Текст книги "В полярной ночи"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)

Сергей Снегов
В полярной ночи

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

В костер было свалено все, что могло гореть, – обломки бочек, разбитые весла, фанерные ящики и плотный белый мох ягель, покрывавший берега реки. Но костер исходил едким дымом, не давая пламени. Три человека – пожилая женщина, закутанная в платки и шали, девушка с усталым лицом и светлыми детскими глазами, дрогнущая в легком осеннем пальто, и мужчина лет сорока, хмурый и неприветливый, – молча смотрели, как четвертый спутник, заросший густой рыжеватой бородой, в сапогах и коротком пальто, с ожесточением дул куда-то в недра костра, кашляя от вырывавшегося навстречу дыма.

В стороне, метрах в тридцати, разгружались две баржи недавно пришедшего каравана. По трапу, наспех сколоченному из случайных досок и скрипевшему при каждом шаге, тащились люди, нагруженные мешками и ящиками. На песчаном берегу, рядом с серой водой исполинской реки, выстроились правильные четырехугольники сложенных грузов, и около одного из них стоял человек в дохе, с винтовкой в руках.

Широкая волна с шумом набегала на берег и, быстро спадая, шипела в песке. В воздухе крутился крупный мокрый снег.

– Сентябрь! – строго сказал хмурый человек. Он поднял широкоскулое маловыразительное лицо и неприязненно посмотрел на мутное небо и на безбрежную в снежном тумане реку. Помолчав, он повторил осуждающе: – Начало сентября, а снег. Ад, а не климат!

Женщина вздохнула, а тот, что раздувал костер, выпрямился и оглянулся. У него были темные, полные сумрачного веселья глаза, лицо его в разговоре мгновенно менялось, было то жестким, то внимательным и добрым, то вдруг становилось злым и ироническим. Девушка мельком взглянула на это подвижное, сразу запоминавшееся лицо и отвернулась – ей не хотелось, чтоб ее взгляд заметили.

– Это еще ничего, – сказал он с мрачной издевкой. – Наука точно установила, что ад не здесь. Это только преддверие, небольшое курортное отделение ада – для грешников, которые не могут вынести основного расписания вечных мук. Конечно, раки здесь не зимуют и Макар сюда телят не гонял, но человеку выжить можно.

На трапе появился грузчик с большим ящиком на плечах. Сгибаясь и пошатываясь, он шел медленно и неуверенно, и от этого сходни раскачивались еще сильнее.

– Упадет! – уверенно сказал человек, раздувавший костер, и, приставив руку ко рту, крикнул: – Ходи веселее, милок! Не задерживайся!

Но грузчик уже сделал неверный шаг, быстро и неудержимо наклонился в сторону и на мгновение повис над рекой. Потом он разжал руки, и ящик с плеском упал в воду.

Сейчас же из-за склада, установленного на берегу реки, ругаясь и размахивая руками, побежали к трапу два человека. Один был лет тридцати, высокий, гладко выбритый, в военной шинели и фуражке. Другому, толстому и неряшливому, было под пятьдесят. Они кричали на грузчика и грозили ему, а он молчал, вытирая рукой пот с лица.

– Я прошу вас, товарищ Парамонов, установить за этим типом особое наблюдение, – быстро, отрывисто, словно отплевываясь, говорил толстый, пряча злое лицо с желчно искривленным ртом в бобровый воротник. – Он мне не понравился еще при погрузке. И потом – знаю я эти штучки! Сегодня похоронил на дне ящик консервов, через месяц вытащит его баграми – и будь здоров, сыт всю зиму.

– Будет исполнено, товарищ Зарубин! – по-военному четко ответил Парамонов.

Они подошли к костру и молча кивнули. Люди у костра ответили таким же молчаливым приветствием. Зарубин присел на корточки, стащил перчатки с рук и сунул пальцы прямо в костер. Пальцы были красные, опухшие, и по тому, как настойчиво он совал их прямо в белый удушливый дым и с каким наслаждением вдыхал горький, тепловатый воздух, перемешанный с дымом, все поняли, что он давно уже не видел ни огня, ни теплой комнаты.

