Текст книги "В полярной ночи"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

9

Седюк вошел к Варе, когда она, кончив смену, надевала пальто.

– Вы меня проводите, Михаил Тарасович? – спросила она.

– Непременно провожу, Варя. Но сейчас снимите пальто, у меня к вам дело – и длинное. Скажите, вы имеете какое-нибудь отношение к серной кислоте?

Она ответила, что отношение к кислоте у нее самое прямое – дипломный проект она защитила по камерному производству кислоты, первый завод, на котором ей пришлось работать, тоже был сернокислотный. А зачем ему знать это?

– Я ничего не слыхала о таком методе, – сказала она, выслушав Седюка. – На тех заводах, где мне пришлось бывать, он не применялся.

– Не удивительно! – рассмеялся Седюк. – Зачем в обычных условиях перерабатывать сложные по составу и сильно запыленные газы, когда есть чистая кусковая сера и железосернистые руды? Вся суть в том, что мы в глухом Заполярье, отрезаны от всей страны. Приходится мудрить.

Варя с сочувствием слушала его. Она понимала его тайный страх, хотя он в страхе не признавался. Теперь, после того как он настоял на своем, ему нельзя было ни отступать, ни колебаться. Он должен быть твердо убежден в своей правоте, а убежденности этой не было. Помолчав, она спросила:

– А чем я могу вам помочь?

– Очень многим, Варя. Вы примете участие в исследованиях и проектировании, будете монтировать промышленную установку. Как вы отнесетесь к тому, что я порекомендую вас в главные инженеры сернокислотного цеха? Не пугайтесь, не боги чертежи выпускают. Мы все поможем вам.

Они вышли к семи часам. Сторож запер за ними дверь, в цехе оставался один Киреев. Недавно промчалась пурга, и снег, отполированный ветром, сухо скрипел под нотами. Седюк повернул от широкой автомобильной дороги на тропинку. Варя остановила его:

– Михаил Тарасович, в лесу снежные нанеси. Но он не хотел идти по автомобильной дороге.

– Пойдемте, Варя. Мне надоели вечные фонари на столбах. А снег здесь твердый, как камень – не провалимся.

Он взял ее под руку и увлек с собой. Дорога с каждым шагом становилась хуже, узкая стежечка, проложенная в снегу, скоро потерялась в темноте. Седюк оставил Варю и пошел вперед, прокладывая новую тропку.

Вокруг них темнела и поднималась ввысь огромная праздничная ночь. Было совсем тепло, не более двадцати градусов мороза. Тучи разорвались и ушли, над лесом висели неяркие, похожие на льдинки звезды. Их затмевало неистовое, метавшееся по небу сияние. Оно начиналось в полной тьме, горизонт вдруг вспыхивал желто-зеленым пламенем, из этого пламени вырывались бурно расширяющиеся языки, с запада на восток мчались огромные сияющие реки. Реки сияния кружились, заворачивались в кольца и раскидывали сверкающую всеми цветами бахрому – она расширялась, превращалась в копья и стрелы и опадала. Небо роняло эти сияющие копья и стрелы, как дерево на осеннем холодном ветру роняет свои листья.

– Интересно, сколько люксов дают все эти беспорядочные танцы электронов в ионосфере? – шутливо спросил Седюк.

Но Варе не по душе был такой трезвый разговор. Совершавшееся в небе сумрачное пышное торжество вызывало в ней совсем иные чувства. Она сказала тихо:

– А мне кажется, небо страдает и корчится от мук. Эти языки пламени и копья – безмолвные крики, вырывающиеся наружу.

– Слишком много поэзии, – рассмеялся Седюк. Он снова взял Варю под руку. – Пойдемте, Варя. Эта небесная кинокартина, конечно, великолепна, но зал не отапливается, и долго стоять на одном месте не рекомендуется.

Все же он был взволнован и покорен развернувшейся над ними великолепной картиной, и она это чувствовала. Седюк крепко прижимал к себе ее руку, и теперь это было совсем иное пожатие, чем обычно, когда они возвращались домой и он поддерживал ее. Он шел медленно, словно для того, чтобы не прогнать быстрым шагом ощущение близости и теплоты, возникшее между ними. Снег завалил низкорослые деревья по самую макушку, на твердых его сугробах и пластах кое-где торчали, словно иглы, вершинки лиственниц. Потом, когда они выбрались из долинки погребенного под глухими завалами ручья, снега стало меньше, а деревьев больше, и деревья стали вытягиваться в рост человека. Седюк и Варя молча и неторопливо пробирались между лиственницами, карабкались на сугробы и холмы, и это их долгое взволнованное молчание в сияющей темноте праздничной ночи казалось им важным, до предела наполненным захватывающе интересным разговором.

