного строительства на долю ему еще не выпадало. И потом – здесь он играет только вторую скрипку: Сильченко не такой человек, с которым можно не считаться.

На этот раз Лешкович возмутился.

– А что Сильченко понимает в технике! – воскликнул он. – Дебрев – человек неприятный, но хоть инженер, тут ничего не скажу. А Сильченко, если хочешь знать, политработник и только. Нас мучат производственные и технические вопросы, а он все на политику сворачивает.

– Ты неправ, Валериан, – возразил Янсон рассудительно. – Все вы знаете Сильченко со стороны, мало с ним сталкиваетесь, а ты так вообще только четыре месяца в Ленинске. Я же работаю с Сильченко ежедневно вот уже год и знаю, что все вы в нем ошибаетесь. Сильченко в технике разбирается не хуже Дебрева.

Седюк попросил:

– Расскажите мне о Кирееве, говорят, у вас тут есть такой начальник опытного цеха. Что это за личность?

– Дерьмо! – коротко произнес Янсон и пояснил: – Это не ругань, а квалификация. .

Лешкович снова возмутился.

– Не верьте ему! – сказал он Седюку сердито. – Киреев – человек своеобразный, с норовом, но, если хотите знать, талант.

Седюк расхохотался.

– Я все-таки не знаю, чему же верить: от дерьма до таланта дистанция обширная!

– Представляете, парень два года назад окончил институт и уже задрал нос, – говорил Янсон, не обращая внимания на возражения Лешковича. – Вы посмотрите, как он разговаривает с людьми – свысока, сквозь зубы, глаза скосит в сторону или вообще отвернется. А с подчиненными? Он их всех третирует, как мальчишек. Сейчас у него много инженеров знающих, способных, более опытных, чем он, – все, конечно, эвакуированные, – а он с ними только так: «Чепуху изволите нести!», «Вздор!», «Я приказал – выполняйте!», «Что вы мне суете ваши законы? Реакция пойдет так, как я указываю!» Даже Газарину он как-то бросил: «Вы просто прячетесь за Фарадея, чтобы не мыслить».

– Характер у него, конечно, собачий, не лучше твоего Дебрева, – возразил Лешкович серьезно, – но голова у него на плечах хорошая.

– Знаний в этой голове мало, вот беда! – презрительно бросил Янсон. – По каждому вопросу у Киреева возникают свои идеи, и ни одна из них обсуждению не подлежит. Кроме того, все они вспыхивают без предупреждения и в огромном количестве. Про него говорят: «Семь идей в семь дней, и все гениальные!» Переубедить его невозможно – он очень упрям, спорить с ним опасно – обругает при всех. Работать с таким человеком очень трудно. Правда, сейчас его сотрудники нашли хороший способ обращения с ним, Газарин называет эту штуку: «Реакция нейтрализации начальства». Нужно с ним во всем соглашаться, но с выполнением не спешить, «тянуть резину». Идея, не встречающая сопротивления, быстро перегорает, ее сменяет другая, потом третья, одна другой великолепнее, потом он случайно добирается до истины – тут нужно немедленно начинать работу, осуществлять идею, пока она горячая, и все в порядке.

– Ну вот, сам говоришь – десять раз соврет, один раз умное скажет. Поверь, эта десятая мысль по значению своему оправдывает все предшествующие девять случаев вранья. Хоть бы этот цементный завод на местном сырье: первую мысль об этом подал Киреев, ведь так?

Официантка принесла Седюку целый поднос вторых и третьих блюд – рагу, котлеты, компот, чай, пирожное. Янсон, только что закончивший второй стакан чаю, с удивлением уставился на поднос. Даже Лешкович изумленно присвистнул.

– Неужели вы все это осилите! – воскликнул он. – Что вы прикрепили? Три карточки?

Седюк в замешательстве смотрел на расставленные по столу тарелки и стаканы. Он попытался оправдаться:

– Я прикрепил карточку и литер. Здесь, очевидно, не только обед, но и завтрак – я утром в столовую не заходил.

– У вас же первый литер, – догадался Янсон. – По первому литеру очень хорошее снабжение.

Седюк заметил, что Янсон смотрит на еду голодными глазами. Он предложил собеседникам помочь ему. Лешкович отказался, а Янсон, не заставляя себя просить, придвинул ближе рагу и компот.

– Я дам вам хороший совет, – сказал он, энергично работая челюстями: – прикрепляйте только рабочую карточку на завтрак и обед – этого вам вполне хватит. А литер выбирайте сухим пайком – это пойдет на ужин, и часть можно будет отправить на материк посылками. Я, например, около трети своего пайка, – а у меня второй литер, это много меньше вашего, – отправляю матери в Горький, она туда эвакуировалась из Ленинграда.

– Опять врешь, – возразил Лешкович. – Вы не верьте ему, он все врет. Точно известно, сколько он в этом месяце отправил матери, – три четверти пайка. Теперь он питается только хлебом и один раз в день ест в столовой горячее. Сегодня он первый раз в сентябре будет сыт – с помощью вашего рагу. Янсон густо покраснел. Он сказал, словно оправдываясь:

– Навигация закрывается уже в этом месяце. Когда начнутся регулярные рейсы самолетов – неизвестно. А в Горьком со снабжением сейчас неважно, тем более мать у меня пенсионерка, ей шестьдесят пять, работать она уже не может, еле-еле ковыряется в огородике. Нет, серьезно, – сказал он горячо, – собирайте посылку кило на десять, не больше, я помогу вам отправить, среди речников у меня много хороших знакомых.

– Мне некому отправлять, – ответил Седюк.

– Скажите, а куда вы деваете табак? – полюбопытствовал Лешкович. – По первому литеру выдается семь пачек махорки в месяц, не считая папирос. Вы ведь некурящий, правда?

– Некурящий.

– Послушайте, отдавайте мне ваш табак, – попросил Лешкович. – Все, что получите, – папиросы, трубочное зелье, особенно, конечно, махорку. Я уже две нормы курю – не хватает.

– Да пожалуйста, – с готовностью согласился Седюк.

Янсон поинтересовался, сколько человек живет с Седюком в комнате.

– Не вам одному плохо, – заметил он. – Я вот живу с Валерианой. Спасает только то, что он сутками пропадает в своем цехе. А Лидии Семеновне, дочери Караматина, еще хуже: взрослая девушка, а размещается с отцом в одной комнатушке, да еще чужой – Дебрева потеснили.

Лешкович насмешливо посмотрел на Янсона.

– Ты, конечно, страдаешь. Самая красивая девушка в Ленинске – и такие жилищные трудности! Негде принять поклонников, при отце неудобно глазки строить.

– Думаю, Лидия Семеновна и в Москве была среди самых красивых, не только в Ленинске, – спокойно сказал Янсон. – А насчет глазок, так она не играет, а убивает ими. Слабого человека ее взгляд, если ей что не нравится, может оглушить, как удар молота по голове. Вот попробуй при случае рассердить ее.

– Была охота! – пренебрежительно пробормотал Лешкович.

Все вместе они вышли из столовой. Прощаясь, Лешкович взял Седюка под руку.

– Послушайте, я насчет вашего табачного пайка, – сказал он осторожно. – Чтоб разговор был крепче, возьмите с меня деньжата.

Седюк высвободил свою руку.

– Если бы вы были моим другом или просто хорошим знакомым, я дал бы вам по уху за такое предложение, – сказал он, озлившись.

– Это меня вполне устраивает, – миролюбиво отозвался Лешкович.