– Разрешите внести маленькое рационализаторское предложение по разгрузке, – насмешливо проговорил человек, раздувавший костер. – Гарантирую внушительную экономию при незначительных капитальных затратах.

– Говорите, – коротко бросил Зарубин, не поднимая головы от костра.

– Предлагаю взять десяток обыкновенных досок, желательно крепких, аккуратно сколотить их гвоздями и поставить вместо этого летучего мостика. Ускорите темпы разгрузки, сохраните в целости ваши консервы И не будете подвергать опасности жизнь людей. .

Зарубин встал и с силой ткнул ногой тлеющую мокрую клепку от бочки, выпавшую из костра. Людям, стоявшим у костра, показалось, что он начнет сейчас грубо браниться. Он сдержался, слова и голос его были невеселы, но не злобны.

– Для человека с высшим образованием, товарищ Седюк, и для сентября месяца тысяча девятьсот сорок второго года ваше предложение несвоевременно и не обнаруживает технической смекалки, – сказал он неожиданно печальным голосом. – Вот внесите предложение, как обойтись совсем без леса, а эти доски освободить для строительства дома, в котором вам же придется жить, и цеха, в котором вы будете работать, – и мы такое предложение охотно примем. Мы должны были получить по правительственной разнарядке тринадцать тысяч восемьсот кубометров пиленого леса, а вместо этого получили три тысячи пятьсот кубометров всякого некондиционного гнилья.

– Как же вы думаете обойтись? – все так же насмешливо улыбаясь, спросил человек, названный Седюком.

Зарубин пожал плечами.

– Под Сталинградом еще труднее, – пробормотал он, снова погружая руки в костер. – Придется как-то выкручиваться.

Он отвернулся, словно показывая, что говорить больше не о чем. Но собеседник его, похоже, был человек общительный и не считал беседу оконченной.

– Кто-нибудь из вас слушал сегодняшнюю сводку? – спросил он.

– Бои у Сталинграда, в районе Новороссийска, ожесточенные бои у Ржева, бои за переправу у Моздока, – ответил Парамонов.

– Вчера была такая же сводка, только без Ржева, – заметил Седюк. – Теперь скажите мне вот что: откуда вы меня знаете?

– Третий день трезвонят по телефону, – устало проговорил Зарубин, не отрываясь от костра. – Похоже, все наше строительство на вас клином сошлось. Запрашивают из проектного отдела, из мехмонтажа, из строительного управления, референт начальника комбината, даже из техснаба и учкомбината. Описывают наружность, особые приметы, только что любимых кушаний не сообщают. Впрочем, я нашел бы вас и без этих примет. Кстати, познакомимся, товарищи. Я – Зарубин, Иван сын Михайлов, заместитель начальника комбината по снабжению, сейчас организую выгрузку и отправку в Ленинск грузов и пассажиров. Вы – Турчин, Иван Кузьмич, землекоп, едете по разнарядке нашего главка. Верно?

– Ну, верно, – недовольно ответил хмурый мужчина, сердито глядя на Зарубина, словно в том, что тот его знал, было что-то плохое.

– А вы – Романова, Анна… Анна… – Зарубин замялся.

– Анна Ильинична, – сказала женщина, закутанная в платки и шали.

– Точно, Анна Ильинична. В этой суматохе и неразберихе память стала слабеть. . О вас очень беспокоится ваш муж. Уже два раза звонил. Я запрашивал капитана по радио, ответил – здоровье ваше хорошее, – так и передал в Ленинск. А вы… – взгляд Зарубина смягчился, когда он посмотрел на девушку, съежившуюся в своем осеннем пальто, – вы, наверное, тот самый инженер-электрохимик из Тырны-Аузского комбината, который у меня в списках значится как отправленный две недели назад пароходом «Иван Сусанин»?

– Я болела, меня сняли с парохода, – сказала девушка, краснея.

– Капитан так и сообщил. Простите, я забыл вашу фамилию.

– Кольцова, Варвара Петровна.

– Вас тоже ждут. Запрашивал Назаров, начальник медеплавильного завода… Ну что же, товарищи, теперь мы знакомы и можем, как говорится, держать себя свободно. У вас будут вопросы ко мне?