На вершине холма, где они когда-то открыли заросли цветущего кипрея, Седюк остановился передохнуть. Он всматривался в непроницаемое пространство, но ничего не было видно, кроме редких лиственниц, неясно встающих вблизи, и неистового сияния, пляшущего в небе. Варя положила руку ему на плечо. Он повернул к ней лицо, она догадывалась, что он улыбается: ему было приятно прикосновение ее руки. И тогда внезапно для самой себя она спросила, чувствуя, что, сейчас можно и даже необходимо об этом говорить, и замирая от собственной смелости:

– Михаил Тарасович, скажите… Мне говорили… я знаю… Где ваша жена?

Она не знала, какой непрерывно ноющей и скрываемой ото всех раны коснулась. А он удивился тому, что ее вопрос не рассердил его. Еще совсем недавно Сильченко спросил его о том же, и он готов был наговорить Сильченко дерзостей, лишь бы не отвечать. А сейчас этот проклятый, мучительный вопрос казался ему естественным и неизбежным, казалось даже странным, что Варя до сих пор никогда не спрашивала об этом. Он видел ее лицо, светящееся в сумраке, вглядывался в ее большие, ставшие теперь темными глаза. Он вдруг понял, что ни разу в жизни у него не было такого хорошего и близкого друга, как эта недавно ему встретившаяся, мало еще знакомая девушка. И то, что надо было настойчиво защищать от пытливой проницательности Сильченко, можно, даже непременно нужно было ей рассказать – все рассказать, ничего не скрывая, ничего не прикрашивая. Все же он помедлил с ответом – не хватало слов.

– Не знаю, Варя… Может быть, просто покинула меня. Может быть, умерла. Она пропала, Варя!

– Не понимаю.

Он горько засмеялся и заговорил весело, своим обычным насмешливым тоном:

– А что тут непонятного? Обычная история: муж – здесь, жена – там. Многие семьи у нас стянуты такими некрепкими обручами, толкни – и все разваливается. – Он умолк, потом продолжал уже серьезно – А факты, Варя, таковы: она осталась по ту сторону фронта. Соседи эвакуировались, а она осталась. Последнее письмо было из Ростова. Она писала, что не знает, где я, и спрашивала, что ей нужно сейчас делать. Я дал ей телеграмму – немедленно уезжать, она не ответила. Я потом разыскал соседей – они сообщили, что Мария в день их отъезда даже не готовилась к эвакуации. Даже не готовилась, вы это понимаете?

– Может быть, она не верила, что наши войска сдадут город? – спросила Варя.

– Оставьте, Варя! Дело не в этом.

– Так в чем же, Михаил Тарасович?