– Будут, – сказал Седюк. Лицо его стало злым, он весь пригнулся, словно готовился не к разговору, а к драке. – Мы здесь уже два часа, промерзли, голодны, как волки. Человек, который тут до вас распоряжался выгрузкой, заявил, что столовой нет и переночевать тоже негде, а когда нас отправят, неизвестно. В вашем проклятом климате даже костры не горят, а тлеют. Нас всего четверо, неужели так трудно нас устроить? Я хотел бы знать: когда нас отправят? Можем ли мы поесть чего-нибудь горячего? Можно ли где-нибудь укрыться от снега?

– Вопросы нетрудные. Отправят вас сегодня ночью. Здесь имеется однопутка к Ленинску, но поезд с грузами ушел вчера и раньше вечера не вернется. Заранее прошу прощения – ехать придется на открытых платформах. Начальник комбината недавно тоже так ехал – и ничего. Что касается горячего, я сам неделю не пробовал ничего, кроме конденсата из паровозного котла – этого добра вдоволь. Возможно, у местных работников можно чего-нибудь перехватить, не знаю, не было времени спрашивать. Единственное, что я могу вам посоветовать, – это не стоять зря под снегом, а включиться в работу.

– Мы не возражаем против работы, – Седюк сдвинул брови и смотрел блестящими глазами прямо в лицо Зарубину. – Я приехал сюда против своего желания, но для работы, а не на отдых. Но не вижу, чем могу здесь, в Пинеже, помочь. Может быть, заняться вопросом скоростного ращения мха на берегах Каралака? Или проблемой собирания августовского снега в кучи?

– Работать – это, по-нашему, значит: делать то, чего требуют интересы фронта! – желчно сказал Зарубин, снова толкая ногой костер. – А интересы фронта требуют скорейшего пуска нашего завода. Так вот, дорогой товарищ Седюк, речники взяли на себя обязательство провести один лишний караван в эту навигацию. Каралак встанет через три недели, в конце сентября, – им дорог каждый час. Если вы, четыре человека, вытащите хотя бы три сотни мешков и ящиков, вы сократите на час общую разгрузку барж, дадите лишний час речникам. Грузчиков у нас здесь мало. Тот тип, на ваших глазах погубивший шестимесячную норму мяса для взрослого рабочего, – товарищ Парамонов, придется ящик доставать баграми, – он тоже не грузчик, а трубоклад, печник, но мы его приспособили, хотя, кажется, напрасно.

– Что же, предложение вроде подходящее! – лицо Седюка сразу повеселело. – Закусим нашей любимой свининой с горохом и печеной картошкой и до ночи кое-что сделаем.

– Закусывайте. Свинину с горохом вам придется есть долго, ее отпустили полную норму. А картошку скоро придется только поминать добрым словом: Заполярье не приспособлено для этих нежных плодов, а возить издалека в этом году не придется – для технических грузов судов не хватает.

Никто ему не ответил. Костер, заваливаемый снегом, уже не дымил, а парил тепловатым, густым паром. Девушка посмотрела на белый от мха и снега берег, на потемневшую, неспокойную, казавшуюся огромной в туманном полумраке реку и подняла кроткие, измученные глаза на Зарубина.

– Неужели здесь всегда так? – спросила она. – Вот уже три дня, как мы пересекли Полярный круг, и за эти дни ни разу не выглянуло солнце, все время ветер и снег, ветер и снег. Мне кажется, люди здесь жить не могут.

Когда Зарубин отвечал ей, его лицо и голос снова смягчились. Казалось, он боялся огорчить эту уставшую от трудной дороги девушку не только прямым значением своих слов, но и звуком их. Он даже говорил по-другому, не так зло и отрывисто, в его скрипучем голосе слышались осторожная настойчивость и убежденность.

– Здесь не так страшно, как вы думаете, товарищ Кольцова. Люди живут, и неплохо живут, поскольку это возможно в нынешних трудных условиях. Тут есть разные кочевые народы – ненцы, нганасаны, саха, тунгусы, – эти прямо в тундре, в чумах, мы же как-никак в городе, в Ленинске у нас каменные здания… А насчет солнца не беспокойтесь: скоро оно, конечно, скроется, наступит трехмесячная ночь, но потом оно вам надоест – три месяца ни на минуту не слезет с неба. Весна здесь хороша – цветут разные забавные цветы, шумят водопады, парочки гуляют в тундре. Арктика – очень неплохая страна, вот увидите сами.

– Страна неплохая, а все же лучше бы она провалилась к чертям! – проворчал Турчин.

Он слушал Зарубина с недоверием, почти с презрением. Зарубин посмотрел на него, но ничего не ответил.

– Ну, товарищи, мы с вами договорились, – сказал он, – я сейчас сообщу Михельсу – он заведует разгрузкой и укажет вам места. Нам с Парамоновым нужно в депо – оно около станции, в палатках, как и все временные сооружения. Пока прощайте.

Когда Зарубин с Парамоновым отошли – фигуры их неясно выступали в снежном, вес густевшем тумане. – Седюк, словно что-то вспомнив, сложил руки рупором и крикнул:

– Эй, товарищ Зарубин, а сами-то вы давно в Арктике?

Из тумана донеслись скрипучие, отрывистые слова:

– Давно. Третью неделю.

2

Люди, собравшиеся у костра, не были знакомы друг с другом. Отстав от пассажирского парохода, они ехали на разных баржах каравана и почти не выходили наружу – первые дни палубу заливали непрерывные дожди, потом повалил мокрый снег. Два часа назад, в сумрачный, пронзительно холодный полдень, они выгрузились на берег и стали ожидать поезда к месту своего назначения – в заполярный поселок Ленинск. О Ленинске матросы и капитан каравана рассказывали много и противоречиво. По одним рассказам выходило, что улицы Ленинска занесены вечными снегами и бродят по ним белые медведи, а из других рассказов явствовало, что Ленинск, хотя и не обозначенный кружком на карте, – крупный центр, столица Заполярья, город с асфальтированными площадями, театрами и работающими всю ночь ресторанами, единственный город в стране, где не экономят – электроэнергию. Даже здесь, на берегу, несмотря на дорожный инстинкт путешественника, заставляющий людей знакомиться и сходиться, спутники сначала расселись на камнях порознь, словно знакомство могло их чем-то стеснить. Только когда пошел снег, они сошлись у зажженного кем-то еще до них костра и поделились, все еще не называя себя, своей тревогой и горькими мыслями.

Седюк, вытаскивая из костра почти не пропекшийся картофель, сказал с усмешкой:

– Теперь мы точно, можем держать себя свободно – этот замначенаб назвал нам наши фамилии и перезнакомил нас.

Девушка кротко посмотрела на Седюка большими, очень ясными глазами и возразила:

– А мне Зарубин понравился, он хороший.

– Все они хорошие! – непримиримо проговорил Турчин. – Когда отправляли, наговорили семь верст до небес и все лесом, а везли черт знает как. Это что, дело?

Он смотрел на Седюка, словно тот должен был ответить на его вопрос. Обе женщины с удивлением обернулись к Турчину, а Седюк злобно рассмеялся.

– А кому дело до ваших удобств? Скажите спасибо, что вообще доехали, а не остались на пустынном берегу, как случается во время эвакуации. Вы, кстати, знаете, что такое эвакуация? Я эту штуку два раза изучал, могу поделиться опытом. Там не до обид и неудобств, поверьте. Двигаетесь временами под обстрелом с неба, мать бежит в одну сторону, дети – в другую, вагоны взлетают на воздух. А если и нет бомбежки, так тоже не легче: в любой эвакуирующейся партии, – он с гневом и вызовом глянул в лицо Турчину, – найдется трус, паникер или просто дурак, и самое простое дело превращается в дикий хаос. Чуть курица прокудахчет – они кричат: «Самолет!» И все летит прахом: комплектность нарушается, адреса путаются, одни части засылаются туда, другие – сюда… Людей бросают где попало. Что перед этим наша поездка!

Турчин некоторое время молчал, недоверчиво глядя на Седюка, потом пробормотал, отворачиваясь от него к костру:

– Так вы бы шли на фронт – поправлять дела. Может, полегчало бы. Глядишь, и эвакуации прекратятся.