Он молчал, заново вспоминая и обдумывая то, что постоянно мучило и угнетало его. Варя тоже молчала, не мешая ему думать. Она знала, что он заговорит. И он заговорил – быстро, неудержимо, выкладывая и факты, и сомнения, и муки, и бешенство, терзавшие его. Пусть Варя знает все. Мария – красивая женщина, очень красивая, в этом, может быть, истинная причина всех ее несчастий. Отец ее был знаменитый актер, мать – взбалмошная, капризная женщина. Марию с детства безмерно баловали, она привыкла к тому, что все создано только для того, чтобы ее ублажать. Когда она подросла, за ней наперебой ухаживали. Ома всегда была, бесконечно уверена в действии своей красоты на людей, уверена, что никто не причинит ей зла, все могут только бороться за право ей угождать. И, собственно, ее ничего искренне не интересовало, кроме вот этого – чтобы вокруг нее вертелись и угождали ей. Он должен прямо сказать: жизнь их была неудачной. Он окончил институт, его послали в провинцию – она отказалась ехать с ним. Дело чуть не дошло до разрыва. Перед самой войной произошла вторая ссора. Он предложил развод, она в раздражении согласилась, потом искала примирения. Война, как ни странно, снова сблизила их: было не до своих мелких горестей, когда такое огромное горе обрушилось на всю страну. Мария в это время была очень одинока: мать у нее умерла, отец погиб в октябре сорок первого года в ополчении, она страдала и металась – она очень любила отца. Он, Седюк, приехал по делу в Москву и повез ее к себе на Кавказ, но оставил в Ростове у знакомых. Это была, конечно, большая ошибка, нужно было везти ее дальше. Она прихворнула, он не хотел, чтобы она блуждала с ним по прифронтовым дорогам. Перед его отъездом у них был нехороший разговор. Она прямо сказала, что не верит в зверства немцев, все это вздор, газетные выдумки, на свете не может быть людей, совершающих то, что приписывают немцам. Он часто вспоминал этот разговор, она говорила с глубоким убеждением, такова она – человек, не видевший зла от людей, не верящий, что зло обрушится на нее. И вот создается положение: муж где-то пропал, все кругом страшно перепуталось, нужно быть решительной, терпеливой, настойчивой – всего этого ей как раз не хватает. И притом она воображает, что фашисты такие же люди, как все, и никаких зверств не будет. Она сама, сознательно, могла остаться, понимаете. Варя? Из недоверия к нашим газетам, от убежденности, что ей везде будет хорошо, от эгоизма красивой женщины, которой наплевать на всеобщее горе… Когда он думает об этом, он ненавидит ее. В эти минуты он жалеет, что перед войной не настоял на своем, не развелся, он имел бы право не вспоминать о ней, выбросить ее из своей жизни, как ошибку. А потом он вспоминает о другом. Что с ней? Где она? Конечно, она виновата, но, может быть, ее нынешняя горестная жизнь искупила ее вину. Когда он так думает о ней, ему кажется, что еще никогда она не была ему ближе и дороже, И он готов ей все простить за ее теперешние страдания… Впрочем, все это очень сложно и запутанно, он сам еще во всем этом как следует не разобрался, говорить об этом трудно. Он замолчал. Варя взяла его под руку:

– Пойдемте. Мне холодно.

Они медленно поднимались к поселку. У Вариного общежития они остановились. Он стоял перед ней мрачный и взволнованный. Варя сказала, положив руку на его рукав, глядя ему прямо в глаза:

– Михаил Тарасович, а, может быть, все это совсем не так? Ну, что там соседи видели и знали! Очень возможно, она эвакуировалась куда-нибудь в глушь и не пишет оттого, что не знает вашего адреса.

Он с горечью покачал головой.

– Нет, Варя, не будем обманывать себя. Я оставил свой адрес всем нашим знакомым, отсюда писал письма. Если бы она оказалась на нашей стороне, кто-нибудь получил бы от нее весточку.

10

Это был дружеский разговор, хороший дружеский разговор, он раскрыл перед ней всю свою душу. Теперь она знает самое главное: у него есть жена, она красива, очень красива – так он сказал, – он любит ее. И ее нет, она пропала, может быть, умерла. Варя стояла на лестнице и не могла открыть дверь в свою квартиру – там были девушки, а ей хотелось побыть одной. Она смотрела перед собой сияющими, счастливыми и печальными глазами и видела весь пройденный ими путь – заваленный снегом лес, торжественно-нарядное сияние, дверь парадной. Она ощущала прикосновение его руки, слушала его горькое признание. Она думала только о нем и о его горе. Ей казалось, что она могла бы умереть, только бы он был счастлив со своей найденной женой. На глазах у нее выступили слезы, она решилась и рванула свою дверь – больше нельзя было стоять на лестнице, она боялась, что разрыдается.

В комнате на кровати спала одетая Ирина Моросовская. Зины Петровой не было. Варя разогрела ужин и села за стол.

В половине девятого, минута в минуту, проснулась Ирина. Она открыла глаза, потом вскочила и не спеша, но быстро стала собираться. Она удивилась, что Варя вернулась так скоро. За ней, кажется, зашел Седюк, разве они пошли не в клуб?

– Нет, мы немного погуляли, – пояснила Варя, изо всех сил стараясь не краснеть. – Знаете, Ирина, у нас начинается новое производство. Немцы потопили всю нашу кислоту, а без нее нельзя.

– Да? – равнодушно переспросила Ирина. – Очень интересно. Мне тоже показалось, что ваш поклонник увлечен – он разговаривал с таким жаром.

Варя почувствовала, что краснеет.

– Товарищ Седюк – мой друг, а не поклонник. И даже не друг, а просто хороший знакомый.

– Вот я и говорю: хороший знакомый, – ответила Ирина. Она напудрилась, тщательно подкрасила губы и внимательно осмотрела себя в зеркале. – Я совсем не хочу лезть в ваши личные дела, Варя, но просто все наши девочки считают, что Михаил Тарасович за вами ухаживает, а Зина Петрова прямо говорит, что вы скоро поженитесь.