– А я и шел в армию, – неожиданно весело ответил Седюк. – Четыре раза писал заявления и четыре раза получал отказ… Ну ладно, подкрепились, теперь пора за работу.

Уже смеркалось, и огромная, блестевшая темным блеском река обрушивала на песчаное прибрежье не по-речному широкие волны. Михельс, командовавший разгрузкой, оказался толстым человеком в роговых очках. Он страдал сильной одышкой, но, казалось, привык к ней. Громко дыша – со стороны чудилось, будто он не дышит, а шепчет, – он быстро ходил с места на место и во все вмешивался. Выслушав Седюка, он торопливо сообщил, что очень рад, если число его грузчиков увеличивается: ведь первая баржа должна быть разгружена еще сегодня – так приказал товарищ Зарубин. Он, Михельс, знает, что это приказание вздор, сущая нелепость, баржу не разгрузить и за три дня, но он человек дисциплинированный, он выполняет все, что от него требуется, по-военному, не рассуждая. Пусть дорогие товарищи немедленно отправляются на баржу и включаются в аварийный темп разгрузки.

Во время этого разговора с баржи сошел высокий, худой человек в капитанской форме и подошел к Михельсу. Седюк и его спутники с любопытством смотрели на него, они впервые видели этого человека так близко, хотя во время плавания постоянно слышали его голос в рупоре, – это был капитан парохода «Ленин», буксировавшего их караван, известный на Каралаке Дружин, депутат Верховного Совета РСФСР, лучший водник бассейна.

– Безобразие с выгрузкой, товарищ Михельс! – сердито сказал Дружин. – Я требую от пристани, чтоб караван был разгружен за три дня, а вы поставили на выгрузку пять стариков, десять калек и четырех лентяев. Сколько недель вы собираетесь разгружаться?

– Безобразие, – немедленно согласился Михельс. – А что я могу сделать? Это же север, дикое место, ни кранов, ни автокаров – никакой механизации. И потом – нет людей. Или мне самому стать под мешок?

Дружин сказал еще сердитее:

– Если это поможет, становитесь сами. Надвигается зима, мне нужно уводить баржи на отстой. Вот что – я приказал команде повахтно, в полном составе выйти вам на помощь. Распорядитесь, где им становиться.

– Сейчас же всех расставлю, товарищ Дружин! – воскликнул обрадованный Михельс. – А ночью из, Ленинска приедут человек сто для подкрепления – уложимся в ваши три дня.

И, смотря вслед уходившему Дружину, дыша еще громче, словно после бега, Михельс сказал с уважением:

– Орел! Слышали? Всю команду повахтно, в полном составе! Будьте покойны – оба его помощника как миленькие взвалят мешки на спину.

Михельс направил Турчина в трюм – выдавать наружу мешки и ящики, Кольцову и Седюка определил в грузчики, а Романова, как самая пожилая, ушла на склад – помогать в сортировке и оформлении грузов.

Седюк, начав работать, сразу повеселел. Он ловко взваливал себе на спину тяжелые мешки и ящики, быстро сбегал по доскам – они гудели и скрипели под его торопливым, упругим бегом. Казалось, ему доставляло удовольствие обогнать медленно двигавшегося грузчика, с шуткой прыгнуть на берег, с шуткой сбросить на снег принесенный груз. В густеющей тьме, тускло разреженной несколькими керосиновыми фонарями и одной электрической лампочкой, подвешенной высоко на столбе, он ориентировался так легко, словно прогуливался по исхоженным с детства местам.

Но Варю Кольцову первый же мешок пригнул чуть ли не до самой земли – она еле плелась, далеко отставая от других грузчиков. Особенно страшен и труден был ей спуск по трапу. Некрепкие, плохо сколоченные доски поднимались и опускались под ногами того, кто шел впереди; они начинали раскачиваться еще страшнее, когда Варя, замирая, становилась на них. Черная вода, простершаяся вокруг нее, то словно поднималась и бежала ей навстречу, то – и это было всего страшнее – стремительно проваливалась куда-то вниз, порождая головокружение и тошноту. Еще не дойдя до склада, Варя совсем измучилась, ноги ее дрожали и ныли, все тело ломило, горло пересохло от жажды. Потом заболело сердце. Вначале это была тупая, ноющая боль, затем она стала острой и непереносимой. Варя застонала и остановилась на трапе. Руки ее ослабели и задрожали, мешок стал вдруг непреодолимо тяжелым, она с ужасом поняла, что через секунду, может быть через две, уронит его в воду. Вскрикнув от стыда и отчаяния, она ожесточенно цеплялась пальцами за ускользающую парусину. Но мешок снова стал легким, приподнялся и удобно лег на плечи, а над Варей наклонился, вглядываясь в ее лицо, Седюк. Он спросил весело:

– Тяжело?

– Тяжело, – призналась она и почувствовала, что не только ноша тяжела, но тяжело пошевелить губами, чтобы выговорить это слово.

– Ничего, я вам помогу, – пробормотал он все так же весело и, придерживая одной рукой ее мешок, а другой держа на плечах ящик, помог Варе сойти на берег и дойти до склада.

– Плохой из меня грузчик, – пожаловалась она, отдав мешок и выпрямляясь.

– Вы никогда не занимались физической работой? – спросил Седюк, осторожно беря ее за локоть и идя с ней по берегу.

– Никогда. Я ведь все время училась. Только физкультура в школе и институте. Да ведь это не труд.

– Придется вас пристроить к другой работе. Постойте у трапа, там движется что-то паровозообразное – это, наверное, Михельс. Я его сейчас обработаю.

Он исчез в темноте – из нее слышались неясные голоса, посапывание и покряхтывание, потом на свет вынырнули Михельс с Седюком. Михельс стремительно шел прямо на Варю, и она в смущении отодвинулась, чтобы дать ему дорогу. Но он остановился и сердито и шумно задышал, всматриваясь в нее зловеще поблескивающими стеклами.

– Все, как один, белоручки, – сказал он хмуро. – Шестого сегодня освобождаю от той работы, которая есть самая необходимая. Я вас спрашиваю: кто будет работать? Папа римский? Так он же в Риме, я ему не скажу: «Иди выгружай ящики!»

– Нет, я не отказываюсь, я буду работать, – сказала Варя, и слезы обиды горячо подступили ей к горлу.

Она повернулась к трапу, но Михельс неожиданно ласковым и сильным прикосновением остановил ее.

– Я не о вас говорю, девушка, – проговорил он тем же хмурым и недовольным голосом, не вязавшимся с ласковым прикосновением его руки. – Надо же мне кому-нибудь высказать свое возмущение, все на меня в обиде, понимаете? Пойдемте со мной.

– Встретимся в салоне полярного экспресса! – крикнул им вдогонку Седюк.

Варя торопливо бежала за широко шагавшим Михельсом. Он поднимался прямо по крутому откосу. Вдали виднелось несколько деревянных строений. До сих пор Варя видела берег только с отмели, от костра. Она шла мимо покосившихся черных изб, сколоченных из разносортного плавника – досок, бревен и горбыля, принесенных с юга рекой, – и всматривалась в тускло освещенные, подслеповатые окна, бедные изгороди, охватывавшие кусок пустыни без деревьев, без огородов, без животных и птиц, – было похоже, что ставили их не из нужды, а по неистребимой хозяйственной привычке окружать себя пристройками и палисадами. И чувство обреченности и одиночества, охватившее Варю, когда она впервые увидела эти черные, голые, лишенные всякой растительности берега, раскинувшиеся под суровым небом, у просторов необозримой реки, снова охватило ее, как приступ сердечной боли.

За избами тянулись разбросанные без всякого плана, неровные, наспех сколоченные бараки, и в один из этих бараков вбежал Михельс, показывая Варе рукой, чтоб она шла за ним. Варя потянула закрывшуюся за Михельсом дверь, и та вдруг упала на Варю с грохотом, ударив ее по голове. От испуга и боли она вскрикнула, и в ответ раздался многоголосый хохот. В бараке, скудно освещенном пятидесятиваттной лампочкой, было человек двенадцать, и все они весело смеялись ее испугу. Потом к Варе подскочил невысокий худой человек, ловко схватил дверь – Варя никак не могла оттолкнуть ее от себя – и осторожно установил ее на старом месте, так, чтобы она падала на каждого, кто ее потянет снаружи.