– Какой вздор! – воскликнула Варя, вспыхнув.

– Я тоже считаю, что это чепуха, – заметила Ирина, внимательно глядя на Варю. – Я, вероятно, поздно приду: у Владимира Леонардовича важные опыты по обогащению углей, он просил меня вечером помочь ему. Очень прошу, не запирайте дверь на крючок, а только на ключ, чтобы я вас не беспокоила.

– Хорошо, – пообещала Варя. – На дворе темно и пустынно, Ирина, сейчас очень опасно ходить одной.

– Что вы, Варя! Кругом горят фонари. А ночью меня проводит Владимир Леонардович. – Она подошла к Зининой тумбочке и порылась в ней. – На всякий случай я возьму электрический фонарик. Зина вчера его принесла и куда-то задевала.

– Она кинула его на стол, а я спрятала в ящик шкафа – там лучше. Вот, возьмите.

– Вы ужасный человек, Варя, – проговорила Ирина, улыбаясь, – Я иногда смотрю на вас и удивляюсь: вы способны, не злясь, сто раз ставить на свое место брошенную где попало кружку. Мне кажется, это иссушает душу!

– Зато порядка стало больше, – возразила Варя. Порядка в самом деле было больше, хлеб уже не лежал возле мыла, постели были аккуратно заправлены. Но в остальном ничего не изменилось, в комнате было шумно и беспокойно, к Зине – она была заводилой – прибегали девушки со всего общежития.

Варя привязалась к Зине, она была веселой, сердечной девушкой. Ирина по-прежнему не нравилась Варе своей трезвой рассудительностью, своим равнодушием. Но было в ней что-то хорошее, – может быть, ее прямота и незлобивость. Зина Петрова иной раз, обидевшись на какое-нибудь замечание Ирины, начинала кричать и сердиться, но на другой день они мирились. Примирения обычно просила Зина, но Моросовская тотчас соглашалась забыть ссору.

Варе нравилось, что Ирина ни о ком не отзывалась худо, а о своем руководителе Газарине она обычным для нее холодным, ровным тоном говорила восторженно, – по ее словам, не было таких достоинств, какими не обладал бы Газарин, умный, талантливый, добрый, даже красивый, с чем Варя уже не могла согласиться.

– Да не влюблены ли вы? – воскликнула однажды Варя, слушая Ирину.

Ирина ответила со свойственной ей прямой рассудительностью, поражавшей Варю больше, чем неожиданный приступ откровенности у других людей.

– Он мне нравится. Я иногда подумывала: не сделать ли так, чтобы он начал за мной ухаживать? Мне очень хотелось бы, чтобы у меня был такой муж, как он. Но это неосуществимо – у него жена и двое детей. Они где-то в Ленинграде, на письма не отвечают, но он надеется, что они живы. Жена и двое детей… Нет, ничего серьезного получиться не может…

В одиннадцать в комнату к Варе постучали Сеня Костылин и Вася Накцев. Это были рабочие площадки ТЭЦ, юноши, часто приходившие в общежитие девушек. Костылин ухаживал за Зиной, но, по общему признанию, без успеха. Зина открыто утверждала, что так будет всегда, – она не терпела тех, кто угождал ей.

– Здравствуйте, Варвара Петровна! – громко и вежливо поздоровался Костылин еще на пороге. Варя была старше его почти на пять лет, и он невольно обращался с ней иначе, чем с другими девушками. – Зашли на огонек. Как Зина, еще не вернулась из клуба?

– А я даже не знаю, в клубе ли она, – ответила Варя. – Когда я пришла домой, ее уже не было.

– Долго они там трудятся, – неодобрительно сказал Костылин. – Полный рабочий вечер, покрепче, чем у нас на площадке. Ну, извините за беспокойство, мы с Васей потопаем.

Но Варя встревожилась. По городу ползли слухи о ночных нападениях, ограблениях и убийствах. Это не были праздные рассказы. Неделю назад в снегу нашли труп убитого бухгалтера шахты. А через два дня произошло событие, поразившее своей дерзостью весь Ленинск. Под самое утро на кухню столовой явились трое, закутанные до глаз, показали повару и судомойке ножи и утащили два мешка консервов и сахару, отпущенные со склада на приготовление завтрака.

Варя попросила Костылина пойти Зине навстречу. Сеня, поколебавшись – он знал, что Зина не любит, когда с ней обращаются как со слабой девочкой, – решился.

– Пошли, Вася, – сказал он приятелю. – Ничего, конечно, не случилось, а для порядка проверить надо.

Они возвратились через полчаса все вместе. На Зине лица не было. Обычно живая и решительная, она была бледна, перепугана и, не раздеваясь, села на свою кровать. Варя с содроганием слушала ее рассказ.

После репетиции Зина вышла позже всех, в самый пустынный час. Рабочие ночной смены уже прошли на свои площадки, а вечерняя смена еще не возвращалась. У самого их общежития, на мостике через Волчий ручей, ей встретились двое, огромные, глаза у них горели, как фары. Один схватил ее за воротник, другой вцепился в рукав. Она стала отбиваться и кричать. Второй вытащил нож, но она вырвалась и побежала назад. Первый отстал сразу, а второй долго бежал за ней и кричал: «Стой, падло! Стой, говорю!» Она снова ворвалась в клуб, там уже было все закрыто, только сторож сидел в вестибюле. Тут ее по-настоящему стал трясти страх, до этого она так бежала, что не успевала бояться, а сейчас просто умирала, вскрикивала, когда ветер хлопал дверью, хватала сторожа за руки. Она так и решила до самого утра никуда не выходить. Здесь ее нашли Сеня с Васей. Но она и им сказала, что скорее умрет, чем выйдет на улицу.

– Ты знаешь, Варенька, я не пугливая, – говорила Зина торопливо, – но когда он вытащил нож, мне вот так сразу и показалось, что сейчас у меня случится самый настоящий разрыв сердца. Просто не знаю, как не умерла.

Костылин, сам расстроенный, пытался ее грубовато утешить:

– Насчет сердца не беспокойся, оно только у стариков рвется, у тебя сердце палкой не переломаешь.

Зина огрызнулась:

– А тебя не касается, какое у меня сердце! Понятно?

Смущенный, он заговорил о другом:

– Теперь тебе самодеятельность придется бросать, Зина. Охота каждый день ножа ожидать.

Но Зина упрямо возразила:

– Ну, прямо, каждый день! Стану уходить со всеми, только и всего.

Тогда он решительно сказал:

– Ну, если так, я буду тебя встречать. И если кто полезет, не порадуется!

Варя, улыбаясь, посмотрела на Костылина, а Зина, немного оправившаяся, закричала:

– Не хвастайся! Терпеть не могу, когда мальчишки хвастаются! А сейчас уходите. Совсем бессовестные стали. Позже двенадцати в женском общежитии нельзя оставаться, а вы все торчите. И смотри, Сеня, завтра полдвенадцатого приходи – без тебя я ни шагу не сделаю.

– Не сомневайся! Буду, как штык, – пообещал он, обрадованный таким поворотом дела.

Измученная Зина заснула быстро, а Варя все не могла уснуть. Ее кровать стояла у самого окна, а напротив, на улице, висел электрический фонарь. Ветер раскачивал его, и по комнате то пробегали сумеречные полосы света, то наступала густая темнота. Варя снова возвратилась мыслью к разговору с Седюком. Она все больше чувствовала, что разговор этот бесконечно важен для нее каким-то особым, скрытым значением. Но когда она старалась понять и выделить этот скрытый смысл, все опять расплывалось и путалось. И вдруг она поняла: это была тайна. Тайна связывала его, жила в нем постоянной болью, теперь он высказался, ему стало легче. А она разделила его тайну, она этим связана с ним, стала ему ближе.

«Глупая! – сказала она себе с упреком. – Он сейчас спит и видит сны, и, поверь, тебя в этих снах нет, а ты думаешь о нем, все думаешь, все думаешь!»

И от несправедливости всего этого ей стало горько. Она вытерла выступившие от обиды слезы и приказала себе спать. Но сон не шел. В голове ее путались разные образы – лицо Седюка, темная долинка, заваленная снегом, верхушки лиственниц, снова его лицо. И над всем поднималась широкая, неправдоподобно нарядная ночь, струилось, металось и плясало сумрачное пышное сияние, небо осыпалось красными, зелеными, желтыми иглами. Варя уже не Думала ни о нем, ни о его жене, ни о себе – неистовая цветовая буря металась по комнате, наполняла и поглощала ее, дышала свежим холодом. Откуда-то издалека отчетливо пробило три часа. В замочной скважине осторожно звякнул ключ. Варя, испуганная неожиданным звуком, приподнялась на кровати. В комнату тихо вошла Ирина. Она минуту стояла у двери, приглядываясь к темноте, потом сделала несколько шагов.