– Не беспокойтесь, девушка, все в полном порядке, – слегка картавя, сказал этот человек голосом, показавшимся Варе приятным. – Эта дверь – последнее достижение автоматики. Техника на грани безумия. Четыре доски, скрепленные перекладиной и, за отсутствием петель, прикрепленные к переплету просто воздухом. По мнению местного начальства, хорошо конденсированный воздух заменяет лучшие сорта цемента.

– Непомнящий, не болтайте попусту! – недовольно крикнул Михельс откуда-то из глубины барака. – Делайте ваше дело, а не разговоры. Вас ждет картошка.

– Есть не делать разговоры! – сказал Непомнящий и отошел в сторону, церемонным жестом указывая Варе дорогу. – Идите направо, потом налево, потом направо и прямо – там кабинет уважаемого товарища Михельса, нашего шефа. Полюбуйтесь на его стол из красного дерева. Как говорят дипломаты, примите и прочее…

На полу барака были навалены груды мокрой картошки, от нее шел неприятный запах плесени. Человек пять не торопясь перелопачивали картофель, подвигая его ближе к двери. Две железные печки, в прошлом бочки из-под бензина, – внизу у них были прорезаны отверстия для закладки дров, а вверху вставлены трубы, – ярко светили раскаленными боками и широко распространяли тяжелый, удушливый жар. Вся вторая половина барака была заполнена аккуратно уложенными, насквозь мокрыми мешками, наполненными картофелем. Около этих мешков, ногами в натекшей из них луже, сидел на ящике из-под консервов Михельс. Перед ним возвышались накрытые сверху листом фанеры четыре мешка все той же мокрой картошки. Это странное сооружение, видимо, заменяло ему стол – на фанере были раскиданы в беспорядке бумаги, он их торопливо просматривал, делая пометки карандашом. Он поднял голову и в недоумении смотрел на Варю, словно забыл, зачем она здесь появилась.

– Ага, это вы! – сказал он наконец. – Ваша фамилия Кольцова? Так вот, товарищ Кольцова, баржа с картошкой села на мель в тумане, и ее три дня снимали. Поломанную баржу увели на ремонт, а картошка промокла, теперь ее нужно сушить, чтоб она не сгнила. Там ребята, которые покрепче, высыпают картошку на пол и выкручивают мешки. А вы собирайте с пола воду тряпками и перелопачивайте картошку, чтобы она сохла. Я хочу, я очень хочу, товарищ Кольцова, чтоб вы поняли одно. Что это такое, по-вашему? – он обвел рукой широкий круг.

– Мокрый картофель в мешках, – ответила она, удивляясь его вопросу.

– Это золото, – печально сказал он и шумно вздохнул. – Я вам сейчас объясню, и вы все поймете, потому что это азбука. Это не просто картофель. Это единственный картофель до следующей навигации. Он будет выдаваться вам по штучке, чтоб спасти вас от цинги, вы будете есть его только по воскресеньям, чтобы был праздник. Поэтому над каждой картофелиной нужно трястись, как над золотой цацей. Вы меня понимаете?

Она сказала несмело:

– Я понимаю вас. Я не понимаю только: почему нельзя привезти еще? Разве мало картофеля?

– Кто говорит, что мало картофеля? В верховьях Каралака картошки сколько угодно. Не хватает дней, понимаете, обыкновенных дней! Через две недели Каралак станет. Мы везем рельсы, трос, цемент, трансформаторное и смазочные масла, паровозы, краны, лес и еще тысячи разных вещей. Если мы все это не привезем, восемь месяцев люди ничего не смогут сделать. Надо идти на жертвы. Тут выбор – или иметь вдоволь картошки, но ничего не делать, или помогать фронту, но несколько месяцев сидеть без картошки. Вы меня понимаете? Именно картошка – это самая грузоемкая часть продовольствия. А теперь идите к Непомнящему, он вам скучать не даст. И скажите ему, что надо работать не только языком, но и лопатой.