– Включите свет, Ирина, – прошептала Варя. – Зина спит, она ничего не услышит.

Но Ирина не подошла к выключателю, а остановилась посреди комнаты. В полусвете сияния, проникавшего сквозь замерзшее окно, она вырисовывалась смутно и неопределенно. Она не сбрасывала пальто, запрокинула вверх руки и откинула назад голову. Платок сполз с ее головы и с шуршанием свалился на пол – на темном полу лежало светлое пятно. Все это было так, как часто происходило – Ирина любила эту позу с запрокинутыми вверх руками. И все это было другое, чем прежде, – и ее странное молчание, и то, что она не поднимала упавшего платка, и даже то, что она не зажигала света, словно боялась его. И Варя вдруг поняла, что произошло с Ириной, она поднялась на кровати.

– Ирина! – сказала она отчаянно. – Ирина! Ирина медленно подошла к кровати и, еще не сев на нее, крепко ухватила Варю за голые плечи. Ее волосы упали Варе на лицо, она прижималась к Варе всем телом. И снова она была не похожа на себя, равнодушную ко всему, лениво-замедленную. Варя ощутила, как от нее струятся волнение, тревога и счастье. В комнате было темно, но Ирина вся словно светилась этим внутренним волнением. Варе казалось, что она видит ее лицо – румяное, смущенное, полное восторга. И Варя, вспомнив о нападении на Зину, спросила совсем не то, что надо было спрашивать, а первое, пришедшее в голову:

– Он проводил вас, Ирина? На улице сейчас опасно.

– Да, он проводил меня, Варя. Он такой хороший, Варя, он такой хороший! – Ее голос и слова подтверждали то, что Варя уже угадала. И сама Ирина знала, что Варя все угадала и больше объяснений не нужно.

И тогда Варя, потрясенная, проговорила то самое главное, что надо было говорить:

– Да ведь у него жена и дети, он никогда их не бросит. Зачем вы разбиваете себе жизнь?

Ирина вскочила, оттолкнув Варю.

– Ну и что же? – крикнула она громко. – Какое мне до этого дело? – Испуганная своим криком, она оглянулась – Зина спала. Она снова села на кровать, положила руку на Варино плечо и проговорила со страстным убеждением: – Какое это имеет значение, Варя? Какое значение?

– Очень большое, – сказала Варя скорбно. – Как вы не понимаете? На всю жизнь или просто так…

– Нет, не так, не так! – прервала ее Ирина. – Нельзя это говорить, Варя. – Она зашептала горячо, страстно: – Нет, Варя, нет! Ты пойми, мы мучаемся. Мне двадцать пять лет, а я жизни не видела. А жизнь проходит, лучшие годы жизни, пойми это, Варя! И сколько так еще ждать, в одиночестве, я тебя спрашиваю, сколько? Ты не знаешь, и я не знаю, и никто не знает. Ну и пусть он женатый – разве я виновата в этом? Но он любит меня, а я так хочу, чтобы меня любили! Я так хочу, чтоб меня любили! – с вызовом повторила она, поднимая голову. И снова, наклонившись к Варе, она проговорила с глубокой верой в свои слова: – И я тебе еще скажу: для кого мне хранить себя? Может, он, тот, на всю жизнь, совсем не придет или придет злой, будет меня обижать, мучить, изменять мне, – разве мало таких? Мне говорят: «Ты красива, найдешь свое счастье», – а я не хочу быть красивой, хочу быть счастливой! Думаешь, я не знаю, что все это ненадолго? Знаю, знаю, все знаю. Если он уйдет назад, к жене, слова ему не скажу в укор, потому что я сама виновата. А сейчас я счастлива и ничего мне больше не нужно. Я вот столько лет ждала этого и все боялась, шаг боялась сделать, а сегодня сама бросилась ему на шею!

Варя отвернулась от нее и положила голову на подушку. Ей было плохо. Сердце ее тяжело стучало и металось, голова кружилась. Ирина шептала ей горячо и ласково:

– Варенька, дорогая, я же все вижу – ты любишь его. И он тебя любит, поверь, глупая! Чего же ты ждешь еще? Для кого, Варенька? Ну и пусть он женатый, как мой Володя, а сейчас он мой и долго еще будет мой, долго, Варя!

Но все это было так далеко от того, о чем мечталось Варе, что она застонала от отчаяния и обиды. Она прошептала сквозь слезы:

– Не говори мне этого, не надо, не надо!