Варе, однако, нашлась работа недалеко от Михельса. Одна из женщин вручила ей тряпку и ведро, и Варя стала собирать воду, сочившуюся из мокрых мешков. Это было значительно легче, чем таскать на плечах груз, оступаясь на качающемся трапе, и она работала усердно. Потом она заметила, что в стороне двое мужчин рассматривают ее. Вытирая лоб, она почувствовала стеснение и связанность и, подняв голову, увидела две пары недобрых, насмешливых глаз. Мужчины, отдыхая, сидели на мешке картошки и громко говорили о Варе. Один из них был огромен и страшен – худое, скуластое лицо казалось длинным и свирепым, нос начинался, как у всех людей, между глаз, но затем круто кривился в, сторону, в угол рта, от уха к подбородку тянулся широкий красноватый шрам, а над глазами, маленькими, но колючими и настороженными даже в минуту веселья, нависала широкая полоса бровей. Второй человек был среднего роста, без особых примет, даже без особого выражения, но от его неопределенного лица, от его улыбки, скрипучего голоса и мелких, вкрадчивых движений шло тяжелое ощущение чего-то нечистого и опасного.

– Ничего особенного, Миша, это я тебе точно, – говорил большой густым, неторопливым голосом, бесцеремонно оглядывая Варю. – Девка без сахару, тесто на соде.

– В Заполярье мука – вещь дефицитная, сойдет и тесто, Афанасий Петрович, – ответил другой, названный Мишей, и хихикнул.

Варе стало страшно. Чувство одиночества и обреченности стало таким острым, что она, даже не скрывая своего страха, схватила ведро и отошла в сторону. Она слышала за спиной густой хохот и дребезжащее хихиканье, но лиц смеявшихся не было видно, и это было уже хорошо. На новом месте, куда она отошла, у самой печки, раскаленной и освещавшей своими боками барак ярче, чем лампочка, стоял с лопатой в руке Непомнящий. Он дружески кивнул ей, как старой знакомой.

– Осваиваете передовую технику? – спросил он, показывая на ведро. – Приветствую и одобряю. Вы сейчас мой собрат по прокладыванию новых путей в культуре. Колумб открыл картошку в Новом Свете. Я бросаю новый свет на картошку. Я ее закрываю. Я сегодня узнал потрясающую истину: картошка – это просто комок грязи, заключенный в тонкую кожуру.

Варя слушала его болтовню, и ей становилось легче. Непомнящему было лет двадцать восемь, он был строен и худ, короткие черные усы прикрывали тонкие губы. Он был все время в движении, словно мимика, быстрый шаг давали выход переполнявшей его энергии. Даже голос его казался необычным – он был громок и развязен, в нем как-то по-детски сливались в один звук близкие согласные и только одно «р» резко выделялось своей неправильностью.

Непомнящий так добро смотрел на Варю, что ей захотелось пожаловаться. Она сказала, оглядываясь:

– Там сидят два человека, они меня испугали – такие страшные.

– Один с кривым носом, а другой стертый, как старый пятак? – быстро спросил Непомнящий, понизив голос и наклоняясь к Варе. – Один смеется из пивной бочки, другой – из детского пищика? Знаю! Может, я один знаю, что они за люди. Это Жуков и Редько.

– Кто они такие? – спросила Варя.

– На этот вопрос может ответить только нарком НКВД или его первый заместитель. Жуков утверждает, что он сварщик, а Редько пишется слесарем. Они такие же сварщики и слесари, как я китайский император. Они вряд ли отличат сварочный аппарат от танка и слесарную пилу от верстака. Это опасные люди. От них нужно держаться в стороне.

– Они говорили что-то нехорошее – так мне показалось.

– Повторяю: держитесь от них в стороне. В панику ударяться не следует. Важнейший девиз Юлия Цезаря был – холодная кровь и теплые портянки. Этот принцип лежал в основе всех его побед. Если Жуков не бежал из тюрьмы, значит Игорь Маркович Непомнящий ничего не понимает в людях. Берите вторую лопату – сюда со скоростью полярной пурги мчится Михельс.